Глава 7
ИНТЕРМЕДИЯ
По дороге Авинов заправился в Пскове — пьяненькие солдаты с аэродрома продали ему целую бочку бензина вместе с тарой. Однако «Делоне-Бельвилль» был настоящим чудовищем — цилиндры под его капотом походили на ведёрные самовары, выставленные в рядок, — и топлива он сжирал немерено. Когда до Быхова оставалось буквально два километра, горючее кончилось, и Кирилл доехал на сжатом воздухе — запасу его в баллонах хватило до самой тюрьмы.
Было двадцать седьмое, пятница. Усталый, вымотанный, не выспавшийся Авинов вылез из царского авто и поплёлся на доклад. В этот момент он не думал ни о борьбе с большевиками, ни о разрыве с Дашей. Жило в нём одно-единственное желание — лечь и уснуть. И видеть сны, быть может.
Проходя тюремным двором, Кирилл неожиданно углядел Саида.
— Батыр? — подивился он. — А ты почему не со всеми? Я же вас на Дон отправлял!
— А все и поехали туда! — весело доложил Саид. — А меня сюда послали, я Бояру винтовки привёз!
— Ну, тогда ладно…
Генералов Авинов обнаружил в саду — заключённые гуляли. Ставка, несмотря на всю свою показную аполитичность, добилась-таки освобождения из-под ареста большинства «узников». К концу октября в Быхове оставалось лишь пять генералов — Корнилов, Деникин, Лукомский, Романовский и Марков.
«Верховный» стоял, прислонившись спиною к старой яблоне, и похлопывал стеком по шинели, словно невидимую пыль выбивал из полы. Плотный, упитанный Деникин, смущённый, краснеющий поминутно, шептался о чём-то с Асей Чиж. Как потом оказалось, Антон Иванович прощался с невестой — Ксения уезжала в Новочеркасск прежде жениха, вместе с Таисией Владимировной, женой Корнилова.
— Когда всё кончится, — мечтательно говорил генерал, — куплю клочок земли возле моря, с маленьким садиком и с небольшим полем позади, чтобы сажать капусту…
— Обязательно купим! — улыбалась Ксения дрожащими губами и всхлипывала.
Хитроумный Лукомский, молодой, надменный Романовский рассеянно прохаживались, а нервный, худой Марков вышагивал по кругу и свирепо свистел, безбожно коверкая арию из «Кармен».
— Ваше высокопревосходительство!.. — чётко, по-строевому обратился Кирилл к Верховному.
Маленький, тощий Корнилов тут же отбросил стек и подался к своему связному. Генералы обступили Лавра Георгиевича с Кириллом Антоновичем, напоминая любопытных мальчишек, пусть и несколько постаревших. Корниловец изложил все события в подробностях. По окончании доклада генералы зашумели, обсуждая создание большевистского правительства — Совета народных комиссаров.
— Как пала Россия! — насмешничал Марков. — Шпион встал во главе ея!
— Михаил Васильевич, значит, уже в Новочеркасске, — проговорил Корнилов задумчиво.
— Или подъезжает, — сказал Кирилл.
— Ergo, — легко сказал Марков, — пора нам покидать это милое местечко!
— У нас всё готово, — вступил Деникин, — и револьверы, и фальшивые документы. Кстати, разрешите представиться, — сказал он с усмешкой и слегка поклонился: — Александр Домбровский, помощник начальника 73-го польского перевязочного отряда. Честь имею.
— Ларион Иванов, — оскалился Корнилов, — беженец из Румынии. Но шутки в сторону. Воззвание к офицерам и солдатам я уже передал Тимановскому, так что нас более ничто тут не держит, кроме стен.
— Тогда бежим! — воспламенился Авинов. — Я на вокзал, куплю билеты на всех!
— Не спешите, Кирилл, — осадил его Верховный. — Мы решили уйти на Дон вместе с текинцами. Георгиевцы и поляки обещали прибыть сразу после нас. Поэтому двинемся верхом — большой дружной компанией!
Корнилов пригласил коменданта и сказал ему:
— Немедленно освободите генералов. Текинцам изготовиться к выступлению к двенадцати часам ночи. Я иду с полком.
Собирались на квартире коменданта. Кожанку свою Кирилл сменил на овчинный полушубок, а фуражку — на папаху. Романовский остался в офицерской форме, только генеральские погоны спорол, а прапорщичьи нашил. Марков и вовсе переоделся рядовым солдатом. Играя роль денщика Романовского, он удачно подражал распущенной манере «сознательных товарищей».
Генерал Лукомский превратился в немецкого колониста, а Корнилову досталась роль хромого старика в заношенной одежде и в стоптанных валенках. Актёрские способности здорово помогали «Верховному».
— Присядем на дорожку, — тихо сказал Лавр Георгиевич.
Генералы и поручик присели кто куда. Посидев, помолчав о своём, Корнилов вздохнул и хлопнул себя по коленям.
— Ну, с Богом!
Из тюрьмы генералы не бежали, а просто вышли и сели верхом на коней. Солдаты-георгиевцы выстроились ровно в полночь. Корнилов, уже переодетый, вышел и простился с ними. Поблагодарил за исправное несение службы и выдал в награду две тысячи рублей. Георгиевцы проводили «Верховного» со словами: «Дай вам Бог, не поминайте лихом…»
— По коням!
Текинцы, хоть и накинули на халаты шинели для пущего сугреву, а всё равно выделялись в темноте белыми пятнами папах.
— Первая полусотня — садись! — раздался в ночи напряжённый голос корнета Хаджиева. — За мной!
В час ночи сонный Быхов был разбужен топотом коней: четыре сотни Текинского полка во главе с Великим Бояром вышли к мосту и, перейдя Днепр, скрылись в ночной тьме.
Они ехали по родной земле всю ночь и весь день, скрываясь и прячась от людей, держась вдали от железных дорог, чтобы сразу оторваться от Могилёвского района. Шли лесом, рысью пересекали поля, встречая ещё не замёрзшие, с трудными переправами реки. Морозов пока не случалось, но по ночам заметно холодало.
В попутных деревушках жители разбегались или с ужасом встречали текинцев, напуганные разбоем солдатских банд, бороздивших тогда вдоль и поперёк Могилёвскую губернию, и с изумлением провожали инородцев, которые за всё платили и никого не трогали.
На седьмой день похода, третьего ноября, полк выступил из села Красновичи и подходил к деревне Писаревке, имея целью пересечь железную дорогу восточнее станции Унеча. Шли густым лесом, по узкой тропе, чередой по одному, по двое.
Кирилл к тому времени устал изрядно. Щёки и подбородок его заросли щетиной, немытое тело зудело. Но дух был крепок.
— Надо выслать вперёд разведку, — решил Корнилов.
Генерал вовсе не казался изморённым, напротив, Верховный будто помолодел — после долгой отсидки он снова был в деле, на коне, и верные текинцы шли за ним, тихонько напевая свои заунывные песни.
Словно поджидавший корниловское войско, из лесу вышел крестьянин — этакий деревенский хитрован в годах. Он был в драном тулупе, в подшитых валенках и смешной шапке-треухе. Суетливо поклонившись генералам, старик сказал:
— Слыхал я, как вы тута про разведку баяли. Так я в энтом деле мастак — ещё в турецкую войну Шипку брал. Ежели заплатите деньгою там, али махрой, так я проведу, куды надоть.
— Заплатим, старик, не сомневайся, — ответил Корнилов. — Веди!
И крестьянин повёл. Кирилл ехал впереди, вместе с Саидом, генералы держались в серёдке.
И полчаса не прошло, как проводник-доброволец стал заметно нервничать. В Авинове закопошилось подозрение, но укрепиться не успело — поравнявшись с опушкой леса, проводник упал навзничь и живо откатился колобком в кусты. А большевики, скрывавшиеся в засаде, встретили текинцев ружейным огнём в упор. Раздались крики боли, дико заржали раненые лошади.
— Отходим! — заорал Корнилов. — Все в лес!
Обходя опушку, показались конные рабоче-крестьянские сотни, качаясь и переваливаясь, выехал броневик «Руссо-Балт». Два пулемёта, торчавшие из его башенки, застрочили, ссекая кору и ветки. Забабахала пушка-скорострелка Максима-Норфельда — мелкие, но злые снаряды взбрасывали прелую листву, пуская вразлёт визжащие осколки. С диким гортанным криком «И-а-а-а-а-и-а-а-а-а!» сквозь цепи «красных» прорвались текинцы.
Авинов выхватил «маузер», дважды выстрелил по «товарищам», а после приметил убегавшего проводника, вжимавшего голову в плечи. Пуля догнала предателя, разрывая морщинистую шею и брызгая кровавой жижицей.
— Собаке — собачья смерть! — оскалился Марков, скакавший поблизости. — Уходим, поручик!
— Уходим!
Лошадь под Корниловым была убита — вынесла седока из огня и пала. Хаджиев мигом подсадил Бояра на свою запасную. Отряд забивался всё глубже и глубже в лес, уходя от погони, не ввязываясь в бой с превосходящими силами противника.
Измученные вконец текинцы, не понимавшие «текущего момента», находились в полнейшем унынии.
— Ах, Бояр! — цокали они языками. — Что мы можем делать, когда вся Россия — большевик? Нам политика всё равно, мы просто режем…
Подъехав поближе, Авинов застал душераздирающее зрелище — всадники стояли в беспорядке, плотной кучей; тут же лежало несколько обессилевших лошадей, а рядом, прямо на земле, сидели раненые конники. Из задних рядов взвился крик, что дальше идти нельзя и надо сдаваться. Кирилл ощутил гнев и беспомощность — ну что тут можно было поделать?! Как укрепить ослабевших? Чем?!
Вперёд вышел Корнилов и твёрдо сказал:
— Я даю вам пять минут на размышление; после чего, если вы всё-таки решите сдаваться, то расстреляете сначала меня. Я предпочитаю быть расстрелянным вами, чем сдаться большевикам!
Толпа всадников затихла, напряжённо соображая, прикидывая и так и эдак. И тут ротмистр Натансон, без папахи, вскочив ногами на седло, поднял руку и прокричал:
— Текинцы! Неужели вы предадите своего генерала?! Не будет этого, не будет! Второй эскадрон, садись!
И вот знаменосцы вывели вперёд штандарт, за ним пошли все офицеры, начал садиться на коней 2-й эскадрон, а там и все прочие потянулись. Бойцы ворчали, воздыхали, но это уже была не толпа, а отряд. Полк.
Около двух часов дня текинцы подошли к линии Московско-Брестской железной дороги возле станции Песчаники.
Подскакал Саид, ходивший в разведку, и притащил с собой аршинную афишу из тех, что были расклеены на станции. А текст её гласил: «Всем, всем: генерал Корнилов бежал из Быхова. Военно-революционный комитет призывает всех сплотиться вокруг комитета, чтобы решительно и беспощадно подавить всякую контрреволюционную попытку!»
— Боятся вас «красные», ваше высокопревосходительство! — усмехнулся Кирилл.
— Как-как? — переспросил Марков и расхохотался: — «Красные»? Здорово! А мы тогда какие?
— А мы — «белые».
— «Белый крест»! — припомнил Романовский.
— У большевиков гвардия Красная… — медленно проговорил Корнилов.
— …А мы, — подхватил Марков, — Белая гвардия!
— Вперёд, белогвардейцы! — скомандовал Лавр Георгиевич со слабой улыбкой.
Эскадроны двинулись к железнодорожным путям. Почти все бойцы успели перебраться на другую сторону, а по эту оставался всего десяток бойцов во главе с Корниловым. Рядом с генералом находились Кирилл и Саид, когда вдруг послышались крики: «Назад! Назад!». Авинов привстал в седле, но заметил лишь клубы паровозного дыма.
— Марш! Марш! — закричал Натансон.
Тут из-за поворота появился бронепоезд и ударил по колонне огнём пулемётов и орудия. Переправляться через пути времени уже не оставалось, эскадрон повернул круто в сторону и поскакал в лес. Несколько всадников свалились, пуля чиркнула Корнилова по бедру и убила лошадь. Авинов с Саидом подхватили генерала, оттаскивая за деревья, — тем и спаслись. Залегли и следили, как мимо медленно проезжал бронепоезд, сосредотачивая огонь на противоположной от них стороне. Паровоз злобно шипел, выпуская струи пара, пыхтел и лязгал сочленениями.
Кирилл лежал под развилкой двух ёлок, и ему были хорошо видны мёртвые тела в малиновых халатах, раскинувших руки по насыпи. Среди них лежал и полковник Кюгельген.
— Отходим, Бояр! — прошипел Саид.
— Отползаем… — выдавил генерал, кряхтя.
Авинов наскоро перетянул Корнилову рану. Отойдя подальше в лес, они вдвоём подсадили «Верховного» в седло единственной уцелевшей лошади и повели её в поводу.
Из-за чащи долетали заполошные гудки и свистки, но, к чему они относились, было неясно.
— Тут озерцо, — сообщил Батыр, топающий впереди.
— Обходим справа!
— Там пути близко…
— А что делать?
Двое пеших вывели коня с всадником в заросли молодых ёлочек. Ёлочки росли на склоне, а внизу, в выемке, пролегала железная дорога.
— Едут! Пригнись!
Мощно пыхтя, внизу проследовал паровоз, тянувший бронеплощадки и обычные грузовые платформы с бортами, прикрытыми мешками с песком. На платформах стояли полевые гаубицы, там копошились…
— Да это ж наши! — ахнул Саид.
Действительно — перепрыгивая лафеты орудий, по платформам бегали текинцы в белых папахах и скидывали под откос застреленных и зарубленных «красных».
— Они захватили поезд! — вскричал Кирилл.
Подскочив, он запрыгал, заорал, замахал руками, потом догадался выбежать на травянистый склон. Авинов доскакался до того, что упал и покатился, но так и не докричался — за клочьями пара и суетой текинцы не заметили его резких телодвижений. Вспомнив, наконец, о «парабеллуме», Кирилл торопливо достал пистолет и дважды выстрелил в воздух. Бесполезно…
Поднявшись на одно колено, корниловец растерянно проводил глазами уходивший бронепоезд. Вот последний вагон плавно завернул за рощицу, затих перестук колёс, рассеялся дым и пар.
Чертыхнувшись, Кирилл поднялся наверх и буркнул в форме доклада:
— Уехали.
Бледный Корнилов кивнул, принимая донесение.
— Выкрутимся, — бодро сказал Авинов, — куда мы денемся…
В гильзе из-под снаряда Кирилл нагрел воды и промыл генеральскую рану, а Саид использовал единственный перевязочный пакет.
И снова двое пеших и здоровых повели за собою лошадь с раненым седоком.
Обойдя станцию Песчаники стороною, они снова вышли к железной дороге. Слабо гудели телеграфные провода, кое-где на них отдыхали вороны. Стрелочник дрых в своей будке. Брошенные на путях, рассыхались три «теплушки» с полустёртыми надписями: «8 лошадей или 40 человек». А невдалеке, заехав в тупичок, стоял паровоз. Поворотная труба водокачки нависала над ним, макая брезентовый «хобот» — шумела заливаемая вода.
— Стойте здесь, — велел Авинов и направился, переступая через рельсы, к паровозу.
Это был локомотив типа «О» с механизмом Джоя, за что его и прозывали «джойкой». Чёрный паровоз выглядел чистеньким и блестел, как начищенный сапог. Вокруг него ходил машинист в тужурке, с маслёнкой в руках, с газетой «Биржевые ведомости», торчавшей из кармана.
— Эй, дядя! — окликнул его Кирилл. — Куда путь держишь?
«Дядя» выпрямился и сказал, щурясь на солнце:
— А тебе куда надо, племянничек?
— До Киева подбросишь?
Машинист убрал маслёнку на место, тщательно протёр руки старой портянкой и сказал:
— Вообче-то я туды и направляюсь… Только трэба доплатить.
— Доплатим! — с готовностью заверил его Кирилл.
— Так ты не один будешь?
— Трое нас.
Железнодорожник задумчиво почесал недельную щетину, достал полный табаку кисет, рванул размашистым движением «Биржевку» и ловко, одним приёмом, скрутил предлинную «козью ножку». Всыпав в неё рубленый корень самосада, прикурил и затянулся. Щуря глаза от дыма, сказал:
— Ладно. Трое так трое. Только учтите — кочегара у меня нету, так что будете меня подменять.
— Как это?
— А так это — хватаешь лопату, набираешь угля побольше — и кидаешь в топку подальше!
— Сделаем! — повеселел Авинов.
И четверти часа не прошло, как флегматичный путеец перевёл стрелку — резким металлическим звуком щёлкнули рельсы, открывая выход с запасного на главный путь.
Неторопливо вращая колёсико, машинист открыл клапан давления пара и взялся за реверс. Дав гудок, «джойка» шумно выбросила струи белого, как кипень, пара. Задрожала, пробуксовывая колёсами. И тронулась, плавно набирая скорость. Семафор показал «зелёный».
Ближе к ночи паровоз проследовал через большую станцию, многажды меченную жёлтыми огнями. Выглядывая из паровозной будки, Кирилл подсматривал, как под ветром качались жестяные плафоны тускло горящих ламп, и по блестящему от сырости перрону скользили причудливые тени. Часовой с винтовкой старательно выхаживал туда и обратно, бдительно охраняя завоевания революции.
— Хо-одит… — проворчал машинист. — И чего зря ходить? Боятся, что перрон унесут?
— Слушайте, — сказал Кирилл, — а я до сих пор не знаю, как вас звать.
— Дык и я вас не спрашивал. Зови Филимонычем, не ошибёшься… Вы мне лучше такое дело объясните: куда бежать-то собрались? От кого — я уже понял…
— Мы не бежим, аксакал, — осклабился Саид, — мы пробиваемся!
— Какой я? — нахмурился Филимоныч. — Каса… сака…
— Аксакал, — сказал Корнилов, — значит «белая борода». Это они так уважительно стариков называют.
— Эва как… — протянул машинист. — Ну, тогда ладно…
— На Дон мы пробиваемся, — продолжил генерал, морщась. — К Каледину.
— Вон оно чего… Это дело. Атаман, говорят, мужик честный, большевиков на Дон не пущает. А вы, стало быть, с ним на пару. Ага…
— Не совсем так, — вставил Авинов. — Это не мы с Калединым, это он с нами.
Перехватив остерегающий взгляд Корнилова, Кирилл покраснел: что у него за язык, в самом деле!
— А ты-то с кем, Филимоныч? — поинтересовался генерал.
— А ни с кем, — спокойно ответил машинист, — я сам по себе. Вона, два моих балбеса вернулись — бескозырки набекрень и мозги туда же. Мы, говорят, интер-нац-листы. Это как, спрашиваю? А так, говорят, что немцы — наши братья! Раз так, говорю, гуляйте отседова! И выгнал обоих. Пущай их братцы и кормят… Ещё этим меня обзывали… как его… проле-тарьятом, а один еврейчик местный, Изя из ревкома ихнего, мне всё: «Товарищ… товарищ…». Я ему всё как есть объяснил: мне, говорю, уважение окажи! А уважить можно только через «господина»! Какой я тебе товарищ, говорю, морда твоя жидовская? Обиделся… А чего обижаться, спрашивается? Сам же, наверное, тоже из этих… интер… тьфу ты! Интернац-листов.
Докурив «козью ножку», Филимоныч притоптал окурок и велел Кириллу подбросить угольку.
— А мы пока вашему енералу перевязочку сделаем, — проворчал он. — И не зыркай на меня, подкидывай давай, подкидывай…
…Киев встретил белогвардейцев шумом и гамом полумиллионного города. Чудилось, что всё население разом снималось с места. В рваных поддевках и сюртуках, в шинельках и бушлатиках, с мешками, облезлыми чемоданами, баулами, тюками люди брали поезда штурмом, битком набивались в тамбуры, висли на тормозных площадках.
Бойцы заградотряда пытались проверять отъезжающих на предмет благонадёжности, но напор толпы был сильнее — озлобленных, загнанных людей не пугали даже выстрелы.
На привокзальной площади народ толокся, как на Еврейском базаре в праздник. Быстроглазые босяки рвали из рук вещи, предлагая их поднести, затурканные бабы с корзинами отбивались как могли. Извозчики и дрогали крутились каруселью. Лоточники торговали поштучно папиросами Месаксуди, бубликами и подозрительными пирожками, колбасой-кровянкой и сахарными пальцами в розовую и белую полоску.
А двери вокзала были залеплены афишками председателя Викжеля: «Сегодня ночью из Быхова бежал Корнилов сухопутными путями с 400 текинцев. Предписываю всем железнодорожникам принять все меры к задержанию Корнилова. Об аресте меня уведомить».
— Вот шакал! — скривился Саид. — И этот ловить!
Поезд до Харькова опоздал на шесть часов. Обсыпая себя чёрной шлаковой гарью, состав приблизился медленно, погромыхивая буферами и скрипя колёсами.
«Белые» садились не с перрона, а с соседней платформы, через выбитое окно, минуя посты красногвардейцев-милиционеров, и заняли места в купе — Кирилл с Саидом примостились у окна, а Корнилова уложили на верхней полке. Кроме них, в купе втиснулись ещё семеро — два торговца-черкеса, худосочная дамочка в возрасте, офицер и трое солдат — старообразный, молодой и ещё один, с замотанной бинтом головой. Ни выйти из купе, ни даже приоткрыть дверь в коридор было невозможно — всё забивали тела. Люди занимали полки и проходы, сидели и лежали на туго набитых мешках, на крепко сколоченных из толстой фанеры чемоданах. Грызли сухари. Дули чай. Дымили цигарками.
В вагоне было душно, пахло карболкой, потом и овчинами. За стенкой слышался разговор:
— Чего стоим?
— Обер говорил, что проверяют пассажиров, кого-то ищут.
Ладонь Кирилла сжала крепче рукоятку «парабеллума». Он посмотрел на Саида, сидевшего напротив, — текинец медленно кивнул: понимаю, мол, политический момент.
Вдруг состав дёрнулся, сотрясся. Со скрипом тронулся, замедленный пересчёт колёсами стыков ускорился, стал бодрее. Поехали. Пронесло…
Авинов прислушался к разговорам, доносившимся из коридора:
— …Усё народное добро возвернут за справедливый выкуп. Понял? Чего буржуи нахапали за сто лет, всё — нам! Рабочим и крестьянам. Понял? Товарищ Ленин уже это нужное дело начал, чтоб казна с людями делилась. Понял?
— …А вот на Аральском море водится птица, которая несёт яйца с добрый арбуз, и оттого там никогда голода не бывает, потому что одного яйца довольно на большую крестьянскую семью…
— …Та мени вже усэ одно, яка власть, тильки б була! Кажну ночь стреляють! То москали-бильшевики пуляють, то батька Ус набежить…
Два казака, сидя перед дверями купе, говорили о своём.
— Россия? — рассуждал донец со светлым чубом. — Конечно, держава была порядочная, а ноне в низость произошла. Ну и пущай. У нас своих делов много…
— Що балшавики думають? — вторил ему чернявый. — И що будэ совитска власть робиты? Зараз поперед церкви на площади в кажной станице виселицу громадят, всих вишают подряд, тильки б до рук попался. Та нехай ця власть подохнэ!
Солдат с забинтованной головой высунулся в коридор и воспроизвёл проповедь на революционный манер:
— Братие! Оставим все наши споры и раздоры. Сольёмся воедино. Возьмём топоры да вилы и, осеняя себя крестным знамением, пойдём вспарывать животы буржуям! Аминь.
Солдатня довольно загоготала, а какой-то интеллигент, длинный как жердь, в бедном потёртом пальто, переносивший пытку стояния, истерически закричал:
— Проклятые! Ведь я молился на солдата! А теперь вот, если бы мог, собственными руками задушил бы!..
Странно, никто интеллигента не убил, не побил даже… Авинов прикрыл глаза и откинулся к гудящей стенке. Болото… Вонь…
Ранее он говорил себе: «Одураченная толпа», — а теперь увидел её в натуре, как есть. И в душном вагоне, и на киевском вокзале, и по всей России-матушке царствовала толпа, претворяя в жизнь свой нехитрый главнейший закон: принизить всё, что хоть чем-то выделяется, хоть как-то возвеличено, стремится к свету. Человеку толпы никогда и в голову не придёт сделать попытку возвыситься, попробовать приподняться до уровня тех, кто лучше тебя, смелее, совершеннее. Нет, надо и самому валяться в грязи да низости, и других-прочих поставить на колени, бросить в навоз рядом с собою. Лежи и хрюкай, как мы! Не выделяйся! Тебе что, больше всех надо? Ах, надо?! Ребяты, тута буржуй! Бей его!
Спать, сидя в тряском вагоне, Кириллу никогда не удавалось, но тут он задремал. Дышать было нечем, однако жаркий воздух, остывая на стекле окна, создавал иллюзию свежести.
Авинов проснулся, вернее, очнулся в полной темноте. Все в купе спали, только двое солдат, молодой и с забинтованной головою, вели разговор:
— Там такие дела, что ты… Мильонами ворочают мешочники! С Москвы на юг мануфактуру тащат, с Ростова — хлеб. Ростовский лазарет той артели санитарные билеты выдаёт, а московский — проездные бланки. Во как дело поставлено!
— Слу-ушай… А хорошо бы у черкесов мануфактурку прихватить, а? Можно всё обделать тихо, ножик у меня с собой, а оне — народ жидкий…
— Лучше перед Иловайской, оттуда можно свернуть на Екатеринослав…
Кирилл не стал вмешиваться. Идёт оно всё к чёрту…
Ночью был обыск. В вагоне стояла полная, душная тьма. Вошли красногвардейцы в солдатских шинелях, с винтовками.
— Документы предъявите… — проговаривал заспанный комиссар. — У кого есть оружие, сдавайте, товарищи.
Свет фонаря заметался по купе. Кирилл закрыл глаза.
— А это чей чемодан? Ваш, товарищ? Товарищ!
Молодой солдат сделал вид, что только что проснулся.
— А?.. Чего? А, мой, мой…
— Откройте!
Комиссар запустил руку под фанерную крышку и стал рыться в вещах. Авинов приоткрыл левый глаз, примериваясь, в кого стрелять первого, в кого потом.
— А документы есть?
— Есть, есть…
Молодой суматошно полез в карман.
— Ну ладно…
И патруль пошёл дальше, переступая через тела, устилавшие пол. В сторону Корнилова красногвардейцы даже не глянули…
…С утра за окнами потянулась степь — унылая полупустыня, безрадостная, чудилось даже — безжизненная. Хилые рощицы, полегшая трава на холмах, сжатые поля… Брошенный мир.
Очень скоро Кириллу пришлось убедиться в своей неправоте.
Саид проснулся, провёл рукой по запотевшему стеклу, утёр лицо, шепча утреннюю молитву, и вдруг встрепенулся, привстал даже.
Паровоз засвистел, загудел истошно, резко сбавляя ход.
Авинов сунулся к окну — и увидел человек двадцать или тридцать всадников, понукавших коней с лихим разбойничьим присвистом. Да это и были разбойники!
Спокойный голос малоросса за стенкой сказал:
— Ты дывысь! Цэ ж хлопци батьки Уса! От зараза!
Вагон сильно толкнуло, так, что старый солдат едва не полетел со своей полки.
— Сердар! — крикнул Саид. — Они путь загородили!
В самом деле… Поезд изгибался дугой, вписываясь в поворот, и из окна был хорошо виден завал из шпал, лежавший поперёк рельсов. Вокруг завала сновали бандиты во френчах, кожанках, зипунах. Многие были крест-на-крест перепоясаны пулемётными лентами, на поясах — рифлёные гранаты и револьверы, в руках обрезы или кавалерийские карабины. Состав остановился, а с холмов уже мчались брички и тачанка с пулемётом.
Тут с окном поравнялся всадник в кожаной куртке, перетянутой ремнями, с папахой на голове и со всего размаху ударил прикладом винтовки, вынося стекло.
Авинов, прикрываясь локтем от осколков, выстрелил навскидку. Верный «парабеллум» не подвёл — бандит взмахнул руками и слетел с седла, роняя винтовку.
Сапогом вышибив пильчатые обломки стекла, Кирилл выпрыгнул в окно. Порадовавшись свежему воздуху, не обращая внимания на залихватское гиканье банды, он обернулся к купе и крикнул со злостью:
— Чего ждёте?! Или мы их перестреляем, или они нас! За мной!
Подхватив трофейную винтовку, он перебросил её Батыру.
— Саид, охраняй!
Текинец прекрасно понял, кого ему надо охранять, а солдаты, как ни странно, тоже подчинились Авинову — все трое сиганули следом. Четвёртым был офицер. Бандитская пуля сразила его, когда он готовился спрыгнуть, — земли достигло уже мёртвое тело. Тут же в окне показалась дама из их купе. Бледная, но решительная, она достала из сумки воронёный «кольт», ухватила его двумя руками и открыла огонь на поражение. Одного бандита — во френче с аксельбантами — она свалила, в другого не попала, но угодила в коня — и всадник сломал шею, когда полетел кувырком.
— К завалу! — крикнул Авинов. — Надо его разобрать!
В вагонах загомонили сторонники и противники вмешательства:
— Куда? Чи с глузду зъихав?! Павло!..
— Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас… Святый Боже, святый крепкий…
— Держить його!
— Колы будемо сидеть тут, дождёмся — вырежут до одного! Идтить надо!
Отстреливаясь, солдаты — молодой, старый и с замотанной головой — приближались к паровозу короткими перебежками. Их поддерживали огнём из окон и с вагонных площадок. По ту сторону вагона тоже слышалась частая стрельба — люди толпы, случайно пересекшиеся дезертиры и мешочники, не хотели за здорово живёшь отдавать своё добро и сами жизни.
Меткая пуля сбила с головы Кирилла папаху. Он пригнулся и крикнул:
— Саид, прикрой!
Чувствуя защиту друга, Авинов понёсся наперерез тачанке, пулемётчик которой разворачивал «максим». Первая пуля досталась ему — бандит вывалился на ходу и покатился, нелепо размахивая руками. Вторым выстрелом Кирилл снял возницу, что правил тройкой, запряжённой в тачанку, стоя, лихо крутя вожжами. Лихач как стоял, так и упал — на лошадей. Тело его запуталось в упряжи, лошади шарахнулись, коренник запнулся о тело возницы и упал на колени, а обе пристяжных дико заржали, пытаясь встать на дыбки. Номер им не удался, тачанка остановилась.
Добежав, Авинов запрыгнул в неё, падая на колени перед пулемётом, и судорожно вцепился в спусковые рычаги. «Максим» послушно зачастил, посылая очередь навстречу бандитской коннице. Несколько лошадей ушли в кувырки, всадники покатились кубарем, а тех бандитов, что подъезжали к поезду на бричках, срезало в поясе, ломало и сбрасывало наземь.
Прочухавшись, бандиты открыли стрельбу по захваченной тачанке, однако прицелиться на скаку не удалось никому, а Кирилл восседал, как в ложе театра военных действий, — стрелял и стрелял, пока не кончилась лента с патронами. Он тут же упал на дощатое дно, ухватился за брошенные вожжи и дёрнул, понукая коней.
— Но-о, запыхлятина!
Тройка неуверенно заржала и потрусила к поезду. Две пули подряд расщепили борт тачанки, но не задели ни Авинова, ни лошадей.
Подбросив тело в воздух, Кирилл перескочил через бортик, перекатился и зигзагами понёсся к поезду. Паровоз как раз засвистел, зашипел, залязгал сцепками. Солдаты, раскидавшие завал, мчались обратно что есть духу. Мчались вдвоём — старый и молодой. Третьего, с забинтованной головой, не было видно. Поезд трогался, и люди с вагонных площадок тянули руки, подхватывая бойцов и помогая им взобраться.
— Кирилл! — закричал Саид, высовываясь в окно.
Пуля ударила выше текинца, попав в папаху, и дама с «кольтом» тут же ответила, выпустив три пули по врагу.
Авинов побежал рядом с вагоном, подпрыгнул, цепляясь за смуглую руку Батыра, и тот легко выудил корниловца, втянул его в купе.
— Уф-ф! — выдохнул Кирилл. Поглядел на бледную, перепуганную даму, на запыхавшихся солдат, на Корнилова, страдальчески морщившегося со своей полки (эх, не дали пострелять…), и широко улыбнулся.
— Вот! — сказал он, указывая на окно. — Уже и не душно!
И всё купе, а за ним и весь вагон радостно захохотал, загоготал, хлопая друг друга по спинам, стуча кулаками по стенкам с разобранной бархатной обивкой, по чемоданам, а дама с револьвером восторженно забила в ладоши.
— Мы их победили! — завизжала она.
— Ось цэ — да… — растерянно молвил голос за стенкой. — Шоб хлопцив батьки Уса так уделать — цэ трэба уметь!
— А Федьку убили… — вздохнул молодой солдат. — Прямо в повязку его пульнули — и полголовы долой…
— Помянем? — хмуро спросил старообразный.
— А есть чем? — оживился молодой.
— Найдётся…
— Давай!
А Кирилл всё приходил в себя после нечаянного сражения. В окно крепко задувало, пыхало дымком, но пусть уж так, чем в духоте париться… В отдалении скакал один из бандитов. Самый упорный из хлопцев батьки Уса — он потрясал винтовкой, стреляя в сторону поезда, но не попадая даже в паровоз. Потом пропал и хлопец.
Пересадка в Харькове прошла без хлопот. Корнилову стало получше, и Кирилл быстренько отвёл генерала в ростовский поезд. Пока Саид удерживал матерившуюся толпу, он с ходу занял купе.
В окно постучали. Авинов выглянул и увидал крестьянина в добротном тулупчике, с кнутом в руке — сразу видать, зажиточный.
Крестьянин улыбнулся искательно и поинтересовался:
— Случаем пулемётика не продадите?
— Кончились пулемётики, — буркнул Кирилл, закрывая окно, — разобрали все.
Он помог улечься Верховному, а после влез на соседнюю полку да и залёг. Имеет же он право выспаться? С этой мыслью Авинов и заснул. В голове его мелькнули фантастический образ Фанаса, пленительный образ Даши Полыновой, но всё это было так далеко, так давно… Будто совсем в другой жизни.
Разбудил его Саид — подъезжали к Новочеркасску. В пронзительно-синем небе, какое бывает лишь в осенние холода, блистали золотые купола собора. И на вокзале, и в городе жизнь бурлила, но это была не бессмысленная животная толкотня, а оживление, направленное умелой и твёрдой рукой, подчинённое заведённому порядку.
На путях пыхтел «Санитарный поезд Императрицы Александры Фёдоровны», благополучно добравшийся из Могилёва с запасами медикаментов и перевязочным материалом.
По улицам неслись военные автомобили, с лязгом прокатывались броневики, крупной рысью пролетали верховые казаки, степенно проезжали извозчики. Строем шли роты офицеров и юнкеров, а партикулярное платье терялось среди серых шинелей и красных лампасов, золотых погон и белых платков сестёр милосердия.
Нигде не краснел кумач с сермяжными хотелками: «Долой войну!», «Вся власть Советам!», «Смерть буржуазии!».
Зато повсюду были расклеены воззвания, зовущие в Добровольческую армию.
— Великий Бояр! — разнёсся вдруг дикий крик, и из толпы вынырнули текинцы в белых тельпеках и в полосатых, цвета сёмги, черкесках. Кирилл узнал Махмуда и Дердеш-мергена.
— Великий Бояр живой! — орали они. — Великий Бояр с нами!
Генерал, слабо улыбаясь, стащил с себя ужасную мужицкую шапчонку, поднимая ее в знак приветствия. И тут уж по всей улице прокатилась волна узнавания.
— Ура генералу Корнилову! — грянул чей-то голос, и тысячи людей подхватили ликующую здравицу.
К встречающим подлетел развалистый «рено», с места рядом с водителем выпрыгнул сияющий Шапрон дю Ларрэ, мигом открыл дверцу — и навстречу Корнилову шагнул Алексеев. Два генерала подали друг другу руки, но не сдержали порыва — обнялись. И улица вздрогнула от могучего «ура!».
Михаил Васильевич расчувствовался, прижмурил глаза, но вот он вытянулся по стойке «смирно» и обратился официальным голосом:
— Ваше высокопревосходительство Верховный правитель Русского государства! Разрешите доложить!
— Докладывайте, — склонил голову Корнилов.
Он стоял в валенках, в рваном тулупе, но глаза Авинова видели блеск золотых погон и аксельбантов.
— По данным на шестое ноября, — торжественно доложил Алексеев, — в ряды Добровольческой армии вступила двадцать одна тысяча офицеров, юнкеров и кадетов!
Корнилов сразу подтянулся, распрямил плечи. Оглядев взволнованные лица, он сказал громким и ясным голосом:
— Милостивые судари и сударыни! Тяжёлое сознание неминуемой кончины страны повелело мне в эти грозные минуты призвать всех русских людей к спасению умирающей Родины!
Я, генерал Корнилов, сын казака-крестьянина, заявляю всем и каждому, что лично мне ничего не надо, кроме сохранения великой России! Предать же Родину в руки её исконного врага — германского племени — и его большевистских пособников, чтобы сделать русский народ рабами кайзеров и комиссаров, я не позволю, покуда жив! Боже, спаси и вразуми Россию!
Улица, запруженная людьми, выдохнула единый ликующий крик, в воздух полетели шапки и шляпки, а Кирилл Авинов в это время довольно улыбался, считая в уме. Двадцать одна тысяча добровольцев! А Фанас говорил, что к февралю восемнадцатого Добрармия соберёт едва три с половиной тысячи штыков. Значит, подействовали его МНВ!
— Мы победим, — твердил он про себя, как заклинание. — Мы обязательно победим!
