Так было в первый раз. В зале ожидания небольшой железнодорожной станции. А потом я начал видеть их регулярно. Как будто весь мир был всего лишь огромным и одновременно маленьким залом ожидания с опущенными жалюзи, пронзенными лезвиями пробивающихся сквозь них солнечных лучей...

Богородицы всегда выглядели по-разному, да и обстоятельства всегда были разными. Я видел их, растерянных, на улицах... одиноких, на скамейках парков... гордых, на последних месяцах беременности... промокших, на автобусных остановках... смертельно усталых, в переполненном городском транспорте... ожидающих кого-то, на террасах кафе... облокотившихся, в окнах и на балконах домов... озабоченных, в колоннах беженцев... сгорбленных, в дни бомбежек... видел и самыми тихими, но и самыми стойкими в шумных рядах демонстрантов... Не у каждой на руках был ребенок, а если и был, не каждая кормила его грудью, хотя встречалось и такое, но я узнавал их безошибочно, прежде всего по печальной улыбке. Меня больше ничто не могло ввести в заблуждение, и уж конечно, не то, что одни выглядели так, словно сошли с православных икон, а другие такими, как их увидели бы западные мастера живописи. Меня больше ничто не могло смутить, и уж конечно, не то, что одни были стройными, с длинными шеями, а другие с мягкими линиями роскошного тела. Нет, меня ничто теперь не могло разубедить, даже то, что далеко не все они загадочно улыбались, потому что некоторые плакали, безутешно, так, словно дошли до самой границы бесконечного понимания.

Послушавшись совета того священника, отца Томы, я все чаще открывал Святое Писание. И вот удивительно, с того времени я начал видеть и другие картины. Например, ту, очень известную, которую мы обычно называем «Тайная вечеря». Ее — чаще всего на экране телевизора. Там не всегда было по тринадцать участников — иногда число доходило до нескольких десятков, а иногда присутствовало всего двое или трое; вовсе не всегда все сидели за одним столом, случалось и по-другому, некоторые наверняка сидели перед экранами телевизоров, за столами в своих домах; далеко не всегда присутствовал стол, а уж тем более накрытый для трапезы, однако я предчувствовал, что результат всегда печально одинаковый. Потом я начал узнавать и другие библейские сцены, например, потоп и засуху, водяных чудовищ и саранчу, блуждающий народ, фарисеев и книжников, мелких воришек и судей-взяточников, тех, кто был неизлечимо болен или сломлен, и тех, у кого все раны из-за бесчувственности зажили без рубцов, демонов, вьющихся рядом с небесной лестницей и неустанно пыщущих злобой, и усталых ангелов девяти небесных сфер, лица некоторых из сорока мучеников, горделивое падение и страшное распятие...

И отрывки из «Откровения святого Иоанна Богослова». Их было все больше и больше... Начинались там, продолжались здесь, заканчивались еще где-то. Были рассыпаны повсюду, но тот, кто умел их сложить, кто мог составить разрозненные фразы, мог увидеть, мог как по книге прочитать:

А Богородиц я встречал все чаще. И знал, что это они и есть. Но никого не смог бы в этом убедить. Единственное, чего я никак не мог понять, знают ли они сами, кто они такие? Или хотя бы догадываются? Ведь мы, да и не только мы, не знали, в кого, оказывается, способны превратиться.