Глава шестая.
«Океанские дали»
Первые две недели после отъезда Гомера Уилбур Кедр не прикасался к почте, уйдя с головой в нескончаемые приютские заботы. Сестра Анджела самоотверженно боролась с длинными запутанными предложениями Чарльза Диккенса, что странным образом развлекало мальчишек. Затаив дыхание, они внимали каждому слову романа, предвкушая очередную схватку сестры Анджелы с синтаксисом великого романиста. А в спальне девочек миссис Гроган безропотно страдала, слушая невыносимую интерпретацию Мелони романа Шарлотты Бронте: все абзацы читались на одной ноте, без точек и запятых. И только в конце двадцать седьмой главы миссис Гроган уловила в голосе Мелони легчайшее присутствие несокрушимого духа Джейн Эйр.
– «Я сама о себе позабочусь, – читала Мелони. – Да, я одинока, у меня нет друзей, нет никакой опоры, но я с тем большим уважением отношусь к самой себе».
«Пожалуйста, ради Бога, будь умницей», – думала миссис Гроган и на другой день сказала д-ру Кедру, что, хотя голос Мелони удручает ее, девочку надо поощрить, доверить ей еще какую-нибудь обязанность.
В конце концов сестра Анджела взмолилась: она больше не в силах читать Диккенса. И тут д-р Кедр неожиданно для всех взорвался (Гомер отсутствовал уже три недели) – ему наплевать, кто, что и кому читает; перестал вечером благословлять мальчиков, и сестра Эдна, хоть и не понимала благословения, неукоснительно, после чтения, открывала дверь к мальчикам и благословляла на сон грядущий своих «принцев Мэна», славных маленьких «королей Новой Англии».
Обеспокоенная происходящей в Мелони переменой, миссис Гроган стала ходить с ней в отделение мальчиков и вместе с притихшей спальней слушала «Большие надежды». Мелони бубнила страницу за страницей без ошибок и спотыканий; сцены радостного оживления в солнечный день звучали в ее устах так же уныло, как описания тумана и ночной тьмы. По напряженному лицу Мелони миссис Гроган видела, что Мелони читает осознанно, но объектом ее мыслей был не Чарльз Диккенс, сквозь его строки она силилась уловить черты Гомера. Иногда лицо ее выражало такую работу мысли, что, казалось, ей вот-вот удастся обнаружить следы Гомера в диккенсовской Англии (д-р Кедр отказался сообщить ей, куда уехал Гомер).
Но в том, что Мелони своей монотонностью напрочь убивала диккенсовский дух, а сочные описания тускнели, как выцветшие фото, большой беды не было. В девочке нет чувства юмора, печалилась сестра Эдна. Но мальчишкам это было не важно, Мелони их устрашала, и потому они слушали ее с большим вниманием, чем Гомера. Иногда интерес к книге вызывается не сюжетом. Питомцы Сент-Облака ничем не отличались от любой другой аудитории: в интригу романа они вплетали свои личные надежды, воспоминания, тревоги, которые не имели никакого отношения к тому, что делал со своими героями Диккенс и что Мелони делала с ним самим.
Оставив девочек без присмотра, миссис Гроган испытывала беспокойство. И взяла за правило читать им после «Джейн Эйр» коротенькую молитву, добрую и проникновенную, призванную охранять их до ее возвращения на пару с лунным светом, еще долго озарявшим без разбору чистые и не очень чистые постели. Даже Мэри Агнес притихала после, этой молитвы, если и не становилась образцом послушания.
Знай миссис Гроган, что молитву сочинили в Англии (автором ее был кардинал Ньюмен), она, возможно, и не стала бы ее читать; она слышала ее по радио, запомнила наизусть и часто утешалась ею перед сном. А с начала чтений Диккенса в отделении мальчиков стала утешать ею других.
– «Господи, – говорила она, стоя в дверях рядом с нетерпеливо дергающейся Мелони, – поддержи нас весь долгий день, пока не удлинятся тени, и не наступит вечер, не уляжется мирская суета, не утихнет лихорадка жизни, и не будет завершена дневная работа. Тогда ниспошли нам в своей неизреченной милости мир, покой и святое отдохновение».
– Аминь, – завершала молитву Мелони, не то чтобы с насмешкой, но и без должного почтения.
Она произносила «аминь» столь же заунывно, как читала Бронте и Диккенса, и миссис Гроган пробирал озноб, хотя летние вечера были теплые и влажные. Она семенила рядом с Мелони, делая два шажка на каждый ее один, старалась не отставать, преисполненная чувства ответственности. Последнее время Мелони только так и говорила. Из ее голоса вынута душа, думала миссис Гроган; она сидела в спальне мальчиков в тени широкой спины Мелони, у нее мелко стучали зубы и вид был такой убитый, что среди мальчишек пошел слух, источником которого был наверняка Кудри Дей, что миссис Гроган в школе не училась и не умеет читать даже газет. А потому находится под пятой у Мелони.
Малыши, съежившись от страха в своих постелях, тоже чувствовали себя под этой пятой.
Сестру Эдну очень беспокоили вечерние чтения Мелони, она не могла дождаться, когда заглянет в спальню со своим припевом: «Принцы Мэна, короли Новой Англии», – хотя одному Богу известно, что он означает. Она была уверена, ночные кошмары принцев и королей – следствие этих чтений и Мелони надо от них отстранить. Сестра Анджела возражала: да, от Мелони веет злобной силой, но потому только, что девочка ничем серьезным не занята. А ночных кошмаров, скорее всего, больше не стало. Раньше малышей успокаивал Гомер, а теперь его нет, вот они и зовут сестер.
Миссис Гроган склонялась к тому, что Мелони надо поручить какое-то настоящее дело; в душе девочки что-то сдвинулось, она или справится с озлобленностью, если ей сейчас помочь, или еще сильнее озлобится.
Поговорить с Кедром взялась сестра Анджела: пусть и Мелони приносит пользу, как все другие.
– Вы хотите сказать, сейчас от нее слишком мало пользы? – спросил д-р Кедр.
– Точно, – кивнула сестра Анджела.
Д-р Кедр нахмурился – невыносимо слышать любимое словечко Гомера от кого-то другого. И он так взглянул на сестру Анджелу, что та забыла, как оно произносится. Он отверг предложение учить Мелони медицине (надо же кому-то заменить Гомера). У Уилбура Кедра на этот счет было свое мнение.
– Если бы она была мальчиком, – поднялась на защиту Мелони сестра Эдна, – вы бы, Уилбур, давно нашли ей занятие.
– Но больница при отделении мальчиков. От них не утаишь, что тут делается. Девочки – другое дело, – не очень уверенно защищался Кедр.
– Мелони лучше всех знает, что тут происходит.
Д-р Кедр чувствовал, что загнан в угол. Он сердился на Гомера. Да, он сам позволил мальчишке уехать из Сент-Облака больше чем на два дня. Но от него ни слуху ни духу почти полтора месяца, это уж слишком.
– У меня больше не хватит сил учить подростка, – буркнул он.
– Но Мелони не подросток, насколько я знаю, ей уже двадцать четыре года, а может, и все двадцать пять.
«Господи, как это возможно, чтобы двадцатипятилетняя женщина жила в сиротском приюте? – мысленно спросил себя д-р Кедр и тут же сам ответил: – Да так и возможно, сижу же я здесь чуть не полвека. Кто еще возьмется за такую работу? И кому нужна Мелони?»
И Кедр сказал:
– Ладно, я поговорю с ней, узнаю, что она сама думает.
Предстоящий разговор с Мелони приводил его в содрогание. Он ничего не мог с собой поделать: это она виновата в строптивости Гомера, даже последнюю его вспышку он объяснял ее дурным влиянием.
Кедр понимал, что не прав, корил себя в черствости и… взялся за давно не читанную почту.
Среди писем оказалось длинное, но вполне деловое послание Олив Уортингтон, в конверт был вложен чек – весьма значительная сумма на нужды приюта. Ее сына так «восхитил» приют, что он пригласил к себе одного из «мальчиков» д-ра Кедра. Уортингтоны счастливы, что Гомер проведет у них лето. Они часто нанимают в сезон «школьников», и она искренне рада, что у ее сына Уолли появился напарник, молодой человек его лет, к которому судьба была не столь благосклонна. Ей с мужем Гомер нравится – милый, воспитанный и трудолюбивый, «возможно, он окажет благотворное влияние на Уолли». Она надеется, что, видя усердие Гомера, Уолли научится понимать важность ежедневного добросовестного труда. И Гомеру «пригодится в жизни приобретенное умение». Олив Уортингтон видела, с каким рвением Гомер вникает в садоводческое дело, и заключила, что он наверняка до этого уже «чему-то серьезно учился».
Олив сообщила, что Гомер попросил заработанные им деньги (с вычетом идущих на него расходов по усмотрению Олив) посылать в приют как ежемесячное пожертвование; а поскольку живет он вместе в Уолли в его комнате, одежда Уолли ему тоже впору, питается с Уортингтонами, то, разумеется, расходы его очень невелики. Она счастлива, что у ее сына все лето будет «друг с таким сильным и благородным характером». И она, пользуясь случаем, с удовольствием вносит свою лепту в воспитание сирот Сент-Облака. «Дети (так она звала Уолли и Кенди) рассказали мне, какие чудеса вы там совершаете. Они просто счастливы, что случайно наткнулись на вас».
Уилбур Кедр мог бы сказать Олив Уортингтон, что за ее яблонями ухаживает первоклассный акушер, но он только пробурчал: «серьезное учение» останется втуне, если принять во внимание, чем Гомер сейчас занимается. Д-р Кедр, однако, скоро успокоился и написал ответное письмо – теплое и тоже в меру деловое.
Пожертвование с благодарностью принимается; все рады, что Гомер Бур столь положительным образом проявил полученное в Сент-Облаке воспитание. Впрочем, никто ничего другого и не ожидал от этого мальчика, о чем он почтительно просит миссис Уортингтон передать Гомеру, а также сказать ему, что д-р Кедр ждет письма от него самого. Д-р Кедр счастлив, что Гомер будет все лето заниматься таким здоровым трудом. Мальчика всем не хватает в Сент-Облаке, он приносил большую пользу, но для д-ра Кедра самое главное, чтобы Гомер был счастлив. Он поздравляет миссис Олив Уортингтон с таким прекрасным сыном, добрым и воспитанным; и всегда будет рад видеть детей у себя в Сент-Облаке; подарок судьбы для всех, что они случайно «наткнулись на приют».
Уилбур Кедр до скрежета стиснул зубы, подумав, что из всего, на что можно наткнуться на свете, нет ничего более жесткого, чем Сент-Облако. А затем, сделав героическое усилие, приступил к той части письма, которая зрела у него в голове вот уже месяц.
«Мой долг сообщить вам еще кое-что о Гомере Буре. У мальчика слабое сердце», – писал д-р Кедр, взвешивая каждое слово. Он был еще более осторожен, чем в разговоре с Уолли и Кенди; писал точно и вместе туманно – именно так стал бы объяснять Гомеру якобы врожденную аномалию его сердца. – В сущности, его письмо Олив Уортингтон было своего рода разминкой перед ответственным матчем. Он как бы бросал в землю семена будущих всходов (чудовищная фраза, но он стал употреблять ее последнее время – унаследованные каталоги начальника станции все-таки сделали свое дело). Д-р Кедр хотел, чтобы Гомер попал в «бархатные рукавицы», как говорят в Мэне.
Олив Уортингтон помянула в письме, что Уолли учит Гомера водить машину, а Кенди плавать. Д-р Кедр издал легкий рык – девица учит плавать! И заключил абзац предостерегающим советом: «Пусть все-таки Гомер не очень увлекается плаванием».
Д-р Кедр не разделял мнения Олив Уортингтон, что юношам надо уметь плавать и водить машину. Сам д-р Кедр не умел ни того ни другого.
«Здесь, в Сент-Облаке, – писал он в „летописи“, – самое главное – знать акушерские приемы и уметь действовать расширителем и кюреткой. Пусть они там в других местах плавают и водят автомобили».
Он показал письмо Олив Уортингтон сестре Анджеле и сестре Эдне; обе читали его, обливаясь слезами. И обе заключили, что миссис Уортингтон – душенька, милая, добрая и интеллигентная, д-р Кедр ворчал: «душенька душенькой», но не странно ли, что мистер Уортингтон почти не присутствует в ее письме? Что с ним такое? Почему фермой управляет жена? – спрашивал он сестер, на что обе с укоризной отвечали, что он всегда готов усмотреть плохое там, где бразды правления в руках женщины. И напомнили Кедру, что у него назначен разговор с Мелони.
Мелони тем временем готовила себя к предстоящей встрече с д-ром Кедром. Лежа в постели, читала и перечитывала строчки своего посвящения Гомеру на титульном листе украденной «Крошки Доррит».
Гомеру «Солнышке» Буру.
На память
О данном слове.
С любовью, Мелони.
Едва сдерживая сердитые слезы, Мелони принялась в который раз читать этот роман Диккенса.
Образ жаркого, слепящего марсельского солнца – гнетущее сияние! – ошеломлял и сбивал с толку. В ее жизни не было ничего, что помогло бы воображению. Да еще такое совпадение – «Солнышку» про солнце! Мелони начинала страницу, теряла нить, еще раз начинала, и снова все путалось. Мелони пришла в ярость.
Отшвырнула книжку и открыла сумочку, где хранилась всякая мелочь – заколки в роговой оправе не было, той самой, что Мэри Агнес украла из кадиллака, а Мелони на другой день выдернула из прически второй по возрасту воспитанницы. Ах вот что! Заколка опять украдена! Мелони подошла к постели Мэри Агнес и нашарила изящную вещицу под подушкой. Волосы у Мелони были короткие, заколка ей была не нужна, да она и не знала, как ей пользуются. Она сунула ее в карман туго натянутых джинсов и ринулась в душевую, где Мэри Агнес мыла голову. Подлетев к крану, Мелони вовсю пустила горячую, почти кипящую воду. Выскочив из-под душа, Мэри Агнес упала на пол, извиваясь от боли – ошпаренное тело стало красным, как помидор. Мелони заломила ей руку за спину и наступила всей своей тяжестью на плечо. Мелони не хотела ничего сломать и, услыхав хруст ключицы, в испуге отскочила от девочки, чье тело из красного сделалось мертвенно-бледным. Мэри Агнес лежала на полу, дрожа и всхлипывая, не смея шевельнуть ни рукой, ни ногой.
– Одевайся, я отведу тебя в больницу, – приказала Мелони. – У тебя что-то сломалось.
– Я не могу двигаться, – прошептала Мэри Агнес.
– Я нечаянно, – сказала Мелони. – Но ведь я запретила тебе прикасаться к моим вещам.
– У тебя короткие волосы, зачем тебе заколка?
– Хочешь, чтобы я тебе еще что-нибудь сломала?
Мэри Агнес хотела замотать головой и не смогла.
– Я не могу двигаться, – повторила она.
Мелони наклонилась, чтобы помочь ей.
– Не трогай меня! – закричала истошно Мэри Агнес.
– Ну и лежи. – Мелони пошла к двери. – И не смей больше прикасаться к моим вещам.
В холле отделения девочек Мелони сказала миссис Гроган, что Мэри Агнес что-то сломала, и отправилась на беседу с д-ром Кедром. Миссис Гроган, естественно, предположила, что Мэри Агнес сломала какую-то вещь – лампу, окно или даже кровать.
– Как тебе нравится книжка? – спросила она Мелони, которая всюду носила с собой «Крошку Доррит», так и не одолев первой страницы.
– Очень медленно читается, – ответила Мелони.
Она вошла в кабинет сестры Анджелы, где ее ждал д-р Кедр, запыхавшись и в легкой испарине.
– Что у тебя за книга? – спросил д-р Кедр.
– «Крошка Доррит» Чарльза Диккенса, – ответила Мелони и села в кресло, почувствовав, как заколка впилась ей в бедро.
– Где ты ее взяла? – спросил д-р Кедр.
– Это подарок, – ответила Мелони, что было в какой-то мере правдой.
– Прекрасно, – ответил Кедр.
– Она очень медленно читается, – пожала плечами Мелони.
Какое-то мгновение они настороженно глядели друг на друга. Затем Кедр слегка улыбнулся, и Мелони в ответ улыбнулась, но она не знала, идет ли ей улыбка, и согнала ее с лица. Поерзала в кресле – заколка стала меньше колоть.
– Он ведь не вернется обратно? – спросила Мелони; д-р Кедр посмотрел на нее почтительно и с опаской, как смотрят на человека, читающего чужие мысли.
– Он нашел работу на лето, – ответил Кедр. – Но конечно, могут подвернуться еще какие-то возможности.
– Можно пойти учиться, – опять пожала плечами Мелони.
– Я очень на это надеюсь, – ответил Кедр.
– Вы, наверное, хотите, чтобы он стал врачом?
На этот раз д-р Кедр изобразил безразличие и тоже пожал плечами.
– Это уж как он сам захочет, – сказал он.
– Я тут кому-то сломала руку, – сообщила Мелони. – Или, может, что-то в грудной клетке.
– В грудной клетке? Когда это было?
– Не так давно, – ответила Мелони. – Совсем недавно. Я нечаянно.
– Как это произошло? – спросил д-р Кедр.
– Я вывернула ей руку за спину, она лежала на полу. И я встала ногой на плечо, на то самое, которое вывернула.
– Ох! – только и смог сказать д-р Кедр.
– Что-то хрустнуло. Рука или грудная клетка.
– Наверное, это ключица, – предположил д-р Кедр. – Судя по рассказу, ключица.
– Ключица или нет, но я слышала хруст.
– А что ты при этом почувствовала?
– Не знаю, – опять пожала плечами Мелони. – Какую-то слабость, тошноту и… свою силу. Да, – прибавила она, подумав, – слабость и силу.
– Может, тебе надо чем-то заняться?
– Здесь?
– Ну да, здесь, – ответил Кедр. – Я нашел бы тебе настоящую серьезную работу. Конечно, можно навести справки, нет ли чего-нибудь в других местах, не в приюте.
– Вы хотите от меня избавиться? Или навалить побольше работы в приюте?
– Я хочу, чтобы ты делала то, что тебе по душе. Ты однажды сказала мне, что хочешь жить здесь. И я никогда не выгоню тебя отсюда. Я просто подумал, может, у тебя есть желание в чем-то себя попробовать?
– Вам не нравится, как я вечерами читаю? В этом дело?
– Да нет! Ты будешь и дальше читать. Но ты могла бы помимо этого делать еще что-то.
– Вы хотите, чтобы я заменила Гомера Бура?
– Для этого надо, как Гомер, долго учиться. Но наверное, ты могла бы помогать сестре Анджеле и сестре Эдне. И даже мне. Может, ты сначала посмотришь, что мы делаем? И решишь, нравится тебе наша работа или нет.
– Меня от нее тошнит.
– Ты ее не одобряешь? – спросил д-р Кедр, явно озадачив Мелони.
– Что-что?
– Ты считаешь, что делать аборты нельзя? Нельзя прерывать беременность, прежде времени извлекать плод?
– Ничего я не считаю. Просто меня от этого тошнит. Принимать роды – фу, гадость. И выдирать ребенка из матери тоже гадость!
Кедр слушал Мелони с недоумением.
– Так, значит, ты не думаешь, что это плохо? – спросил он.
– А что тут плохого? Мне это просто противно. Кровь, всякие там выделения… И везде воняет. – Мелони подразумевала запахи эфира и несвежей крови.
Уилбур Кедр глядел на Мелони и думал: «Господи, да ведь она большой ребенок! Младенец-головорез!»
– Я не хочу работать в больнице, – прямо заявила Мелони. – Я могу сгребать листья… Согласна на всякую другую работу, раз вы считаете, что я не оправдываю своего пропитания.
– Я бы хотел, Мелони, чтобы ты была более счастлива, чем сейчас, – обдумывая каждое слово, произнес Кедр. Он был очень расстроен, видя перед собой создание, до которого никому в мире нет дела.
– Более счастлива! – Мелони даже подскочила в кресле, и краденая заколка опять впилась ей в бедро. – Вы что, вообще сумасшедший или выжили из ума?
Д-р Кедр не возмутился, а только кивнул, взвешивая, какое утверждение Мелони более справедливо.
– Доктор Кедр! Доктор Кедр! – донесся из коридора голос миссис Гроган.
– Уилбур! – перешла она с фамилии на имя, чем задела слегка сестру Эдну, которая считала обращение по имени к д-ру Кедру своей привилегией. – Мэри Агнес сломала руку!
Уилбур Кедр посмотрел на Мелони, которая еще раз попыталась изобразить на лице улыбку.
– Ты сказала, что это случилось «не так давно»? – нахмурился он.
– Я сказала «совсем недавно», – поправила его Мелони. Кедр пошел в провизорскую, осмотрел Мэри Агнес; ключица действительно была сломана, и он распорядился сделать девочке рентген.
– Я поскользнулась на полу в душевой, – плакала Мэри Агнес. – Там очень скользко.
– Мелони! – позвал д-р Кедр.
Мелони прогуливалась по коридору и, услыхав Кедра, вошла в провизорскую.
– Хочешь посмотреть, как мы будем фиксировать сломанную кость?
В провизорской было не повернуться: миссис Гроган, сестра Эдна, сам д-р Кедр, Мелони, да еще за Мэри Агнес зашла сестра Анджела, чтобы отвести ее на рентген. Оглядев все собрание, Кедр вдруг увидел, какими старыми и хрупкими выглядят он сам и его сотрудницы в сравнении с Мелони.
– Ты хотела бы помочь нам вправить вывихнутую руку? – еще раз обратился он к крепкой, дородной молодой женщине.
– Нет, – ответила Мелони. – У меня есть дело. – С этими словами она потрясла даже как бы с угрозой «Крошкой Доррит». – Надо подготовиться к вечернему чтению, – прибавила она.
И Мелони вернулась в отделение девочек, села у своего окна и, пока д-р Кедр управлялся с рукой Мэри Агнес, попыталась снова уразуметь, что такое «марсельское солнце».
«Даже самая пыль побурела. Пространство вокруг колыхалось, точно воздух и тот задыхался от жары», – пробежала она глазами строчку, но мысли ее были далеко. «Солнышко, – думала она, – ну почему ты не взял меня с собой? Все равно куда. Пусть не во Францию. Хотя это было бы здорово».
Грезя, она и не заметила, как «небесный зрак марсельского солнца сменился марсельской тюрьмой». «На всем лежал тюремный налет, – читала она. – Как в колодце, в погребе, в склепе, в тюремной камере никогда не было солнца…» Мелони перестала читать. Оставила «Крошку Доррит» на подушке. Сняла с чьей-то кровати наволочку почище, положила в нее сумочку с сокровищами, кое-какую одежду. Опустила туда же «Джейн Эйр».
В спартанской комнатке миссис Гроган нашла без труда кошелек и выгребла из него все наличные деньги, в общем какую-то ерунду, прихватила тяжелое зимнее пальто (пригодится и летом, если случится спать на земле). Миссис Гроган все еще была в больнице с Мэри Агнес; Мелони хотела проститься с ней (хоть и ограбила ее), но не было времени – она знала расписание поездов назубок, вернее сказать, на слух, в ее окно были слышны все прибытия и отправления.
На станции она купила билет только до ливерморских водопадов. Новый молодой начальник станции при всей своей глупости наверняка запомнит, куда она взяла билет, и сообщит об этом д-ру Кедру и миссис Гроган. Она знала, что в поезде сможет купить билет до любой станции, например до Портленда. Ей предстоит обследовать все мэнское побережье. Ведь номер на кадиллаке мэнский, а под золотой монограммой на яблоке выведено золотыми буквами «Океанские дали». Значит, эти яблочные сады на побережье. А то, что побережье Мэна протянулось на тысячи миль, большого значения не имело. Поезд тронулся, и, глядя в окно, Мелони сказала себе (произнося слова с такой яростью, что запотевшее от ее дыхания окно скрыло заброшенные дома этого богом забытого городишки):
– Я обязательно найду тебя, Солнышко!
* * *
Д-р Кедр старался утешить миссис Гроган, которая расстраивалась только из-за того, что у нее в кошельке было совсем мало денег, девочке их надолго не хватит.
– И пальто у меня промокаемое, – сокрушалась она. – В нашем штате ей нужен хороший плащ.
Уилбур Кедр напомнил ей, что Мелони уже не маленькая:
– Ей двадцать четыре года, если не двадцать пять.
– Сердце у нее разбито, – громко вздыхала миссис Гроган. Д-р Кедр в утешение сказал, что Мелони взяла с собой «Джейн Эйр», значит, куда бы она ни пошла, с ней всегда будет добрый друг и советчик, который согреет ее надеждой; только бы она читала ее и перечитывала.
Что же касается книжки, которую Мелони не взяла, она осталась для д-ра Кедра и миссис Гроган «неразрешимой загадкой». Они прочитали посвящение «Гомеру „Солнышке“ Буру», которое глубоко тронуло миссис Гроган. Оба они тоже спасовали перед «Крошкой Доррит». Миссис Гроган даже не добралась до «разбойничьей» тюрьмы: палящее солнце Марселя и ее ослепило. В отсутствие Гомера и Мелони д-р Кедр вернулся к обязанностям вечернего чтеца. Девочкам взялся читать «Крошку Доррит» – книжка явно про девочку. Но резкий контраст между раскаленным воздухом Марселя и губительной сыростью тюрьмы вызвал такую вспышку бессонницы в спальне девочек, что Кедр вздохнул с облегчением, решив, дойдя до третьей главы, никогда больше эту книжку не открывать. Глава имела не очень веселое название для сирот – «Домашний очаг». Начиналась она с описания воскресного вечера в Лондоне, осеняемого звуками церковных колоколов.
– «Печальные улицы в тюремном наряде сажи…» – прочитал он и вдруг остановился. «Хватит нам здесь своих печалей», – подумал он. – Может, немножко подождем и опять вернемся к «Джейн Эйр»? – спросил доктор Кедр.
Девочки дружно закивали.
Догадываясь, что у красивого юноши, щедрой рукой оделявшего сирот сладостями, наверняка и мать должна быть столь же щедрая, д-р Кедр написал ей следующее письмо:
«Дорогая миссис Уортингтон!
Здесь, в Сент-Облаке, у нас очень мало радостей, скрашивающих жизнь. И мы живем надеждой (и молимся об этом), чтобы они никуда не делись. Будьте так добры, скажите Гомеру, что его приятельница Мелони уехала от нас неизвестно куда, взяв с собой наш единственный экземпляр «Джейн Эйр». Воспитанницы приюта привыкли слушать по вечерам эту книгу; между прочим, им ее читал Гомер. Хорошо бы он нашел эту книгу и прислал нам, мы – девочки и я – будем так ему благодарны. В других местах на земле есть книжные магазины».
Таким образом, д-р Кедр убил сразу двух зайцев. Олив Уортингтон, конечно, сама найдет и пошлет им «Джейн Эйр» (и конечно, это будет новая книга), а Гомер узнает важную новость: Мелони вырвалась на свободу и где-то сейчас бродит. Гомеру, по мнению д-ра Кедра, надо это знать и быть начеку.
Прочитав посвящение Мелони на «Крошке Доррит», сестра Эдна разрыдалась. Она не относилась к читателям, что пожирают книгу за книгой, и одолела только посвящение. А сестру Анджелу Диккенс давно уложил на обе лопатки, она взглянула на марсельское солнце, заморгала и первая страница так и осталась неперевернутой.
Многие годы всеми отверженная книга, принадлежавшая Кенди, пролежала в кабинете сестры Анджелы; нервничающие посетители, ожидающие беседы с д-ром Кедром, листали «Крошку Доррит», как листают журнал в приемной врача – рассеянно, думая о другом. Большинство предпочитали смотреть странную подборку каталогов, рекламирующих семена, рыболовные снасти и умопомрачительные дамские гарнитуры, надетые на нечто потустороннее: безголовые, безногие, безрукие обрубки – общепринятые в те годы портновские манекены.
«В других местах на земле, – начал однажды писать д-р Кедр, – имеются бюстгальтеры для кормящих матерей». Но дальше этого дело не пошло, запись так и осталась неоконченным фрагментом в толстенном томе «Краткой летописи Сент-Облака».
«Крошке Доррит», кажется, вообще выпала такая судьба – остаться непрочитанной. Даже Кенди, долго удивляясь, куда могла деться старая книга, и купив новую, не смогла одолеть ее, хотя «Крошка Доррит» была обязательным чтением для выпускного класса. Она тоже пала жертвой солнечного удара, оставшись один на один с марсельским дневным светилом. Кенди объяснила свою неудачу тем, что «Крошка Доррит» слишком живо напоминала ей ту не очень радостную поездку в Сент-Облако и то, что там произошло с ней.
Особенно ей запомнился обратный путь к побережью: она полулежала на заднем сиденье кадиллака, было темно, светились только панель управления и кончик сигареты Уолли – эти яркие, но крошечные источники света не могли разогнать окружающий мрак. Протекторы большого автомобиля шуршали мягко, успокаивающе; ее радовало присутствие Гомера – не надо было ни говорить с Уолли, ни слушать его. Не слышала она и их разговора. «Рассказывали всякие жизненные истории, – скажет ей потом Уолли. – У этого парня была еще та жизнь. Но лучше, если ты услышишь их от него самого».
Голоса их звучали так же мирно, как шорох колес, но Кенди, как ни устала, не могла заснуть. Вдруг у нее открылось кровотечение? – беспокоилась она. Она трижды просила Уолли остановиться между Сент-Облаком и побережьем, меняла тампоны, проверяя, все ли идет как надо. Д-р Кедр дал ей на дорогу много тампонов, а вдруг все же не хватит? Она смотрела в затылок Гомера и думала: неужели придется обратиться к нему, если завтра ей станет хуже?
Когда Уолли на остановке пошел в туалет, Гомер, не оборачиваясь, заговорил с ней.
– У вас, наверное, болит низ живота, – сказал он, – почти так, как при месячных. И наверное, небольшое кровотечение. Если пятна на тампоне не больше двух-трех дюймов в диаметре, тогда все в порядке. Так и должно быть.
– Спасибо, – прошептала Кенди.
– Завтра кровотечение станет меньше. Послезавтра еще меньше. Если будет что-то беспокоить, скажите, я помогу.
– Хорошо.
«Как странно, – думала она. – Ему ведь столько лет, сколько мне, а он все это знает».
– А я никогда не видел омаров, – сказал Гомер, чтобы переменить разговор.
– И вы никогда их не ели? – повеселевшим голосом спросила Кенди.
– Не знаю, стал бы я есть то, чего никогда не видел, – сказал Гомер, и Кенди рассмеялась.
Она все еще смеялась, когда Уолли вернулся в машину.
– Мы говорим про омаров, – пояснил Гомер.
– Они и правда уморительные, – сказал Уолли, и теперь уже засмеялись все трое.
– Да, правда, – сказала Кенди. – Знаешь, Уолли, Гомер никогда их не видел.
– Ты даже не представляешь, какие они забавные, – сквозь смех проговорил Уолли.
Кенди вдруг перестала смеяться, у нее начались легкие схватки. А Гомер смеялся не переставая.
– Вот погоди, они еще станут с тобой разговаривать, – прибавил Уолли. – Когда они что-то бормочут, можно умереть со смеху.
– А знаете, я ведь и океана никогда не видел, – перестав смеяться, сказал Гомер.
– Кенди, ты слышишь? – спросил Уолли.
Но Кенди не ответила, она спала. Смех отнял у нее последние силы, усталость взяла свое, и она заснула.
– А ты правда никогда не видел океана? – переспросил Уолли.
– Правда.
– Это печально, – сказал Уолли.
– Точно.
Немного погодя Уолли спросил:
– Хочешь немного повести машину?
– Я не умею.
– Не умеешь.
Еще немного спустя – время уже близилось к полуночи – Уолли задал еще вопрос:
– А женщины у тебя были? Ну любовью ты занимался?
Но и Гомер спал. Не шутка – так долго и весело смеяться с друзьями.
Юный, но со стажем ветеран бессонницы крепко спал. Уолли еще не так удивился бы, узнай он, что Гомер никогда в жизни до этой минуты не смеялся с друзьями. Если бы Гомеру пришлось отвечать на последний вопрос Уолли, он бы не знал, как назвать свои отношения с Мелони.
Сидя с друзьями в темной тесноте машины, Гомер испытал незнакомое ему доселе чувство защищенности. А какое ощущение свободы давал мчащийся в неизвестное автомобиль! Путешествия, перемены сопрягались в его представлении с величайшими усилиями; и эта поездка, не требующая от него усилий, казалась ему чудом.
– Кенди! – шепотом позвал Уолли. Немного погодя тоже шепотом позвал Гомера.
Ему было приятно, что он везет их, спящих, по окутанной мраком земле, что он их вожатый по стезям ночи, защитник от всего, что притаилось за бегущей кромкой света автомобильных фар.
– Да, парень, – сказал он спящему Гомеру, – пора тебе приобщаться к радостям жизни.
Месяц спустя д-р Кедр, все еще не имея весточки от Гомера – самому писать не позволяла гордость, – размышлял об этих «радостях жизни». Учится плавать! Интересно, а в чем плавают в подогретом бассейне? Как его подогревают? До скольких градусов?
В 194… году клуб Сердечной Бухты мог похвалиться единственным на весь Мэн бассейном с подогретой водой. Хотя, по мнению Реймонда, глупо греть воду для иных целей, кроме мытья и стряпни, для клубного бассейна он однако придумал специальную нагревательную систему. Для него это была очередная техническая задача.
– А ты поучись-ка плавать в океане, – сказал Рей Гомеру. – Твое тело начнет правильно реагировать на любой водоем.
– Как ты можешь советовать? – заметила Кенди. – Ты ведь сам не умеешь плавать.
– И я о том же, – подмигнул Гомеру Рей. – Пойди на берег, нырни в океан – выскочишь как ошпаренный. Вода как лед, больше никогда ни в какую воду не полезешь.
Гомеру нравился отец Кенди; он быстро освоился с хозяйством Рея – машинами, механизмами, аппаратами, которые применялись для ловли омаров, в садке для поддержания их жизни и на яблочной ферме.
Вопреки предсказанию Уолли, что омары повеселят его, Гомер даже не улыбнулся, когда первый раз их увидел. Они плотной массой выстилали дно садка, лезли друг на друга, с их клешнями что-то проделали, и они мотали ими под водой, как бесполезными дубинками. Не дай Бог упасть с борта в воду и пойти на дно! Гомер еще не знал, что дно океана не устлано омарами. Первое, что он спросил, увидев их, для чего вообще эти твари живут, а уж потом поинтересовался, что они едят и как размножаются.
– Кто-то ведь должен очищать океан от всяких отбросов, – объяснил ему Рей Кендел.
– Омар – это санитар океанского дна, – рассмеялся Уолли, он всегда смеялся, когда разговор заходил про омаров.
– Берег от биологического мусора очищают чайки, а океанское дно – омары, – добавил Рей.
– Омары и чайки питаются объедками, – сказала Кенди.
Уилбур Кедр на это заметил бы, что им выпала сиротская доля, подумал Гомер. К своему удивлению, он мог часами наблюдать – омаров с содроганием, чаек с удовольствием, но и тех и других с благоговейным уважением.
Спустя годы, став гордой обладательницей первого в Сердечном Камне телевизора, Олив Уортингтон как-то заметила, что Гомер Бур смотрел на омаров, как смотрят телевизионные новости: брал стул, садился у садка и не отрывал от них глаз.
По воскресениям Гомер помогал Рею снимать ловушки – не за плату, а чтобы побыть на воде рядом с Реем. Остальные шесть дней он работал с Уолли на ферме. Океан был виден только из одного сада, но близость большой воды ощущалась во всем, особенно рано утром, когда еще лежит туман, и в полдень, когда океанский бриз умеряет жару. Напоминали об океане и чайки, в круговом полете они достигали фермы и сидели на верхушках деревьев, но яблокам предпочитали голубику, чем сильно докучали Олив; выросшая в доме среди устричных раковин, она с детства не любила этих горластых птиц и теперь вела с ними постоянную войну, защищая крошечный участок, где выращивала ягоды; она укрывала их низко натянутой сеткой, но чайки и вороны – умные птицы, умеют найти лазейку к запретному плоду.
Сироты, думал Гомер, чаек любят больше, чем ворон; не потому, что они умнее или красивее. Чайки – свободолюбивые птицы, наблюдая их, Гомер глубже осознавал, что свободен.
Уилбур Кедр понимал: свобода – самая опасная иллюзия для сирот. Когда он получил наконец письмо от Гомера и прочитал это странное лаконичное послание, он был немного разочарован, не найдя в нем мелких подробностей, составляющих самую плоть жизни. Но зато иллюзий и прочих глупостей там и в помине не было.
«Я учусь плавать, – писал Гомер (Знаю, знаю! Расскажи подробнее, как это происходит, мысленно просил Уилбур Кедр), – но лучше у меня получается водить машину, – продолжал Гомер. – Миссис Уортингтон очень добрая и хорошая – (Догадываюсь!) – Она все-все знает про яблоки. Отец Кенди тоже очень хороший. Он часто берет меня с собой в море, мы тянем из воды ловушки. И еще он объясняет мне, как работают двигатели» (Ты, надеюсь, надеваешь спасательный жилет? И знай, двигатель – не велика премудрость. Я мог бы тебе объяснить, как работает сердце, думал д-р Кедр, а его собственное сердце учило его, что оно не просто мускульный мешок, гоняющий кровь).
«Кенди и Уолли – замечательные, – писал Гомер. – Они всюду берут меня с собой. Сплю я в комнате Уолли. Ношу его одежду, хорошо, что у нас один размер, хотя он сильнее меня. Кенди и Уолли собираются жениться и хотят много детей. – (Написал бы лучше подробно об уроках плавания!) – Бедного мистера Уортингтона все здесь называют „Сениор“ (Ага! Так, значит, там не все идеально. Что же все-таки с этим Сениором Уортингтоном?)
Кедр спросил у сестер Эдны и Анджелы, есть ли такое имя – Сениор? Обе согласились, такого имени, пожалуй, нет.
– Оно мне кажется довольно глупым, – заметил Уилбур Кедр.
Сестра Анджела и сестра Эдна попеняли ему, что он несправедлив к мальчику. Гомер покинул их не только с его благословения, но и по его подсказке. Они согласны, он должен был написать раньше; полтора месяца молчать – это уж чересчур. Но ведь это значит, что ему хорошо, что он очень занят и рад, что может приносить пользу. У него просто нет навыка писать письма, да и вообще что-нибудь писать.
– Вам хочется, Уилбур, чтобы он стал врачом, – сказала сестра Эдна. – Но ведь это его жизнь, и он волен ею распоряжаться.
– Может, вы еще хотите, чтобы он стал писателем? – вторила сестра Анджела.
– И никогда не женился, – продолжала наступать сестра Эдна.
«Я просто хотел, чтобы он приносил людям пользу, – устало думал Кедр. – И жил подле меня, хотя это, конечно, эгоизм».
Д-р Кедр любил провизорскую. В ней можно укрыться от летней жары. Стекло и металл создают ощущение прохлады. В ней даже бывает сыро, а пары эфира медленнее улетучиваются во влажном воздухе. Кажется, он стал все дальше забредать в эфирных скитаниях. И просыпается не так скоро, как раньше, старость, видно, подходит.
Миссис Уортингтон прислала красивую новенькую «Джейн Эйр», и Уилбур Кедр принялся с энтузиазмом читать ее девочкам, подзабытая история явно ободрила его дух. И даже примирила с хорошим концом «Больших надежд». (Он давно перестал верить, что Пип и Эстелла после всех жизненных перипетий стали в конце концов счастливы. Как такое может случиться на земле хоть с одним человеком?)
Мало-помалу переписка д-ра Кедра с Гомером вошла в колею. Гомер излагал краткие факты из жизни обитателей Сердечной Бухты и Сердечного Камня, приоткрыв для д-ра Кедра узкую щелочку в мир, напоминавшую полоску океана, видимую только из одного сада фермы Уортингтонов. Гомер отправлял в Сент-Облако одну-две странички раз в десять дней. На этот проблеск на горизонте д-р Кедр отвечал богато аранжированным посланием. В нем были вопросы (всегда остававшиеся без ответа), имеющие целью выведать подробности, которыми Гомер пренебрегал, и, конечно, пространные описания беспросветного житья-бытья в Сент-Облаке. Д-р Кедр возмущался настырным любопытством Лужка, регулярно писавшего ему, а сам засыпал Гомера рассказами о Сент-Облаке, кои могли заполнить не только альманах однокашников, но и составить ежедневную хронику всего происходящего в больнице, приюте и городке. Послания Гомеру были длиннее самой длинной записи в дневниках д-ра Кедра; он писал их и отправлял на другой же день после того, как от Гомера приходило хотя бы несколько строк.
– Мальчику просто не угнаться за вами, Уилбур, – вступалась за Гомера сестра Эдна.
– Где уж с вами тягаться, – поддержала ее сестра Анджела.
– Что же такое, черт побери, с этим Сениором Уортингтоном? – недоумевал д-р Кедр.
– Гомер ведь написал, что он пьет, – напомнила сестра Эдна. – Что вас еще волнует? Какой марке он отдает предпочтение?
Но Уилбур Кедр всего-навсего хотел, чтобы Гомер ответил так, как он его учил: точно описал состояние Сениора Уортингтона, проанализировав все стадии опьянения. Кедра интересовало, имеют ли они дело с человеком, которому доставляет удовольствие корчить дурака на людях, или это более трудный случай какого-то хронического недуга.
Гомер никогда раньше не видел пьяниц, тем легче ему было обмануться; ведь родные и знакомые Сениора тоже все пребывали в заблуждении. И он объяснял себе явный распад личности длительным действием алкоголя.
Человек, которым столько лет восхищались обитатели Сердечной Бухты и Сердечного Камня, особенно его золотым характером, стал раздражителен, вспыльчив, а порой агрессивен. После случая с пирогом Олив не отпускала его одного в клуб; он тогда запустил сладким пирогом в грудь спасателя на водах, славного малого, дежурившего в бассейне, и хотел размазать бледно-фисташковые остатки ниже спины милой молодой горничной, но, к счастью, не успел, его от этого удержали.
– Парень заносчиво себя вел, – объяснил Сениор. – Ничего такого не сделал, просто стоял и все.
– А горничная?
– Я принял ее за кого-то другого, – жалко оправдывался он.
Олив увезла его домой. С горничной дело уладил Уолли. Кенди, употребив все свое очарование, объяснилась со спасателем.
Сидя за рулем, Сениор часто терял направление в незнакомом месте, и Олив запретила ему водить машину, если рядом не было Уолли или Гомера. Скоро он стал сворачивать не туда, даже когда ехал по знакомому маршруту. Как-то Гомеру пришлось сменить его за рулем по дороге домой; он и сам еще не очень разбирался в запутанной сетке улиц, но сразу почувствовал, что Сениор заблудился.
Копаясь в кадиллаке, он стал делать чудовищные ошибки. Однажды продувал карбюратор – пустяковая работа, Рей Кендел не раз ему показывал, как это делается, – и вдохнул бензин вместе с окалиной: вместо того чтобы дуть, втянул эту отраву в себя.
У него резко ухудшилась память; он мог целый час кружить по собственной спальне, пока оденется; путал свой ящик с носками с ящиком Олив, где лежало ее белье. Однажды утром пришел в такую ярость, что спустился к завтраку, накрутив на ноги ее бюстгальтеры. Обычно он был очень приветлив с Гомером, ласков с Кенди и Уолли. А тут вдруг набросился на него – родной сын надевает без спросу его носки! Под запал напустился и на Олив – ишь, превратила дом в сиротский приют, не посоветовавшись с ним.
– Тебе бы в Сент-Облаке жилось лучше, чем в этом воровском притоне, – сказал он Гомеру и тут же расплакался, как ребенок. Стал просить прощения, положил голову Гомеру на плечо и безутешно рыдал. – Моим сердцем стал управлять ум, – говорил он сквозь рыдания.
Гомер обратил внимание, что в тот день Сениор не прикасался к спиртному и все равно вел себя как пьяный.
Бывало и так, Сениор три дня не пил, какой-то частицей сознания наблюдая за собой; и, видя, что не прекращает делать глупости, с горя напивался. Он забывал вначале сказать Олив об эксперименте, а когда вспоминал, был уже в стельку пьян. «Почему я ничего не помню?» – спрашивал он себя, и вопрос тотчас вылетал у него из головы.
Зато далекое прошлое помнил прекрасно. Пел Олив университетские песни, которые она давно позабыла, с умилением вспоминал романтические вечера жениховства, рассказывал Уолли истории из его детства, а с Гомером делился воспоминаниями, как закладывал первый сад, где теперь росли самые старые яблони. «26·
– Вот где я хотел построить дом, – сказал он Гомеру, когда они с Уолли работали в саду, откуда виден был океан. Они формировали кроны яблонь, отпиливали внутренние ветки и все новые побеги, глядящие внутрь, – словом, все то, что росло бы в тени. Был обеденный перерыв. Уолли хорошо знал эту историю и от нечего делать поливал кока-колой муравейник.
– Обрезка очень полезна яблоням, они будут купаться в солнечных лучах. Нельзя позволять яблоням расти, как им хочется, – сказал Уолли Гомеру.
– Как и мальчишкам, – крикнул Сениор и засмеялся. – Олив сказала, что здесь очень ветрено, – продолжал он рассказывать. – Женщины ветер не любят, не то что мужчины, – доверительно сообщил он Гомеру. – Это факт. Хотя… – Сениор замолчал, широким движением руки махнув в сторону океана, как бы включив и океан в число своих слушателей. Затем окинул взглядом яблони – знакомая аудитория, столько лет внимавшая его словам. – Ветер… – сказал он и опять остановился, вдруг ветер что подскажет ему. – Дом… – опять начал он и снова умолк.
– Этот сад видно со второго этажа дома, – после небольшой паузы обратился он к Гомеру.
– Точно, – ответил Гомер.
Комната Уолли была на втором этаже. Гомер видел в окно этот сад, но океана не было видно. Как из других комнат.
– Я назвал это место «Океанские дали», – объяснял Сениор. – Потому что хотел дом построить именно здесь. В этом самом месте, – повторил он и посмотрел на пенящуюся кока-колу, которую Уолли медленно лил на муравьиную кучу. – Против мышей применяют отравленный овес и кукурузу, – перескочил Сениор на другой предмет. – Это очень противно. – Гомер кивнул, Уолли посмотрел на отца. – Чтобы отравить полевых мышей, зерно разбрасывают по полю, с землеройками борются по-другому: ищут норки и сыплют в них отравленное зерно.
– Мы это знаем, папа, – тихо проговорил Уолли.
– Полевые мыши то же, что луговые, – продолжал объяснять Сениор Гомеру, хотя Гомер это уже знал наизусть.
– Точно, – сказал он.
– Полевые мыши грызут кору деревьев, а землеройки корни, – цитировал Сениор учебник из далекого прошлого.
Уолли перестал поливать муравейник. Зачем Сениор пожаловал к ним в обеденный перерыв? Была же, наверное, у него какая-то цель. Он сидел за рулем в стареньком джипе, у которого не было номеров; на нем только объезжали сады.
– Папа, что ты здесь собираешься делать? – спросил Уолли.
Сениор тупо посмотрел на сына. Потом на Гомера; может, Гомер подскажет ответ. Оглядел яблони, устремил взор в сторону океана, как бы ища поддержки со стороны своих безъязыких слушателей.
– Я хотел построить дом здесь. Именно здесь! – Он опять посмотрел на Уолли. – Но твоя стерва-мать, говенная начальница, не позволила! – кричал он. – Такая-растакая сука! – Встал в джипе, оглядел все кругом неузнающим взглядом; Уолли подошел к нему.
– Поедем домой, папа, – сказал Уолли. – Я тебя отвезу.
Они сели в фургон Уолли. Гомер поехал следом в джипе; в этой развалюхе он учился водить, Уолли убедил его, что с джипом уже ничего больше не может случиться.
Да, алкоголь может погубить человека, думал Гомер.
Но у Сениора были и другие симптомы; ему было пятьдесят пять, а вы бы дали ему все семьдесят; у него стали появляться признаки мании величия, спутанность речи. Дурные привычки – их было мало, но они были – разрослись до гигантских размеров. Он всегда любил ковырять в носу, теперь же мог часами исследовать недра носа, вытирая руки о штаны или обивку мебели. Баки Бин, не отличающийся деликатностью брат Олив, как-то сказал, что мог бы взять Сениора себе в напарники, так он мастерски бурит свой нос.
Неожиданно заартачился спасатель на водах, принявший на свою грудь полновесный удар пирога; Кенди учила Гомера плавать на мелком месте бассейна в вечерние часы. Он сказал, что в это время бассейн переполнен, уроки плавания дают рано утром, он сам на них присутствует, разумеется за дополнительную плату. Гомер весь день на яблочной ферме, объясняла ему Кенди. Уолли после работы играет в теннис, а они как раз в это время плавают. Идеальное время.
– Идеальное для вас, – упорствовал спасатель. – Даже не уговаривайте меня.
Было очевидно, что он неравнодушен к Кенди. Одно дело – ревновать к Уолли Уортингтону, к нему все ревновали, другое дело – смотреть, как она нянчится с этим «тяжелым случаем из Сент-Облака». В клубе – правда, за спиной Кенди и Уортингтонов – Гомера никто не называл сиротой или воспитанником Сент-Облака. За ним прочно закрепилось прозвище «тяжелый случай из Сент-Облака».
Гомер сказал, что с удовольствием будет плавать в домашнем бассейне Уортингтонов; конечно, в клубе лучше, Уолли кончал играть, и они ехали на побережье, к Рею Кенделу или еще куда-нибудь. К тому же домашний бассейн «Океанских далей» все чаще был занят Сениором. Олив теперь редко пускала его в клуб. Дома с ним легче справляться: даст ему джина с тоником, пойдут в бассейн, Сениор любил плавать на надувном матрасе. Но главная причина, почему предпочитали клубный бассейн, состояла в другом – Гомеру (так считали все) вредно купаться в неподогретом бассейне, сердце может не выдержать.
И тогда Олив решила, что будет сама давать Гомеру уроки плавания; ей служитель клуба не посмеет приказывать; все трое – она, Кенди и Уолли – боялись, что неподогретая вода – слишком большой риск для Гомера.
– Мне неудобно доставлять вам столько хлопот, – сказал Гомер, без сомнения, разочарованный, что руки, страхующие его, когда он барахтается на неглубоком месте, будут принадлежать не Кенди, а Олив. – Мне совсем не холодно в вашем бассейне, – прибавил он.
– В холодной воде труднее учиться, – объяснила Кенди.
– Это очень важно, – кивнула головой Олив.
– Вот научусь плавать и буду купаться в океане, а там вода холоднее, чем у вас в бассейне.
О Господи, беспокоилась Олив. И написала д-ру Кедру письмо, изложив проблему «холодной воды»; письмо вызвало у д-ра Кедра легкое угрызение совести. Но он поборол минутную слабость и ответил ей, что холодная вода сама по себе не страшна, для сердца Гомера опасен испуг, который испытывает тонущий, вот такой ситуации следует избегать.
«Какая мерзкая ложь!» – думал д-р Кедр и все же отправил письмо миссис Уортингтон, которая оказалась прекрасным учителем. В ее руках Гомер моментально научился плавать.
– Когда ты передала его мне, – сказала она Кенди, – он был уже без пяти минут чемпион по плаванию.
Дело объяснялось просто – от уроков с Олив Гомер большого удовольствия не получал. С Кенди он, возможно, никогда бы не научился плавать, тянул бы до конца лета.
Будь Гомер волшебником, это лето никогда бы не кончилось: так он был счастлив. Он не стыдился, что ему нравятся ковры, сплошь устилающие полы в доме Уортингтонов; он вырос в доме, где были голые, дощатые стены, а полы покрывал линолеум, сквозь который еще ощущались под ногами опилки. Никто не стал бы утверждать, что на стенах у Уортингтонов висят произведения искусства, но Гомер никогда раньше не видел картин (если не считать портрета женщины с пони); даже кошка на цветочной клумбе, писанная маслом – верх слащавой безвкусицы (она висела в туалете Уолли), – восхищала Гомера; нравились ему и обои в цветочках. Но что он понимал в живописи, в обоях? Ему все обои казались прекрасны.
И ему очень нравилась комната Уолли. Он ведь никогда не писал писем из университета, никогда не видел сувенирных футбольных мячей, на которых запечатлен счет ответственных матчей. Не знал трофеев теннисных встреч, старых учебников, корешков от билетов в кино, заткнутых под рамку зеркала (осязаемое свидетельство того вечера, когда Уолли первый раз пригласил Кенди в кино). Не знал даже, что такое кино. Уолли и Кенди как-то повезли его посмотреть фильм под открытым небом. Разве он мог вообразить существование подобного чуда? Слыхал ли он когда о людях, которые каждый день собираются в одном месте, чтобы сообща трудиться? Люди в «Океанских далях» были все замечательные. Он их любил. Больше всего ему нравился Злюка Хайд, он был всегда приветлив, объяснял, как все устроено, даже то, что и без объяснения ясно. Особенно Гомер любил слушать, как Злюка толкует самоочевидные вещи.
Нравилась жена Злюки Флоренс и другие женщины, которые все лето готовили яблочный павильон и дом сидра к приему нового урожая. Ему нравилась Толстуха Дот Тафт, хотя сзади движения ее рук напоминали Мелони (о которой он никогда не думал, даже получив известие, что она ушла из приюта). И младшая сестра Толстухи Дот Дебра Петтигрю, его ровесница, хорошенькая, пухленькая, но явно обещавшая с годами догнать сестру пышностью фигуры.
Эверет Тафт, муж Толстухи Дот, учил Гомера косить траву – косят между яблонями, два раза в лето, скошенную траву ворошат, сушат, готовое сено частью прессуют в тюки и продают молочной ферме, что в Кеннетских Углах. Оставшимся мульчируют землю вокруг молодых деревьев. На ферме «Океанские дали» ничего не пропадало.
А пчеловод Айра Титком, муж Айрин, у которой такой поразительный шрам на щеке, посвящал его в жизнь пчел:
– Они любят температуру не ниже шестидесяти пяти градусов, и чтобы никакого ветра, инея или града. Пчела живет около тридцати дней, а работы сделает, сколько другому за жизнь не сделать. Не буду называть имен. А мед – это их пища.
Гомер узнал, что пчелы цветкам яблонь предпочитают одуванчики, вот почему надо сперва выкосить в междурядьях траву, а уж потом ставить под яблони ульи. Для перекрестного опыления в саду должны расти разные сорта – собирая нектар, пчелы переносят пыльцу с одной яблони на другую. Ульи выносят в сад ночью, когда пчелы спят, надо только закрыть дверцу летка; пчелы проснутся, а вылететь не могут. Улей в это время совсем легкий, а через неделю так наполнится медом, что одному его не поднять. Если улей встряхнуть, пчелы начинают жужжать, их хорошо слышно сквозь деревянную стенку. Бывает, что из летка потечет мед, какая-нибудь одна пчела увязнет в нем и вместе с медом окажется снаружи. Такая пчела может ужалить. Но в общем, выносить улья безопасно.
Однажды ночью Гомер нес улей к прицепу, осторожно прижав и чувствуя внутри за прочными планками вибрацию; было прохладно, но улей был теплый, пчелы что-то энергично делали, повышая его температуру. Как инфекция в человеке, вдруг подумал Гомер. И еще ему вспомнилась женщина, которую он спас от эклампсии, ее теплый, тугой живот. У нее в матке тоже бурлила деятельность, производя тепло и напрягая стенки живота. Скольким женщинам клал Гомер ладонь на живот в свои неполные двадцать лет. «Нет, мне больше нравится работа на яблочной ферме», – пронеслось у него в голове.
В Сент-Облаке жизнь была нежеланна, даже если и появлялась на свет. Но зачастую ее прерывали. Здесь же он взращивал жизнь. В «Океанских далях» все приносило пользу, все было желанно.
Гомеру нравился даже Вернон Линч, хотя он уже знал, что тот избивает жену. Во взгляде Грейс Линч смешались страх, любопытство и мольба о чем-то, такой взгляд, даже отойдя, долго ощущаешь на себе.
Вернон Линч показал ему, как опрыскивают деревья. Он заведовал пестицидами, то есть истреблением жизни. И в этом, по мнению Гомера, была логика.
– Только распустятся листья, и сразу беда, – сказал Линч. – Опрыскивать начинаем в апреле и не прекращаем до конца августа, до самого сбора. Опрыскиваем раз в семь – десять дней. Главные вредители – паутинный клещик и плодожорка. Опрыскивателей у нас два – фирм «Харди» и «Бин», каждый рассчитан на пятьсот галлонов. Работаем в респираторе, чтобы не нанюхаться этой дряни. Респиратор должен прилегать к лицу как можно плотнее, иначе от него никакой пользы.
С этими словами Вернон Линч надел респиратор на лицо Гомера и туго затянул. В висках у Гомера сразу застучало.
– Если не промывать марлю в маске, можно задохнуться, – сказал Линч. – Вот так. – И зажал рукой нос и рот Гомера. Гомер стал задыхаться, а Линч продолжал: – И еще надо покрывать голову, не то облысеешь. – Линч все не отрывал руки от лица Гомера. – И носить очки, если не хочешь ослепнуть.
«Как бы вырваться от него? – думал Гомер. – Может, упасть в обморок? Интересно, разрыв сердца правда бывает или это просто так говорится?»
– Если яд попадет в открытую царапину или порез, на бабах можно поставить крест.
Гомер поднял плечи и качнулся в сторону Линча, точно хотел сообщить ему нечто не передаваемое словами. «Я не могу дышать! Эй! Не могу дышать! Эй ты, там!» И только когда колени у Гомера подогнулись, Вернон сорвал с его лица респиратор; ремешки проехались по ушам и взлохматили волосы.
– Теперь ты никогда не забудешь промывать марлю респиратора.
– Точно.
Ему и Эрб Фаулер нравился. Не прошло и двух минут знакомства, как профилактическое средство, описав в воздухе дугу, шлепнуло Гомера по лбу. Злюка только успел произнести: «Это Гомер Бур, дружок Уолли из Сент-Облака», – а он уже полез в карман за резинкой.
– Если бы все пользовались этими штучками, сирот бы не было, – сказал он при этом.
Гомер Бур еще никогда не видел презервативов в яркой рекламной упаковке. Те, что д-р Кедр щедрой рукой раздавал женщинам в больнице, были запечатаны в скучный, полупрозрачный пакетик, склеенный из чего-то вроде вощеной бумаги. Д-р Кедр жаловался, что не может их напастись. Но Гомер-то знал, куда они девались: Мелони регулярно запускала руку в его запасы. Разумеется, именно она просветила его по этой части.
Подружка Эрба Фаулера наверняка умела профессионально обращаться с ними. Когда Гомер трогал себя, он думал о Лиз-Пиз, воображал, как ловко управляются с резинкой ее быстрые, проворные пальцы; как она держит в руке малярную кисть и, плотно сжав губы, кладет толстые мазки на деревянные полки яблочного павильона, сдувая со лба выбившуюся прядку волос горьким от сигарет дыханием.
Думая о Кенди, Гомер никогда не позволял себе мастурбировать. Во время бессонницы, лежа в двух шагах от Уолли, слушая его глубокое мирное дыхание, он воображал Кенди в своих объятиях, но эти объятия были всегда чистые (ничего генитального, как говорила Мелони).
Кенди курила, но это у нее получалось так неестественно, даже манерно, что сигарета часто падала к ней на колени. Тогда она вскакивала, быстро стряхивала искры и, смеясь, восклицала:
– Какая я неуклюжая!
«Только когда куришь», – думал Гомер.
А Лиз-Пиз глотала одну сигарету за другой, жадно затягивалась и почти не выдыхала дыма. Куда он девается, удивлялся Гомер. Женщины постарше тоже были заядлые курильщицы, все, кроме Грейс Линч, которая никогда, ни при каких обстоятельствах не разлепляла губ. Флоренс, Айрин, Толстуха Дот Тафт курили так давно, что у них успел выработаться автоматизм движений. Только Дебра Петтигрю курила как Кенди – изредка и неумело. Лиз-Пиз затягивалась быстро и сильно, наверное, все из-за этих бесконечных резинок, думал Гомер.
Ничто в обоих городках, начиная с бурлящей морской воды садка, где ждали своей участи омары, хлорированной чистоты клубного бассейна, рабочей суеты в яблочном павильоне и кончая летней страдой в садах, ни разу не напомнило ему безотрадной жизни Сент-Облака. Но вот однажды пошел он с уборщиками и малярами приводить в порядок дом сидра. Снаружи дом ничего особенного не предвещал. Гомер не раз проезжал мимо на фермерских машинах. Это было легкое одноэтажное строение под односкатной, довольно пологой крышей, напоминающее согнутую в локте руку; внутри сгиба, куда вела двустворчатая дверь, стоял большой сидровый аппарат с прессом (мельничный барабан, насос, приводимый в движение мотором и огромный бак на тысячу галлонов).
Одно крыло занимала холодильная камера для хранения сидра. Другое – маленькая кухня, за которой стояли в два ряда железные, почти больничные койки, на каждой – их было больше двадцати – аккуратно скатанный матрас и одеяло с подушкой. Несколько кроватей в разных местах отделялись от остального помещения висящими на проволоке одеялами, образуя, как померещилось Гомеру, что-то вроде миниатюрных больничных палат. Между кроватями – некрашеные, но прочные тумбочки для вещей; там, где в стене розетка, на тумбочке настольная лампа на гнущейся «гусиной шее». Обстановка бедная, но опрятная, как будто ее привезли сюда из какой-то больницы или конторы, где она отслужила свое, но могла еще приносить пользу.
Это крыло дома напоминало сугубой прагматичностью военную казарму, но все-таки в нем было достаточно признаков обычного человеческого жилья; так что за казенное заведение вы бы его не приняли. На окнах, например, висели выцветшие шторы – явно родные сестры гардин в столовой Уортингтонов (откуда они и переселились в дом сидра). От изображений домашних животных и цветочных клумб веяло знакомым уютом, но картины висели на крашеных стенах безо всякого порядка, то высоко, то слишком низко, так что невольно закрадывалась мысль, уж не маскируют ли они изъяны в стенах от удара сапогом, кулаком или даже головой.
Гомеру вдруг почудилось, что стены источают злобу и страх, так хорошо знакомые ему после двадцати лет жизни в спальне отделения мальчиков в Сент-Облаке.
– Что это за дом? – спросил он Злюку Хайда, слушая, как по крыше барабанит дождь.
– Здесь делают сидр, – объяснил Злюка.
– А кто здесь ночует? Кто здесь живет? Какие люди? – расспрашивал Гомер.
В комнате было очень чисто, но ничего лишнего, только самое необходимое. И ему вспомнились старые бараки Сент-Облака, где лесорубы и пильщики далекого прошлого могли забыться во сне, отрешиться ненадолго от мерзостей жизни.
– Это жилье сезонников, сборщиков яблок, – сказал Злюка. – Они приезжают сюда, когда созревают яблоки.
– Черные, – прибавила Толстуха Дот Тафт, швыряя на пол ведра со швабрами. – Мы каждое лето наводим для них порядок. Моем, красим.
– Я вощу деревянные части пресса, – сообщил Злюка, пусть Гомер не думает, что он делает здесь женскую работу, хотя Гомер с Уолли только тем и занимались все лето, что мыли и красили.
– Негры? – переспросил Гомер. – Сборщики яблок – негры?
– Черные, как сажа, не все, конечно, но многие, – сказала Флоренс Хайд. – Они хорошие.
– Да, неплохие, – кивнул Злюка.
– Одни лучше, другие хуже, – вставила Толстуха Дот.
– Как все люди, – хихикнула Айрин Титком, пряча шрам.
– Хорошие, потому что миссис Уортингтон по-людски к ним относится, – высказался Злюка.
Во всем доме пахло уксусом, вернее перебродившим сидром; запах был довольно крепкий, но не гнилостный.
Подойдя со шваброй к ведру, Дебра Петтигрю улыбнулась Гомеру – он как раз тоже к нему подошел; Гомер сдержанно улыбнулся в ответ и подумал, где сегодня в такой дождь работает Уолли и что сейчас делает Рей Кендел. Наверное, вышел в море, Несмотря на ненастье, стоит на носу катера в своей блестящей зюйдвестке, а может, починяет электропроводку комбайна в амбаре номер два.
Грейс Линч скребла на кухне покрытые пластиком столы; почему-то Гомер не заметил ее раньше; он даже не знал, что она в их бригаде. Лиз Тоуби, выкурив сигарету, выбросила за дверь крошечный бычок и сказала, что у ее швабры не работает выжималка.
– Заело, наверное, что-то, – хрипло прибавила она.
– Бабоньки, у Лиз выжималку заело, – сострила Толстуха Дот Тафт и заколыхалась от смеха всем своим тучным телом.
– Бедняжка Лиз, у нее испортилась выжималка, – подхватила Флоренс.
– Да заткнитесь вы! – Лиз ткнула ногой швабру.
– Что там у вас происходит? – крикнул Злюка.
– У Лиз от больших трудов выжималка испортилась, – крикнула в ответ Толстуха Дот.
Гомер взглянул на Лиз – она явно сердилась; перевел взгляд на Дебру Петтигрю – лицо у той вспыхнуло.
– Не жалеешь ты свою бедную выжималку, – прибавила Айрин Титком.
– Ты, Лиз, не даешь ей отдыха. Слишком много швабр выжимаешь, – не унималась Флоренс Хайд.
– Да замолчите вы! Как не стыдно! – увещевал разошедшихся баб Злюка.
– Знамо дело – от одной швабры выжималки не портятся – заключила Толстуха Дот, тут уж и Лиз не выдержала, фыркнула. Скосила на Гомера глаза, но тот отвернулся. Дебра тоже посмотрела на него, он упорно глядел в сторону.
В обеденный перерыв мимо ехал в зеленом фургоне Эрб Фаулер и не удержался, заглянул к женщинам.
– Фью-ю, – присвистнул он. – Год прошел, а здесь все еще разит черномазыми.
– По-моему, пахнет уксусом, – сказал Злюка Хайд.
– Ты что, не чувствуешь? А ты, Лиз?
Лиз пожала плечами.
– Чуешь, какая вонь? – спросил он Гомера.
– Я чувствую запах уксуса, прошлогодних яблок, старого сидра, – сказал Гомер и, увидев в воздухе знакомый пакетик, успел на лету его перехватить.
– Ты знаешь, что с этим делают черномазые? – спросил Эрб и бросил второй пакетик Лиз Тоуби, которая машинально его поймала. – Покажи, Лиз, что делают черномазые.
Женщины явно заскучали, они тысячу раз видели это дурацкое представление; Дебра Петтигрю сконфуженно взглянула на Гомера и демонстративно отвернулась. Лиз и сама чувствовала себя не лучше. Она выдернула презерватив из пакетика и сунула в него указательный палец, ноготь натянул резинку, казалось, она вот-вот лопнет.
– Однажды летом, – начал Эрб, – я говорю черномазым, не хотите болеть и рожать детей пачками, суйте в эти штуки свои члены. Вот так. – Эрб схватил руку Лиз и повертел перед всеми палец. – Через год они вернулись и говорят – не помогли нам твои резинки. Совали в них пальцы, совали, никакого толку. И болеем, и детей опять наплодили.
Никто не засмеялся, Эрбу никто не верил, для всех это был анекдот с бородой. А Гомера последние слова Эрба уж конечно не могли рассмешить.
Эрб Фаулер предложил свозить всю компанию в ресторанчик, что на дороге к Питьевому озеру. Гомер отказался ехать – миссис Уортингтон каждое утро давала им с Уолли приготовленный ею самой завтрак. И Гомер всегда его ел, завтрак ему очень нравился; к тому же работникам не разрешалось отлучаться с фермы в обеденный перерыв, да еще в хозяйской машине, – в зеленом фургоне любила объезжать сады Олив. Запрет был не очень строгий, но Гомер знал, если бы Уолли сегодня работал здесь, Эрб не осмелился бы предложить эту прогулку.
И он честно съел на кухне свой завтрак, после чего заглянул в длинную комнату с двумя рядами железных коек; туго скатанные матрасы с одеялами напоминали спящих людей; полной иллюзии мешала только мертвая неподвижность этих серых валиков на железных койках. Как будто трупы, ждущие опознания, подумал Гомер.
Хотя все еще шел дождь, он вышел наружу посмотреть кладбище отслуживших свое машин – тягачей и трейлеров, которые с двух сторон обрамляли раскисшую дорогу, ведущую к дому. За домом была неровная площадка, поросшая жухлой травой; сюда приносили жмых, выбрасываемый прессом. За жмыхом приезжал хозяин свинофермы из Уолдоборо, «что у черта на куличках», объяснил Злюка Хайд Гомеру. Свиньи яблочный жмых обожают.
На некоторых остовах были номера Южной Каролины. Гомер никогда не видел карты Соединенных Штатов, глобус он держал в руках, но очень мелкого масштаба, и штаты на нем не были обозначены. Он знал только, что Южная Каролина где-то далеко на юге. Негры приезжают сюда на грузовиках, узнал он от Злюки, а иногда в собственных машинах, но они такие старые и разбитые, что часто находят здесь последнее пристанище. А как сезонники едут обратно, этого Злюка и сам не знал.
– Во Флориде они собирают грейпфруты, – объяснял он, – где-то еще персики, а у нас яблоки. Все время на колесах, ездят и собирают что-нибудь. Одно слово, сезонники.
Гомер наблюдал за чайкой, она тоже вперилась в него взглядом с крыши дома сидра. Она так нахохлилась, что Гомер вспомнил о дожде и вернулся внутрь.
Развернул один из матрасов, под голову положил одеяло с подушкой и лег; что-то как толкнуло его, и он понюхал подушку, но различил только слабый запах уксуса и еще, он бы сказал, затхлости. Вид подушки с одеялом говорил о человеческом жилье больше, чем запах, но чем глубже он зарывался в них лицом, тем сильнее и запах становился человеческим. Он вызвал в памяти сердитое лицо Лиз, вспомнил, как ее палец натянул презерватив, чуть не проткнув его ногтем. В воображении всплыл матрас из барака пильщиков в Сент-Облаке, где Мелони впервые пробудила в нем чувства, которые сейчас накатились. Он быстро расстегнул джинсы и стал делать частые движения рукой, при этом старые пружины кровати заскрипели особенно громко. Когда все кончилось, какой-то участок сознания словно высветлило. Он сел на кровати и увидел, что не он один осмелился прилечь отдохнуть в доме сидра. И хотя женщина лежала, согнувшись, как чайка под дождем, как эмбрион или роженица во время схваток, он сразу узнал в ней Грейс Линч.
Даже если она не видела его, не смотрела в его сторону, вряд ли ее обманули ритмичные скрипы пружины и характерный запах мужского семени, которое сейчас, как чашку, наполняло его ладонь. Тихонько ступая, он вышел наружу и протянул руку под дождь. Чайка, все еще нахохлившись сидевшая под дождем, вдруг проявила к нему плотоядный интерес – птицам иногда случалось полакомиться в этом месте падалью. Гомер вернулся в дом. Грейс уже скатала свой матрас и теперь стояла у окна, прижав штору к лицу. Фигурка ее была едва различима, но Гомер знал, что она здесь, и разглядел ее.
– Я там была, – тихо проговорила Грейс Линч, не глядя на Гомера. – Откуда ты приехал, – пояснила она и прибавила: – Я там была и не понимаю, как ты мог там спать.
В мертвенно-бледном свете, отпущенном непогодой, худоба Грейс была сравнима разве что с лезвием ножа. Выцветшая штора облепила ее как шалью; она не поднимала глаз на Гомера, в ее хрипловатом, дрожащем голосе не было ничего соблазнительного, и все же Гомер чувствовал, как его тянет к ней. Так тянет иногда человека, особенно в непогоду, увидеть какую-нибудь чертовщину. В Сент-Облаке привыкаешь к несчастьям, но Грейс осенял такой ореол несчастья, что он казался сияющим нимбом, и Гомер не мог устоять. Подошел к ней и взял ее слабые влажные ладони в свои.
– Странно, – сказала она. – Там было так ужасно, а я чувствовала себя в безопасности.
Грейс положила голову ему на грудь, просунула острое колено между его ногами и начала костлявым бедром подниматься выше.
– Здесь совсем не так, – прошептала она, – здесь опасно.
И ее худая рука скользнула ему в трусы с юркостью ящерицы. Спас его зеленый фургон, как раз в эту минуту подъехавший к дому.
Грейс как ошпаренная отскочила от него. И когда подкрепившаяся горячим обедом компания ввалилась в дом, она усердно вычищала грязь из всех щелок на кухонном столе с помощью не замеченной Гомером проволочной щетки, которая была все это время в заднем кармане ее джинсов. Наверное, он много еще чего в ней не заметил, Грейс была воплощение скрытности. Но ее напряженный взгляд, которым она его проводила (он ехал на мягких коленях Толстухи Дот обратно в яблочный павильон), дал ему ясно понять, что опасность, не важно какая, действительно подкарауливает ее на каждом шагу и что, куда бы он не уехал, жертвы Сент-Облака будут всегда его преследовать.
* * *
Вечером того дня, когда Гомер едва уберегся от посягательства Грейс, у него было первое свидание с Деброй Петтигрю; тем вечером он первый раз в жизни смотрел кино из машины под открытым небом. Отправились вчетвером в кадиллаке Сениора. Уолли и Кенди впереди, Гомер с Деброй на пятнистом заднем сиденье, где два месяца назад Кудри Дей так сплоховал, потеряв над собой контроль. Гомер не знал, что кино под открытым небом, в сущности, для того и придумано, чтобы люди, сидящие на заднем сиденье, теряли над собой контроль.
– Гомер никогда не смотрел кино из машины, – сказал Уолли Дебре, когда они заехали за ней.
У многочисленного семейства Петтигрю была прорва собак, некоторые были привязаны цепью к бамперам машин, отживших, по мнению хозяев, свой век, они так давно обосновались на газоне перед домом, что травы оплели даже рычаги управления и тормозные колодки. Когда Гомер шел зигзагами к дому Дебры, беснующиеся псы между застывших темных силуэтов машин чуть его не загрызли.
Семья Петтигрю могла похвастаться не только плодовитостью, но и дородностью: соблазнительно пышные формы Дебры были слабым намеком на неограниченные в этом отношении фамильные возможности. В дверях Гомера приветствовала тучным колыханием телес мать Дебры, носительница ген, повинных в необъятных объемах Толстухи Дот.
– Дебра! – взвизгнула она. – Твой кавалер приехал. Привет, сладенький мой, – протянула она руку Гомеру. – Слыхала, слыхала, какой ты хороший да пригожий. Ты уж прости нас за беспорядок.
Красная до ушей Дебра спешила увести Гомера, а мать, напротив, старалась затащить его в комнаты; Гомер успел ухватить взглядом несколько гигантских фигур, осклабившихся добрейшими улыбками – ангельскими по сравнению со свирепостью псов, заливавшихся лаем у него за спиной.
– Нам пора ехать, мама, – взывала к матери Дебра, подталкивая Гомера к двери. – Мы опаздываем.
– А какое такое важное дело вас ждет? – гаркнул кто-то в комнатах, и весь дом затрясся от смеха; следом послышался кашель, хриплые вздохи, и тут собаки зашлись в таком яростном лае, что Гомер подумал, живым отсюда не выбраться.
– Тихо! – прикрикнула на собак Дебра. Собаки смолкли, но всего на мгновение.
Слова: «Гомер никогда не смотрел кино из машины» – Уолли прокричал, чуть не сорвав горло.
– Я вообще никогда не был в кино, – признался Гомер.
– Надо же, – улыбнулась Дебра. От нее приятно пахло, платье скрадывало пышность фигуры, и выглядела она чище и опрятнее, чем на ферме, хотя и рабочий ее костюм был удобен и шел ей. В машине по дороге в Кейп-Кеннет застенчивость Дебры как рукой сняло и обнаружился ее легкий, покладистый характер. Она была хорошенькая, веселая, добрая, работящая и глупенькая – в общем, славная девчушка, как говорят в Мэне. Будущее сулило ей в лучшем случае пригожего собой мужа, ненамного ее умнее и старше.
Летом семейство Петтигрю жило на берегу Питьевого озера в одном из новых домов, которые росли как грибы в густо населенной болотистой низине; им очень скоро удалось придать летнему жилью давно обжитой, чуть ли не обветшалый вид. Газон перед домом в одночасье оброс остовами автомобилей, между которыми рвались на цепи злобные твари, отлично переносившие весенне-осенние переезды.
Подобно всем домам на берегу Питьевого озера, дом Петтигрю имел название; как будто эти временные жилища были сироты, неполноценные с рождения, и нуждались в завершающем мазке. Дом Петтигрю именовался просто: «Семья!».
– Меня убивает этот восклицательный знак, – сказал Уолли, когда кадиллак подъезжал к машинно-собачьему газону Дебры. – Как будто они даже гордятся своей плодовитостью.
Но когда Дебра села в машину, Уолли был с ней безупречно любезен. Эта фальшь, с которой Гомер то и дело сталкивался в хорошем обществе, потрясала его; прекрасные люди – а что Уолли был прекрасный человек, сомнений нет – в глаза знакомым говорили одно, за глаза – другое. В Сент-Облаке критические замечания были проще, а утаить их было от того, кому они предназначались, невозможно.
Кино на автостоянке в Кейп-Кеннете было такой же новинкой для Мэна, как и теплый бассейн в клубе Сердечной Бухты, хотя и гораздо менее полезной. Честно говоря, эта затея для штата Мэн вообще не годилась; вечерние туманы часто привносили в веселую комедию леденящие душу мотивы фильма ужасов; вскоре после описываемых событий при киноавтостоянке открыли кафе и туалеты, и если зритель удалялся по нужде, он потом не мог найти свою машину до конца фильма.
Еще одной казнью египетской были комары. В 194… году, Когда Гомер первый раз в жизни смотрел фильм в небе, гудение Комаров было так сильно, что заглушало стрекот киноаппарата. У и его друзьям комары не докучали: он брал с собой баллончик с пульверизатором и опрыскивал машину внутри и снаружи, отгоняя комаров и вместе отравляя воздух зловонной жидкостью. Баллончики Уолли наполнял химикалиями, которыми на ферме опрыскивали яблони. В соседних машинах часто протестовали против смрада и шипения баллончика; но комары допекали так, что протесты скоро смолкали, а кое-кто вежливо просил у Уолли баллончик и тоже прыскал в машине ядом.
В 194… году ни кафе, ни туалетов на киностоянке не было. Мужчины, и молодые и постарше, справляли малую нужду у грязной, в подтеках стены, отделявшей киноплощадку от дороги; эту стену облюбовали также мальчишки Кейп-Кеннета – у одних не было денег, у других, по малолетству, машины; звука они не слышали, но за действием следили и, если фильм им не нравился, писали сверху на головы тех, кто писал на стену.
Женщинам это не грозило: почему-то считалось, что им неприлично отлучаться во время сеанса. Поэтому они лучше себя вели, меньше пили прохладительных и иных напитков, но в остальном их поведение в машине было столь же предосудительно.
Весь тот вечер был для Гомера полон сюрпризов. Чего только люди не стерпят, чтобы себя потешить. Ладно бы не было других удовольствий, как в Сент-Облаке. Вот уж точно охота пуще неволи. Сам он, правда, не очень-то понимал, чего хорошего смотреть фильм из окна машины. Но может, в этом повинно его невежество?
Поразило его и самое чудо кинематографа. Сидят они вчетвером в машине, впереди, слева, справа нетерпеливые зрители сигналят гудками, светом фар. Где-то рядом кого-то вырвало из окна машины. Как вдруг какой-то гигантский образ заполнил небо. Господи, это же чья-то морда! Камера отъехала назад, точнее, дернулась в сторону, и явилась вся голова, наподобие лошадиной. Это был верблюд, но Гомер не только живого, но и нарисованного-то никогда не видел. И он подумал, наверное, это лошадь-мутант. Развитие эмбриона остановилось на этой уродливой стадии. Камера отъехала дальше. На чудовищном горбу восседал чернокожий всадник, голова которого почти до бровей замотана белым. Наверное, бинты! Свирепый черный кочевник-араб потрясал устрашающим кривым мечом; потом стал бить им плашмя шагающего вразвалку верблюда; перейдя на галоп, верблюд поскакал по нескончаемым барханам и скоро вместе с всадником превратился в далекую точку на горизонте. И тут заиграла музыка! Гомер подпрыгнул. На огромном экране побежали слова, название фильма, имена актеров, выводимые на песке невидимой рукой.
– Что это? – спросил Гомер Уолли, имея в виду все – неизвестное животное, всадника, пустыню, титры, словом – все!
– Какой-то бессловесный бедуин, – ответил Уолли. «Бедуин»? – мысленно повторил Гомер и спросил:
– Это такая лошадь?
– Какая лошадь? – в свою очередь спросила Дебра Петтигрю.
– Животное, – сказал Гомер, чувствуя, что попал впросак. Кенди повернулась и так ласково посмотрела на Гомера, что у него захолонуло сердце.
– Ты никогда не видел верблюда?! – воскликнул Уолли.
– Как по-твоему, где он мог его увидеть? – напустилась на него Кенди.
– Я просто удивился, – оправдывался Уолли.
– Я и негров никогда не видел, – сказал Гомер. – Это ведь был негр на верблюде?
– Чернокожий бедуин, – ответил Уолли.
– Надо же, – протянула Дебра, она смотрела на Гомера с легким испугом, точно на инопланетянина, принадлежащего совсем другой форме жизни и почему-то оказавшегося на Земле.
Наконец титры кончились. Черный бедуин исчез и больше ни разу не появился. Пустыня тоже исчезла, сыграв, наверное, какую-то роль. Фильм был про пиратов. Два больших корабля палили друг в друга из пушек; смуглые мужчины с длинными нечесаными волосами в широченных штанах творили что-то страшное с приятными на вид, прилично одетыми представителями сильного пола. Негров среди них не было. Бедуин на верблюде, подумал Гомер, наверное, какой-то символ. Его знакомство с беллетристикой ограничивалось Чарльзом Диккенсом и Шарлоттой Бронте; и он не знал, как относиться к персонажам, которые берутся ниоткуда и неизвестно куда исчезают. А также к произведениям, смысла которых никак не ухватишь.
Пираты перенесли на свой мерзкий корабль сундук с монетами и прекрасную блондинку, потопили красивый корабль и поплыли дальше. Они дико веселились на палубе, пили, орали песни; насмехались над женщиной, глядя на нее со свирепым вожделением, но какая-то незримая сила мешала им причинить ей более ощутимый вред. Бесчинствовали они целый час, убивая и калеча всех подряд, в том числе и друг друга. Женщину же не трогали, вероятно затем, чтобы было кого и дальше осыпать насмешками. А она горько сетовала на судьбу, так что Гомер даже прослезился.
Потом появился молодой человек, обожавший эту женщину. Он долго искал ее, переплыл океан, бегал по улицам горевших портов, ночевал в гнуснейших гостиницах – притонах разврата, который всегда оставался за кадром. Опустившийся на площадку туман оставил за кадром еще много эпизодов, как Гомер ни силился хоть что-нибудь разглядеть. Его взгляд был буквально прикован к небу. Какой-то частицей сознания он понимал, что Уолли и Кенди не очень-то увлечены фильмом, они скоро съехали куда-то вниз на переднем сиденье, лишь изредка на спинке сиденья появлялась рука Кенди. Дважды Гомер слышал, как она сказала: «Нет, Уолли», – один раз у нее в голосе прозвучала категоричность, какой Гомер ни разу еще не слыхал. Уолли смеялся, шептал что-то, и в горле у него как будто что-то булькало.
Краем глаза Гомер видел, что Дебра Петтигрю смотрит фильм безо всякого интереса. Изредка скосив на нее взгляд, он с недоумением отмечал, что глаза ее прикованы к нему, правда, в них нет теплоты, но нет и злости. События на небе развивались, а Дебра не переставала удивленно на него таращиться. Один раз она дотронулась до его руки, он подумал, что она хочет что-то сказать, и вежливо повернулся к ней. Но она продолжала молча на него взирать, и он опять устремил взгляд к небу.
Спасаясь от тюремщиков, блондинка много раз запиралась у себя в каюте, но им неоднократно удавалось взломать дверь; казалось, они врываются к ней с единственной целью – доказать, что запоры для них не преграда. Ворвавшись, они привычно осыпали ее насмешками и уходили, а она опять запиралась.
– Мне кажется, я упустил что-то важное, – провозгласил Гомер после первого часа.
Кенди на переднем сиденье села как следует и повернулась к Гомеру, лицо ее выражало искреннее участие, а волосы взлохмачены не хуже, чем у пиратов.
– Что упустил? – вымолвил, как во сне, Уолли. Во всяком случае, так показалось Гомеру.
– По-моему, ты упустил меня, – прошептала Гомеру на ухо Дебра, придвинувшись к нему. – Забыл, что я сижу рядом.
Гомер непонимающе взглянул на нее. Хотел объяснить, что, видимо, из-за тумана прозевал какой-то важный поворот событий. Но не успел, Дебра поцеловала его – аккуратно, стараясь не увлажнить слюной его губы. Откинулась на спинку сиденья и улыбнулась.
– Теперь твоя очередь, – сказала она.
Как раз в этот миг Уолли открыл дверцу и побрызгал вокруг машины, напустив внутрь ядовитый смрад. Кенди, сам Уолли и даже Дебра закашлялись. Гомер же во все глаза глядел на Дебру, и постепенно до него стал доходить смысл киноплощадок под открытым небом.
Он осторожно поцеловал Дебру в маленький сухой ротик. Она ответила поцелуем. Он сел поближе к ней, она положила голову ему на плечо и одну руку на грудь. Он тоже положил ей на грудь руку, но она отвела ее. Значит, и тут ему пока не все ясно, и Гомер стал осторожно нащупывать правила игры. Поцеловал Дебру в шею – это ничего, можно; она сама прижалась лицом к его шее, и что-то влажное дерзко лизнуло его (ее язык!). Гомер высунул свой в насыщенный химикалиями воздух, какой-то миг взвешивал, что бы сделать, поцеловал Дебру в губы и попытался нежно просунуть язык к ней в рот – это было решительно отвергнуто; ее язык выставил нахала наружу, и зубы надежно преградили ему путь.
Ах вон что! – понял Гомер. Они играют в игру «можно – нельзя»: по животу гладить – пожалуйста, но груди касаться нельзя. На бедро положить руку можно, а на колено нет, руку тут же убрали.
Дебра обняла его и стала целовать, поцелуи были дружеские и нежные, и он почувствовал себя любимым щенком, во всяком случае, с ним она обращалась стократ лучше, чем со своими собаками.
– Нет! – вдруг сказала Кенди, да так громко, что Гомер с Деброй отскочили друг от друга.
Дебра рассмеялась и опять прильнула к нему.
Вывернув шею и закатив глаза, Гомер все-таки умудрялся смотреть фильм. Влюбленный молодой красавец, обойдя полсвета, настиг-таки возлюбленную, правда, уже в другом узилище. Она опять заперлась и теперь уже не пускала к себе своего воздыхателя. Он колотил в дверь, пытался ее взломать – ну просто досада берет.
Из окутанных туманом машин неслось: «Да брось ты ее!», «Я бы такую убил!» Гомер уразумел одно: насиловать ее никто не собрался. От смерти и секса ее берегла некая неосязаемая, как кейп-кеннетский туман, сила; в кадиллаке тоже никто не искал острых ощущений – ограничивались ласками, какими оделяют домашних четвероногих любимцев.
Вот так же согревала Гомера любовь д-ра Кедра и сестер Эдны и Анджелы. И когда фильм кончился, по его щекам текли слезы ему было хорошо с теми, у кого он теперь жил, но в ту пору жизни больше всех на свете он любил д-ра Кедра, даже больше, чем Кенди. Очень о нем скучал, но в Сент-Облако не вернулся бы ни за какие сокровища. Его слезы вызвали в машине переполох. Дебра подумала, что его так разволновал фильм.
– Нy не надо, не плачь, – успокаивала она его, обняв.
Кенди и Уолли, сидевшие на переднем сиденье, повернулись. Кенди погладила его по голове:
– Все хорошо, плачь. Я тоже иногда плачу в кино.
Даже Уолли был полон уважительного сочувствия.
– Знаешь, дружище, – сказал он, – мы понимаем, какой это для тебя шок.
Только вот как его больное сердце, думал при этом добряк Уолли. «Дорогой мальчик, – думала Кенди, – пожалуйста, не растравляй свое сердце». Она потянулась через спинку сиденья, прижалась щекой к щеке Гомера и поцеловала его куда-то возле уха. И с удивлением почувствовала, как сладок этот дружеский поцелуй. Удивился и Гомер, поцелуй Кенди пробудил в нем сильное неведомое дотоле чувство, абсолютно не похожее на то, что он ощущал, когда Дебра осыпала его сухими мелкими поцелуями. Это чувство грянуло как гром среди ясного неба, и, глядя на доброе, красивое честное лицо Уолли, Гомер понял, у этого чувства нет будущего. Так вот что такое любовь, вот как она приходит, ей все равно, есть ли надежда. Как тот чернокожий кочевник, ни с того ни с сего вторгшийся в фильм о пиратах.
«Я и есть этот чернокожий кочевник на верблюде, – подумал сирота Гомер Бур. – Как Уолли его назвал?»
Позже проводив Дебру домой и едва не став жертвой ее свирепых собак, он спросил об этом Уолли. Он сидел теперь тоже на переднем сиденье у правой дверцы.
– Бедуин, – ответил Уолли.
«Бедуин – это я» – подумал Гомер. Кенди скоро заснула и привалилась к плечу Уолли, но она мешала его движениям, и он осторожно подвинул ее к Гомеру. И всю дорогу до Сердечной Бухты ее голова покоилась на его плече, а волосы нежно касались лица. Когда они подъехали к омаровому царству Рея, Уолли остановил машину и, шепнув: «Эй, спящая красавица!» – поцеловал ее в губы. Кенди проснулась, выпрямилась, какую-то долю секунды не могла понять, где она; взглянула укоризненно на Уолли, на Гомера, как бы недоумевая, кто из них поцеловал ее.
– Все в порядке, – сказал Уолли. – Ты дома.
Дома, подумал Гомер, у Бедуина, пришедшего из ниоткуда и ушедшего в никуда, дома нет нигде…
* * *
Тем же летом в августе еще один бедуин покинул место, бывшее с рождения его домом. Его новым местом жительства стал маленький прибрежный городок Бутбей; сюда недавно переехали молодой аптекарь с женой и сразу же отдались служению обществу. У д-ра Кедра эта пара вызывала сомнения, но он опасался, выдержит ли Кудри Дей еще одну зиму в Сент-Облаке. Конец лета – последний срок появления бездетных родителей, желающих взять сироту. Хорошая погода держится только первые дни осени, а оптимизм Кудри был уже на исходе, он так и не примирился с отъездом Гомера; верил, что Гомер коварством переманил красивую молодую пару, которую судьба уготовила для него.
Аптекарь и его жена не были красивой парой. Люди не злые и вполне состоятельные, они не верили в возможность изящной, беззаботной жизни. Своего положения они достигли ценой борьбы и неусыпных трудов. По их понятию, помогать ближнему – значит учить его бороться с судьбой. Им нужен был сирота постарше, чтобы он после школы два-три часа помогал в аптеке.
Своих детей у них никогда не было – в этом они видели промысел Божий; Бог назначил им взять сироту, воспитать в нем самостоятельность и чувство ответственности; старания его будут вознаграждены – они завещают ему аптеку. А он им будет опорой в старости, по всей видимости, вожделенной. Обладая практической сметкой, они были вместе и добрые христиане, но все же не без роптания описывали неудачные попытки родить ребенка. Ведя с ними переписку, д-р Кедр надеялся, что ему удастся склонить их не менять Кудри имя: в таком возрасте имя уже срастается с человеком. Но когда он увидел эту чету, надежды его рухнули; молодой аптекарь был лыс, голова как колено, д-р Кедр даже подумал, уж не облысел ли он, испробовав на себе патентованное средство для укрепления волос, а у жены были длинные, прямые, как солома, патлы. Будущие родители Кудри Дея были потрясены его буйной кудрявой шевелюрой. И д-р Кедр подумал, не станет ли их первой семейной прогулкой визит в парикмахерскую.
Кудри отнесся к ним с таким же энтузиазмом, с каким они к его имени, но он отчаянно хотел расстаться с Сент-Облаком. Кедр видел, мальчик все еще лелеет мечту об излучающих сияние родителях, чей вид был бы отблеском иной, сказочной жизни, словом, о вторых Уолли и Кенди. О простенькой чете из Бутбея Кудри сказал: «А они ничего, по-моему, они хорошие. И Бутбей на побережье. Я наверняка полюблю океан».
Кедр не стал говорить мальчику, что аптекарь и его жена вряд ли любят кататься на лодках, загорать и ловить рыбу в открытом море (он подозревал, что, по их мнению, все водные забавы – пустая трата времени, которую могут себе позволить только праздные туристы, впрочем, д-р Кедр и сам так считал). Что летом их аптека открыта всю светлую часть суток и что эти трудолюбивые пчелки ни на минуту не покидают прилавка, торгуя кремами для загара и гордясь собственной, бледной круглый год кожей.
– Нельзя быть таким привередливым, Уилбур, – сказала сестра Эдна. – Аптека не так уж и плоха. Если мальчик простынет, не надо куда-то бежать за лекарством и микстурой от кашля.
– Он всегда останется для меня Кудри, – сказала с вызовом сестра Анджела.
Страшнее другое, думал Кедр. Он всегда останется Кудри для самого себя. И все-таки д-р Кедр его отпустил: ему давно пора сказать «прости» Сент-Облаку. Это была главная причина.
Фамилия четы была Ринфрет; Кудри они назвали Роем. Так вот Рой «Кудри» Ринфрет и стал жителем городка Бутбей. Аптека Ринфретов была на берегу бухты, но сами они жили в нескольких милях от побережья, так что океана из дома не было видно. «Но морем на нашей улице пахнет, – с гордостью сказала миссис Ринфрет. – Подует восточный ветер, и сразу чувствуешь, что океан рядом».
Но только не с носом Кудри, думал Кедр. Нос у него вечно течет. Запахов он, наверное, совсем не чувствует.
И вот одним вечером в конце августа 194… года д-р Кедр объявил мальчикам:
– Давайте порадуемся за Кудри Дея! Кудри Дей нашел семью» – продолжал он, стараясь не обращать внимания на всхлипывания Давида Копперфильда. – Спокойной ночи, Кудри!
– Спокойной ночи, Кудди, – плакал юный Копперфильд.
Получив письмо, в котором д-р Кедр подробно описывал усыновление Кудри Дея, Гомер дважды прочитал его ночью при свете луны, льющемся в комнату Уолли, который давно крепко спал.
Аптекарь! Новость расстроила его, и он поделился ею с Кенди и Уолли. Они сидели вечером на пирсе Рея Кендела и бросали в воду ракушки береговичков. Ракушки мелодично булькали, а Гомер все говорил и говорил. Он рассказывал о вечернем благословении доктора, о его неизменных словах: «Давайте порадуемся за Лужка, за Кудри…» – и о многом другом; пытался объяснить, что чувствуешь, слыша «принцы Мэна, короли Новой Англии!»
– Мне принцы казались похожими на тебя, – повернулся он к Уолли.
Кенди вспомнила, что д-р Кедр ей тоже сказал эти слова.
– Только я их не поняла, – прибавила она. – Подумала, что это с его стороны любезность. Но что она значит, не поняла.
– Я и сейчас не понимаю, – сказал Уолли. – То есть то, как ты воображал себе принцев; каждый, наверное, воображал по-своему.
Для Уолли было загадкой, как эти слова д-ра Кедра могли хоть в чьей-то фантазии родить образ человека, похожего на него.
– По-моему, в них есть легкая насмешка, – сказала Кенди. – Представить себе не могу, что он вкладывает в эти слова.
– Да, – согласился Уолли, – в них и правда есть что-то ироническое.
– Может, и есть, – сказал Гомер. – Может, он говорит их не столько для сирот, сколько для себя.
И он рассказал им про Мелони, не все, конечно. Тяжело вздохнув, поведал историю Фаззи Бука; бесподобно изобразил, как шумел дыхательный аппарат Фаззи; они так смеялись, что заглушили бульканье очередной ракушки, не подозревая о печальном конце, Пока Гомер не дошел до него. «Фаззи нашел семью, спокойной ночи, Фаззи», – закончил он потухшим голосом свой рассказ.
Все трое молчали, даже ракушки перестали булькать, только вода тихонько плескалась о сваи пирса; мерно покачивались яхты, стоявшие у причала, изредка натягивался и выскакивал из воды канат, с него звонко падали капли в воду; если же напрягались толстые канаты, раздавался звук, похожий на скрежетание зубов.
– Кудри Дею я первому делал обрезание, – сказал Гомер, меняя тему. – Конечно, доктор Кедр был рядом. Простая операция, ничего сложного.
Уолли почувствовал, как его пенис шевельнулся и вылез на дюйм, словно улитка из раковины. Кенди ощутила в своем чреве легкий спазм и перестала качать ногами – они сидели на пирсе, свесивши ноги. Кенди подтянула колени к подбородку и обняла их.
– Кудри был мой первый опыт, и я обрезал его немного криво, – признался Гомер.
– Давайте съездим в Бутбей, навестим его, – предложил Уолли.
«Что мы там увидим?» – подумала Кенди и тихо проговорила:
– Он опять расстроится, описает кадиллак и будет говорить, что он лучше всех.
– По-моему, не надо туда ездить, – сказал Гомер.
Вернувшись с Уолли в «Океанские дали», он написал д-ру Кедру длинное письмо, какого еще ни разу не писал. Попытался объяснить, что такое кино под открытым небом, но рассказ свелся к критике фильма, и он его быстренько закруглил.
Может, написать про Эрба Фаулера с его бесчисленными презервативами (презервативы д-р Кедр одобряет, но Эрба Фаулера он бы не одобрил)? Может рассказать, почему люди любят смотреть кино из автомобилей? Не для того ли, чтобы довести себя и подружку до любовной горячки, которую нельзя завершить соответствующим актом? (Д-ру Кедру это, конечно, совсем не понравится.) Или написать про Грейс Линч, как она вела себя, что сказала и как его потянуло к ней? Или о том, что он начинает влюбляться в Кенди, а может, уже влюбился (хотя это категорически запрещено)? А как написать д-ру Кедру, что он очень о нем скучает, ведь это значило бы, что он хочет вернуться?! И он завершил письмо в своей обычной манере – туманно. Последние слова были: «Я помню, как вы поцеловали меня. Я тогда не спал».
«Да, – думал д-р Кедр, отдыхая в провизорской. – Я тоже это помню. Почему я больше ни разу не поцеловал его? Почему? В других местах на земле, оказывается, есть кино под открытым небом».
* * *
Перед ежегодным собранием попечительского совета д-р Кедр всегда подольше дышал эфиром. Он никогда не понимал, кому нужен этот совет, особенно его раздражали всевозможные опросы. В прежние времена в Мэне был штатный совет инспекторов здравоохранения; они никогда не задавали никаких вопросов, ни во что не вмешивались. А попечительскому совету надо знать все. В этом году к тому же в совет ввели двух новых членов, которые еще не видели приюта, и потому было решено провести очередное заседание в Сент-Облаке, хотя обычно попечители встречались в Портленде. Новые члены совета высказали желание посетить приют, остальные согласились, что и им не мешало бы в кои-то веки побывать там.
Было прекрасное августовское утро, в воздухе уже чувствовалась освежающая прохлада сентября, теснившая влажную июльскую жару, которая еще давала о себе знать; но Кедра в это утро раздражало все.
– Я не совсем понимаю, что такое кино под открытым небом, – сердито сказал он сестре Анджеле. – Гомер никогда ничего толком не напишет.
– Да, не пишет, – удрученно согласилась сестра Анджела, снова и снова перечитывая письмо.
– А куда они девают машины, когда смотрят фильм? – спросила сестра Эдна.
– Не знаю, – ответил д-р Кедр. – Но думаю, если вы приехали смотреть кино под открытым небом, значит, будете смотреть из машины.
– Как это из машины, Уилбур? – удивилась сестра Эдна.
– Чего не знаю, того не знаю! – отрезал д-р Кедр.
– Вы сегодня встали не с той ноги, – заметила сестра Анджела.
– Не понимаю все-таки, зачем смотреть кино из машины? – мучилась любопытством сестра Эдна.
– Не могу и на этот вопрос ответить, – устало проворчал д-р Кедр.
К сожалению, у него был усталый, раздраженный вид и на заседании совета. И сестре Анджеле пришлось напомнить ему, что интересы приюта превыше всего: ей бы не хотелось, чтобы он с кем-то поссорился. Два новых члена совета так и рвались в бой, желая показать, что они уже во все досконально вникли. И у д-ра Кедра глаза метали молнии, как в тот день, когда, вернувшись в приют с многострадальной Кларой, он обнаружил, что Гомер бросил на произвол судьбы предыдущего кадавра.
Миссис Гудхолл ввели в совет благодаря особой напористости ее характера – она умела, как никто, собирать пожертвования. Когда-то она была замужем за протестантским миссионером, покончившим с собой в Японии; и, вернувшись в родной штат Мэн, она решила направить энергию на дело, которое поддается; Япония, как показал опыт, не поддавалась. Зато в Мэне «поддающихся» дел хоть отбавляй. Она считала, что Мэну не хватает одного – четкой организации. По ее мнению, прежде всего необходимо вливание свежей крови. От этой фразы, заметила сестра Анджела, д-р Кедр побледнел, как будто его собственная кровь из него вытекла.
– Не очень удачное выражение в разговоре с теми, кто работает в больнице, – взорвался д-р Кедр, услыхав эту фразу в третий или четвертый раз.
Но это не обескуражило нового члена совета.
Миссис Гудхолл кисло похвалила строгий порядок в заведении д-ра Кедра, долгие годы его существования. И отдала должное стараниям д-ра Кедра и его помощниц. Но было бы хорошо, продолжала она, ввести в штат помощника, «молодого ординатора, добросовестного труженика, знакомого с новыми идеями в акушерстве: приюту необходим прилив новых сил».
– Я в курсе всех новых идей, – сказал д-р Кедр. – И вполне справляюсь с количеством рождающихся младенцев.
– Прекрасно. А что вы скажете насчет помощника по административной части? – предложила миссис Гудхолл. – Пусть медицина останется в вашем ведении. Я имею в виду человека, которому не чужды новые процедуры усыновления. Он мог бы вести переписку, проводить собеседования.
– Мне не хватает одного – хорошей пишущей машинки, – твердо заявил д-р Кедр. – Пожалуйста, пришлите мне новую машинку. А помощника поберегите для тех, из кого песок сыплется.
Еще один новый член совета оказался психоаналитиком. Психотерапия была для него новым делом, но и в штате Мэн психиатрия в 194… году была новшеством. Звали его Гингрич; даже с малознакомым человеком он разговаривал так, как будто точно знал, какая забота его гложет. Он не сомневался, всех непременно что-то гложет. Если он угадывал что, удивив вас своей проницательностью, он таинственным шепотом прибавлял, что это не все, у вас в подсознании сидит еще что-то, хотя вы можете об этом не подозревать. Вот как бы он истолковал фильм, начинающийся с бедуина верхом на верблюде: пленница пиратов во власти неосознанного желания выйти замуж, хотя судя по ее поступкам, ею руководит единственно влечение к свободе. Понимающий взгляд Гингрича, его сладкая улыбка с первой встречи обещали вам его сочувствие и поддержку, чего, возможно, вы не заслуживаете; мягкой, вкрадчивой речью он как бы внушал вам, что все на свете гораздо сложнее и тоньше, чем вам по наивности кажется.
Остальные члены попечительского совета, ровесники д-ра Кедра, были явно запуганы этой парой: мужчиной, изъясняющимся только шепотом, и женщиной, голос которой подобен иерихонской трубе. Вдвоем они были несокрушимы; к работе в попечительском совете они отнеслись не как к чему-то для себя новому (приют, жизнь сирот), а как к возможности верховодить.
«О Господи», – вздыхала сестра Эдна.
«Кажется, не миновать беды, как будто у нас и без того их мало», – думала сестра Анджела. Вообще-то ничего плохого в предложении миссис Гудхолл не было. Но она понимала, Уилбур Кедр боится связать себя по рукам и ногам. Как мог он взять помощника, не зная его убеждений? Ведь это поставит под угрозу одну из «работ» приютской больницы.
– Доктор Кедр, – вкрадчивым шепотом начал д-р Гингрич, – конечно же, никто не думает, что из вас сыплется песок.
– Я сам так иногда думаю, – отрезал д-р Кедр. – И вам так думать не возбраняется.
– Только представить себе, какая на ваших плечах ноша, – шептал сострадательно д-р Гингрич. – Человек, который столько тянет, вправе рассчитывать на максимальную помощь.
– Человек, который столько тянет, должен сам справляться со своими обязанностями, – сказал д-р Кедр.
– На вас слишком тяжкое бремя. Нет ничего удивительного, что вы не хотите ни с кем делиться даже малой толикой обязанностей.
– Мне больше нужна пишущая машинка, чем помощник, – сказал Уилбур Кедр, зажмурился, и в глазах у него поплыли вперебежку звезды – эфирные и небесные. Он провел по лицу ладонью и увидел, что миссис Гудхолл что-то записывает в угрожающе толстый блокнот.
– Теперь давайте посмотрим, – громовым голосом произнесла она в противовес мягчайшему д-ра Гингрича. – Вам ведь за семьдесят. А если точнее?
– За семьдесят, – эхом откликнулся Кедр.
– А сколько миссис Гроган? – спросила миссис Гудхолл, как будто той не было в комнате или она по дряхлости лет сама не могла ответить.
– Мне шестьдесят два, – воинственно ответила миссис Гроган, – и я свежа, как огурчик!
– Никто в этом не сомневается, – пропел мистер Гингрич.
– А сестре Анджеле? – Миссис Гудхолл вела допрос, ни на кого не глядя, вперив взор в свой блокнот.
– Мне пятьдесят восемь, – с достоинством сказала сестра Анджела.
– Анджела у нас крепка, как буйвол, – уточнила миссис Гроган.
– Мы в этом не сомневаемся, – ласково улыбнулся д-р Гингрич.
– А мне пятьдесят пять или пятьдесят шесть, – поспешила сказать сестра Эдна, не дожидаясь вопроса.
– Значит, вы не знаете точно, сколько вам лет? – сочувственно спросил д-р Гингрич.
– Послушайте, – вмешался д-р Кедр. – Конечно, мы все здесь выжившие из ума старики, ничего не помним, путаем возраст и так далее. Но взгляните на себя! – обратился он к миссис Гудхолл.
Та сразу же подняла голову. – Вы ведь тоже не надеетесь на свою память, записываете в блокнот каждое слово.
– Я записываю, чтобы иметь общую картину того, что здесь происходит, – невозмутимо проговорила она.
– Тогда вам лучше послушать меня, – сказал д-р Кедр. – Я работаю здесь столько лет, что у меня в голове общая картина давно сложилась.
– Ясно как день, вы здесь делаете замечательные вещи! повернулся к Кедру д-р Гингрич. – Но ясно также, что все вы несете слишком большое бремя.
В его словах прозвучало такое сочувствие, что д-ру Кедру показалось, будто его намылили нежнейшей детской губкой, и он возблагодарил Бога, что д-р Гингрич не сидит рядом, а то ведь, пожалуй, и по головке погладит – такие любят дополнить словесное участие физическим прикосновением.
Сестра Эдна, которая не обладала даром прозрения, несмотря на возраст, не знала, что такое приливы, и не верила ни в чох, ни в дурные приметы, вдруг почувствовала, как из самого ее нутра поднимается доселе неведомая мощная жажда насилия. Она смотрела на миссис Гудхолл с такой ненавистью, какой не питала ни к одному живому существу. «О Господи, – думала она, – вот он, враг!»
Сказав, что ей нездоровится, она поспешно вышла из кабинета сестры Анджелы, и только юный Давид Копперфильд был свидетелем ее слез. Он все еще оплакивал отъезд Кудри Дея и, увидев ее в душе мальчиков, заботливо спросил:
– Что с тобой, Медна?
– Не волнуйся, Давид, все в порядке, – ответила сестра Эдна. Но это было не так. «Я вижу конец», – думала она с незнакомой ей болью.
Кедр тоже видел. Кто-то должен сменить его, и очень скоро. Он взглянул на свой график: завтра два аборта, до конца недели намечаются еще три. И наверняка свалятся на голову незапланированные.
Пришлют молодого врача. Он все это прекратит. Что же тогда будет? Беспокойство не покидало его; но тут в самое время подоспела новая машинка, ведь она была существенной частью его обширного замысла, главным действующим лицом которого был Фаззи Бук.
«Большое спасибо за новую пишущую машинку», – писал он попечителям. Она приехала как раз вовремя, потому что старая (если они помнят, он хотел бы ее у себя оставить) совсем развалилась. Это было не совсем так, д-р Кедр сменил на ней шрифт, и теперь у нее был совсем другой почерк.
А печатала эта машинка письма д-ру Кедру от юного Фаззи Бука. Фаззи начал с того, что уведомил Кедра о своем горячем желании стать врачом и что это желание вселил в него д-р Кедр.
«Сомневаюсь, однако, что буду когда-нибудь относиться к абортам как вы, – писал Фаззи. – Меня интересует акушерство. И этим, конечно, я обязан вам. Что касается абортов, тут мы никогда не найдем общий язык. Я знаю, вы делаете аборты из высших соображений и с самыми лучшими намерениями. Но позвольте и мне иметь свои принципы».
И так далее и все в том же духе. Письма Фаззи охватывали десяток лет. Одна часть принадлежала прошлому, другая будущему, в этих последних Кедр оставлял пропуски, чтобы впоследствии сделать необходимые вставки. Из писем явствовало, что д-р Ф. Бук окончил Гарвардскую медицинскую школу, овладев всеми современными акушерскими приемами, в том числе уникальными приемами самого д-ра Кедра. При этом Фаззи Бук всегда оставался верен своим убеждениям.
«Очень сожалею, – писал он, – но я верю в душу и ее существование в человеке с момента зачатия». Письма его с годами приобрели слегка высокопарное звучание; он благоговел перед д-ром Кедром, хотя в письмах и проскальзывали снисходительные нотки – молодые люди склонны иногда похлопать учителя по плечу, когда им кажется, что они в чем-то его превзошли. Д-р Кедр наделил Фаззи Бука той самой уверенной в себе непогрешимостью, которая, по его мнению, пришлась бы по вкусу противникам абортов.
Созданный им д-р Бук в конце концов предложил себя в качестве замены д-ру Кедру, но только после того, как д-р Кедр уйдет на покой. Эта замена покажет д-ру Кедру, что закон может и должен соблюдаться, что аборты недопустимы; разумное планирование семьи (контроль над рождаемостью и т.д.) со временем даст свои плоды, и Божеские и человеческие законы перестанут нарушаться, писал имеющий в душе страх Божий Фаззи Бук.
«Вожделенные плоды», в этом д-р Кедр и д-р Бук сходились, – это минимум никому не нужных детей, рождаемых на свет. «Что до меня, то я счастлив, что родился», – восторженно писал молодой д-р Бук. Миссионерская проповедь, да и только, подумал д-р Кедр. А ведь это мысль – сделать из Фаззи миссионера! В отдаленных местах земли, где все еще живут дикари и куда он понесет свою веру, никто не станет спрашивать у него медицинского диплома.
Уилбур Кедр трудился день и ночь и напечатал полностью два комплекта писем. Один от Фаззи Бука на старой машинке, которая ни для чего больше не употреблялась, другой – ответы ему, напечатанные в двух экземплярах. А в «Краткой летописи Сент-Облака» появились в разных местах ссылки на диалог учителя и ученика.
Согласно замыслу, переписка резко оборвалась, когда Кедр в ответном письме твердо заявил: сменить его сможет только тот, кто разделяет его убеждения. «Я буду работать, пока не упаду за операционным столом, – писал он. – И никогда не допущу, чтобы здесь, в Сент-Облаке, появился вместо меня верующий фанатик, которого больше волнует покой своей легкоранимой души, чем невыдуманные страдания ненужных, не знающих любви детей. Я сожалею, что ты стал врачом! – пробирал д-р Кедр несчастного Фаззи. – И очень жалею, что потратил столько сил на кретина, который отказывает в помощи живым из-за надуманной жалости к нерожденным. Ты как врач не годишься для этого приюта. И переступишь его порог только через мой труп!»
На это письмо д-р Кедр получил от д-ра Бука короткую сухую записку, в которой тот писал, что должен взвесить на весах совести свой личный долг перед д-ром Кедром и, наверное, еще больший перед обществом и всеми будущими убиенными младенцами. Трудно жить в ладах с совестью, укрывая д-ра Кедра от руки правосудия, закончил он на угрожающей ноте.
«Какая прекрасная история!» – думал д-р Кедр. Он трудился над ней весь конец августа 194… года. Хотел полностью ее закончить к возвращению Гомера в Сент-Облако после окончания летних работ.
Таким образом Уилбур Кедр соорудил себе достойную замену – врача, который будет приемлем для любого начальства. Он создал врача-акушера, обладающего великолепной подготовкой и, будучи сиротой, досконально знающего приютскую жизнь. Ему удалось сочинить идеальную ложь, ведь будущий д-р Ф. Бук будет, с одной стороны, прекрасно делать аборты, а с другой – пользоваться репутацией принципиального противника абортов. Когда д-р Кедр соберется на пенсию (или когда его засекут – он этой возможности не исключал), будет кого предложить вместо себя. Конечно, он еще не все до конца продумал, дело сугубо важное, необходимо предусмотреть все.
Уилбур Кедр лежал в провизорской в окружении парящих звезд – небесных и эфирных. Он наделил Фаззи Бука жизненной ролью, с которой Фаззи никогда бы не справился. Как он мог справиться, если спасовал перед первой трудностью – несовершенным дыхательным аппаратом-самоделкой. Дело за немногим, думал Уилбур Кедр, укачиваемый звездами. Как уговорить Гомера сыграть свою роль?
А Гомер в это время глядел из окна спальни Уолли на далекие звезды Мэна, сады, слабо освещенные убывающим месяцем. Над садом, из которого виден океан, блестела узенькая полоска. Гомер поднимал голову, опускал, а полоска не пропадала; этот слабый отблеск, казалось, что-то сигналил ему. И ему вспомнилась ночь, когда он кричал Фаззи Буку безответное «спокойной ночи» и голос его поглощали дремучие мэнские леса.
Он стал гадать, что там блестит; на жестяной крыше дома сидра, наверное, есть гладкая блестящая полоска, не шире лезвия ножа, лучи месяца отскакивают от нее и сигналят. Это крошечное сияние во тьме ночи было из тех явлений, которые, даже разгаданные, не перестают манить к себе.
Уолли мирно дышал, видя десятый сон. Слушай его дыхание, не слушай – ничто тебе не поможет. «Беда в том, – думал Гомер, – что я люблю Кенди». А она предложила ему остаться в Сердечной Бухте.
– Отец тебя полюбил, – сказала она Гомеру. – Он найдет тебе работу – на пирсе или на катере. Я уверена.
– И мама полюбила тебя, – прибавил Уолли. – Я уверен, тебе найдется работа в саду, особенно когда поспеют яблоки. Ей будет без меня одиноко. Ты останешься в моей комнате, где живешь сейчас. Держу пари, она будет счастлива.
Дом сидра, окруженный садами, просигналил последний раз, крошечный огонек вспыхнул и погас, как единственный зуб во рту Грейс Линч, когда она на секунду приоткрыла рот, провожая его взглядом.
«Разве я мог не влюбиться в Кенди? – думал он. – Так оставаться или нет? Если останусь, что я буду тут делать?»
Дом сидра стоял темный и тихий. Гомер вспомнил, как блестит перед операцией кюретка, а потом лежит на подносе, потускневшая от крови, ожидая омовения.
«А если вернусь в Сент-Облако, там-то что делать?» – спрашивал он себя.
Сидя за новой машинкой в кабинете сестры Анджелы, д-р Кедр начал письмо Гомеру. «Никогда не забуду, как я в тот вечер поцеловал тебя. В моей жизни нет более дорогого воспоминания», – напечатал он и остановился. Нет, это посылать нельзя, он вынул лист из машинки и спрятал его между страниц «Краткой летописи» – еще один эпизод, не предназначенный для читателя.
У Давида Копперфильда в тот день поднялась температура. Когда мальчишки заснули, д-р Кедр пошел посмотреть, как малыш себя чувствует. Температура, слава Богу, спала, лоб холодный, на тощенькой шее испарина, д-р Кедр осторожно вытер ее полотенцем. Убывающий месяц светил слабо, и никто не видел, что он делает. Кедр наклонился и поцеловал Копперфильда почти так же, как тогда Гомера. Потом перешел к другой кровати и поцеловал Дымку Филдза, от него пахло сосиской с хлебом, и это подействовало на д-ра Кедра успокаивающе. Почему он ни разу больше не поцеловал Гомера, когда тот был рядом? Он переходил от кровати к кровати и чмокал спящих мальчишек, всех имен не помнил, но не пропустил никого.
В дверях спальни он услыхал, как Дымка Филдз спросил сонным голосом:
– Что-то случилось?
Никто не ответил, наверное, все уже спали. «Вот бы он поцеловал меня!» – подумала сестра Эдна, у нее был обостренный слух на все необычное.
– Как это прекрасно! – воскликнула, узнав об этом от сестры Анджелы, миссис Гроган.
– По-моему, Кедр стареет, – заметила сестра Анджела.
Стоя у окна в спальне Уолли, Гомер не знал, что в тот вечер д-р Кедр послал на его поиски целую стаю поцелуев.
Не знал он также, да ему это никогда не пришло бы в голову, что и Кенди не спала в ту ночь, лихорадочно спрашивая себя: что же делать, если Гомер останется здесь, не уедет в Сент-Облако? За окном тяжело колыхался океан. Ночная тьма и лунный свет постепенно шли на убыль.
Наконец обозначились очертания дома сидра; полоска на крыше больше ни разу не вспыхнула, сколько Гомер ни всматривался в редеющие сумерки. Прошепчи он сейчас: «Спокойной ночи, Фаззи Бук», – он бы не стал ожидать отклика, понял бы, что говорит с призраком.
И еще одного он не знал: Фаззи Бук, как и Мелони, уже отправился на его поиски.