Главные лица будущей повести: «Дым» 1862. Черновой автограф. 1 л. Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 88; описание см.: Mazon, р. 62; фотокопия – ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 198. Опубликовано: Revue des Etudes slaves, 1925, т. 5, вып. 3–4, p. 261–263.

Набросок к списку действующих лиц: «К Потугину–». Черновой автограф. 1 л. Хранится в рукописном отделе Bibl Nat, Slave 88; описание см.: Mazon, р. 62; фотокопия – ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 207. Опубликовано: Revue des Etudes slaves, 1925, т. 5, вып. 3–4, p. 263.

«Дым, повесть Ивана Тургенева». Черновой автограф. 206 л. авторской пагинации. Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 84; описание см.: Mazon, p. 68–70; фотокопия – ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 311.

Отрывок текста: «Однако, что за разговор ~ с щелкопером – чудо!» (с. 301–303). Черновой автограф, запись на полях беловой рукописи повести «История лейтенанта Ергунова» (см. наст. изд., т 8). Хранится в Bibl Nat, Slave 84, л. 4 и 5 авторской пагинации; фотокопия – ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 312.

Отрывок текста: «Страшная, темная история ~ мимо читатель, мимо!» (с. 366–367). Черновой автограф, запись на полях беловой рукописи повести «История лейтенанта Ергунова» (см. наст. изд., т. 8). Хранится в Bibl Nat, Slave 84, л. 6 авторской пагинации; фотокопия – ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 312.

«Дым». Беловой автограф. 389 л. авторской пагинации. Наборная рукопись. Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 83; описание см.: Mazon, p. 70; фотокопия – ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 314.

«Прибавления и поправки к „Дыму“». Беловой автограф с поправками, 6 л. авторской пагинации. Хранится в рукописном отделе РИМ, ф. 440, № 1265.

«Опечатки в „Дыме“». Беловой автограф. Хранится в отделе рукописей РИМ, ф. 440, № 1265. В списке зарегистрировано 39 опечаток, среди которых 9 выделены звездочками как «особенно важные». Черновой автограф хранится в рукописном отделе Bibl Nat, Slave 84; фотокопия – ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 311.

Рус Вестн, 1867, № 3, отд. I, с. 5–160.

Т, Дым, 1868 – «Дым», соч. Ив. Тургенева. Издания 1-е и 2-е братьев Салаевых. М., 1868.

Т, Соч, 1869, ч. 6, с. 21–210.

Т, Соч, 1874, ч. 6, с. 25–210.

Т, Соч, 1880, т. 5, с. 3–191.

Т, ПСС, 1883, т. 5, с. 1–217.

Впервые опубликовано: Рус Вестн, 1867, № 3, с подписью: И. С. Тургенев.

Печатается по тексту Т, ПСС, 1883 с учетом списков опечаток, приложенных к ч. 7 издания 1874 г. и к т. 1 издания 1880 г., а также списка опечаток, оставшегося в рукописи.

В текст Т, ПСС, 1883 внесены следующие исправления:

Стр. 256, строка 30: «Этот даже феникс!» вместо «Это даже феникс!» (по всем источникам до Т, Соч, 1874).

Стр. 270, строка 12: «явятся на сцену» вместо «явится на сцену» (по черновому автографу, наборной рукописи, Рус Вестн, Т, Дам, 1868).

Стр. 273, строка 1: «очи в потолоки» вместо «очи в потолки» (по беловому автографу, Рус Вестн, Т, Дым, 1868, Т, Соч, 1869, Т, Соч, 1874).

Стр. 273, строка 10: «и лучше нас» вместо «лучше нас» (по беловому автографу, Рус Вестн, Т, Дым, 1868, Т, Соч, 1869).

Стр. 282, строка 20: «одна эта улыбка» вместо «одна улыбка» (по Рус Вестн, Т, Дым, 1868, Т, Соч, 1869).

Стр. 285, строка 8: «не мог решительно» вместо «не мог решить» (по всем источникам до Т, Соч, 1874).

Стр. 314, строка 30: «в Петербурге au chateau мы беспрестанно видались» вместо «в Петербурге мы беспрестанно встречались» (по списку опечаток).

Стр. 316, строка 38: «Валериан Владимирович» вместо «Валериан Александрович» (описка Тургенева).

Стр. 327, строка 22: «хлеб сырым молотит» вместо «хлеб сырьем молотит» (по всем источникам до Т, Соч, 1880).

Стр. 337, строки 24–25: «заиграло оно несколько мгновений спустя» вместо «заиграло оно несколько спустя» (по всем источникам до Т, Соч, 1874).

Стр. 343, строки 41–42: «заговорила она слабым голосом» вместо «заговорила она жалобным голосом» (по списку опечаток).

Стр. 357, строка 9: «Это днем-то бриллианты» вместо «Это днем бриллианты» (по всем источникам до Т, Соч, 1874).

Стр. 360, строка 32: «с жемчугом в волосах» вместо «с жемчугом на волосах» (по черновому автографу, наборной рукописи, списку опечаток).

Стр. 394, строка 3: «разговор получил под конец» вместо «разговор получил, наконец» (до черновому автографу, наборной рукописи, списку опечаток).

В черновом автографе «Дыма» Тургенев точно указал время работы над романом: начало – 6 (18) ноября 1865 г., конец – 17 (29) января 1867 г., причем в 1866 г. в течение девяти месяцев он «не писал ни строки». Таким образом, процесс писания «Дыма» отнял у Тургенева всего шесть месяцев, если не считать дополнительной работы над текстом при переписывании рукописи набело, перед сдачей в набор и в связи с выходом в свет отдельного издания романа (1868 г.).

Столь короткий срок работы над большим произведением объясняется тем, что его замысел возник значительно раньше и был обдуман Тургеневым задолго до его литературного оформления.

Ю. Г. Оксман впервые обосновал предположение, что «вся идеологическая нагрузка» романа «была предопределена историко-философскими и социально-политическими дискуссиями Тургенева с Герценом, Огаревым и Бакуниным», проходившими в Лондоне в начале мая н. ст. 1862 г. (Т, Сочинения, т. 9, с. 419).

Точки зрения споривших сторон были отражены Герценом в цикле статей «Концы и начала», появившемся на страницах «Колокола» в 1862–1863 гг. (Герцен, т. 16, с. 129–198).

Имея в виду уже опубликованные три первые статьи «Концов и начал», Герцен спрашивал у Тургенева в письме от 10 (22) августа 1862 г.: «Читал ли ты ряд моих посланий к тебе („Концы и начала“) – доволен ли ими, али прогневался, – прошу сказать» (Герцен, т. 27, с. 252). Тургенев отвечал Герцену 15 (27) августа 1862 г.: «Я их только теперь прочел <…> и нашел в них всего тебя, с твоим поэтическим умом, особенным уменьем глядеть и быстро и глубоко, затаенной усталостью благородной души и т. д., – но это еще не значит, что я с тобой вполне согласен… Ты, мне кажется, вопрос не так поставил. Я решился тебе отвечать в твоем же журнале, хотя это не совсем легко – во всяческом смысле этого слова, а ты, пожалуйста, сохрани мое имя в тайне и даже, если можно, отведи другим глаза. Я надеюсь через неделю послать тебе ответ – он уже начат». Однако, в связи с арестами по «делу 32-х» (см. письмо Тургенева от 7 (19) января 1863 г. к П. В. Анненкову и примеч. к нему), русский посол во Франции посоветовал Тургеневу не печататься в газете Герцена, и он вынужден был отказаться от мысли опубликовать свои возражения на страницах «Колокола». Об этом Тургенев сообщил Герцену в письме от 26 сентября (8 октября) 1862 г.: «Что же касается до моего ответа на письма, помещенные в „Колоколе“, то уже несколько страниц было набросано – я тебе покажу их, – но так как всем известно, что ты пишешь мне – я приостановился, – тем более что получил <…> официозное предостережение не печататься в „Колоколе“. Потеря, в сущности, не большая для публики, хотя для меня оно было бы важно». Последние строки цитированного отрывка знаменательны. Очевидно, не имея возможности ответить Герцену, но считая такой ответ принципиально важным, Тургенев решил высказать свою точку зрения в художественном произведении. По всей вероятности, в это время, т. е. осенью 1862 г., и возник замысел «Дыма».

Критики и исследователи «Дыма» неоднократно указывали, что любовная линия романа легко отделяется от описания губаревского кружка, сцен с баденскими генералами и монологов Потугина, т. е. от тех страниц, на которых Тургенев как бы продолжал спор со своими лондонскими оппонентами. Л. В. Пумпянский считал, например, что сюжетная линия романа Ирина – Литвинов в чистом виде – это «небольшое произведение, носящее все жанровые черты повести» (Т, Сочинения, т. 9, с. XVIII).

И действительно, в самом начале 1862 г. Тургенев собирался написать небольшую повесть. 14 (26) апреля он извещал M. H. Каткова, что надеется к осени доставить ему «новый труд, хотя не столь обширный, но задуманный с любовью». В письме от 19 (31) июля того же года Тургенев указал объем «труда»: «Я не успел кончить повесть для „Русского вестника“ <…> Она составит около 4-х печатных листов – может быть, даже больше».

Более поздних упоминаний о работе над повестью нет, а концом 1862 года датируется уже составленный Тургеневым список действующих лиц «Дыма» (см. ниже), задуманного с самого начала как «большое произведение».

На основании приведенных фактов можно высказать предположение, что Тургенев решил превратить задуманную им ранее повесть в общественно-политический роман. «Любовная история, приобретя новый смысл (об этом см. ниже), составила сюжетное ядро «Дыма», но сохранила при этом некоторые характерные признаки тургеневских повестей.

Первым документом, связанным с работой Тургенева над его новым романом, является набросок, названный писателем: «Главные лица будущей повести: „Дым“, 1862», который может быть датирован концом декабря 1862 г. – началом февраля 1863 г. (см. публикацию А. Мазона – Revue des études slaves. Paris, 1925. T. V, p. 261–263).

Сопроводив перечень лиц будущей повести точным указанием возраста, года рождения каждого персонажа и начальными буквами фамилий реально существовавших людей, черты которых должны были служить отправной точкой в создании того или иного образа, Тургенев сделал исключение только для Литвинова и Татьяны. Рядом с их именами стоят буквы X.

Имена прототипов почти все были раскрыты в публикации А. Мазона, который воспользовался пометами В. М. Лазаревского, сделанными им на экземпляре «Русского вестника» (см.: Чешихин-Ветринский В. К созданию «Дыма». – В сб.: T u его время, с. 293–295).

А. Мазон определил, что прототипами действующих лиц «Дыма» были: Ворошилова – К. К. Случевский, Губарева – Н. П. Огарев, Биндасова – Н. X. Кетчер, Ратмирова – П. П. Альбединский, Ирины – княжна А. С. Долгорукая. Ю. Г. Оксман в комментариях к «Дыму» (Т, Сочинения, т. 9, с. 418–419) сделал некоторые дополнения к расшифровкам А. Мазона. Так, он справедливо указал, что прототипом Капитолины Марковны Шестовой была Надежда Михайловна Еропкина, «тетка Ольги», т. е. Ольги Александровны Тургеневой, которую современники узнали в образе Татьяны (см.: Гутьяр Н. Иван Сергеевич Тургенев и семейство Виардо-Гарсиа. – ВЕ, 1908, № 8, с. 434–437). Очевидно, следует согласиться и с предложением Ю. Г. Оксмана расшифровывать букву К. рядом с Пищалкиным как фамилию эмигранта В. И. Касаткина.

Вообще же необходимо учитывать, что Тургенев неоднократно предостерегал от отождествления его героев с реальными людьми. Изобразив в романе широко известную «историю» княжны А. С. Долгорукой, фаворитки Александра II, Тургенев, по свидетельству журналиста X. Бойесена, пояснял: «Характер Ирины представляет странную историю. Он был внушен мне действительно существовавшей личностью, которую я знавал лично. Но Ирина в романе и Ирина в действительности не вполне совпадают. Это то же и не то же <…> Я не копирую действительные эпизоды или живые личности, но эти сцены и личности дают мне сырой материал для художественных построений. Мне редко приходится выводить какое-либо знакомое мне лицо, так как в жизни редко встречаешь чистые, беспримесные типы» (Минувшие годы, 1908, кн. VIII, с. 69).

Следует также иметь в виду, что персонажи «Дыма» вобрали в себя черты не одного, а нескольких реально существовавших лиц. Так, создавая образ генерала Ратмирова, Тургенев, несомненно имел в виду не только П. П. Альбединского, но и Алексея Петровича Ахматова, генерал-адъютанта, занимавшего в 1862-1865-х годах пост обер-прокурора синода. О нем в письме Тургенева к Герцену от 26 декабря 1857 г. ст. ст. сказано: «Этот господин совсем в другом роде: сладкий, учтивый, богомольный – и засекающий на следствиях крестьян, не возвышая голоса и не снимая перчаток. Он метил при Н<иколае> П<авловиче> в обер-прокуроры Святейшего синода; теперь попал в обер-полицеймейстеры – должности весьма, впрочем, однородные». Близость этой характеристики Ахматова к некоторым моментам биографии Ратмирова не требует доказательств.

Губарев – также образ собирательный, только некоторыми внешними чертами напоминающий Огарева. Составляя список действующих лиц, Тургенев написал букву «О», расшифровываемую как Огарев. Не ставя перед собой задачи карикатурного изображения Огарева, Тургенев, очевидно, намеревался все же воспользоваться какими-то чертами его облика при создании образа главаря эмигрантского кружка. Портрет Губарева в «Дыме» действительно напоминал Огарева. Один из современников, хорошо знавший Огарева, писал: «Внешность „того самого“ <Губарева> чуть не сфотографирована с другого „того самого“ (лондонского)». Однако автор статьи тут же добавил: «Правда, что кроме внешности да привычки рассказывать по несколько раз одни и те же анекдоты, ничего нет сходного в этих личностях».

К аналогичному выводу пришел и А. Д. Галахов: «В Губареве, – писал он, – представители наших прогрессистов думали видеть Огарева, но едва ли справедливо, – между ними нет никакого сходства, кроме разве того, что их фамилии образуют богатую рифму» (ИВ, 1892, № 1, с. 141).

«Собирательность» образа Губарева отмечал вспоследствии и сам Тургенев. «Кстати, – писал он Я. П. Полонскому 2 (14) января 1868 г., – как же ты говоришь, что незнаком с типом „Губаревых“? Ну, а г-н Краевский А. А. – не тот же Губарев? Вглядись попристальнее в людей, командующих у нас, – и во многих из них ты узнаешь черты того типа». Безропотное подчинение грубой власти, о чем в «Дыме» говорит Потугин, Тургенев считал почти национальной чертой, воспитанной в русском народе долгими годами рабства (см. с. 271).

Прототипом Матрены Суханчиковой Ю. Г. Оксман называет Е. В. Сальяс, подкрепляя свои соображения воспоминаниями Е. М. Феоктистова и Б. Н. Чичерина (см.: Т, Сочинения, т. 9, с. 423). Матрена Суханчикова показалась похожей на Сальяс не только Феоктистову и Чичерину, но и А. Н. Плещееву, который писал 15 (27) июля 1867 г. А. М. Жемчужникову: «А не правда ли, что Суханчикова напоминает Сальяс? Матреновцы – это Феоктистов и Вызинский». Вместе с тем публикация журнала русских студентов в Гейдельберге под названием «A tout venant je crache, или Бог не выдаст – свинья не съест» (см.: Черняк А. Журнал русских студентов в Гейдельберге. – Вопросы литературы, 1959, № 1, с. 173–183) позволяет предположить, что какие-то черты характера Матрены Суханчиковой были подсказаны Тургеневу писаниями «Матери Матрены», печатавшимися на страницах этого издания. Не только Матрена Суханчикова, но и другие участники губаревских сцен изображены были Тургеневым по личным впечатлениям. В период обдумывания замысла романа писатель неоднократно ездил в Гейдельберг изучать колонию русских студентов, многие из которых претендовали на роль политических эмигрантов. В письме к М. А. Маркович от 16 (28) сентября 1862 г. Тургенев сообщал: «Я ездил на днях в Ваш Гейдельберг. Ничего, город интересный. Уезжая отсюда, я дня два там пробуду, посмотрю на диких русских юношей».

Зарисовки представителей высшего света были сделаны автором «Дыма» также с натуры. Современники Тургенева считали, например, что в образе славянофила, который «весь свой век и стихами и прозой бранил пьянство, откуп укорял… да вдруг сам взял да два винные завода купил и снял сотню кабаков» (с. 271), писатель изобразил А. И. Кошелева, и называли прототипом князя Коко эмигранта-католика Н. И. Трубецкого, а прототипом графа Рейзен-баха – министра почт и телеграфа И. М. Толстого. «Знаменитый богач и красавец Фиников» (с. 334) также имеет реальные прототипы: Ю. Г. Оксман считал, что им был Е. А. Дурасов (см.: Т, Сочинения, т. 9, с. 427), из переписки же Тургенева с А. А. Мещерским выясняется, что этот герои списан с П. П. Демидова, владельца нескольких горных заводов, одного из самых богатых людей в России того времени (см.: Орнатская Т. И. «Дым». О прототипе одного из персонажей. – Т сб, вып. 2, с. 173–174).

Помимо списка действующих лиц, Тургенев сделал еще небольшой набросок, представляющий собою «заготовки» для работы над образом Потугина.

Этот автограф не датирован, но несомненно, что он написан после перечня действующих лиц «Дыма», так как фамилия Потугина здесь уже дана без первоначального варианта (Тугин).

Первые две записи этого автографа, очевидно, определяли общий характер будущего героя: некоторую его ущербность и замкнутость; третья и четвертая – были реализованы в речах Потугина; последняя: «Мертвая тишина полудня (в Англии, с Гарсией)» – не связана ни с одним из эпизодов окончательного текста романа, и смысл ее до сих пор остается непроясненным.

Первое упоминание о работе над «Дымом» содержится в письме Тургенева к Н. В. Щербаню от 2 (14) июня 1863 г., в котором он сообщил, что «намерен деятельно приняться» за свой «большой роман». Аналогичные сообщения были сделаны в письме к тому же Щербаню от 26 июня (8 июля) 1863 г. и в письме к Валентине Делес-сер от 1 (13) июля 1863 г., в котором Тургенев делился своими творческими планами. «Сейчас я приступаю к работе над романом более значительным (в смысле длины), чем всё то, что я написал до сих пор», – писал он своей корреспондентке. Однако непосредственную работу над осуществлением замысла Тургенев не начинал, объясняя это неустойчивостью русской жизни. «За новый роман, – писал он Валентине Делессер 8 (20) сентября 1863 г., – серьезно еще не принимался <…> Неопределенность – самое неподходящее для творчества душевное состояние, а в нынешние времена нет русского, который не находился бы во власти этого чувства. Будущее по-прежнему очень мрачно – и неизвестно, чего вообще следует желать».

Сам Тургенев был привлечен к судебной ответственности по «делу 32-х» и вынужден был отправиться в январе 1864 г. в Петербург для дачи показаний в Сенатской следственной комиссии. Лишь после того, как писатель вернулся в Баден-Баден, получив официальные заверения в том, что «процесс 32-х» не будет иметь для него никаких последствий, он мог снова думать о романе. 18 (30) апреля 1864 г. Тургенев сообщал Людвигу Пичу: «Я написал несколько предварительных набросков и готовлюсь начать большое произведение…» Однако к реализации своего давнишнего замысла он приступил только в ноябре 1865 г.

Важным стимулом к осуществлению задуманного ранее романа явилось обсуждение его плана с В. П. Боткиным, навестившим Тургенева в Баден-Бадене в начале ноября н. ст. 1865 г. и одобрившим замысел романа. В то же время В. П. Боткин высказал Тургеневу и свои сомнения по поводу образа Потугина. «Только мне кажется, – писал он ему из Берлина, – ты не довольно выяснил себе твоего циника-патриота, потому что у него любовь к России скорее похожа на привязанность к своему старому домотканому халату, хотя он и пропитан потом и нестерпимо воняет. Конечно, трудно отдать себе отчет в том, на чем основывается наша любовь к отечеству – и тем более нам, русским. Но, вдумываясь в свое собственное чувство – ибо всякий должен руководиться в этом деле собственным, личным чувством, я нахожу, что желаю ей всевозможных благ цивилизации и гражданского устройства» (Боткин и Т, с. 228–229).

Начатая работа выполнялась со значительными трудностями. В письме к Людвигу Пичу от 9 (21) декабря 1865 г. Тургенев жаловался: «Я так давно не писал, что ощущаю внутреннюю не то чтобы усталость – но некоторую вялость, исчезающую слишком медленно. Может быть, мне это всё же удастся – иногда мне кажется, что у меня есть еще, что сказать. Такая вера необходима, хотя она и несколько наивна».