Привидение из Хинтон-Эмпнера

Хинтон-Парсонэдж, июль, 1772

Моим дорогим детям я адресую этот рассказ.

Желая в точности передать потомкам, в том числе и моим, то, что достоверно узнала, я решила изложить все письменно и представить на их внимательное и вдумчивое рассмотрение, умоляя не забывать о милости Провидения, охранившего их от страха и ужаса, сопутствовавших ряду волнующих событий, происходивших вокруг них…

Я отдаю на всесильный и непогрешимый суд Неба и земли все, что я здесь написала, напрягая память и ум.

Большой особняк и поместье Хинтон-Эмпнер, неподалеку от Алресфорда, что в Гэмпшире, в 1775 году перешли к достопочтенному Генри Билсону Леггу через жену, дочь и единственную наследницу лорда Ставелла, который женился на старшей дочери и сонаследнице сэра Хью Стьюкели, баронета, чьи предки на протяжении многих поколений владели Хинтоном, унаследованным через этот брак мистером Ставеллом по смерти вышеупомянутого сэра Хью. Мистер (после смерти старшего брата ставший лордом) Ставелл сделал Хинтон своей постоянной резиденцией. Гонория, младшая сестра его жены, жила в Хинтоне и после смерти сестры, последовавшей в 1754 году.

Вечером 2 апреля 1755 года с лордом Ставеллом, сидевшим в одиночестве в маленькой гостиной Хинтона, сделался эпилептический припадок. Он смог произнести внятно лишь одно предложение, лишился чувств и скончался следующим утром, не приходя в сознание. Его прислуга на то время была следующей: Исаак Макрел, дворецкий и управляющий имением, Сара Парфит, экономка, которая прожила в семье около сорока лет, Томас Парфит, кучер, муж Сары, Элизабет Бэнкс, горничная, давно служившая в доме, Джейн Дэвис, работавшая на ферме, Мэри Баррас, кухарка, Джозеф Сибли, лакей, Джозеф, конюх, Ричард Тернер, садовник. У лорда Ставелла был один сын, который умер в Вестминстерской школе в возрасте шестнадцати лет.

Томас Парфит, его жена и Элизабет Бэнкс продолжали вести хозяйство в доме, пока был жив мистер Легг, который приезжал туда ежегодно на месяц, чтобы поохотиться. После его смерти в августе 1764 года леди Ставелл вновь вступила во владение поместьем и, собираясь замуж за графа Хиллсборо, решила продать Хинтон. Мистер Рико с приобрел его в следующем декабре. Томас Парфит к тому времени скончался, и его жена вместе с Элизабет Бэнкс взяли расчет, когда дом перешел к нам в январе 1765 года.

Мы переехали туда из города и взяли с собой собственную прислугу. Так что какое-то время мы не нанимали местных жителей. Вскоре после того, как мы поселились в Хинтоне, я стала часто слышать шум, словно кто-то закрывает или, скорее, захлопывает двери. Мистер Рикетс неоднократно обходил дом, полагая, что кто-то проник внутрь, или слуги забыли свои обязанности. Во время этих обходов он ни разу никого не обнаружил. Слуги оказывались на своих местах, и везде сохранялся порядок.

Но шум не прекращался, и мы заключили, что у некоторых жителей деревни имеются ключи и они могут входить и выходить из дому, когда им вздумается. Оставалось только сменить замки, что и было сделано незамедлительно, однако не произвело ожидаемого результата.

Через шесть месяцев после переезда Элизабет Брелсфорд, няня нашего старшего сына Генри, которому было тогда восемь месяцев, сидела с ним, пока он спал в детской, располагавшейся над буфетной. Был жаркий летний вечер, и она открыла дверь, что находилась напротив входа в Желтую спальню, которую вместе с примыкавшей гардеробной обычно занимала хозяйка дома. Няня сидела напротив двери и ясно увидела, как потом рассказывала, джентльмена в выцветшем костюме, направлявшегося в Желтую комнату. В тот момент она совсем не удивилась, но, когда горничная Молли Ньюмэн принесла наверх ужин, поинтересовалась, что это за странный джентльмен пожаловал в гости. Услышав, что никто не приезжал, она рассказала о том, что видела, другим слугам, попросив вместе с ней обыскать комнату. Что они незамедлительно сделали, но не нашли ничьих следов.

Элизабет была обеспокоена и встревожена и, тем не менее, уверена, что не ошиблась, было еще достаточно светло. Когда через некоторое время ее рассказ дошел до меня, я решила, что это следствие суеверных страхов, которым столь подвержен низший класс. Этот случай совершенно изгладился из моей памяти, пока другие поразительные происшествия не напомнили о нем.

Осенью того же года сын садовника, Джордж Тернер, который служил тогда конюхом, проходил через главный зал, направляясь в свою спальню, и в другом конце увидел человека в грязно-коричневом сюртуке. Он решил, что это недавно поступивший на службу лакей, которому не успели сшить ливрею, но когда он поднялся наверх и вошел в комнату, где ночевали слуги, был очень удивлен, застав всех, в том числе и лакея, в постелях. Таким образом, человек, которого он видел в зале, как и описанный няней, остался неузнанным. Джордж Тернер, который жив до сих пор, по-прежнему описывает все в тех же подробностях, как излагал нам.

В июле 1767 года около семи часов вечера Томас Вилер, форейтор, Энн Холл, моя личная служанка, Сара, горничная миссис Мэри Поинтс, и Дэйм Лэйси сидели в кухне. Остальных слуг в доме не было, за исключением кухарки, которая стирала в судомойне. Все сидевшие в кухне услышали шаги женщины, спускавшейся по лестнице и направлявшейся по коридору в их сторону. Видели ее не очень ясно, но все различили высокую фигуру в темных одеждах. Дэйм Бракн, кухарка, вошедшая в этот момент, видела, как она продефилировала совсем близко и затем исчезла. Кухарка описала женщину и ее одежду точно так же, и, пока все они обсуждали это явление, через двор в дом вошел мужчина, через те же двери, в которые должна была выйти женщина. Когда его стали расспрашивать, он объявил, что никого не видел.

Тем временем шум продолжался, горничная мисс Паркер, Сьюзан Мэдстоун, была напугана жуткими стонами и шорохом вокруг ее кровати. И большинство слуг в разное время слышали всякие странные звуки.

В самом конце 1769 года мистер Рикетс уехал на Ямайку, а я с маленькими детьми и восемью слугами оставалась в Хинтоне. Прислуга, за исключением управляющего, швейцарца, была набрана из невежественных деревенских жителей.

В продолжение некоторого времени после отъезда мистера Рикетса я, ночуя в спальне над кухней, слышала, как в комнате за стеной кто-то ходит. Шорох, похожий на шуршание шелкового платья, за дверью был порой таким громким и продолжительным, что мешал отдыхать. И хотя мы постоянно занимались поисками, нам ни разу не удалось обнаружить следов присутствия ни человека, ни животного. Из-за этих неприятностей я взяла в привычку постоянно обыскивать комнату и шкафы и оставлять открытой лишь одну дверь, чтобы никто не мог войти внутрь иначе как через мои покои. Но, несмотря на эти предосторожности, неприятные случаи регулярно повторялись.

Как-то раз один старик, живший в лачуге в Вест-Меоне, пришел поговорить со мной. Он сказал, что не будет ему покоя, пока он не поведает мне историю, которую часто повторяла его жена. В дни ее юности один знакомый плотник рассказывал, что однажды за ним послал сэр Хью Стьюкели и велел вынуть несколько паркетин из пола гостиной, где теперь была приемная. Плотник полагал, что сэр Хью собирался что-то спрятать там, вероятно сокровища. Позже ему было приказано снова поставить паркетины на прежнее место. Я передала эту историю мистеру Сансбери, поверенному леди Хиллсборо, предложив ему вскрыть пол и проверить тайник.

В феврале 1770 года двое моих слуг взяли расчет и на их место поступили другие люди. Немного позже уволился дворецкий, и я наняла нового человека. В течение моего семилетнего пребывания в Хинтоне слуги менялись неоднократно, так что ко времени нашего отъезда штат полностью обновился. Я упомянула этот факт, чтобы доказать невозможность сговора между прислугой.

Летом 1770 года, лежа в Желтой спальне, я отчетливо услышала шаги, приближавшиеся к изножью постели. Я подумала, что опасность слишком близко и звонить в колокольчик не имеет смысла, и, мигом вскочив с постели, побежала в детскую, находившуюся напротив. Я вернулась со служанкой и свечой, чтобы обыскать спальню, но ничего не обнаружила. В гардеробной, как всегда, горел свет, а из комнаты не было другого выхода, кроме двери в детскую. В то время, когда раздались шаги, я бодрствовала и была вполне спокойна.

В течение следующих нескольких месяцев я не слышала никакого шума, который привлек бы мое внимание, до ноября того же года. Когда я перебралась в Ситцевую спальню над залом, раз или два до меня доносились звуки музыки, а однажды ночью я услышала три сильных удара, словно кто-то колотил в дверь дубинкой или другим тяжелым орудием. Я подумала, что это ломятся грабители, и немедленно позвонила в колокольчик. Никто не отозвался, но шум стих и больше не повторялся. После этого и в начале 1771 года я часто слышала приглушенное бормотание, которое, казалось, наполняло весь дом. Оно не походило ни на один звук, слышанный мной прежде, и не могло быть шумом ветра, потому что раздавалось и в самые тихие ночи.

Утром 27 февраля, когда моя служанка Элизабет Годин вошла ко мне в комнату, я справилась у нее о погоде. Заметив, что она отвечает совсем слабым голосом, я спросила, не больна ли она. Она ответила, что вполне здорова, но никогда еще не испытывала такого страха, как прошлой ночью. Она слышала жуткие стоны возле своей кровати, но когда она встала, чтобы осмотреть комнату и заглянуть в камин, то ничего не обнаружила, хотя луна светила ярко. Я не придала тогда ее словам особенного значения, мне только пришло на ум, что она будет бояться ночевать в той комнате, если кто-нибудь расскажет ей, что раньше там жила миссис Парфит, старая экономка, которая умерла в Килмстоне несколько дней назад и была похоронена на кладбище в Хинтоне.

Пять недель спустя, второго апреля, я проснулась в половине второго, как я определила, взглянув на часы, стоявшие на столике возле кровати. Некоторое время я пролежала без сна и вдруг услышала, как кто-то ходит взад и вперед по примыкавшей приемной. Я встала с постели, подошла к двери и прислушивалась в течение минут двадцати. Все это время до меня доносился звук шагов и вдобавок шум, словно кто-то толкал дверь с другой стороны. Убедившись, что не ошиблась, я решилась позвонить в колокольчик, чего не делала прежде, потому что не хотела беспокоить няню, лежавшую с сильной лихорадкой. Элизабет Годин, которая спала в комнате с моими сыновьями, услышав звонок, тут же поспешила ко мне. Я была уверена, что в приемной кто-то есть, и потому, прежде чем открыть дверь, спросила, видела ли она кого-нибудь. Она ответила отрицательно, и я вышла к ней, осмотрела окно, которое оказалось закрыто, заглянула под кушетку – единственный предмет, за которым можно было спрятаться. Я отодвинула каминную решетку, но за ней тоже ничего не обнаружила. После окончания осмотра я стояла посреди комнаты, недоумевая, что же могло произвести этот шум, как вдруг дверь в небольшой нише, ведущей в Желтую комнату, заскрипела так, словно ее толкали с другой стороны. Нервы мои не выдержали, я кинулась в детскую и позвонила, чтобы позвать слуг. Кучер, Роберт Камис, подошел со стороны лестничной площадки к двери, которая запиралась каждую ночь, так что на этаж можно было попасть только через окно. Открывая ему, я сообщила, что кто-то, вероятно, прячется за дверью в Желтую комнату. Он взял фонарь и вооружился деревянной палкой, а мы с Элизабет Годин стояли позади. Открыв дверь, он никого не обнаружил. Затем дверь в Желтую комнату заперли на ключ, а наружные двери были закрыты на засов. После того как Роберт снова запер дверь и ушел к себе, я легла в комнате сыновей. Приблизительно через полчаса я снова услышала три отчетливых удара. Мне показалось, что они доносятся откуда-то снизу, но точно я определить не могла. Следующей ночью я легла в своей комнате и там время от времени слышала шум и бормотание, которое описывала выше.

Седьмого мая бормотание стало необычайно громким. Я не могла заснуть, предчувствуя, что это лишь прелюдия. В конце концов я встала и пошла в детскую, где оставалась до половины четвертого, и, вернувшись в свою комнату, лишь когда начало светать, постаралась хоть немного поспать. Я лежала без сна и за десять минут до четырех часов двери в зал, находившиеся прямо подо мной, хлопнули с такой силой, что я почувствовала, как стены комнаты затряслись. Я вскочила с постели, подбежала к окну и стала смотреть на крыльцо. Было уже довольно светло, но ничего особенного я не увидела. Парадная дверь, когда я проверила ее, оказалась накрепко заперта.

С тех пор я распорядилась, чтобы моя служанка спала со мной в комнате на диване. Шум стал доноситься все чаще. Мне по-прежнему не хотелось рассказывать об этих происшествиях; и, несмотря на неоднократные расследования, я не смогла обнаружить и намека на розыгрыш. Напротив, я была убеждена, что это не под силу смертным. Однако, сознавая, как опасны подобные мысли, держала их при себе. Во второй половине лета шум становился с каждой ночью все невыносимей. Начиналось все еще до того, как я ложилась спать, а прекращалось уже засветло. Часто я даже могла различить речь. Обычно сперва раздавался пронзительный женский голос, а затем к нему присоединялись два более низких, мужских. Но хотя разговаривали, казалось, совсем близко, я не могла разобрать ни единого слова. Однажды ночью балдахин моей кровати зашуршал так, словно кто-то отдергивал занавески. Я спросила у Элизабет Годин, слышала ли она что-нибудь, и она ответила, что у нее точно такое же ощущение. Несколько раз до меня доносились звуки музыки, не аккорды и не отдельные ноты, а некий отголосок, и каждую ночь шаги, разговоры, стук, хлопанье дверей повторялись.

Мой брат, незадолго до того вернувшийся со Средиземного моря, приехал погостить, но моя история была столь неправдоподобной, что я не решилась поделиться даже с ним. Однако однажды утром я как бы невзначай сказала ему:

– Я думала, что мои слуги будут мешать тебе отдыхать, и позвонила, чтобы отправить их спать.

Но он ответил, что ничего не слышал.

Назавтра, приблизительно через три часа после отъезда брата в Портсмут, Элизабет Годин и я проснулись в своих постелях. Она села, озираясь вокруг, словно ожидая увидеть что-то ужасное. Внезапно я услышала самый громкий и жуткий звук, который словно накатывал и удалялся с невероятной силой и скоростью по полу приемной, примыкавшей к моей комнате.

– Милостивый боже! Ты слышала этот звук? – крикнула я Годин.

Она молчала, но, когда я повторила вопрос, ответила дрожащим голосом, что ужасно перепугалась и едва осмелилась говорить. Теперь мы услышали визг и страшный крик, доносившийся из-под того места, где раздавался шум. Это повторилось три или четыре раза, звук все слабел и удалялся, пока, казалось, не исчез под землей. Хана Стритер, которая спала в комнате с детьми, тоже все слышала, она около двух часов пролежала без движения, едва не лишившись чувств.

Оттого, что раньше она ни с чем подобным не сталкивалась, она опрометчиво высказала желание снова услышать эти звуки, и с тех пор едва ли не каждую ночь у ее спальни раздавались шаги и казалось, будто кто-то хочет вломиться внутрь.

Последний случай был так ужасен, что я решилась открыться брату, когда он вернется в Хинтон. Из-за постоянного шума, мешавшего спать, необходимости часто вставать в неурочные часы я в конце концов заболела, меня лихорадило и мучил грудной кашель, но, хотя здоровье мое было расшатано, решение оставалось твердым. Пока я ждала брата, который был вынужден задержаться в Портсмуте на неделю дольше, чем планировал, мне пришло на ум сменить комнату, чтобы хоть немного отдохнуть. Поэтому я переехала в комнату, которую раньше занимала Элизабет Годин. Я не говорила о своем намерении до десяти вечера, пока все не было готово. Но едва я легла в постель, шум возобновился. Упоминаю я это обстоятельство для того только, чтобы подчеркнуть, что люди бы не сумели так скоро переменить свои планы и устроить все в другой части дома.

На следующей неделе приехал мой брат. Несмотря на то, что мне не терпелось все ему рассказать, я отложила это до следующего утра, чтобы дать ему возможность хорошенько выспаться. Я лишь попросила его быть готовым к тому, что завтра он услышит удивительную историю, которая потребует от него полного ко мне доверия.

Утром он выслушал меня с изумлением и недоумением. Только я закончила, как к нам зашел сосед из Климстона и заставил брата все ему пересказать. После чего он по-дружески предложил участвовать в наших разысканиях. Мы решили, что он придет к нам поздно вечером и будет караулить вместе с братом, никому не открывая перед тем своих намерений. Днем мой брат вместе со своим слугой Джоном Болтоном тщательно осмотрели дом, в особенности комнаты на первом этаже и чердак. Они проверили все укромные места, где можно было спрятаться, но убедились, что все двери крепко заперты, за исключением тех, которые вели в жилые покои.

Этой ночью он отправился в комнату, расположенную над людской. Капитан Латрел и Болтон засели с ружьями в примыкающей Ситцевой комнате. Я спала в комнате Элизабет Годин, а мальчики – как всегда, в детской. Все комнаты на этаже оказались заняты. Я заперла дверь, выходившую на черную лестницу, так что войти можно было только через комнату, в которой караулил капитан Латрел.

Не успела я лечь, как услышала шорох, словно кто-то был у самой двери. Я велела Элизабет прислушаться и, если шум раздастся снова, пойти и сказать капитану Латрелу. Так она и сделала, он тотчас открыл дверь и заговорил с нами.

Я должна изложить здесь все так, как он сам рассказывал брату и мне на следующее утро.

Он утверждал, что, услышав шаги в приемной, немедленно распахнул дверь и спросил, кто там. Что-то проскользнуло мимо него, и мой брат воскликнул:

– Посмотрите, напротив двери!

Брат не спал и услышал возглас капитана Латрела. Он встал и присоединился к остальным. К своему изумлению, они продолжали слышать разные звуки, но, даже тщательно все осмотрев, так никого и не увидели. Дверь на лестницу была накрепко заперта. Мой брат с Болтоном поднялись наверх, но все слуги были на месте. Мужчины просидели втроем до рассвета, и только тогда брат отправился в свою спальню. Думаю, приблизительно в это время я услышала, как дверь в Ситцевую комнату открылась и с силой захлопнулась, вслед за этим хлопнула дверь в коридор. Я решила, что это брат, и высказала Годин свое удивление по этому поводу, ведь не мог же он забыть, что дети спят. Через час открылась и захлопнулась входная дверь, да так, что сотрясся весь дом. К тому времени еще никто не встал, но спустя полчаса я услышала, как спускаются слуги. За завтраком я упомянула о том, что брат громко хлопал дверьми. На что мистер Латрел ответил:

– Уверяю вас, Джервис вовсе не шумел, я слышал, что это ваша и следующая двери открылись и захлопнулись в точности так, как вы сказали.

Мой брат не слышал хлопанья дверей, но сообщил, что, когда он отправился спать, в то время как мы с капитаном Латрелом сидели внизу, до него донеслись ужасные стоны и прочие звуки, которые он не может описать. Болтон тогда был внизу с прочей прислугой.

Капитан Латрел настаивал на том, что из-за этого шума по ночам дом совершенно непригоден для жилья. Мой брат, хотя и в более осторожных выражениях, согласился с ним. И мы решили срочно написать мистеру Сансбери, прося его незамедлительно приехать по делу, не терпящему отлагательств, о котором ему будет сообщено по прибытии. К несчастью, мистер Сансбери не смог приехать сам из-за приступа подагры и прислал своего клерка, юношу лет пятнадцати, и мы сочли бесполезным посвящать его в это дело.

Мой брат засиживался допоздна каждый вечер своего недельного пребывания в Хинтоне. И как-то среди ночи я была испугана звуком выстрела из ружья или пистолета, раздавшимся поблизости, вслед за ним послышались стоны, словно кто-то был в агонии или на пороге смерти. Эти звуки раздавались где-то между моей спальней и детской. Я послала Годин узнать у няни, все ли у них в порядке, но та ответила, что ничего не слышала. Ничего не слышал, как выяснила я на следующее утро, и мой брат. Правда, это был уже не первый случай, когда один или два человека слышали громкий шум, остальные же, хотя и находились поблизости, ничего не замечали.

Оттого, что из-за ночных дежурств мой брат недосыпал, он обычно ложился отдохнуть после обеда. Однажды, когда он ушел днем к себе, я отправила детей с гувернерами на прогулку. Молочница ушла на ферму, кухарка была в судомойне, а моя служанка сидела со слугой моего брата в людской. Я читала в гостиной, когда услышала звонок, раздававшийся из комнаты брата. Я побежала в его комнату, и он спросил, слышала ли я какой-нибудь шум, «потому что, когда я лежал, еще не успев заснуть, что-то ужасно тяжелое упало с потолка на пол за этот шкаф красного дерева». Тут прибежал его слуга, но заявил, что ничего не слышал, хотя находился в комнате внизу.

На этот раз мой брат серьезно попросил меня уехать из этого дома и, если я не смогу собраться до его отъезда в Портсмут, предложил прислать своего морского офицера, мистера Николса, старинного друга семьи, чтобы побыть со мной до переезда.

Еще одно обстоятельство было настолько удивительным, что я не могу его опустить. Как-то вечером, когда мы обсуждали все эти загадочные происшествия, я упомянула о необычном поведении моей любимой кошки. Я заметила, что, посидев некоторое время на столе или стуле с обычным своим беззаботным видом, она вдруг приникала к полу и начинала ползти, словно ее что-то сильно напугало, пряталась под моим стулом и жалась к ногам. Но через некоторое время вылезала как ни в чем не бывало. Вскоре после того, как я рассказала об этом брату, мои слова подтвердились. Не произошло ничего, что могло бы испугать животное, но она повела себя точно так, как я описывала. Слуги говорили мне, что похожим образом ведет себя в доме и спаниель, но сама я этого не видела.

Миссис Рикетс добавила, очевидно, уже позже, некоторые подробности. Она переехала из Хинтон-Эмпнера в старый особняк в Вулвеси, который был снят у епископа Винчестерского. Пока дом приводили в порядок, она жила у Дэйм Камис, по соседству с поместьем Хинтон. За это время ее история стала известна нескольким людям, которые отнеслись к ней по-разному. Миссис Рикетс была оскорблена недоверием канцлера Ходли. Тогдашний лорд Рэдлор, напротив, выразил живейший интерес, епископ Винчестерский сожалел, что не было предпринято попыток провести обряд экзорцизма. Когда миссис Рикетс уезжала из Хинтона, она передала ключи Дэйм Камис, которая заходила туда каждые несколько дней, чтобы проветрить. С тех пор дом пустовал, из-за его репутации желающих снять особняк не находилось, и в конце концов было решено его снести. Во время работ под полом одной из комнат был обнаружен маленький череп, как говорили, принадлежавший обезьяне. Он лежал в коробке под кипой бумаг, которые, вероятно, спрятали во время Гражданской войны.