С телевизором все ясно, все понятно, особых вопросов тут нет. Для изображения предусмотрено пять основных настроек: автоматическая, стандартная, динамичная, «фильм» и ручная. Исайлович прекрасно знал технические характеристики каждой из них, он мгновенно приводил и яркость, и контрастность в соответствие тому, что смотрел. Но что делать с изображением в окне...

Гораздо позже, может быть спустя целый час после полуночи, он набрался храбрости, приподнялся и высунулся из окна настолько, насколько ему позволяла железная решетка. Прошло некоторое время, пока его глаза привыкли к темноте. Свет горел меньше чем на половине уличных фонарей. Нигде никого. И тротуар, и мостовая пусты. Большинство окон в огромных домах напротив погашены. И прекрасно видно, как кое-где в квартирах мерцают отсветы телевизионных экранов.

По-прежнему стояла невыносимая жара, это подтверждали и сверчки. Но Исайловичу было холодно. Ему казалось, что холод этот у него внутри. Еще ему казалось, что откуда-то валит снег, и снежинки тают на его щеках. Тем не менее над крышами домов с надстроенными мансардами, над терновым венцом из антенн над всеми зданиями его квартала, над городом, а скорее всего и над всей землей небо было ясным, без единого облачка. Снизу телевизоры. Сверху звезды. Казалось, и те и другие шлют свои сигналы.

Вдруг послышался скрип давно отслужившей свой век детской коляски, нагруженной макулатурой. Ее подкатили к ближайшим мусорным контейнерам двое цыганят. Совсем маленькие, лет по десять, но одежда на них с плеча вполне совершеннолетних. Девочка придерживала мальчика, который свесился через борт внутрь контейнера и вытаскивал оттуда картонки и старые газеты. В иной ситуации Исай-лович давно уже рявкнул бы: «А ну-ка убирайтесь! Вы что, воровать сюда пришли?» Да, так бы он и поступил, но сейчас молчал. Стоял, схватившись обеими руками за решетку. Смотрел и смотрел, то на улицу, то на небо, то на улицу, а потом только на ночное небо... Среди пульсирующих точек прокладывала себе дорогу одна красная. Это, наверное, тот самый самолет, на котором все сегодня куда-то летят. Он не был уверен, что о чем-то думает, но вздрогнул, словно очнувшись от глубокой задумчивости. Сейчас двое цыганят стояли прямо под его окном. Девочка спросила, трудно понять, как она это рассмотрела в темноте:

— Дядя, почему вы плачете?

— Плачу? — изумился Исайлович, машинально прикоснувшись к щекам и вытирая с них какую-то влагу.

— Да, почему вы плачете? — повторила девочка, подняв к нему голову, мальчик рядом с ней держал под мышкой несколько старых картонок и связку газет, потому что на их отслужившей свой век детской коляске уже не поместился бы и клочок бумаги.

— Да нет... — ответил Исайлович неубедительно. — Тебе показалось. Это от снега, от снежинок.

— От снега? От снежинок? Так сейчас же лето... — теперь подал голос и мальчик.

— Да... Но так метет... — спокойно возразил Исайлович. — А теперь идите. Поздно уже...

И сказав это, он отступил на несколько шагов назад, в полумрак квартиры на высоком первом этаже. Дети ушли. Он хорошо слышал их шаги. Тогда он еще раз потрогал свои щеки. Потом разложил диван, достал постельное белье, натянул простыню и взбил подушку.