Дилемма узников
Взаимное доверие — основа эффективности общества
Это довольно старая проблема из теории игр. Поймали двоих подельников и допрашивают по отдельности. Признаешься — следователь из твоих слов поймёт, как найти вещественные доказательства твоей же вины. Но за сговорчивость ты получишь по минимуму — два года. А твой подельник, не успевший с тобой сговориться, — все десять. Если же оба промолчат — придётся обоих выпустить: ведь у следствия пока ничего, кроме подозрений, нет.
Понятно, в принципе оптимальная для обоих узников стратегия — молчать. Но каждый опасается, что другой не выдержит и заговорит в надежде на минимальный срок. И это опасение рано или поздно заставит одного из узников заговорить. В результате оба сядут на больший срок, чем если бы молчали.
Как видим, оба узника очень много теряют на недоверии друг другу. Если бы каждый был безоговорочно уверен, что второй его не сдаст, — оба вышли бы на волю. Да ещё и чистыми, без судимости.
Преступники зачастую называют себя деловыми людьми. Настоящая же деловая жизнь и подавно невозможна без доверия.
Даже при обычной оплате товара в магазине практически невозможно одновременно передать из рук в руки товар и деньги. Процесс распадается на этапы. Теоретически кассир может, получив Ваши деньги, на голубом глазу отрицать это. Однако на практике такие чудеса не случаются. С другой стороны, и продавец сперва даёт Вам товар для осмотра или примерки, и Вы с ним в принципе могли бы сбежать. В крупных магазинах принимают некоторые защитные меры вроде закладки радиодатчиков в одежду. Но эти датчики тоже уже научились обходить. Тем не менее торговцы во всём мире давно вычислили: убытки от нечестности покупателей куда меньше потерь от бесплодных попыток перекрыть любые мыслимые и немыслимые каналы кражи.
А уж серьёзный и долгосрочный бизнес вовсе немыслим без некоторой доли доверия контрагентов. Ведь надо перестраивать собственные бизнес-процессы в расчёте на взаимодействие с партнёром. Если взаимодействие нарушится, Вы немало потеряете на перестройках.
Чем больше доверие — тем глубже может быть разделение труда, тем разнообразнее и эффективнее может быть бизнес. Как известно, разделение труда неизменно повышает его производительность.
В первые постсоветские годы доверия в бизнесе практически ещё не было. Взаимодействовали только люди, хорошо знающие друг друга по прежним временам, а ещё лучше — связанные каким-то родством. На столь скромной основе сложную промышленную систему не выстроить. В этом — одна из множества причин тогдашнего обвала производства.
Постепенно — по мере накопления личного опыта контактов — стали создаваться цепочки доверия. А уже из них также постепенно прорастали цепочки взаимодействия. В последние предкризисные годы у нас выстраивались уже достаточно многоступенчатые и разветвлённые производственные структуры. Эффективность ещё не доросла до западного уровня, подкреплённого взаимодействием сотен и тысяч контрагентов, но двигалась в правильную сторону.
К сожалению, кризис — всегда утрата немалой доли доверия к партнёрам. Не потому, что Вы начинаете подозревать каждого знакомого в желании бежать с рынка. А потому, что каждый хозяйствующий субъект связан со множеством партнёров. Соответственно Ваш партнёр может что-то потерять от взаимодействия с другими, неведомыми Вам партнёрами. Соответственно Вы просто вынуждены доверять ему меньше, ибо его знаете, а его партнёров — нет.
Таким образом, кризис загоняет всех нас в положение тех самых узников из старой притчи. Мы вынуждены меньше доверять партнёрам. Соответственно перестраховываемся — ограничиваем возможности развития собственного бизнеса. Тем самым многое теряем — заметьте! — прежде всего не на уже реально возникших проблемах, а на их напряжённом ожидании.
Поэтому, в частности, я счёл очень разумными и полезными меры, принятые государством для поддержки реального бизнеса, его страховки от превратностей бизнеса чисто финансового. В самом деле, если Вы знаете, что Вашего партнёра в случае чего поддержат, не дадут ему рухнуть вслед за другими, менее удачливыми его партнёрами, то Вы и сами будете твёрже на него опираться и лучше развивать собственный бизнес в расчёте на эту надёжно подкреплённую опору.
Пока не знаю, сколь эффективны в техническом плане станут эти меры поддержки и подстраховки, ведь немалая их часть ещё вырабатывается. Я только уверен: именно они куда важнее, чем любая поддержка бизнеса чисто финансового. Не зря президент признал поддержку финансового рынка ошибкой.
Надеюсь, наши власти впредь будут больше внимания уделять конкретной экономике, производящей реальные товары и услуги, а не отражению деятельности этой экономики в зеркале бирж.
Наши биржи, по счастью, тоже не успели нарастить финансовые пирамиды производных бумаг, сопоставимые с западными. Естественно, на их поддержку уйдёт меньше сил, чем на западные. Соответственно больше будет доля накопленных государством резервов, доступная для подстраховки реального бизнеса. Значит, сам реальный бизнес сможет в большей мере, чем на западе, доверять партнёрам. И соответственно развиваться будет устойчивее. При грамотной государственной политике мы можем не пасть жертвами дилеммы узника.
Кто заплатит за конкуренцию
От монополизма избавляются не бесплатно
Несколько слов о способах оплаты конкуренции.
Наверное, каждый бизнесмен мечтает стать в своём деле монополистом. Мало кому охота действовать без оглядки на конкурентов, дышащих в затылок, да ещё и драть с клиентуры всё, что она в состоянии выложить.
Зато сама клиентура от этой перспективы не в восторге. Не зря уже более сотни лет — по меньшей мере со времён президента Теодора Рузвелта — активно применяются и постоянно совершенствуются антимонопольные законы.
Да и сами монополии сражаются с такими законами далеко не так активно, как могли бы по своим финансовым и организационным силам. Ведь в отсутствие конкуренции они не только жиреют, но и дрябнут — как зайцы в лесу, где все волки отстреляны.
Удачное стечение собственного искусства и внешних обстоятельств позволило легендарной Microsoft фактически монополизировать сперва рынок операционных систем для персональных компьютеров, затем офисных программ для них, наконец, интернет-браузеров. В каждом завоёванном сегменте фирма прекращала концептуальное развитие своих программ, зато щедро наполняла каждый новый выпуск эффектными (и поэтому привлекательными для непрофессионалов), но мало кем востребованными, возможностями. Только появление реальных бесплатных конкурентов — Linux, OpenOffice.org, Opera и Mozilla — заставило главу компании всерьёз озаботиться хотя бы безопасностью и надёжностью собственных изделий.
Конкуренция безжалостно выметает с рынка всё дорогое, ненадёжное, неуклюжее. Взгляните, что она создала на месте советской торговли. Есть даже надежда (хотя пока и слабая), что конкуренция сумеет наладить наше коммунальное хозяйство.
Потребители не только обретают лучшее, но и платят за него меньше. Даже расширение рынка благодаря падению цен далеко не всегда компенсирует само это падение. Мне изнутри известен случай, когда три фирмы, поделившие рынок одной из услуг, вместе собирают заметно меньше, чем раньше — будучи монополистом — получала одна из них.
Перед нами экономическое чудо. Мир становится лучше — а платят за него всё меньше. Не ясно ли, что от монополии надо избавляться любой ценой?
Увы, любую цену всегда платят из чужого кармана. Конкуренция — не исключение.
Изобилие конкурентов нужно, чтобы выбрать лучших. Значит, в любой момент есть и худшие. Иной раз настолько худшие, что потратить на них деньги — всё равно что выбросить на ветер. Если же конкурентов достаточно много, среди них могут затесаться мошенники, заведомо не намеренные добиваться соответствия своих товаров и услуг требуемой цене.
Выходит, конкуренцию — как и монополию — приходится оплачивать падением качества услуг (включая товары). Только при монополии платят все и понемногу, а при конкуренции — немногие неудачники, зато полновесно.
От этой напасти не спасает казённое лицензирование. Оно в лучшем случае устанавливает необходимый минимум качества услуг. Но конкуренция быстро поднимает лучших участников рынка настолько выше минимума, что на него просто бессмысленно ориентироваться. Если же требуемый уровень задрать слишком высоко, государство установит искусственную монополию. Не говоря уж о методах обхода любых формальных лицензионных процедур.
Не помогает и создание саморегулирующихся общественных объединений. Как доказал ещё опыт средневековых ремесленных цехов, такие объединения довольно скоро перестают допускать в свои ряды новых членов, договариваются о ценовой политике и приближаются к монопольному статусу.
Тупики борьбы за качество (а заодно и за честность) подробно исследованы. Лучший из уже известных способов — страховка.
Страховаться от оказания ненадлежащих услуг могут сами производители. Например, добрая половина баснословных гонораров американских врачей уходит на страховку от исков неудачливых больных и их родственников. Да и ОСАГО можно считать защитой от ненадлежащего качества вождения.
Но куда эффективнее страховать потребителей. Нынешние страховые компании готовы брать на себя любые риски.
Правда, страховые ставки таковы, чтобы не только возмещать потенциальный убыток страховщика, но и обеспечивать достойную прибыль. Выходит, суммарные затраты потребителей даже возрастают?
Никоим образом. Ведь страховщики могут вчинить регрессный иск причинителю ущерба. Этим не только покрывается немалая часть страховых выплат, что соответственно снижает тарифы. Куда важнее, что угроза таких исков не позволяет производителям забывать о качестве и надеяться на удачу.
Даже самая скромная страховая компания может привлечь адвокатов куда посерьёзнее, чем большинство её клиентов. О детективах на подряде у страховщиков и вовсе ходят легенды (ведь коммерческая выгода — обычно куда более мощный двигатель, чем надежда на выслугу лет). Страховщики на свободном рынке — санитары леса: вычищают и неудачников, и мошенников.
На страховом рынке тоже случаются и мошенники, и неудачники. Но страховка — как и прочие финансовые услуги — делима. Застраховаться можно у многих компаний сразу — и разделить риск. А сами страховые компании работают и санитарами собственного рынка. Ведь они обычно тоже делят риск — перестраховываются у коллег. И иски к коллегам предъявлять не стесняются.
Итак, за конкуренцию платим мы. Но лучше — через страховку.
Страховка защитой
Протекционизм стабилизирует внутренний рынок ценой замедления развития
Несколько слов о протекционизме.
Само это слово сейчас не в моде. Всемирная торговая организация — ВТО — всячески пытается запретить всем своим членам какие бы то ни было меры по защите — протекции — своего внутреннего рынка от конкурентов извне.
Правда, это у неё не всегда получается. Из повести «Скотный двор» Эрика Артура Блэра, более известного под псевдонимом Джордж Оруэлл, мы знаем: все животные равны, но некоторые равнее. Так вот те, которые равнее, благополучно закрывают свой рынок для тех, кто почему-то им неудобен, и в то же время настаивают, чтобы перед ними самими все двери открывались.
Но это — текущие политические нюансы. Они не отменяют главной мысли теоретических противников протекционизма. Ведь мысль эта довольно проста. Разделение труда повышает его эффективность. Чем глубже разделение, чем больше операций, на которые разбита та или иная производственная функция, тем выше производительность каждого этапа, и тем соответственно больше суммарная производительность труда всех, кто в этом разделении участвует. В пределе, когда в разделении труда так или иначе задействовано всё человечество, достигается, очевидно, максимальная теоретически возможная производительность, что само по себе, конечно же, очень полезно.
Но, как известно, у каждого достоинства есть свои недостатки, и недостатки эти чаще всего — продолжения достоинств.
В частности, разделение труда повышает производительность не в последнюю очередь потому, что каждый его участник строго специализируется на конкретных операциях. Благодаря специализации он лучше осваивает то, что ему надлежит делать, обзаводится необходимым инструментарием.
Между тем мир не стоит на месте. Он развивается постоянно. Появляются новые улучшенные технологии производства уже существующих изделий, появляются новые изделия, появляются даже принципиально новые рода деятельности вообще. Чем уже специализация, тем сложнее перестраиваться, тем сложнее осваивать что-то новое. Поэтому те, кто слишком уж хорошо специализирован, при любых переменах оказывается не у дел.
Уж на что хорошо специализировались динозавры! Их были многие десятки тысяч видов, идеально приспособленных к жизни в тогдашних условиях, заполнивших любую экологическую нишу, использующих все мыслимые и немыслимые природные ресурсы. Но стоило условиям на земле как-то измениться — и где те динозавры, кроме палеонтологических музеев? А изменение было, судя по всему, небольшое. Скорее всего просто очень уж много пыли поднялось в воздух от упавшего крупного метеорита, и на какое-то время на земле чуть-чуть похолодало.
В мировой экономике едва ли не ежедневно происходят изменения несравненно радикальнее последствий того метеорита. Соответственно тот, кто слишком углубился в свою специализацию, рано или поздно при каком-то очередном изменении окажется выброшен на обочину цивилизации. Например, многочисленные африканские фермеры, выращивавшие всякие экзотические фрукты, остались не у дел, когда выращивание этих же фруктов с большей эффективностью освоили в Израиле, где солнца тоже хватает, а воду научились использовать по технологии капельного орошения, так что местных скудных запасов хватает на щедрейшие урожаи, хотя Иордан мельче нашей Яузы.
Многочисленные нефтяники и газовики всего мира регулярно испытывают множество проблем при каждом колебании конъюнктуры сырьевого рынка. Причём они не могут даже сократить производство до уровня, соответствующего размаху этих колебаний. Так, в Саудовской Афазии практически вся энергетика работает на попутном газе, выходящем из скважин вместе с нефтью. Если слишком сократить нефтедобычу, начнут останавливаться электростанции.
Поэтому любая страна должна не только развивать те виды деятельности, которые уже освоены, уже идеально получаются. Приходится поддерживать и многие менее эффективные занятия.
Кое-что — для подстраховки. Та же Саудовская Аравия за бешеные деньги выращивает у себя пшеницу, ибо опасается: вдруг какие-то политические потрясения затруднят её продовольственное снабжение.
Кое-что — для тренировки. Так, развить авиационную промышленность с нуля в условиях свободной конкуренции невозможно. Но если потратить на её развитие некоторое время и соответствующие деньги, то вполне можно серьёзно потеснить уже признанных специалистов. Например, Бразилия заметно потеснила многие страны на рынке самолётов среднего размера.
Дмитрий Иванович Менделеев когда-то рассчитал оптимальную для России систему таможенных тарифов. Под её протекцией многие отрасли промышленности столь развились, что к Первой мировой войне мы оказались подготовлены куда лучше, чем десятилетием ранее к войне с Японией.
Протекционизм — одна из множества разновидностей страховки. Как на любую страховку, на протекционизм приходится тратить какие-то деньги. Никто не гарантирует, что эти деньги вернутся, ибо никто не гарантирует потрясений такого масштаба, что придётся вводить в действие страховку. Но обходиться вовсе без страховки, мягко говоря, неразумно.
Поэтому России вряд ли следует сейчас вступать в ВТО. Предстоящие экономические потрясения будут столь велики, что без той самой страховки, которую правила этой организации запрещают, нам не обойтись.
Осознанная необходимость
Свобода — маневрирование в пределах
Старинная революционная песня начинается словами:
Смело, товарищи, в ногу!
Духом окрепнем в борьбе.
В царство свободы дорогу
Грудью проложим себе.
Третья строка — по сути, цитата из трудов Маркса и Энгельса. Карл Генрихович и Фридрих Фридрихович не раз описывали коммунизм как переход из царства необходимости в царство свободы.
Правда, они же учили: свобода — осознанная необходимость. Когда точно знаешь рамки, в которых можно двигаться, то свободен выбирать любые варианты поведения внутри этих рамок. Если же ограничения пока не познаны, приходится либо перестраховываться, самоограничиваясь сверх необходимого, либо то и дело натыкаться на пределы, познавая их ценой синяков да шишек.
Это с незапамятных времён знают люди искусства. Они даже говорят: форма освобождает. Жёсткий структурный канон — вроде четырнадцати строк сонета или трёх единств классицистской драматургии — не только позволяет помериться силами с коллегами, работающими в той же форме. Он ещё и высвобождает творческие силы для поиска содержания. А уж вложить его при должном уровне технического мастерства можно в любую избранную форму.
В науке связь свободы с необходимостью и того очевиднее. Пока люди не понимали земное тяготение — они могли сочинять красивые легенды о полёте Дедала и катастрофе его сына Икара, но даже не надеялись создать работоспособные летающие конструкции. Воздушный шар братьев Монгольфье — следствие осознания связи всемирного тяготения с законом Архимеда. Постижение законов Ньютона превратило ракеты из оружия в средство освоения ближнего космоса. Изучение же теории относительности Эйнштейна, переходящей в ньютонову физику при привычных нам условиях, рано или поздно — вместе с другими открытиями — позволит в разумные сроки добираться не только до границ нашей Солнечной системы, но и далеко за них (как далеко, предпочитаю пока не загадывать: слишком уж велик риск разбиться о какую-то ещё не познанную необходимость и не дотянуть до соответствующей свободы).
Каждый следующий шаг на пути научного познания открывает нам всё новые необходимости — а значит, и новые свободы. Как отмечал Эйнштейн, бог утончён, но не злонамерен: законы природы сложны, но неизменны, и по мере выявления существующих препятствий на пути к избранной нами цели природа не сможет создавать взамен новые. Единожды найденный нами путь к этой цели останется работоспособен навсегда — даже в том случае, если мы впоследствии откроем к ней же новые пути.
Маркс и Энгельс жили в эпоху бурных научных открытий. Привычную атмосферу торжества свободы путем познания необходимости они распространили и на общественные науки. Для них коммунизм — вовсе не общество полной вседозволенности, коим в ту пору грезили анархисты. Ныне о вседозволенности мечтают либертарианцы — я и сам склонен к этому экономическому течению — и либералы — я и сам высоко ценю это направление политики. Коммунизм — скорее система, где каждый в полной мере осознаёт обязанности, налагаемые на него самой необходимостью жизни в обществе и взаимодействия с другими его членами — а потому свободен в выборе форм исполнения своих обязанностей и способов получения удовольствия от самой деятельности.
Правда, основоположники изрядно недооценили глубину познания, необходимую для достижения такой свободы. Так, только в 1970-е математически доказано: составление — а тем более оптимизация — производственного плана для целого государства, где создаются десятки и сотни миллионов названий изделий и деталей, требует вычислительных ресурсов, заведомо недоступных человечеству в обозримом будущем. Следовательно, ещё многие поколения не смогут избавиться от стихии рынка — не располагая точными сведениями о ней, останутся не свободны от неё.
По многим подобным причинам общепринято мнение: желательно свести к минимуму внешнее ограничение свободы. Мол, раз уж всё равно все мы зависим от непредсказуемых обстоятельств, нужно предоставить каждому как можно больше свободы для их преодоления. Надо только избегать при этом явных конфликтов — по формуле равноправия: свобода Вашего кулака заканчивается там, где начинается мой нос.
Увы, современное общество столь тесно взаимосвязано, что носы с кулаками сталкиваются в самых неожиданных местах независимо от воли самих их обладателей. Так, источником нынешнего кризиса, уже сотрясающего всю реальную экономику, стали биржевые спекуляции с производными — то есть не завязанными напрямую на какие-то реальные товары и услуги, а зависящими только от биржевых же обстоятельств — ценными бумагами. Долгое время американские законы ограничивали работу с ценными бумагами вообще и производными в частности. В начале этого тысячелетия почти все ограничения отменены — под лозунгом свободы. И вскоре возникла новая необходимость — выкарабкиваться из-под обломков этой свободы.
Закономерности общественной жизни куда сложнее, чем представлялось ещё полтора века назад. Более того — они скорее всего куда сложнее, чем думаем мы сегодня. Соответственно нам предстоит ещё не один раз и не один год натыкаться на правила, установленные царством необходимости. А дорогу в царство свободы надо прокладывать не грудью, а головой.
Пирамида потребностей
В эпоху кризиса нельзя просто съёжиться
Несколько слов о распродажах.
Нынче они повсеместно изобилуют. Как-то, проезжая по Тверской, я увидел сообщение о распродаже буквально в каждой витрине. Причём, судя по всему, это не рекламные фокусы, какими ещё недавно грешили наши торговцы — повышали цену за две недели до праздника и через неделю возвращали к прежнему уровню, после чего сообщали о новой грандиозной предпраздничной распродаже. Сейчас цены снижаются всерьёз. Реально очень дёшево распродаются солидные коллекции почтенных фирм. Что поделаешь — кризис.
Когда глядишь на массированные распродажи, возникает естественный вопрос: что мешает всем участникам экономической деятельности вести себя таким вот кризисным образом — снизить цены, всё распродать, снизить зарплату сотрудников, и тем самым обеспечить дальнейшее вращение колёс экономического механизма, пусть на меньшем уровне, но всё так же бесперебойно?
Понятно, каждому обидно отдавать что-то по дешёвке, никто не хочет терпеть убытки. Но ведь когда кризис всё равно начался, убытки так или иначе в итоге неизбежны. Понятно, что убытки эти будут намного больше в случае остановки экономики, чем в случае её работы в распродажном режиме, то есть по сниженным ценам при сниженных зарплатах. Казалось бы — вполне естественный выход из критического положения экономики в целом.
Но, как известно, всякая сложная проблема допускает множество простых, очевидных, легко исполнимых неверных решений. Вот и идея всеобщей распродажи, к сожалению, не сработает. Ибо существует пирамида потребностей.
Само это понятие ввёл американский социолог Абрахам Харолд Григорьевич Маслов. Смысл довольно прост: потребности неравнозначны, и заботиться о высших можно лишь после того, как удовлетворены низшие, первоочередные.
Если деньги набрались только на две недели отдыха в году, то Вы, скорее всего, не будете все эти четырнадцать дней метаться из конца в конец мира, а просто найдёте какой-нибудь не слишком дорогой пляж и будете на нём отлёживаться, набираясь сил на полсотни недель предстоящей работы.
Если удаётся наскрести всего на одну пару брюк в год, то Вы не будете думать, прилепили на них китайцы марку «Calvin Klein» или марку «Donna Karan, New York». Вы будете беспокоиться, прослужат брюки весь год или расползутся по швам на второй неделе.
Ну а если Вам хватает средств только на то, чтобы с голоду не помереть, то Вы вряд ли будете на последние гроши покупать новое бальное платье.
Королеве Марии Антуанетте Франц-Стефановне Хабсбург, жене Луи Луи-Фердинандовича Бурбона, казнённой французскими революционерами, традиционно приписывают фразу, сказанную за несколько десятилетий до её рождения какой-то французской принцессой: «У народа нет хлеба? Тогда почему же не едят пирожные?» Эта фраза чётко иллюстрирует забвение принципа пирамиды потребностей: человек должен прежде всего удовлетворить потребности низшего уровня, и только тогда появляется возможность перейти на высший.
Если Вам хватает денег на десяток килограмм хлеба в день, то Вы ведь не будете есть этот десяток килограмм хлеба. Хлеба купите грамм двести, зато прикупите к нему сыра и колбасы, а поскольку скорее всего что-то останется, сможете ещё чем-нибудь себя побаловать. Когда растёт материальное благосостояние, люди постепенно поднимаются вверх по пирамиде потребностей — от выживания к самореализации.
Кстати, по этой же причине высокая духовность прямо противоположна бедности, а не является её синонимом, как нас издавна пытаются убеждать. Грубо говоря — человек, тратящий все силы на выживание, чаще всего просто не имеет дополнительных сил на то, чтобы проявлять тонкие душевные движения. Исключения возможны — но столь редки, что не меняют общего правила.
В кризис ресурсы значительной части людей сокращаются. Понятно, эти люди не ужимают все свои разнообразные потребности строго пропорционально, а спускаются по пирамиде потребностей вниз, вовсе отказываясь от заботы о некоторых не остро насущных нуждах. А это в свою очередь означает: бизнесы, ориентированные именно на удовлетворение высших потребностей, оказываются почти не востребованы. Нужда в соответствующих товарах и услугах не уменьшается пропорционально общему сокращению экономики — она вообще может упасть до нуля. Соответственно и все, кто был занят удовлетворением исчезающих потребностей, лишаются своих доходов. Значит, они падают к самому подножию своей собственной пирамиды потребностей. И тем самым понижают пирамиду потребностей общества в целом.
То есть даже если все продавцы и производители попытаются пойти на пропорциональное сокращение цен, сбалансированного сжатия всех раздувшихся экономических пузырей не получится. Кризис — не просто сокращение объёмов. Это прежде всего качественное изменение всех пропорций.
С другой стороны, закон пирамиды сулит и некоторые перспективы. В самом деле, если какие-то потребности — пусть и простейшие — сокращаются меньше, появляется возможность переориентировать бизнес на их удовлетворение. Таким образом те, кто умеет быстро замечать новое и резко маневрировать, могут не только не потерять, но даже кое-что выгадать. Кризис, как известно, это всегда не только новые проблемы, но и новые возможности.
Внутренние резервы
Малый круг финансового кровообращения
Нынешний всемирный кризис — следствие американского неумеренного потребления. До поры до времени его финансировали кредитами. В результате американцы накопили такие долги, что при нынешнем темпе погашения возвращать их придётся ещё паре поколений. Таким должникам больше никто не верит — и приходится ограничивать аппетит. А ведь на американский рынок ориентируется добрая половина мирового экспорта. Значит, весь мир вынужден сокращать производство. И, следовательно, также потреблять меньше: ведь нормальные люди, в отличие от обитателей общества потребления, покупают на то, что уже заработали.
Но из каких источников систематически выдавались кредиты гражданам Сияющего Города на Холме?
Простейший ответ общеизвестен. Федеральная Резервная Система рисует всё новые эффектные числа на счетах входящих в неё банков, бюро гравировки и печати казначейства Соединённых Государств Америки печатает на чистохлопковой бумаге красивые рисунки — и весь мир отдаёт за художественные фантики всё необходимое щедрым американцам.
Увы, очевидная схема не стыкуется. Безудержная эмиссия валюты оборачивается столь же безудержной инфляцией. Между тем курс доллара даже в худшие дни бушеномики падал куда медленнее, чем следовало бы из гипотезы о чисто эмиссионном источнике американского процветания. А в первые месяцы кризиса — вопреки многосотмиллиардному впрыску явно ничем не обеспеченных долларов — курс вообще изрядно вырос. Следовательно, изрыгаемые ФРС потоки лишь омывали мировую экономику, но затем неукоснительно вливались обратно в закрома звёздно-полосатой родины.
Чем пышнее расцветает экономика, тем заметнее в ней доля денег, естественным образом не находящих сиюминутного применения. Кое-что резервируется для подстраховки, кое-кто из деловых людей просто не видит в данный момент подходящих путей дальнейшей экспансии.
Временный излишек надо вложить надёжно и по возможности выгодно. А порою и средства, уже используемые в деле, хочется перевести на более эффективные рельсы. Тут и набегают услужливые американские финансисты — кто с хитроумными схемами отчётности вроде печально знаменитой Enron, кто с банальными пирамидами вроде многослойных производных бумаг, кто просто с гордыми дипломами Magister of Business Administration, якобы гарантирующими наилучшее возможное применение чужих денег…
Применение нашлось прекрасное. Хвалёное американское потребление оплачивается из кармана самих производителей. Им остаются щедрые обещания грядущих баснословных доходов от чудодейственных талантов американских инвесторов. А их же собственные реальные деньги бегают по кругу: выручка от продажи — американские ценные бумаги — кредиты и прочие пособия американским покупателям — выручка от продажи…
В конце концов несостоятельность американских обещаний стала очевидна даже рядовым американцам — не говоря уж о серьёзном бизнесе. Сейчас из-за границы притекают в основном деньги самих же американцев, вложенные в реальную — а потому надёжную — экономику, но репатриируемые под откровенными угрозами вроде террористического налёта на Мумбай. На долгосрочное поддержание спроса их не хватит. Промышленность мира обвалится?
Вряд ли. Не одни американцы нуждаются в одежде, транспорте, компьютерах. Европейский Союз уже давно поставляет за океан ту же продукцию, что расходится и среди его собственных граждан. Нынче спрос на неё сокращается. Но западноевропейский рынок сопоставим с американским, так что перестройка экономики ЕС скорее всего пройдёт не в катастрофическом режиме.
Куда сложнее Бразилии, Индии, Китаю. Там значительная часть населения вовсе не вовлечена в классический цикл экономики, живёт натуральным хозяйством. Соответственно трудно переориентировать на эту консервативную массу производство, развивающееся в последние годы на американские деньги, а потому рассчитанное в основном на динамичные американские нужды. Но мастерство, накопленное многолетней работой на заморского дядю, позволяет справляться и с задачами посложнее. Деньги же, нужные на реорганизацию, найти поначалу легко: надо кредитовать не привычных покупателей, а собственных сограждан. Как только спрос обретает платёжеспособность, он тянет за собою предложение. Главное — успеть: как только тот же Китай прекратит массированные закупки американских ГКО — доллар посыплется так быстро, что изрядную часть китайских валютных запасов не удастся использовать для дальнейшей раскрутки внутреннего рынка.
Экономисты объединяют Россию с этими странами в группу БРИК. Но наш народ далеко не так жёстко разделён. Да и промышленность ещё в советские времена формировалась в основном под внутренние нужды, а на экспорт ориентируется разве что оборонка. Зато и кредитное стимулирование внутреннего спроса уже используется столь активно, что проблемы нашего потребительского рынка едва ли не острее американских. Главная из них: часть наших потребностей, покрываемая импортом, значимее, чем в Америке.
Но нам ещё не поздно использовать тот же приём, что пригодится прочим членам БРИК. Стабилизационного фонда хватит на отсрочки по изрядной части уже выданных потребительских кредитов и даже на предоставление новых. Правда, без множества давно назревших реформ двигатель внутриэкономического сгорания не заработает. Но и без него, похоже, не обойтись.
Закон Саймона
Сырьё всегда дешевле труда
В докладе «Пределы роста», подготовленном под руководством Дерека Медоуза по заказу сообщества видных учёных и политиков — Римского клуба, впервые сформулирована идея ограниченности наших возможностей. Но общеизвестной и общепризнанной в широчайших массах она стала вследствие активной и эффектной агитации поборников охраны окружающей среды. Их вождь — профессор экологии Стэнфордского университета Пол Эрлих — оказался не только неплохим биологом, но и блистательным пропагандистом.
Но против прославленного агитатора выступил мало кому известный профессор экономики Мэрилендского университета Джулиан Саймон. Он заявил: по мере исчерпания ресурса его цена растёт — значит, задолго до этого исчерпания наука и инженерия найдут способ заменить его чем-нибудь подоступнее и поэтому подешевле. А чтобы доказательство было нагляднее, Саймон предложил пари: цена любого сырья в ближайшие десять лет упадёт.
Эрлих принял вызов. Условия пари были для него крайне выгодны: если за десять лет подорожает хотя бы один из пяти выбранных лично им видов сырья — он победит.
Эрлих выбрал пять металлов — редких и совершенно необходимых. Вольфрам — основа жаростойких сплавов, необходимых энергетике, и керамики для металлообрабатывающих инструментов. Медь — протянутые по миру провода: линии связи, электропередачи, электродвигатели… Никель и хром — нержавеющие стали, защитные покрытия. Олово — защита консервных банок и медной посуды. Всё это отрасли необходимые и быстроразвивающиеся. По мере их роста цена сырья обязана вырасти!
А через десять лет Пол Эрлих вынужден был публично заплатить Джулиану Саймону за проигранное пари. И никто из экологистов более не рискует этот вызов принять. Подвёл их технический прогресс.
В момент заключения пари цены всех выбранных Эрлихом металлов росли. Поэтому инженеры нашли способы обойтись без дорогого сырья.
Режущий инструмент теперь состоит в основном не из карбида вольфрама, а из корунда: окись алюминия составляет чуть ли не десятую долю земной коры, входит в любую глину, её запасов хватит миру на миллионы лет. По этой же причине алюминий потеснил медь из проводов. В системах связи медь сменило стекловолокно (сырьё — обычный песок). Слой олова на консервных банках стал тоньше в десятки раз — защиту их ныне обеспечивают прежде всего синтетические лаки. Усовершенствованы способы нанесения хромовых и никелевых покрытий: они стали плотнее — значит, можно их делать тоньше. Да и сплавы выработаны новые, с меньшей долей вольфрама, никеля, хрома.
Самих этих металлов на Земле не стало больше (разве что никелевые месторождения нашлись новые). Но потребляют их куда меньше. Цена соответственно упала. Не помогла Эрлиху даже инфляция. Как раз в десятилетие знаменитого пари она была весьма ощутима.
Но выбранные им металлы подешевели намного заметнее бумажных денег.
Экспорт невозобновляемого сырья кажется привлекательным именно в расчёте на его подорожание по мере исчерпания. Но ещё ни разу расчёт не оправдался. А судя по работам Саймона, не оправдается и впредь.
Социальная программа кандидата в президенты Чили Сальвадора Альенде Госсенса была феерически щедра в расчёте на подорожание меди: у Чили — чуть ли не крупнейшие в мире запасы. Но медь начала дешеветь вскоре после выборов. Социалиста во дворце ла Монеда подпирали слева коммунисты из правящей коалиции. Он не рискнул отменить щедрые посулы. И за три года довёл страну до такого разорения, что даже дисциплинированный генерал Аугусто Пиночет Угарте не выдержал и 11 сентября 1973 года возглавил первый за добрую сотню лет мятеж чилийской армии — иначе андскую республику разорвала бы в клочья гражданская война.
Кое-кто считает: энергоносителей закон Саймона не касается. Мол, энергию ничем не заменишь. А будешь жечь уголь вместо нефти — борьба с золой и копотью съест весь выигрыш в цене.
Но уголь — не всегда копоть. Подземная газификация извлекает из угольного пласта не более двух третей заключённой в нём химической энергии. Зато на выходе — газ, по чистоте не уступающий нынешнему природному (и для химического синтеза удобнее).
Бывший неудачливый разведчик Владимир Богданович Резун заявил, что в 1941 году Советский Союз собирался парализовать германскую армию захватом румынских нефтепромыслов. На самом деле эти промыслы обеспечивали работу только флота: остальная техника Германии питалась бензином, синтезированным из угля.
Есть и другие источники жидкого топлива. Одних битуминозных сланцев хватит на тысячелетия.
А уж нехимические энергоресурсы и подавно грандиозны.
Правда, проект международного исследовательского термоядерного реактора — ИТЭР — был заморожен ещё при Клинтоне из-за дороговизны. Но эксперты сразу предсказали: как только нефть дойдёт до полусотни долларов за баррель, ИТЭР разморозят. Прогноз оправдался: шестьдесят бушевских долларов, при которых переговоры по ИТЭР возобновились, в тот момент равнялись пятидесяти клинтоновским.
Экономия энергии — тоже часть закона Саймона: проще не тратить ресурс, чем искать ему замену.
Словом, не полагайтесь на сырьевые доходы: человеческий разум преодолеет любые пределы роста.
Болезнь Саудовской Аравии
Ограничение экономических взаимоотношений
Несколько слов об экономических инструментах межгосударственной борьбы.
Государственное ограничение экономических взаимоотношений либеральные экономисты зовут болезнью Саудовской Аравии. Между тем это едва ли не самая распространённая в веках и странах форма политического давления.
Известный журналист (и довольно удачливый политик) Владимир Ильич Ульянов справедливо учил: политика — концентрированное выражение экономики. Но само концентрирование порождает, как положено по законам диалектики, переход количества в качество. У политики рождаются собственные интересы, далеко не во всём сводимые к экономике.
Естественно, амбиции надлежит соизмерять с возможностями.
Наполеон Карлович Бонапарт пытался разорить Великобританию, запретив континентальной Европе торговать с нею. Британцам это не слишком мешало — владычица морей находила покупателей и на других континентах. А для продажи европейцам товар называли американским. Британцы даже создали за свои деньги несколько заводов за океаном и при необходимости ставили на своих изделиях их клейма. Европа же всячески изворачивалась, чтобы обойти невыгодную ей блокаду. Несчастный для Наполеона восточный поход — начало конца его величия — задуман всего лишь как средство заставить Россию — вопреки интересам её собственных экспортёров — блюсти запрет на торговлю с Великобританией.
Безуспешна была и экономическая блокада Кубы Соединёнными Государствами Америки. Главный в ту пору геополитический конкурент СГА — СССР — готов был покупать кубинский сахар даже в убыток себе, лишь бы завести базу поблизости от вражеского континента.
Но у любого оружия случаются неудачи. Они не умаляют его значения.
На 6 октября 1973 года выпал по иудейскому лунно-солнечному календарю Судный день. Десять дней после новогодия бог подводит итоги людских дел и в судный день выносит каждому приговор на следующий год. По канону в этот день надлежит поститься и молиться, дабы приговор не был слишком суров.
Даже из армии распускают верующих по домам — на молитвы. В укреплениях вдоль Суэцкого канала и на Голанских высотах остались единичные патрули из приверженцев других религий. Поэтому египетские и сирийские войска без особого труда прорвались на крошечную израильскую территорию.
Но малый размер — не только недостаток. Солдаты вернулись на фронт чуть ли не за день. Ещё через пару дней мобилизовались резервисты. А через неделю, остановив и окружив прорвавшихся, Армия Обороны Израиля перешла в контрнаступление, неизбежно победное с учётом арабских политических (и вытекающих отсюда военных) традиций.
Тогда арабские страны, экспортирующие нефть, прекратили поставку «до тех пор, пока Израиль не вернётся на исходные рубежи». К СССР, традиционно поддерживавшему арабов (потому что у них в ООН два десятка голосов, а у Израиля один), вынужденно присоединился весь западный мир. Израилю пришлось повернуть свои танковые колонны в сорока километрах от Каира и Дамаска и к 24 октября действительно вернуться в укрепления.
Политической цели — спасения от разгрома — арабы добились. Но за пару недель нефть подорожала на порядок. Арабы почувствовали вкус шальных денег. И договорились с прочими экспортёрами — ограничивать торговлю и впредь, чтобы удерживать высокую цену. Политический манёвр принёс очевидную экономическую выгоду.
Экономика всё-таки первична. Через несколько лет по закону Саймона нефть вновь — невзирая на все сговоры экспортёров — стала дешеветь. Даже новый мощный политический ход — многолетняя война Ирака с Ираном — лишь немного оттянул обвал рынка.
Саудовская Аравия сыграла на понижение по классическому принципу «что не можешь уничтожить — возглавь». Резко нарастив экспорт, она обвалила рынок в одночасье.
Для неё это было не слишком болезненно: издержки нефтедобычи на юге Аравийского полуострова низшие в мире. Зато конкуренты, чьи производственные расходы не в пример выше, изрядно пострадали.
Особый удар пришёлся по СССР. К тому времени Союз, также привыкший безудержно тратить шальные нефтяные деньги, втянулся в войну, веками бушующую между бесчисленными племенами, кланами и группировками в Афганистане. Как только поток нефтедолларов иссяк, турбина советской военной машины заглохла. А заодно и прочая экономика посыпалась.
Сырьевой дубинкой били не только арабы. СГА в 1941 году организовали нефтяную (и по многим другим видам сырья) блокаду Японии в тот момент, когда её экономика уже полностью перестроилась на военный лад. Если бы Япония отказалась от военных планов, она бы разорилась при обратной перестройке. Вступив же в войну, она лишилась возможности дальнейшего расширения военного производства. СГА понесли изрядные потери в начальной фазе войны. Но когда японские силы первого удара исчерпались, исход решило экономическое превосходство СГА — в том числе и в части доступа к сырью.
Жаль, что у России сейчас нет внешнеполитических рычагов эффективнее нефтегазового. Но его использование — не преступление (и уж подавно не болезнь), а общепринятая норма.
Нидерландская болезнь
Слишком хорошо — тоже плохо
Мы обычно называем Голландией целое государство. Но это лишь одна из семи Соединённых Провинций, создавших — после долгой освободительной войны с Испанской империей — республику (а впоследствии королевство) Nieder Landen — низкие земли.
Такое название — символ многовековой борьбы с природой. Более половины страны лежит заметно ниже уровня моря. Ряды исполинских плотин, отделяющих осушённые земли от водной стихии, прорываются штормами довольно редко (в последний раз — уже добрых полвека назад). Но просачивание сквозь мельчайшие поры — как в самих плотинах, так и в грунте, на который они насыпаны — остановить невозможно. Воду откачивают многие тысячи ветряков — благо недостатка в ветре, непрерывно дующем с моря, страна отродясь не испытывала. Бесчисленные крылья, вертящиеся на равнинах до самого горизонта — не просто милая экзотика, а свидетельство неудержимого упорства и редкостного трудолюбия нидерландцев.
Соседство с непрестанной опасностью не располагает к фантазиям. Поэтому нидерландцы — народ здравомыслящий.
Казалось бы, столь работящим и рассудительным людям никакие экономические хвори не страшны. Но именно Нидерланды не раз являли миру клинически чистые образцы хозяйственных болезней.
Одна из самых ранних — безудержное пьянство. Нидерланды исповедовали весьма строгую версию протестантизма. Эта строгость способствовала войне за независимость от испанских католиков. Но любая монополия опасна. Став единственной законной, конфессия на добрый век покончила с развлечениями. Едва ли не единственным способом отдыха, не противоречащим канону, оказалось пьянство. Русским купцам XIX века закон отводил на запои три недели в году. Нидерландский закон XVII века либеральнее: он признавал недействительной любую подпись под официальным (в том числе и финансовым) документом, поставленную после 15 часов — к этому времени любой благочестивый нидерландский негоциант был столь пьян, что легко подмахнул бы даже собственный смертный приговор.
Одна из первых коммерческих пирамид — также нидерландское достижение.
В XVII веке с Ближнего Востока привезли новый цветок, похожий на пышный головной убор тюрбан. Спрос подхлестнул цену экзотической новинки. Разнообразие генофонда тюльпана и лёгкость его мутаций открыли громадный простор селекционерам. Каждое новое достижение ввиду редкости ценилось неимоверно. В скором времени едва ли не каждый свободный гульден вкладывался в луковицы новых редких сортов тюльпана, ибо буквально на следующий день рост цен позволял выручить уже два-три гульдена.
Пирамида растёт, пока вне её остаются люди, готовые подложить под неё свои деньги в надежде на выигрыш. Тогда этого ещё не знали. Пирамида охватила все Нидерланды — и рухнула. Лёгкие доходы вкладывались в различные необязательные траты, свободных денег не оказалось ни у кого в стране: разорены оказались практически все. Экономика королевства восстанавливалась несколько десятилетий.
Нынче нидерландской болезнью зовут последствия лёгкой добычи дорогого сырья. В самих Нидерландах это случилось вскоре после Войны Судного дня в октябре 1973 года, когда арабские страны установили эмбарго на экспорт нефти в Европу и тем самым подняли цену нефти во многие десятки раз. До того многие месторождения — вроде континентального шельфа в Северном море или болот Самотлор в Тюменской области — не использовались ввиду катастрофической сложности и дороговизны добычи. Теперь они в одночасье стали рентабельны. Рачительные нидерландцы, естественно, тут же развернули добычу нефти у своих берегов.
Нефтедобыча стала многократно рентабельнее любого иного производства в стране. Соответственно все доходы от нефти — и иные свободные средства — вкладывались только в нефтедобычу. Прочие же потребности стало выгоднее покрывать импортом, нежели собственным производством.
Импорту способствовал рост курса местной валюты. Ведь за ней стояли теперь не только товары, произведённые на скромной территории Нидерландов, но и грандиозные нефтяные потоки. За каждый гульден стало возможно приобрести куда больше, чем прежде.
Зато экспорт из Нидерландов стал невыгоден. Марка, франк или песета, вырученные от продажи товаров местного производства, оборачивались меньшим, чем прежде, числом гульденов. Это дополнительно сокращало желание развивать собственное производство.
Без производства раскрутилась инфляция. Как ни прирастал курс гульдена — число гульденов внутри страны, вырученных за нефть, росло ещё быстрее. А общий объём потребления физически не мог расти с той же скоростью. Соответственно и цены росли.
Через несколько лет вся экономика Нидерландов перестроилась на сырьевой лад. Кроме нефтедобычи, развивалась разве что сфера услуг — не повезёшь же квартиру к подметальщикам в Испанию! Промышленное производство, включая высокотехнологичное сельское хозяйство, почти заглохло.
А ещё через несколько лет — по экономическому закону Саймона — нефтяной рынок рухнул. Нидерланды вновь — как после тюльпанной лихорадки — на годы остались без свободных средств и жизнеспособных производств.
Аргентинская болезнь
Структурные перекосы — не единственное несчастье экономики
Несколько слов о крайностях, возможных в любой экономической теории.
Я сам склонен к либерализму в экономике. Многие мои единомышленники не раз критиковали Аргентину за попытки исправить структурные перекосы с помощью государственной промышленной политики. Даже называли их аргентинской болезнью. Но такое вмешательство — далеко не единственная (и по мнению большинства специалистов, даже не главная) из множества болезней, связанных в сознании современных экономистов с заокеанской страной, ещё полтора века назад претендовавшей на первое место в мировом хозяйстве.
Самый известный аргентинский кризис — на рубеже тысячелетий — разразился внезапно. Ещё вчера страну ставили нам в пример, заслушивались лекциями тамошних руководителей экономических ведомств, прочили творцов аргентинского экономического чуда в главные консультанты последефолтной России… И вот уже на улицах Буэнос-Айреса толпы граждан, разгневанных утратой работы и сбережений, громят отделения банков и роскошные магазины, жгут автомобили, перекрывают улицы, свергают министров и президентов.
Тогдашние СМИ редко называли причину бунта вслух, поскольку любому из расхожих политических убеждений противоречил какой-нибудь компонент этой причины.
Аргентина строго соблюдала рекомендации Международного Валютного Фонда. Этот — крупнейший в мире — кредитор предоставляет займы на довольно стандартных условиях: приватизация как можно большей части экономики, сокращение налогов, отказ от любых форм вмешательства государства в хозяйственную деятельность.
Условия в целом разумные. Частный владелец, впрямую заинтересованный в больших долгосрочных доходах, при прочих равных условиях добивается большей эффективности предприятия, чем чиновник, чьи доходы и устойчивость служебного положения зависят от чего угодно, только не от результатов собственной работы. По той же причине получатель дохода распорядится им в среднем разумнее, нежели чиновник, изымающий часть дохода в виде налога. А уж вмешательство чиновника в работу частного предприятия и вовсе оборачивается, как правило, такой катастрофической некомпетентностью, что дешевле откупиться (и это в свою очередь порождает коррупцию).
Но МВФовские условия, хотя и необходимы для развития экономики, но далеко не достаточны. В частности, не гарантируют, что страна отыщет доходное место в международном разделении труда. И в любом случае выгода от них наступает далеко не сразу — «а кушать хочется всегда».
МВФовские кредиты призваны покрыть неизбежные государственные расходы на тот период, пока экономика, освобождённая от чуткого казённого руководства, придёт в себя и заработает. Увы, по одному из законов Паркинсона «расходы растут с доходами».
Любой демократический лидер, получив в своё распоряжение дополнительные деньги, не удержится от соблазна истратить какую-то их долю на подкормку собственных избирателей — чтобы они, увидев быстрый рост своего благосостояния, поддержали его политику.
Аргентинский уровень социальных расходов был в несколько раз выше латиноамериканского среднего. Это не слишком много: континент в целом небогат. Но достаточно, чтобы рядовые аргентинцы были благодарны своим демократически избранным вождям — и чтобы кредиты таяли куда быстрее, чем рассчитывали эксперты МВФ, согласуя условия их выдачи.
Экономика же росла именно тем темпом, какой предсказали МВФовцы. Для покрытия кредитов уже не хватало регулярных доходов. Приходилось занимать уже не только у МВФ, но и у коммерческих банков. До поры до времени те давали охотно — в расчёте как раз на благоприятные МВФовские прогнозы. Но в конце концов кредиторы разобрались в обстановке — и отказали в новых займах. Кредитная пирамида Аргентины рухнула — с очевидными последствиями.
Экономические взаимосвязи бывают очень неочевидны. У нас аргентинский бунт зовут свидетельством пагубности следования рекомендациям МВФ. На самом же деле он лишь доказал: исполнять только часть сложного комплекса взаимосвязанных мер куда опаснее, нежели действовать по всем правилам. И даже хуже, чем вовсе ничего не делать.
Российские экономические руководители об этом всегда хорошо знали. Так, многие меры, которые они сами сочли необходимыми для реанимации нашего хозяйства, были по их настоянию вписаны в условия предоставления МВФовских кредитов. Если какой-нибудь политик пытался безграмотным вмешательством нарушить ход оздоровления страны, его популизм пресекали уже не собственными рассуждениями наших экономистов, а ссылками на волю МВФ.
Но не всякое вмешательство — безграмотное. Уж если рынок сам приводит к структурному перекосу — исправить дело без внерыночных мер невозможно. Надо либо ждать изменения самой конъюнктуры рынка, либо управлять.
Неумелый врач может и уморить больного. А жадный врач того и гляди искусственно затянет болезнь, чтобы подольше сохранить доступ к кошельку пациента. Но все эти перекосы не отменяют главного: к сожалению, случается, что без врачебной помощи не обойтись. И такая помощь — вовсе не самостоятельная болезнь. Это признак куда более сложного расстройства. И если бороться с врачами — расстройство только усилится. Бороться надо с теми неполадками, что заставили обратиться к лекарям экономики.
Венесуэльская болезнь
Национализация опасна не для всех
Несколько слов об опасностях и выгодах национализации.
Сейчас политику массовой национализации частной собственности зовут венесуэльской болезнью. Но случалась она много раз и во многих странах. В образцово капиталистической Великобритании лейбористы, придя к власти сразу после Второй мировой войны, национализировали целые отрасли. Возможно, потому, что при послевоенном разорении не видели иного способа поддержать их существование.
Многократные национализации позволили всесторонне изучить их практически неизбежные последствия. Сдержать их удаётся, разве что если государственное предприятие реально конкурирует с частными (как Renault во Франции). Если же национализирована монополия, катастрофа неминуема.
Предприятие, щедро подпитанное казёнными — то есть для его менеджеров даровыми — деньгами, сперва расширяется и процветает. Но сравнительно скоро качество работы ухудшается. Ведь оценивают его теперь не столько потребители (своим трудовым рублём или фунтом), сколько чиновники разных рангов. А их доходы если от чего и зависят, то уж точно не от работы подведомственных заведений.
Затем падает и количество. Его оценить проще, чем качество. Так ведь и найти уважительные причины сокращения объёмов производства несложно. Тем более что главная из этих причин объективна. Потребители стараются заменить некачественные товары и услуги чем-нибудь более приемлемым.
Наконец, казённая продукция дорожает: количество упало, а сократить число рабочих мест или зарплату работников не согласится ни демократически избранный чиновник (ему нужны голоса и на следующих выборах), ни тем паче диктатор (он не имеет внятных способов изучать общественное мнение — и опасается незримых течений).
Есть и другие — помимо подъёма цены — способы поживиться из казённого котла. В казённой нефтяной компании ЮКОС едва ли не каждый её администратор, начиная с уровня мастера, имел персональную скважину — доход из неё капал прямо в его кошелёк. Как только частные хозяева покончили с этой формой хищений, прибыль компании выросла в несколько раз.
ЮКОС являл и другие примеры эффективности частного управления. Так, там внедрили новую компьютерную систему управления всеми скважинами и насосами. Даже создали самостоятельную компанию СибИнТек для разработки управляющих программ. СибИнТек решил поставленные ЮКОСом задачи — и ушёл на вольные хлеба. Несколько сот молодых сибиряков, изучив за нефтяные деньги искусство программирования, теперь зарабатывают благополучие собственными силами.
Ходорковского ругали за организацию аукциона по ЮКОСу: он не допустил конкурентов к торгам и отдал государству примерно 300 миллионов долларов. Честный аукцион принёс бы, по экспертным оценкам, раза в три больше. Но когда государство решило изъять основу могущества олигарха, слишком увлёкшегося политикой (и на мой взгляд, далеко не безупречного в ней), акции ЮКОСа стоили десятки миллиардов. Правда, к тому времени нефть подорожала чуть ли не впятеро. Значит, чистая прибыль — за вычетом издержек на добычу и транспортировку — выросла раз в десять. Но по меньшей мере три «крата» роста цены компании — следствие не выгодных внешних обстоятельств, а несомненной эффективности приватизации.
О ЮКОСе я говорю так подробно потому, что компания — один из очень немногих в нынешней России примеров национализации. Правда, ещё Сибнефть выкупили — хотя и по реальной цене. Но её как раз приватизировали неэффективно. Первый покупатель — Березовский — превосходный изобретатель схем ведения дел, но далеко не лучший организатор. Главный же способ его деятельности — приватизация менеджмента, то есть подкуп руководителей компаний, ему не принадлежащих — и вовсе годен только для работы с казёнными корпорациями (так, в правлении Общественного Российского Телевидения все представители государства дружно голосовали под диктовку Березовского). Не удивительно, что Абрамович — не столь изощрённый политик, но хороший управленец — выкупил Сибнефть у Березовского куда дешевле, чем продал государству.
Других сколько-нибудь серьёзных случаев национализации в новейшей российской истории не заметно. Правда, массовое вмешательство чиновников в хозяйственную жизнь иной раз называют квазинационализацией.
Формы вмешательства разнообразны — и зачастую разнобезобразны. Мелочная регламентация того, что должен регулировать — изменением спроса, — сам рынок. Нелепые и каждодневно усложняющиеся налоговые и таможенные правила. Принуждение к оплате властных затей — от посадки газонов до городских праздников — под лозунгом социальной ответственности бизнеса (хотя именно бизнес даёт властям налоги, в том числе и на все их затеи). Наконец, прямые поборы и взятки.
Но чиновный произвол — ни в коей мере не национализация. Инициатива здесь исходит не от государства как целого. И интересы государства — пусть и превратно понятые — ни в коей мере не защищаются. Ибо нельзя путать интересы государства с интересами отдельных его чиновников. Так же как интересы страны — с интересами государства.
Словом, национализации у нас пока далеко не так много, чтобы считать её болезнью. Ведь и доля сырья, добычей которого не слишком сложно распоряжаться, в нашем доходе явно меньше, чем в венесуэльском.
Шадриковое хозяйство
Планомерное истребление отечественной экономики
Отец великого теоретика и организатора кораблестроения, одного из основателей прикладной математики, Алексея Николаевича Крылова работал какое-то время управляющим в имениях помещиков Родионовых. Академик вспоминает: «У Родионовых было в Вятской губернии десять тысяч десятин векового вязового леса. Вязы были в два и в три обхвата, но никакого сплава не было, поэтому в лесу велось шадриковое хозяйство, теперь совершенно забытое. Это хозяйство состояло в том, что вековой вяз рубился, от него обрубали ветки и тонкие сучья, складывали в большой костёр и сжигали, получалась маленькая кучка золы; эта зола и называлась шадрик и продавалась в то время в Нижнем на ярмарке по два рубля за пуд; ствол же оставлялся гнить в лесу. После этого не удивительно, что от вековых вязовых лесов Вятской губернии и воспоминаний не осталось. В каком ином государстве, кроме помещичье-крепостной России, могло существовать подобное хозяйство?»
Риторический — во время написания мемуаров — вопрос академика теперь вновь актуален. Россия ещё не вполне крепостная. Но уже в заметной мере капиталистическая. И относится к своим нынешним ресурсам примерно так же, как помещики Родионовы к вековым лесам.
Всё ещё не забыт закон о государственном предприятии, проведенный Николаем Ивановичем Рыжковым в бытность его председателем совета министров СССР. Бывший директор Уралмаша — завода заводов — хорошо помнил, как сковывали его инициативу предписания высшего начальства, и предоставил коллегам права, не ограничиваемые никем и ничем. Едва ли не каждый завод в считанные месяцы оброс десятками дочерних и партнёрских кооперативов. К ним продукция уходила по заниженным ценам, чтобы прибыль от последующей продажи осталась за пределами заводской кассы. Порою перепродавалось и сырьё (под лозунгом «от нашего труда оно только подешевеет»), оставляя предприятие вовсе без работы, зато избавляя директора от забот о поддержании многосложной трудовой жизни.
Массированная чубайсовская приватизация объяснена именно желанием прекратить ползучую рыжковскую. Но обернулась очередной волной хищничества. Уже не только сырьё и продукция, но и само производственное оборудование распродавалось по цене металлолома, а то и впрямь шло в лом. Сейчас то и дело сносятся производственные здания, уступая место жилью, офисам или даже автостоянкам. Громадный капитал, накопленный усилиями нескольких поколений, сожжён на шадрик.
Не одна Россия прославилась самоубийством экономики. В прибалтийских республиках и Галичине (восточном склоне Карпат, где коренные жители искренне считают именно себя украинцами) уничтожено практически всё созданное в имперское и советское время и хоть как-то связанное с промышленным производством. Здания, иной раз готовые дожить чуть ли не до четвёртого тысячелетия, в лучшем случае превращены в склады транзитного импорта: при нынешнем развале экономики без него не обойтись ни в одном постсоветском уголке. Сходная картина и в странах, перешедших из Совета Экономической Взаимопомощи в Европейский Союз.
Среди предприятий, скупленных на шадрик, немало высокотехнологичных. Закрытие такого завода парализует многие десятки смежников. Новая ракета «Булава» через раз летает, по выражению ракетчиков, «за бугор», ибо изрядную часть комплектующих для неё делают в новых местах, где все тонкости приходится осваивать с нуля. Поневоле усомнишься в классическом совете: не искать злой умысел в том, что объясняется обычной глупостью.
Настало время строить новый лес заводов и институтов. На него тут же нашлись новые шадрикожоги — с законодательным инструментом. Каждое слово о необходимости сокращения регламентации хозяйственной активности сопровождается делом — рождением десятков новых ограничений. Зачастую противоречащих не только здравому смыслу, но и друг другу. Ради получения чиновником откупного рубля хозяйствующие субъекты теряют от кривых инструкций — по разным оценкам — десятки и даже сотни рублей. Вполне шадриковый коэффициент полезного действия!
Многие считают: выйти из шадрикового тупика можно только назад — в сторону социализма. Но шалости вроде благосклонного принятия подношений ревизором, зародившиеся ещё задолго до гоголевской пьесы, в советское время никуда не исчезли.
Вряд ли спасёт и дальнейшее развитие капитализма в России. В лучшем случае борьба вокруг разрушительных законов сместится с уровня их применения на уровень их принятия. Например, американская система лоббирования — институционализированной коррупции — уже позволила принять такие шадрикодельные нормы, как печально известный закон о копировании в цифровую эпоху, фактически выбивающий из-под ног новых творцов опору, созданную предшествующими поколениями, только ради того, чтобы в дальнем зарубежье, куда выведены рабочие места, не наштамповали слишком много продукции по американским рецептам, сбивая тем самым её цены.
Шадриковое хозяйство, по словам Крылова, возникло лишь вследствие отсутствия сплава — системы прямой связи производителей с потребителями. Нужно и нам строить качественно новую систему хозяйствования. Тогда варварское разрушение ради грошовой выгоды вернётся в разряд преступлений.
Санитары леса
Спекулянты способны стабилизировать экономику
Несколько слов о спекуляции.
Те из вас, кто — как и я — достаточно долго пожил в советское время, привыкли воспринимать это слово как оскорбительное. По советскому законодательству спекуляция считалась преступлением и каралась надо сказать, довольно сурово. Как покушение на основы советского образа жизни в целом и советского управления экономикой в частности.
Но изначальное значение слова вовсе не столь уж страшное. Спекуляция по латыни — высматривание. Спекулянтами называли тех, кто пытался выводить какие-то закономерности не из прямых экспериментов, а из спекуляций, то есть из теоретического рассмотрения различных альтернатив. Когда научные методы усовершенствовались и развились, слово закрепилось за теми, кто пытался из аналогичного рассмотрения делать экономические выводы.
В практической экономике, в отличие от науки, эксперименты довольно затруднительны. Поэтому спекуляция тут неизбежна и необходима. Спекулянт, рассмотрев какую-то существующую тенденцию на рынке, может сделать из неё далеко идущие выводы и действовать в соответствии с этими выводами. Если его выводы окажутся верны, он заработает, ну а если нет, так сам виноват — надо было думать лучше.
Естественно, по поводу одного и того же явления разные спекуляции могут приводить к разным выводам. Соответственно бóльшую часть спекулятивных сделок разные спекулянты совершают друг с другом. Таким образом то, что проигрывает один, выигрывает другой.
Чистая спекуляция — как говорит теория игр, «игра с нулевой суммой» То есть в ней нет ни суммарного выигрыша, ни суммарного проигрыша. Но когда спекуляция налагается на реальную экономику, возможен и выигрыш, и проигрыш. Поскольку реальная экономика — это как раз игра с ненулевой суммой.
На этом, кстати, строились все рассуждения Маркса. Понятие «прибавочного продукта», лежащее в основе всей его теории, по сути дела сводится к тому, что человек способен сделать больше, чем съесть. Поэтому, если люди действуют разумно, в экономике в целом постоянно нарастает число благ. Но с другой стороны, оно может и падать, если люди действуют неразумно и съедают больше, чем производят. Маркс полагал даже, что рабочим выгодно выкупить у капиталистов всё производство, управлять им централизованно, отдавать капиталистам то же, что те получали раньше, а самим получить выигрыш именно благодаря централизации управления.
Он, к сожалению, неправ. Как показали в 1970-х годах советские математики Глушков и Канторович, централизованное управление достаточно сложной экономикой приводит не к выигрышу, а к проигрышу. Но в те времена, когда работал Маркс, экономика была ещё так проста, что такая операция действительно могла дать некоторый выигрыш.
Что же происходит, когда в экономику с ненулевой суммой включается спекуляция? Производитель может заключать сделки не непосредственно с потребителем, а через спекулянтов, делающих предположения о грядущих колебаниях спроса и предложения. При грамотном порядке заключения сделок спекулянты берут на себя бóльшую часть рисков, связанных с этими будущими колебаниями. Значит, и производитель может работать увереннее, и потребитель может в меньшей степени опасаться скачков цены. Таким образом стабилизируется экономика в целом. Естественно, это делается не бесплатно. Спекулянты за свой риск получают какие-то вознаграждения. То есть в среднем часть дохода, который в ином случае весь достался бы производителю, переходит спекулянту. Но переходит не в силу его жульнических намерений, а как разумная и в целом справедливая плата за страховку.
Собственно, страховые компании тоже в какой-то мере занимаются спекуляцией. Просто у них не отдельные сделки, а очень большой объём сделок разного рода. Настолько большой, что риск, усреднённый по всем этим сделкам, невелик. Но когда речь идёт о сделках, почему-либо не укладывающихся в этот массив, приходится прибегать не только к страховщикам, но и к спекулянтам, работающим на риске отдельных сделок.
Почему же спекулянтов так не любили в советское время? Не только потому, что в условиях плановой экономики весь риск брали на себя планирующие органы, но и потому, что в условиях плановой экономики риска меньше. Грубо говоря, если по плану задумано сделать меньше хорошей обуви, чем её нужно людям, то этот план останется неизменным. Превышение спроса над предложением сохранится надолго. Соответственно долго можно будет заключать сделки в расчёте на это превышение.
В сочетании с плановой экономикой спекуляция оказывается не рискованной. Поэтому даёт постоянную прибыль. Но прибыль эта представляет собой плату уже не за риск, а за неизбежные ошибки планирующих органов. Спекуляция в конечном счёте изрядно способствовала стабилизации потребительского рынка социалистических стран и заметно отдалила кризис социализма. То есть в какой-то мере тоже сыграла страховую роль. Но всё-таки в советское время эта роль была не главной.
Так же как не главная она в наши дни, когда спекулянты долгое время паразитировали на ошибках капиталистических плановых органов, на неограниченном вбрасывании денег на рынок. То есть не делали главного, чего ждёт общество, ради чего их терпит — не стабилизировали экономику.
Дал нам пример Бонапарт
Старые шаблоны — источник новых проблем
Несколько слов об устарелых шаблонах.
В 1797 году, когда Юзеф Выбицки сочинял гордое «Ещё Польша не погибла», оптимистично выглядели строки:
Da nam przykad Bonaparte,
Jak zwyciężać mamy.
Дословно:
Дал нам пример Бонапарте,
Как побеждать должны.
Как раз в том году молодой корсиканец захватил Италию и уже считался величайшим военачальником революционной Франции. С его позволения польский генерал Ян Генрик Домбровски формировал в Италии польские легионы для освобождения своей страны, тремя годами ранее полностью поделённой между Австрией, Пруссией и Россией.
Легионам, чей гимн писал Выбицки, не судилось дойти до родных земель. Бонапарт использовал поляков для усмирения волнений итальянцев. После мирного договора, утратив надежду на возрождение Великой Польши «от моря до моря» (то есть от Чёрного до Балтийского!), они возроптали. Их отправили подавлять негритянский мятеж на острове Гаити. Оттуда вернулся лишь каждый двадцатый. Но из польских эмигрантов набралось новое войско и поучаствовало в изъятии запада Польши у Пруссии. На отбитых землях прошёл набор воинов для сражений уже с Россией — где и закатилась счастливая звезда императора Наполеона.
Домбровски внакладе не остался. Россия дала полякам куда больше прав, чем своим коренным регионам. Царство Польское обрело конституцию (в самой России её вовсе не было), стало управляться своей администрацией, сохранило привычный злотый, только главой государства стал русский император Александр I (в Варшаве его представлял брат Константин в качестве наместника). Поляки, служившие Франции, смогли попасть на российскую службу в сходных чинах. Домбровски стал польским сенатором и генералом от кавалерии.
Прочие польские дворяне тоже не пострадали. Так, мелкопоместный шляхтич Тадеуш Бенедиктович Булгарин стал известным русским писателем — и не стеснялся остро конфликтовать с куда более родовитым Пушкиным.
Но царская приязнь не помешала гордой шляхте восстать против России. В 1831 году — в разгар бунта — мазурка Домбровского стала национальным гимном. А через 95 лет объявлена гимном государственным. По сей день поляков призывают брать пример с полководца, противопоставившего себя всему миру и, естественно, утратившего всё. Судя по некоторым примечательным деятелям, призыв иной раз находит отклик в сердцах. Так, Игнацы Мосьцицки, Юзеф Бек и Эдвард Рыдз-Смиглы перед Второй мировой войной поссорили страну со всеми соседями.
Древние рецепты бытуют не в одной политике. Изобилие советов по выходу из начавшегося кризиса исходит из опыта прошлых потрясений. А ведь мир переживает спад очередной длинной волны Кондратьева. Все кризисы предыдущих трёх десятилетий пришлись на её подъём и потому проходили во многом самостоятельно: централизованному управлению надо было только не мешать общей повышательной тенденции. Теперь же необходимо противодействовать не только обстоятельствам, породившим текущие неурядицы, но и глобальному многолетнему тяготению хозяйства вспять.
На почве прошлых кризисов возникли деривативы — платные права сделок с другими ценными бумагами, полезный инструмент страхования некоторых инвестиционных рисков. Увы, как отметил ещё Теофраст Бомбаст Ауреол фон Хохенхайм (он же Парацельс), только доза делает лекарство ядом и яд лекарством. Наращивание всё новых слоев производных сделок в конце концов оторвало деривативы — и их цены! — от производственного базиса.
Возможность же кредитования под залог любых — в том числе и производных — ценных бумаг создала новый механизм генерации необеспеченных денег. Вред инфляции установлен ещё во времена потока золота и серебра из Южной Америки, утопившего хозяйство величайшей в ту пору Испанской империи. Ныне эмиссионные органы официально считают главной своей задачей стабилизацию валют. Но с кредитованием под деривативы они доселе не сталкивались. А потому не выработали новых приёмов стабилизации финансов.
При таком механизме кризиса классический метод Джона Мэйнарда Кейнса — впрыскивание в экономику всё новых денег — может лишь утяжелить ход экономической болезни. Хотя бы потому, что на каждый цент субсидий тут же нарастёт доллар новых бумаг, производных от сделок с этим центом.
Вовсе заблокировать биржи нельзя. Как показал лауреат Нобелевской премии по экономике Фридрих Август фон Хайек, принципиально невозможен более эффективный носитель экономической информации, нежели деньги (и представляющие их ценные бумаги), обращающиеся на свободном рынке.
Придётся заморозить рынок деривативов — зафиксировать состояние всех сделок по ним и отсрочить платежи до конца кризиса. Новые сделки пока допустимы только по бумагам, чья цена напрямую зависит от реальных товаров и услуг, но не от других бумаг. Так сохранятся ориентиры для выбора оптимального направления дальнейшей деятельности производителями и потребителями этих товаров и услуг, но в то же время экономика в целом избавится от безудержного потока производных денег, ныне размывшего все управляющие плотины и затворы — от макроэкономической стратегии до локальной тактики.
Технология непростая. Вырабатывать её придётся почти с нуля. Но это куда полезнее следования старым примерам — хоть Кейнса, хоть Бонапарта.
Суслов против Косыгина
Советский союз погубила дорогая нефть
Несколько слов о том, как погибает великая сырьевая держава.
Глубинные причины невозможности централизованного управления экономикой целого государства установлены только в 1970-е годы (я кратко описал их в 1996 году в статье «Коммунизм и компьютер»). Но интуитивно её ощутили, как только СССР, выкарабкавшись из послевоенной разрухи, добрался до уровня сложности, в полной мере проявляющего эти причины.
В 1950 году по инициативе Джугашвили открылась дискуссия об экономических проблемах социализма. В других тогдашних научных спорах выступление самого генсека закрывало тему. Так, после статьи «Марксизм и вопросы языкознания» единственной обсуждаемой темой в соответствующей дискуссии осталась гениальность вождя. Экономические же его труды прочие спорщики восприняли всего лишь как очередное мнение опытного практика, подлежащее дальнейшему теоретическому разбору.
Органы внутренней охраны не дремали. Двоих участников дискуссии арестовали и осудили. Но — по тем временам — баснословно легко: всего на пять лет лагеря общего режима, с правом условно-досрочного освобождения, без поражения в правах. В пересчёте на реалии брежневской эпохи — нечто вроде выговора без занесения в личное дело.
Джугашвили при всех своих несомненных недостатках и сомнительных достоинствах был марксистом — исходил из первичности экономики в решении любых общественных задач. Очевидно, он понял: серьёзный, без политических заклинаний, экономический анализ накопившихся проблем — единственный шанс найти подходы к их решению.
В конце концов учёные пришли к выводу: необходимо — осторожно, плавно, под контролем центра — возродить рыночную экономику. План возрождения, достаточно полный и подробный для практической работы, составил в 1963 году харьковский профессор Либерман.
План советских экономистов стал исполнять Косыгин, в октябре 1964-го сменивший Хрущёва на посту председателя совета министров. На двух последовательных пленумах ЦК КПСС в 1965 году он продавил постановления о введении элементов рынка в промышленности — в марте и сельском хозяйстве — в сентябре.
Оценка производства по прибыли, материальное стимулирование, право оптовой торговли, прочие естественные экономические меры сработали. Восьмая — косыгинская — пятилетка стала единственной за всю историю СССР, выполненной по всем основным показателям.
Увы, Косыгин унаследовал всего одну из двух хрущёвских должностей. Партию возглавил Брежнев. Правда, на XXIV съезде КПСС доклад председателя совета министров — впервые с ленинских времён — был больше доклада генерального секретаря. Но высшая власть всё же принадлежала партии, а не сформированному ею правительству.
Коммунистические идеолУХи во главе с секретарём ЦК по идеологии Сусловым были против любых реформ. Их поддержали возрождённые после ухода Хрущёва отраслевые министерства. Особо бурным стало давление после легендарной Пражской весны 1968-го: вот, мол, к чему приводят послабления — к попытке строить социализм с человеческим лицом!
В конце 1973 года вследствие Войны Судного дня катастрофически подорожала нефть. Открытое в 1960-х Самотлорское месторождение — в непролазных болотах на севере Сибири — внезапно превратилось из гиблого места, нерентабельного для промышленного освоения, в золотое дно.
Пока невозможность централизованного управления была очевидна, Брежнев вынужденно поддерживал Косыгина. Теперь же дырки в экономике легко затыкались пачками нефтедолларов. И высшая партийная власть повернулась к хозяйственникам спиной.
Очередные постановления ЦК (и совета министров, подчинённого партийной дисциплине) последовательно отменяли все достижения предыдущих лет. Материальные стимулы превратились в обязательные подачки, зависящие от чего угодно, только не от результатов собственной работы. Государство верстало планы независимо от реальных возможностей предприятий. Робкие попытки свободной оптовой торговли вновь сменились централизованным распределением едва ли не каждой гайки.
Рецепт Либермана вполне осуществил только Дэн Сяопин — ему удалось пережить своих Сусловых. Не зря его зовут отцом китайского чуда.
СССР же до поры до времени не замечал собственного застоя. Нефть покрывала затраты на импорт пристойно сшитых костюмов и нормально работающих станков. Разве что особо сложную технику нам не продавали — холодная война не прекращалась. Зато в рамках той же холодной войны мы щедро снабжали оружием потенциальных союзников по всему миру.
Увы, по закону Саймона нефть подешевела уже в начале 1980-х. Пришлось возвращаться к реформе. Горбачёв до конца 1986 года не сказал ничего, чего не было бы в докладе Косыгина в 1970-м. Но времени уже не было. Действовать пришлось в пожарном порядке — и стройный рецепт Либермана сменился хаотическими рывками, приведшими к обвалу. Та самая нефть, которая могла смягчить тяготы перехода к рынку, стала проклятием страны.
Институты против смуты
Из наследия вождя реформ
Несколько слов о вреде всякой смуты.
В последнем прижизненном труде «Смуты и институты» признанный вождь отечественных экономических реформаторов Егор Тимурович Гайдар на множестве примеров из всемирной и отечественной истории доказывает печальную мысль: разрушить организационные структуры, обеспечивающие успешное взаимодействие множества людей в едином обществе, можно за считанные дни, а то и часы; построение же новых структур, без которых общество не способно существовать, неизменно отнимает долгие годы.
Даже если новое неизмеримо эффективнее старого, громадные хозяйственные потери на переходе влекут множество смертей от голода. Да и отсутствие организованного противодействия преступлениям поднимает их волну.
Немалая часть преступлений оказывается вынужденной. Егор Тимурович исследовал, как в 1918 году нарождающейся власти пришлось обеспечивать в первую очередь государственно важные структуры — вроде вооружённых сил — ради скорейшего восстановления самой возможности взаимодействия всех слоев общества на всей территории страны. Это заставило объявить преступлением мешочничество — поездки на село с грузом, посильным для переноски на себе, ради натурального обмена с крестьянами. Миллионы горожан оказались вынуждены нарушать закон ради продолжения собственного существования. С точки зрения власти их деяния немногим лучше уличного грабежа и карались практически так же. Жестокости тут не было (хотя ожесточение, порождённое уже идущими конфликтами, несомненно, присутствовало с обеих сторон). Было трезвое — хотя и циничное вследствие свежеусвоенного материализма — осознание властью печальной формулы: «Что может быть ценнее человеческой жизни? Две человеческих жизни».
Удивительно схожи в разных землях и эпохах и судьбы зачинателей смуты. Те, кто надеется извлечь из крушения существующих организованных структур личную выгоду, редко доживают до становления условий, позволяющих хотя бы внятно сформулировать, в чём эта выгода может заключаться. В лучшем случае эмигрируют, как большинство политиков, в феврале 1917-го уговоривших Николая Второго Александровича Романова отречься от престола. А чаще — сочиняют извращённые судебные технологии взаимоистребления, как герои Великой французской революции.
Сильные мира сего опираются не столько на собственные мышцы и нервы, сколько на обширную паутину общественных взаимосвязей. Смута рвёт всю ткань общества со всеми паутинами, сплетёнными из её нитей. Всякий надеющийся, как и прежде, ловить зазевавшихся мух, да ещё и ожидающий, что в обвальной неразберихе они будут летать вслепую и чаще попадаться, рискует оказаться вовсе без опоры. Сплести же новую паутину — дело далеко не секундное: далеко не каждый успеет вновь прочно приклеиться к обществу.
После нескольких перетасовок наверху оказываются те, кто не только готов свалить вину за все неполадки на предыдущее поколение управленцев, но и искренне верует в их вину. Кто сам готов пользоваться служебным положением и склонен полагать, что так поступают все. Кто верует в некие политические доктрины. Кто объясняет злым умыслом даже последствия обычной глупости.
И это также неизбежно. В атомизированном обществе, где даже жизненно важные взаимосвязи утрачены, срабатывают только простейшие — одноходовые — решения. А что может быть проще, нежели бросить очередных козлов отпущения на пики изголодавшейся парижской толпы или штыки кронштадских матросов, озверевших от бездельного ожидания грядущих сражений!
Альтернативных проектов устройства общества всегда немало. Все их сторонники одновременно желают осуществить свои идеи на пустом месте, свежеобразованном после краха существующих управленческих структур. Столкновения — вплоть до гражданской войны — неизбежны.
Да и сторонники восстановления разрушенной системы никуда не исчезают. Как справедливо отметил Гайдар, распад занимает считанные дни. Ведь все звенья управления взаимосвязаны и взаимоподдерживаются. Устранение верхушки обрушивает всю пирамиду столь внезапно, что велик соблазн списать провал на заговор или случайную ошибку — и попытаться всё исправить силой.
Последствия любой смуты почти не зависят от исходного повода к массовому признанию нелегитимности существующей системы государственного управления. Они всецело определяются самим фактом разрушения этой системы и принципиальной невозможностью быстрого формирования и мгновенного признания легитимности новой системы того же назначения.
Всякий, кто отрицает право существующей власти на само её существование, кто призывает к немедленному её уничтожению, кто повторяет формулу Эжена Потье «Весь мир насилья мы разрушим до основанья», открывает путь насилию, голоду, неравенству несравненно худшему, нежели то, что тщится отменить. Сколь ни преступна власть, её низвергатели куда преступнее. Даже если их намерения столь же чисты и благородны, как у Мирабо с Робеспьером или Родзянко с Шульгиным, не говоря уж о Касьянове с Каспаровым. Вот неоспоримые выводы из исторических фактов, отобранных Егором Тимуровичем, и убедительного анализа, проведенного им в последние месяцы трагически оборвавшейся жизни. Будем достойны завещания великого реформатора.
Самотермидорианец
Революционная пауза
Несколько слов о самоубийстве революций. Революция всегда заходит заметно дальше тех позиций, кои в состоянии удержать. Чем больше накоплено предреволюционных противоречий, чем яростнее революционный порыв, чем радужнее надежды общества, чем больше охваченных этими надеждами людей и слоёв, тем глубже откат, тем болезненнее он переживается, тем больше требует жертв.
Непосредственно в процессе революции ещё не ясно, какая часть общества готова к преобразованиям — и к каким. Вдобавок достоинства намечаемых изменений чаще всего неплохо проработаны теоретиками, а неизбежные побочные эффекты в полной мере выясняются лишь экспериментально — по мере того, как общество, проломившее старую стену, бьётся лбом о новые. Поэтому какие-то позиции — завоёванные, казалось бы, навсегда, — приходится сдавать. Иной раз даже ценой жизни тех, кто эти завоевания обеспечил.
Хрестоматийнейший пример послереволюционного отката дала Великая французская революция. 27 июля 1794 года был арестован Максимилиан-Франсуа-Мари-Исидор Бартелеми-Франсуа-Максимиллианович де Робеспьер, успевший заслужить прозвище Неподкупный и репутацию безжалостного палача, вместе со своими ближайшими сподвижниками по Большому Террору. На следующий день их казнили. Прочие пламенные революционеры в считанные дни перековались в столь же пламенных казнокрадов. Уже через пять лет страну возглавил генерал Наполеон Бонапарт, а ещё через пять он провозгласил себя императором. Словом, жизнь стала настолько спокойной, насколько это вообще возможно во время общеевропейской войны.
По новому календарю, введённому революцией, день переворота выпал на 9 термидора. С тех пор откат из-за невозможности удержать революционные завоевания называют термидором, а его организаторов — термидорианцами.
Профессиональный революционер Владимир Ильич Ульянов прекрасно знал этот закон. И не раз говорил соратникам: нам надо самотермидоризоваться, иначе на смену придут термидорианцы без мысли о революции.
В 1921 году он — вопреки воле изрядной части своей партии — ввёл Новую Экономическую Политику. Во внутрипартийных дискуссиях она определялась как средство удовлетворения мелкобуржуазных инстинктов основной массы тогдашнего населения — крестьян. Но более подкованным единомышленникам Ульянов представлял НЭП ещё и как тот самый самотермидор, который уже давно теоретически указан им как средство предотвращения массовой и окончательной контрреволюции.
НЭП обладала и собственными внутренними противоречиями. В конце концов — уже после смерти Ульянова — большевики сочли более целесообразным возврат к марксовым идеям централизованного управления экономикой. Но сама возможность этого движения (по их представлениям — вперёд) создана прежде всего ульяновским частичным отступлением.
Олицетворением нового революционного периода нашей истории долго был Борис Николаевич Ельцин. Оценки его деятельности весьма противоречивы.
Такова судьба едва ли не любого реформатора. Скажем, преобразования, совершённые Петром I Алексеевичем Романовым, доселе — через три века — оцениваются весьма неоднозначно: то ли он перевёл страну на качественно новый путь развития, то ли в попытке ускорить эволюционную европеизацию, начавшуюся ещё при его отце Алексее Михайловиче, разорвал естественную связь сословий и поколений и тем самым породил множество внутренних противоречий, не вполне изжитых и по сей день.
Поэтому не буду вдаваться в анализ конкретных действий — и последствий частого бездействия — Ельцина. А вот следующий президент России, Владимир Владимирович Путин, не только многократно отзывался о периоде правления Ельцина как об эпохе бедствий, но и на многих ключевых направлениях отказался от значительной части достижений эпохи его президентства. Многие средства массовой информации, ранее резко критиковавшие власть, перешли в руки новых владельцев и стали существенно лояльнее (а то и вовсе отказались от политики). Главы субъектов федерации при Ельцине избирались — теперь назначаются президентом (хотя и по согласованию с соответствующей законодательной властью). Спектр политических партий и неправительственных организаций, влияющих на жизнь страны, заметно сократился (а в парламенте одна партия вообще располагает конституционным большинством, то есть способна проводить любые решения, невзирая на волю других сил — даже президента).
Путина отобрал в преемники лично Ельцин — после пробы множества кандидатов. Особо рьяные поборники демократии считают этот выбор едва ли не главной ошибкой первого президента. Но не так уж много было у него ошибок — и уж во всяком случае не после столь долгих проверок.
В советское время Ельцин занимал высочайшие посты в коммунистической партии: первый секретарь Свердловского областного и Московского городского комитета, кандидат в члены политбюро. С трудами Ульянова знакомился хотя бы по долгу службы (а может быть, и по увлечению: Ульянов — сильный публицист и оригинальный политик).
Теорию самотермидоризации Ельцин скорее всего знал. Может, с 1988 года он искал как раз того, кто проведёт термидор с минимальными потерями и не отступит слишком далеко?
Эмиссия вместо золота
Источники прибыли при разных денежных системах
Несколько слов об обеспечении денег.
Нынешний экономический кризис порождён денежной эмиссией. От лишних денег стараются избавиться, скупая любые доступные товары и услуги. Оборот денег ускоряется, цены растут, и прирост товарной массы, выраженной в этих ценах, опережает прирост денежной. Чем больше денег в обороте, тем острее их не хватает для его обслуживания. Номинальная инфляция порождает реальную дефляцию. Нехватка денег обрывает многоходовые цепочки экономических взаимодействий и постепенно парализует всю экономику.
Причиной перепроизводства денег лично я считаю неумеренный вывод рабочих мест из Соединённых Государств Америки (и в меньшей степени — из Европейского Союза) в регионы дешёвой рабочей силы. С точки зрения управленцев это — изрядная экономия на зарплате. Но для успокоения работников говорили о постиндустриальной экономике, где обязанность человека — только создавать новое или в крайнем случае оказывать услуги, непосильные технике.
Увы, далеко не каждый способен творить востребованное другими. Да и сфера услуг не бесконечна. Между тем рабочая сила не бесплатна и в Китае. Даже если львиную долю выручки забирают правообладатели разработок — её не хватит на полную оплату всего потребляемого той же Америкой. Особенно если учесть, что грабёж под новомодным лозунгом охраны прав разработчиков порождает всё новые технологии ухода от выплаты лицензионных отчислений.
Вот и пришлось содержать значительную часть американцев на пособия по безработице, замаскированной исполнением бессмысленных и безрезультатных обязанностей. Платятся пособия деньгами, чью необеспеченность скрывают финансовые игры (в основном вокруг производных — то есть оторванных от реального состояния экономики — ценных бумаг).
Избыточность денежного потока маскировали, сбрасывая его в накопления частных лиц и государственных структур других стран, где американцы скупали всё доступное, щедро расплачиваясь незаработанным. В конце концов деньгами перенасытились все мыслимые сточные каналы. Инфляция стала очевидна. Кризис перешёл в явные формы.
Но может ли современная экономика вообще удержаться от избыточной эмиссии? Новомодные теории уверяют: чтобы обеспечить стабильную прибыль, необходимо постоянно вбрасывать в экономику всё новые деньги. Ибо откуда ещё взяться прибыли?
Между тем прибыль — просто часть труда сверх минимума, необходимого человеку для собственного жизнеобеспечения. Но и она постепенно расходуется. Производственное оборудование, инфраструктура, здания (хоть жилые, хоть производственные) не вечны. Чтобы оценить расходы на их возобновление, надо исследовать не только амортизационные отчисления конкретных предприятий: немалая часть инфраструктуры создаётся и возобновляется и на средства самих потребителей соответствующих услуг, и за счёт казны (то есть из налогов и прочих сборов)…
Прибыль была значительна даже в эпоху, когда деньгами были только драгоценные металлы, а их добыча составляла ничтожно малую долю общего производства, так что денежная масса практически не росла. Более того, из сравнения типичного ссудного процента в Средние века и наши дни очевидно: в тех сферах, где натурального хозяйства и бартерного обмена не хватает, а нужны именно деньги, норма прибыли в те времена была куда выше нынешней.
Вдобавок ещё в те времена были известны способы ускорения денежного — и товарного — оборота. Так, иудейский канон уже добрых три тысячелетия считает неприемлемой прибыль сверх шестой доли суммы сделки. Тем не менее еврейские купцы чаще всего богатели даже быстрее своих коллег иных вероисповеданий: отдавая товар сравнительно дёшево, они привлекали основную массу покупателей и за отчётный период совершали куда больше сделок.
Итак, для обеспечения прибыли эмиссия не нужна. Её оправдание ссылками на необходимость поддержания нормы прибыли — маскировка её реальной сущности: перераспределения жизненных благ от тех, кто хоть как-то связан с их производством, к тем, кто ограничивается лишь потреблением. Не зря народный комиссар финансов РСФСР и СССР Гирш Янкелевич Бриллиант (по партийному псевдониму — Григорий Яковлевич Сокольников) заявил: «Эмиссия — опиум для народного хозяйства».
Лауреат премии по экономическим наукам в память Альфреда Бернхарда Эммануэлевича Нобеля, учреждённой Государственным Банком Швеции, Фридрих Август Августович фон Хайек показал: деньги — наилучший теоретически возможный носитель информации, значимой для принятия экономических решений. Любые манипуляции с деньгами так или иначе приводят к ошибочным решениям. В частности, избыточная эмиссия порождает избыточный же спрос: потребители отдают производителям не средства, достаточные для возмещения фактических затрат, а нечто не обеспеченное реальными ценностями, не способное поддержать производство. Отсюда — срыв производственных процессов.
Раньше прекратим эмиссию ради поддержания существующей (уже давно перекошенной) структуры глобальной экономики — раньше выстроим новую, свободную от дефектов, вызвавших нынешний кризис. И раньше двинемся к новому кризису. Ибо развитие всегда порождает противоречия и само движется противоречиями. Главное — вовремя изыскивать способы их разрешения с наименьшими потерями.
Антикризисное единство
Внутренний рынок может заменить мировой
Несколько слов о том, как мы можем выйти сухими из кризиса.
Все мы знаем: новая разработка — дело дорогое. И чем выше достигнутый уровень развития науки и техники, тем разработка дороже. Грубо говоря, то, что можно было придумать дёшево, уже придумано.
Деньги, потраченные на разработку, надо возместить. А как? Только включить эти расходы в общую цену товара. Но тогда мы оказываемся перед серьёзной угрозой: конкуренты могут просто воспроизвести нашу находку и пустить её в продажу дешевле, потому что они не тратились на её создание.
Так называемые «законы об интеллектуальной собственности» тут мало помогут. Как отметил ещё полтора века назад глава лондонского профсоюза переплётчиков Томас Джозеф Даннинг, при трёхстах процентах прибыли нет такого преступления, на которое капитал не рискнул бы даже под страхом виселицы. Соответственно единственный способ предотвратить копирование — продажа товара в стольких экземплярах, чтобы на каждый из них пришлась лишь очень малая доля общей цены разработки; если она составит малую долю всей цены этого экземпляра, затраты на обход закона не окупятся.
Ещё в конце 1970-х группа западноевропейских экономистов пришла к выводу: существует порог численности общего населения рынка, дающий какие-то шансы окупить новую разработку. Если общее население меньше этого порога, новинка гарантированно не окупится независимо ни от каких иных обстоятельств. Численность населения — необходимое условие, хотя, к сожалению, далеко не достаточное.
Когда эти исследования были проведены, порог численности населения составлял для Западной Европы примерно триста миллионов человек. У нас оплата разработчиков относительно оплаты серийных изготовителей несколько ниже, чем на Западе. Поэтому советский порог составлял около двухсот пятидесяти миллионов. Население Советского Союза тогда было гораздо больше.
А западные европейцы приняли меры: немедленно начались переговоры по преобразованию Европейского Экономического Сообщества в Европейский Союз, ради формирования единого рынка, превышающего порог самодостаточности, чтобы новые разработки можно было окупить внутри этого рынка, не рассчитывая на экспорт за его пределы. По той же причине тогда же начались переговоры о создании Североамериканской Зоны Свободной Торговли в составе Канады, Соединённых Государств Америки и Мексики.
И те, и другие переговоры, как известно, завершились успешно. Сейчас на Западе порог самодостаточности в соответствии с прогрессом техники дорос уже до четырёхсот миллионов — но рынки там куда обширнее.
Ну а мы, как всегда, пошли другим путём, как призывал ещё Владимир Ильич Ульянов. Мы свой единый рынок раздробили на куски. Правда, сейчас, из-за того, что оплата разработчиков ещё упала, у нас порог самодостаточности снизился приблизительно до двухсот миллионов человек. Но ни одна из республик былого Союза не имеет этих двухсот миллионов: даже в России сегодня всего примерно сто сорок шесть.
Выход из положения — создание так называемого Единого Экономического Пространства. Белоруссия, Казахстан, Россия и Украина в совокупности образуют тот самый самодостаточный рынок, который может вообще не обращать внимания ни на какие внешние события. Какие кризисы ни бушуют за пределами самодостаточного рынка, он при грамотной организации может выживать самостоятельно.
Правда, американцы сейчас как раз на своём рынке, хотя он и самодостаточный, породили кризис и теперь будут внутри себя его переживать. Европейцы пока слишком завязаны на американский рынок, так что им тоже будет тяжело. Мы же в принципе можем, создав Единое Экономическое Пространство, вообще не обращать внимания на кризис за его пределами.
Проблема тут только одна: идею Украины как самостоятельного государства и украинцев как самостоятельного народа придумали поляки — и полтора века назад административно поддержали австрийцы — в качестве антироссийского инструмента. С тех самых пор идея независимости Украины в принципе неотделима от идеи противостояния Украины всей остальной России.
Пока Украина независима, она в Единое Экономическое Пространство не пойдёт. Просто потому, что в таком пространстве смысл её независимости теряется — соответственно теряется надобность в независимых правителях. Ещё в XVII веке гетман Дорошенко пытался присоединить Украину к Турции, мотивируя это тем, что если украинцы объединятся с единородными, единоязычными, единоверными русскими, то сольются с ними, и не будет им нужен отдельный гетман и отдельная казачья старшина. А вот если пришить Украину к иноверной, иноязычной, инородной Турции, то она всегда останется самостоятельной и всегда будет нуждаться в самостоятельных же управленцах.
Иными словами, чтобы вся Россия — в том числе и Украина — спаслась от всемирного кризиса, нужно, чтобы народ Украины отказался от независимости и от независимых правителей. Организация референдума, правомочного принять такое решение, теоретически возможна, но практически весьма сложна, и я не уверен, что с этой задачей кто-то справится до того, как вторая волна кризиса грянет в полную силу. Но другого выхода из кризиса у нас — ни у украинцев, ни у остальных русских — нет.
Пустые поезда
Спираль цен способна удушить всю экономику
Между Москвой и Одессой я обычно езжу поездом. В четырёхместном купе, но зачастую вдвоём или даже в полном одиночестве. А часть купе и вовсе пустует. Верхние полки заняты, только если едет семья и не желает разбегаться по двум купе. Сходная картина и на других маршрутах. Причём не только в купейных вагонах. По дороге не раз доводилось проходить и через плацкартные. Там тоже заполнение — примерно половина вместимости.
Почему — понятно. В 1995-м, когда я только что перебрался в Москву на сравнительно стабильное проживание, билет в Одессу стоил примерно сорок долларов. Теперь он подорожал втрое с лишним. Насколько я могу судить, доходы тех категорий граждан России, для кого деньги важнее времени (так что поезд предпочтительнее самолёта), хотя и растут, но далеко не так стремительно, как тарифы РЖД. Соответственно сами поездки откладываются до последней возможности. Пассажиропоток падает.
Между тем энергозатраты на перемещение каждого отдельного пассажира — лишь ничтожно малая доля общих расходов железной дороги. Купейный вагон раз в десять тяжелее всех пассажиров, способных туда вместиться, со всем их мыслимым багажом. Львиная доля энергии идёт на движение самого вагона — независимо от загрузки. Да и проводникам — при всём уважении к их нелёгкому труду — почти всё равно, обслуживать три дюжины пассажиров или одну: в плацкартном-то вагоне они даже с полусотней справляются.
Содержание самих путей сообщения тоже влетает в изрядную копеечку: рельсы надо регулярно осматривать и время от времени заменять, даже если поезда по ним прокатываются не ежеминутно и даже не ежедневно. А уж станционное хозяйство и подавно поглощает деньги пачками: чего стоят хотя бы бесчисленные стрелки, нуждающиеся в постоянном надзоре!
Словом, от снижения пассажиропотока расходы железной дороги практически не уменьшаются. Следовательно, на долю каждого пассажира приходится всё больше затрат. Приходится соответственно наращивать цену билетов. Тем самым планка отсечения неимущих поднимается. Людей, способных позволить себе дальнее следование, оказывается меньше. Ценовая спираль уходит на новый виток. Что я и наблюдаю уже полтора десятилетия.
Остановить раскрутку можно разовым снижением цен. Средства на него можно взять, например, из доходов от грузоперевозок. Но ныне модная экономическая теория считает перекрёстное субсидирование искажающим текущее состояние компании, а посему запрещает даже в критических обстоятельствах.
Впрочем, грузовые тарифы тоже растут: по мере спада многих производств и оттока части перевозок с железной дороги пришлось раскладывать прежние издержки на меньший грузопоток. Увеличиваются суммарные транспортные затраты производителей, снижается конкурентоспособность значительной части отечественной промышленности. Монополист понемногу душит всю страну.
Вдобавок сокращение дальних перевозок замыкает отдельные части страны на себя. Стальные нити, когда-то сшившие всю нашу громадную страну от Бреста до Владивостока, рвутся. Поневоле вспомнишь транспортную теорему, сформулированную известным аналитиком стратегий Сергеем Борисовичем Переслегиным: если регионы развиваются быстрее связей между ними, государство разваливается.
Транспортная теорема уже действовала во время Гражданской войны. Вскоре после неё Феликс Эдмундович Дзержинский, возглавив отрасль, приказным порядком снизил все тарифы. Начался рост объёма перевозок. Через считанные месяцы железная дорога стала рентабельна благодаря валовому доходу.
Попутно Дзержинский исправил стратегическую ошибку своего предшественника. Лейба Давидович Бронштейн вкладывал казённые средства в обновление подвижного состава: в частности, закупил за рубежом тысячу паровозов. Дзержинский же восстанавливал станционное хозяйство. Оборот подвижного состава ускорился в разы, и потребность в нём соответственно сократилась.
Через пару лет на посту председателя Высшего совета народного хозяйства Дзержинский вновь снижает цены — уже по всей промышленности. Управленцам приходится затягивать пояса: чиновный аппарат заводов резко сокращается. Зато сжимаются знаменитые ножницы цен: до назначения Дзержинского промышленные товары в стране дорожали, а сельскохозяйственные дешевели, что изрядно тормозило общее развитие. Если бы главу советской экономики не убил через два с половиной года такой работы инфаркт (от бурного спора в ходе заседания ВСНХ), ещё многие внутренние противоречия, неизбежные при любом устройстве общества, удалось бы разрешить в режиме диалектического, движущего, развития, а не антагонистического, разрушительного для всех участников, конфликта.
Нынче у нас противоречий ничуть не меньше. Но решать их каждый пытается за чужой счёт, а не в режиме поиска взаимовыгодных ходов. Пустые купе — легко заметный, но далеко не самый крупный пример подрыва страны примитивным меркантилизмом, готовым выгадать копейку ценой рубля будущих потерь (ибо копейка ложится в свой карман, а рубль вынимается из чужого). Как бы не пришлось нам вслед за Борисом Борисовичем Гребенщиковым петь:
Пустые поезда,
нагие города,
пришедшие, увы,
в упадок навсегда.
Черкизон и копирайт
Что действительно стоит защищать от копирования
Несколько слов о брэнде и его подделке.
В июне 2009 года на крупнейшем рынке Москвы, Черкизовском, обнаружены бессчётные контейнеры контрабанды (по сообщениям СМИ, до двух миллиардов долларов). Прежде всего — контрафактной.
Сам этот термин ныне включён в юридическую фикцию «интеллектуальная собственность». Я — противник этой фикции в целом именно потому, что в ней объединены качественно разные понятия, дабы некоторыми заведомо полезными оправдать некоторые иные, столь же заведомо вредные.
Брэнд — понятие, противопоставленное контрафакту, — тоже выглядит фикцией. Многие брэнды куда дороже всех охваченных ими реальных ресурсов — товаров, услуг и средств их обеспечения. Так, в цене брэнда Coca-Cola основную долю составляют последствия вековых расходов на рекламу. Из примерно десяти-пятнадцати миллионов долларов (по экспертным оценкам) цены брэнда «Что? Где? Когда?» по меньшей мере половина — цена сотен часов эфирного времени, затраченного в советское время на отработку всех нюансов совмещения коллективного мышления с увлекательностью телевизионного шоу.
Но как правило, основная часть цены брэнда напрямую связана с тем, что он даёт своим потребителям. Покупая товар с фирменной эмблемой, мы рассчитываем на определённый, гарантированный фирмой уровень качества. Он, естественно, далеко не бесплатен. Соответственно и цена продукции одного назначения, но разных брэндов может заметно различаться.
Поддельный товар не гарантирует соответствия ожидаемому стандарту. Цена же его отличается от оригинала куда меньше, чем следовало бы по реальному качеству: всё, что серьёзная фирма тратит на поддержание надлежащей организации труда и всяческий сервис, приятно согреет карман торговца подделкой. Вся разница между реальной стоимостью подделки и ценой полноценного товара — прямой убыток потребителя.
Подделки могут вынудить добросовестных производителей вовсе уйти с рынка. Примеры тому бытовали ещё в глубочайшей древности. Так, археологи обнаружили: эпоха феодального распада Руси ознаменовалась, помимо прочего упадка, изменением технологии производства ножей. Классический древнерусский нож ковали из тонкой высокоуглеродистой пластины с двумя низкоуглеродистыми обкладками. Мягкие бока истираются быстрее твёрдой сердцевины — по ходу работы нож остаётся острым. Но кто-то упростил работу — на низкоуглеродистый нож наварил узкую высокоуглеродистую кромку. Такой нож поначалу — при продаже — режет не хуже самозатачивающегося, но очень скоро тупится и дальше — даже при регулярной заточке — работает плохо. Зато куда дешевле. Ведь при тогдашней металлургической технологии легко получить почти чистое и поэтому мягкое железо или чугун, где углерода так много, что он выпадает из раствора в отдельные хлопья — зародыши будущих трещин. Промежуточный же состав — высокоуглеродистую, но ещё не хрупкую (в отличие от чугуна) сталь — даже сегодня куда сложнее делать, чем крайние варианты. А уж в ту пору халтурщики получали изрядную сверхприбыль по сравнению с честными мастерами. В конце концов конкуренция вынудила всех ножовщиков перейти на примитивную технологию. Потребители же полностью потеряли возможность приобрести удобный долговечный инструмент. Самозаточку пришлось переоткрывать уже в XX веке.
Если бы рядовой покупатель мог прямо на базаре отличить нож с наварной кромкой от трёхслойного, первый же фальсификатор был бы разоблачён и с позором изгнан. Увы, на такую экспертизу способен даже не каждый кузнец. Не зря в нашу эпоху беспрестанного роста технической сложности продукции процветают сертификационные и экспертные службы — от знаменитой немецкой независимой Stiftung Warentest до российского государственного Геннадия Григорьевича Онищенко. Контрабандные поставки проходят, как правило, мимо бдительного экспертного взгляда, а потому остаётся лишь напомнить старинное римское правило caveat emptor — бди, покупатель!
Правда, ныне популярна передача заказов дешёвым исполнителям. Значительная часть контрафакта выпускается теми же мастерами и на тех же предприятиях, что и оригинал. Так что качество изделий не страдает. Но брэндовладелец вправе отказать в сервисе. И покупатель теряет ту часть уплаченного, что должна идти на этот сервис — а идёт в карман ловкачам.
Ценность многих брэндов ещё и в их редкости. Вспомните, как разбегаются дамы, по нелепой случайности вышедшие в свет в одинаковых платьях! Они боятся не только сравнения своих внешних данных, уже не маскируемых различиями нарядов, но и подозрения в попытке экономить покупкой готового вместо заказа. Клиенты Черкизовского рынка вряд ли беспокоятся о таких мелочах — но избыточные Louis Vuitton и DKNY водятся даже в самых фешенебельных салонах всего мира, то и дело напоминая самим Витгону и Каран: негоже поручать шэньчжэньскому дяде Ляо всю работу!
Запрет точного копирования образцов, защищённых брэндами, имеет позитивный экономический смысл. Принуждение в данной сфере останется необходимо даже в идеальнейшем обществе свободной информации.
Правда, брэнд можно обойти: ещё памятны всяческие Abibas и Pavasonyk. Так ведь и призыв caveat emptor тоже не отменит ни Онищенко, ни даже снос Черкизовского рынка.
Газ и тормоз
Социально-экономический компромисс
Несколько слов о компромиссе экономики с социальной сферой.
Трудами великих советских математиков Виктора Михайловича Глушкова и Леонида Витальевича Канторовича строго доказано: управление современной развитой экономикой из единого центра многократно менее эффективно, нежели самостоятельно развивающаяся рыночная экономика. И ещё задолго до теоретического анализа советский опыт доказал: централизованное планирование может обеспечить прорыв на любом выбранном направлении — но только ценой несоразмерных потерь во всех прочих отраслях, так что суммарный темп развития оказывается меньше, чем без вмешательства государства.
Иной раз перекосы оправданы. Так, если страна воюет или хотя бы готовится к неминуемой войне, возможны тяжелейшие жертвы. Великий кораблестроитель Алексей Николаевич Крылов, истребуя у Государственной Думы фантастические по тому времени полмиллиарда рублей на возрождение разгромленного Японией флота, отметил: один захват Петербурга окупит для возможного противника всю войну благодаря конфискации столичных ценностей. Для предотвращения подобных убытков не жаль на какое-то время и затянуть пояса (да, вы правильно поняли: это я о Петре Аркадьевиче Столыпине и Иосифе Виссарионовиче Джугашвили).
По счастью, человечество всё ещё не научилось воевать непрерывно. В мирное же время нужда в экономических перекосах, неизбежно порождаемых любым централизованным вмешательством, далеко не очевидна: суммарное торможение вроде бы ничем не оправдывается.
Рынок веками работал без прямого государственного руководства. С конца наполеоновских войн в мире господствовал чистый капитализм. И экономика развивалась так быстро, что идея прогресса стала едва ли не новой религией. Мир менялся не только количественно, но прежде всего качественно. Возникли новые отрасли промышленности, новые виды транспорта, новые методы лечения… даже новый метод художественного творчества — научная фантастика.
Увы, прекрасная эпоха привела к Первой мировой войне. А затем — к Великой депрессии. После чего классический капитализм кончился: государственное вмешательство в экономику из экзотики стало общепринятой нормой.
Последствия государственной активности неоднозначны. Та же Великая депрессия у себя на родине — в Соединённых Государствах Америки — растянулась на целое десятилетие. Многие полагают: без порождённого Второй мировой войной всплеска потребностей она бы тянулась ещё дольше. Судя же по опыту всех предыдущих кризисов перепроизводства, стихийный рынок изжил бы даже такой крупный спад в худшем случае года за три-четыре.
Когда депрессия началась, президент Херберт Кларк Джессевич Хувер и не пытался лечить её: согласно рыночной доктрине республиканской партии он лишь поощрял благотворительную раздачу еды бесчисленным безработным. Но — как отмечал ещё Иисус Иосифович Давыдов — не хлебом единым жив человек. Безработные рабочие, разорившиеся фермеры, лишившиеся клиентов адвокаты и медики быстро сформировали критическую массу, готовую на бунт. На другом берегу Атлантики такая же негодующая толпа привела к власти Адольфа Алоизовича Хитлера, едва не принесла успех Освалду Эрналду Освалдовичу Мосли, учинила фашистский путч во Франции…
Не от хорошей жизни следующий президент — демократ Фрэнклин Делано Джеймсович Рузвелт — пригласил в советники группу учеников Джона Мэйнарда Невилповича Кейнса и согласно их рецептам затеял общественные работы. Он безудержно тратил деньги, принесённые в казну ростом налогов и инфляционной эмиссией (то есть в конечном счёте ресурсы тех, кто ещё делал хоть что-то полезное), на имитацию безработными полезной деятельности. Попутно создано немало ценного — например, густая сеть автострад и каскад ГЭС на реке Теннесси. Но главная цель была проста: не допустить взрыва.
Принцип, найденный в экономической буре 1930-х, остаётся неизменным. Главная задача государства — предотвратить бури социальные. Пусть даже ценой тяжких экономических потерь. Ибо непредвиденные социальные последствия бывают несравненно болезненнее. Скажем, без германского национального социализма, приведённого к власти именно Великой депрессией, Вторая мировая война могла обойтись без геноцида и была бы немногим страшнее Первой.
Правда, перебор хуже недобора. Рецепт Кейнса — лечить депрессию инфляцией — употребляли столь долго и неумеренно, что к концу 1960-х добились стагфляции — сочетания инфляции с застоем. Предупреждал же Кейнс: трюк работает только до конца первого экономического цикла — затем лишние деньги надо убрать из экономики, пока они не разрушили механизм ценообразования.
Но для устойчивости движения — в том числе и экономического — без тормозов не обойтись. На трассах Формулы-1 карбоновые тормозные диски приходится менять после каждого заезда. Экономическая гонка куда сложнее — и тормоза в ней ничуть не менее полезны.
Рыночный двигатель должен остаться мощнее государственных тормозов. Лучшие аналитики ищут оптимальные их соотношения в зависимости от неповторимого сочетания обстоятельств. Но сам принцип гармонии газа и тормоза приходится учитывать по крайней мере до тех пор, пока ничего лучшего для экономического движения не изобретено.
Математика в экономике
Управленческие ограничения снимаются кризисами
Несколько слов о пределах управляемости.
Напомню: великие советские математики академики Виктор Михайлович Глушков и Леонид Витальевич Канторович установили: задача планирования экономики целого государства в мирное время не может быть решена из единого центра сколько-нибудь эффективно.
Насчёт мирного времени я не зря сказал. Глушков и Канторович исходят из общего числа уравнений в задаче материального планирования. В военное время производство в целом резко переориентируется на решение очень ограниченного круга задач. Видов изделий становится меньше в десятки, а то и сотни раз. Трудоёмкость задачи планирования сокращается в тысячи или даже в миллионы раз. И с ней может справиться единый центр.
Советская экономика являла чудеса в предвоенный период, когда создавалась промышленная и сельскохозяйственная база, в конечном счёте обеспечившая нашу армию всем необходимым. Советская экономика во время войны была непостижимо эффективна. Располагая существенно меньшими ресурсами, чем одна Германия, не говоря уж об объединённой Европе, мы тем не менее смогли произвести гораздо больше оружия и боеприпасов.
Но советская экономика забуксовала в мирное время, практически сразу же после восстановления разрушений, причинённых войной. Одна из причин этой пробуксовки — не единственная, но достаточная, чтобы объяснить всё, что с нами потом происходило — рост числа названий производимой продукции.
Но есть ещё одна причина. Жизнь не сводится к расчёту. Один из лауреатов Нобелевской премии по экономике — Фридрих Август Августович фон Хайек — помимо прочего показал: основная часть информации, необходимой для принятия экономических решений, появляется только в процессе экономической деятельности и принципиально не может быть определена заранее. Пока кто-то не рискнёт сделать торт «Птичье молоко», никто — в том числе и сам рискующий — не может знать, что этот торт понравится столь многим.
Эта принципиальная неопределенность приводит не только к тому, что систему уравнений планов производства нельзя решить в разумные сроки. Главное — эту систему невозможно построить заранее, до самого производства. Её приходится непрерывно перестраивать по мере работы. Если бы каждый из нас мог докладывать в некий единый центр обо всех своих изменениях во вкусах и предпочтениях и обо всех своих свежих идеях, центру пришлось бы пересчитывать план производства по меньшей мере ежедневно. А ведь даже в теоретически идеальном случае сбалансированный план вычисляется за годы, а оптимальный — за миллионы лет. Да и сам этот идеальный случай невозможен. Невозможен именно потому, что мы в принципе не можем располагать заранее всей информацией, необходимой для нашей же деятельности.
Это порождает множество сложностей. Одна из них — экономические кризисы, неизбежные именно потому, что принимать решения приходится в условиях неопределённости, и какие-то из этих решений обязательно оказываются ошибочными. Причём принципиально невозможно, так сказать, размазать эти ошибки ровным слоем по всей экономической активности. Какие-то направления активности неизбежно кажутся привлекательнее для многих людей. Соответственно там концентрируется больше усилий. Даже если в этой экологической нише мог разместиться один производитель, для десятка она оказывается избыточной. Отсюда так называемые кризисы перепроизводства — наиболее частый, хотя и наименее разрушительный из всех типов кризисов.
Есть и другие источники ошибок. Фон Хайек показал: в экономике принципиально невозможен более надёжный носитель информации, нежели деньги. Любая попытка заменить деньги какими-то другими средствами передачи и анализа информации может дать локальный выигрыш, но в стратегическом плане — в масштабах всего рынка и на долгих промежутках времени — любая из этих локально выигрышных стратегий даёт крупный проигрыш по сравнению с обычной рыночной экономикой, основанной на деньгах.
В частности, всевозможные методы управления экономикой при помощи вброса в неё денег, ещё в 1920-х годах предложенные Джоном Мейнардом Джон-Невилловичем Кейнсом и с тех пор многократно усовершенствованные его учениками, в стратегическом плане опасны. Они искажают переносимые деньгами сигналы. Вброс лишних денег порождает большой спрос, но обеспеченный лишь формально. То есть в обмен на усилия производителей запрошенной продукции её потребители не могут дать адекватного своего продукта — они могут дать только ничем не обеспеченные деньги.
Нынешний кризис, как я уже не раз говорил, происходит как раз из избытка денег, из инфляции. То есть в конечном счёте — из нарушения завета фон Хайека. Более того, сейчас для лечения болезней, порождённых кризисом, в экономику вбрасывается с каждым днём всё больше денег. И перекосы растут.
Того и гляди, под грузом лишних денег рухнут целые отрасли, не говоря уж об отдельных производителях. Тогда ассортимент производства в целом скукожится до размера, допускающего полный расчёт из единого центра. И о потребительских предпочтениях, чью важность так живописал Хайек, можно будет забыть по меньшей мере до тех пор, пока прямое управление не сформирует новую структуру экономики. Стоит ли доводить до таких крайностей?
Единого центра не будет
Возможности информационных технологий не безграничны
Несколько слов об ограниченности возможностей информационных технологий в экономике.
Каждое новое техническое достижение обещает несравненно больше, чем даёт фактически. Илья Арнольдович Файнзильберг, более известный как писатель Илья Ильф, писал: «В фантастических романах главное это было радио. При нём ожидалось счастье человечества. Вот радио есть, а счастья нет».
Ещё в середине 1960-х знаменитая фирма «Международные деловые машины», которую мы чаще называем сокращённо «IBM», начала выпуск компьютеров общего назначения, равно пригодных и для научно-инженерных расчётов, и для экономических. До того машины так или иначе специализировались под конкретную сферу применения, а тут появилась техническая возможность создать машину, достаточно производительную на любых задачах. Пошла первая волна массовой эйфории «вот сейчас мы компьютеризируем офис и всё у нас будет в полном порядке».
Но в 1970-х годах автор и руководитель проекта Общегосударственной автоматизированной системы управления народным хозяйством СССР — сокращённо ОГАС — великий математик Виктор Михайлович Глушков подсчитал: а сколько, собственно, нужно арифметических действий для решения экономических задач. Если не вдаваться в мелкие технические тонкости, то задача балансировки плана производства — система линейных уравнений. Число действий, необходимых для решения такой системы, примерно пропорционально кубу числа самих уравнений. А каждое название товара или детали (вплоть до отдельных винтиков), чьё производство необходимо запланировать, даёт отдельное уравнение.
Строго говоря, в уравнениях планирования очень большая часть коэффициентов нулевая. Поэтому показатель степени в формуле времени решения такой системы — примерно два с половиной.
Когда Глушков в 1976 году впервые опубликовал эти свои рассуждения, общее количество наименований изделий и деталей в Советском Союзе как раз перевалило за два десятка миллионов. Отсюда несложно подсчитать: весь тогдашний вычислительный парк всего мира не справился бы с задачей балансировки плана для Советского Союза и за тысячу лет.
Но ведь нам надо не только балансировать, но ещё и оптимизировать. То есть из множества разных вариантов производственного плана выбрать наилучший. А тут тоже появляется немалая сложность. Другой великий советский математик Леонид Витальевич Канторович получил Нобелевскую премию за то, что нашёл методы оптимизации некоторых частных видов задачи планирования. В общем же случае ради оптимизации надо, грубо говоря, решить ещё столько систем уравнений, сколько уравнений есть в самой системе. Поэтому к показателю степени в формуле числа действий, нужных для решения системы уравнений, добавляется ещё единица. Соответственно получается показатель степени три с половиной. Это значит: даже весь нынешний вычислительный парк всего мира справится с задачей планирования производства для СССР образца 1976 года за ту же тысячу лет.
А ведь мир не стоит на месте. Даже наша страна сейчас далеко не такова, какова была в семьдесят шестом. При всём очевидном сокращении многих направлений производства реальная номенклатура изделий выросла во многие десятки раз. Значит, время, необходимое для построения оптимального плана, выросло во многие тысячи раз.
Если же не решать полную задачу оптимизации, то скорее всего наступит беда. Как показал тот же Канторович, поверхность отклика, где ищется оптимум решения экономической задачи, очень неровная. Пики в ней соседствуют с громадными провалами. Если задачу решать приближённо, то с почти полной гарантией мы попадаем именно в такой провал. Решение, которое можно построить централизованным управлением в приемлемые сроки, оказывается хуже теоретического идеала в десятки раз.
Экономисты сумели представить в математическом виде и рыночную систему управления. Она также не даёт точного решения задачи балансировки производства, не говоря уж о его оптимизации. Но судя по приближённым аналитическим оценкам эффективности расчётов, фактически выполняемых этой системой, рыночные решения задачи планирования хуже теоретического идеала, грубо говоря, в разы. Но не в десятки раз. Централизованное планирование может теоретически обещать нам рост уровня жизни раза в два — три, а на практике обеспечивает падение уровня жизни раз в пять — десять.
Понятно, производство житейских благ — ещё далеко не всё. Надо ещё грамотно ими распорядиться. По этой части план несомненно и намного эффективнее рынка: даже при заметно меньшем, нежели Западная Европа, производстве на душу населения сами эти души в Советском Союзе куда меньше страдали от явных бедствий вроде голода и бездомности. Но средний уровень жизни всё же был куда хуже. Что и стало одним из поводов к развалу страны.
Естественно, между крайностями «чистый рынок» и «чистый центр» существует множество компромиссных вариантов. Правда, все доселе испытанные компромиссы неустойчивы — довольно скоро ресурсы из планового сектора перетекают в рыночный. Но математики и политики не теряют надежду найти наилучшее, гармоничное сочетание разных способов управления. Я тоже ищу.
Часть 2
Техника
