В истории духовного развития почти всех европейских народов повторяется факт довольно знаменательный, а именно – преобладание французского влияния в первую пору умственного движения в обществе и быстрое падение этого влияния, как только в обществе начинает пробуждаться самостоятельность. Факт этот особенно ясно обозначается в истории литературы; всем хорошо известно, что он повторился и у нас в России. Нетрудно, кажется, приискать причины подобного явления. Французская литература, будучи по преимуществу искусственной и подражательной, тем самым удобнее возбуждает и облегчает подражательность в других; притом Франция, как и все народы романской расы, раньше германских племен восприняла в себе и развила семена древней культуры и, получив благодаря своему скорому объединению и другим счастливым обстоятельствам рановременный политический вес и историческое значение, распространила свое влияние на всю остальную Европу. Нужно также принять в соображение общепонятность и общедоступность речи, ясность мысли, доходящую, правда, иногда до бесцветности, практический склад ума и дерзость почина, отсутствие резкого национального колорита, подвижность и сообщительность сангвинического темперамента, не без деспотических наклонностей, умеряемых, однако, чувством равновесия, – словом, все качества, составляющие отличительные свойства французского духа. Качества эти важны и драгоценны – и мы нисколько не намерены посягать на их достоинство. Они объясняют ту педагогическую, воспитательную роль, которую так часто играла Франция в отношении других народов. Но воспитание продолжается не вечно – и наступает время, когда народы и отдельные люди выходят из-под опеки. Реакция против наставников становится неизбежной и заходит иногда слишком далеко – особенно когда наставники сами слабеют и никнут, как это мы видим в современной нам наполеоновской Франции.

Подобная реакция преимущественно высказывается в сфере искусства, поэзии. Наука не нуждается в особенной физиономии, в живых определенных красках; форма становится в ней вопросом второстепенным, и творческие способности, всегда и везде необходимые, принимают здесь иное направление и иной смысл. Наука, по самому существу своему, космополитична – и в мире ее, особенно в некоторых ее отраслях, французы всегда будут занимать одно из почетнейших мест. Но, подобно римлянам, которых они считают своими предшественниками и предками и к которым стоят действительно ближе, чем остальные европейцы, французы слабо одарены поэтическими способностями. Ум француза остер и быстр, а воображение тупо и низменно – зато сообразительность, в смысле сопоставления противоречий, весьма развита; вкус француза тонок и верен особенно в отрицании – но жизненную правду и простоту он ощущает как-то вскользь и неясно, в красоте он прежде всего ищет красивости, и, при всей своей физической и моральной отваге, он робок инерешителен в деле поэтического создания… или уже, как В. Гюго в последних его произведениях, сознательно и упорно становится головою вниз… Уж кутить, так кутить! «Шакеспеар», мол, так поступает. Словом, французы так же легко обходятся без правды в искусстве, как без свободы в общественной жизни. Как? – скажут мне, – французы, изобретшие принципы 1789 года? Французы, гордящиеся талантами Гюго, Ж. Санда, Дюмасов отца и сына и даже Абу и Фейдо и милейшего из милейших Октава Фелье? Да, – ответим мы, – именно те самые французы. Принципы 1789 года, как вообще всё политическое, мы оставим в стороне; а что великий талант может существовать рядом с непониманием художественной правды в одном и том же человеке – этому поразительный пример Бальзак. Все его лица колют глаза своей типичностью, выработаны и отделаны изысканно, до мельчайших подробностей – и ни одно из них никогда не жило и жить не могло; ни в одном из них нет и тени той правды, которой, например, так и пышут лица в «Казаках» нашего Л. Н. Толстого.

Как бы то ни было, но несомненно то, что, несмотря на истинно изумительное обилие продуктов французской беллетристики, спрос на эти продукты у нас в России упал заметно. И не потому только, что вообще охота к беллетристике у нас охладела: английские романы пользуются еще почетом и находят читателей. Не говоря уже о той давно минувшей эпохе, когда не только Буало и Вольтер, но даже Дюсис и Делилль считались у нас законодателями Парнаса; но куда девалось то время, когда Дюма-отец мог с свойственным ему наивным самообожанием воскликнуть: «Les Russes ne lisent que moi! Cela fait honneur à leur goût: ils me jugent maintenant comme la postérité me jugera, dans cinq ou six cents ans!»? Теперь у нас хоть и продолжают читать Дюма, но только в высшем обществе и, разумеется, в оригинале – а на русский язык его более не переводят; да не только Дюма – Поль де Кока не переводят; «Фанни»… сама пресловутая «Фанни» не нашла порядочного издателя. Не переводят также все эти «Griffes roses», «La mort de l’amour», «L’amour du diable», «Le fils du diable», «Le fils de Tantale», «Letueur de mouches», «Le tueur de tigres», «Le tueur de brigands», «Palsambleu!», «Ce que vierge ne peut lire», «Entre chien et loup», «La poudre et la neige», «Le nez d’un notaire» – словом, всё, что так жадно пожирается парижанами. (Не можем не привести здесь изречения, произнесенного в нашем присутствии одним юным французским литератором: «Il s’agit seulement de trouver un titre, – уверял он, – le titre est tout; le reste – peu de chose – et ne demande qu’un peu de discernement. C’est le titre seul qui fait acheter le livre!».) Мы уже не упоминаем о книжицах вроде мемуаров Терезы, Могадоры, Коры, Леотара, хотя эти самые книжицы и расходятся десятками изданий в столице «Фигаро». Самые даже плоды французской драматической литературы, этой до сих пор всесветной поставщицы водевилей, комедий и драм, что-то плохо прививаются к нашей сцене… Оффенбах, правда, торжествует вполне и беспрекословно. Но пока рейнские провинции не присоединены к Великой империи, его нельзя считать французом, так как он родился и воспитывался в Кёльне.

И со всем тем мы пишем настоящее предисловие к переводу французского романа и берем на себя смелость зарекомендовать его перед отечественной публикой. Дело в том, что в этом романе чувствуется присутствие именно той жизненной правды, которую мы, к сожалению, так редко находим в других современных французских сочинителях. В этом отношении роман г-на М. Дюкана, особенно в первых главах, напоминает – конечно, в более скромных размерах – «Госпожу Бовари» Флобера, бесспорно, самое замечательное произведение новейшей французской школы. История, которую рассказывает нам автор «Утраченных сил», точно прожита, не выдумана. Это исповедь – своя ли, чужая ли, нам в это незачем входить, – и как во всякой исповеди, даже в самой невеселой и горькой, в ней есть своего рода тишина, та драгоценная тишина естественности и искренности, которою природа так сильно действует на нас. Событие, выведенное автором, не ново; всё это было уже сказано и рассказано – мы всё это знаем, кто по собственному опыту, кто по слуху; но есть два-три вопроса человеческой жизни, которые никогда не будут исчерпаны; к ним принадлежит и тот вечный вопрос любви и страсти, взаимных отношений между мужчиной и женщиной, за который в свою очередь принялся автор «Утраченных сил». Не решение этих вопросов вообще, не достижение положительных результатов для нас важно, а нам хочется знать, как они разрешались в данном случае и что сталось именно с этим сердцем в эту эпоху. Пишущий эти строки полагает, что читатели сочувственно отзовутся на ту правду, на ту верность психического анализа, который раскроется перед ними на немногих страницах книги, предложенной их вниманию, и что они также оценят искусство, с которым воспроизведены краски, свойственные времени и месту действия.

Автор «Утраченных сил», г-н Максим Дюкан (Ducamp), уже довольно давно известен французской публике. Он начал свое литературное поприще стихотворениями, в которых – в противность многим романтическим и другим поэтам – прославлял так называемую «прозу» века, успехи цивилизации, науки, даже индустрии; издал несколько занимательных описаний стран, им посещенных (он долго был на Востоке); рассказал экспедицию Гарибальди в Сицилию – ту знаменитую экспедицию «тысячи» (I mille) (он сам принимал в ней деятельное участие); напечатал несколько романов – а в последнее время посвятил свою деятельность эстетической критике, и, как тонкий знаток и нелицемерный судья произведений живописи и ваяния, составил себе почетное имя своими ежегодными отчетами (salons) о выставках в «Revue des Deux Mondes», «Journal des Débats». Сверх того, он в течение семи лет находился во главе возобновленной им «Revue de Paris», которую императорский декрет насильственно прекратил в январе месяце 1858 года. М. Дюкан не верит в прочность наполеоновской династии и принадлежит к либеральной оппозиции. Его труды по части статистики также не лишены достоинств и отличаются изяществом изложения.

Баден-Баден.