Я бросил на пол газету и подумал, что пора сваливать обратно в Париж. За три месяца никаких скандалов с моим участием. Для автора Самого Скандального Романа Десятилетия «Гей-славяне» это было похоже на катастрофу. Ни один паршивый листок не берет у меня интервью, не интересуется моим мнением, никто не приглашает на выставки и премьеры. Никто, черт побери, не лезет бить морду! Надо сказать, недооценил я своего бывшего друга, а потом заклятого врага. Как только мой бывший долгоносенький соратник с помпой въехал в Кремль, я бросил свой Париж и просто пулей оказался в Москве. Я не сомневался, что новый Президент, по своей злопамятности, первым делом прикажет по-свойски разобраться с автором гневной брошюры «Спасите от него Россию!». Было немножко жутковато самому лезть в пасть зверя, но еще больше приятно. Я чувствовал себя Рихардом Зорге после разоблачения. Ну, если быть честным, я надеялся, что убить-то он меня точно не прикажет: слишком просто. В худшем случае спустит с цепи своих костоломов из ГБ, чтобы они по-тихому намяли мне бока. Или там спровоцировали мне мелкий срочок за хулиганство. На этот случай я уже настропалил своих знакомых корреспондентов из «Фигаро» и «Ай-ти-ви», провел работу среди секретарей нескольких посольств и загодя предупредил французское отделение «Эмнисти интэрнэшнл», что вот-вот в России будут нарушены права европейски известного писателя Изюмова. И – ничего. Таможня без звука прореагировала на все шестьсот экземпляров ввозимой мной в Россию антипрезидентской брошюры, даже пошлину слупила божескую. В аренде автомобиля мне не отказали. Московскую квартиру в мое отсутствие никто не разгромил. Хотя, последний раз уезжая во Францию, я нарочно приобрел в комиссионках несколько разноцветных безвкусных хрустальных тонконогих ваз. При любом погроме моей квартиры она бы вся оказалась в живописных осколках. На пробу я кокнул одну вазу – вид был великолепный, прямо для полароида. Последний день Помпеи. Блестящая иллюстрация для первой полосы «Пари-матч» на тему зверств КГБ. Или как там теперь Лубянка называется? БРЫСЬ? ХРЯСЬ? ФАСС? Ах, ну да: ФСК. Фискалы. Дразнилка, похожая на школьную. Фискалы-фискалы-фискалы! Школу свою, гадючник, век не забуду. Как меня самого там только не дразнили! Я бы согласился, чтобы меня называли Изюмом, но не тут-то было. Мамочке моей, комиссаржевской недоделанной, щепкинское училище впрок не пошло. Крыша у нее поехала на Шиллере. А уж когда Изюмов-старший подался в бега в поисках лучшей доли, крыша съехала окончательно. Она тогда была на шестом месяце и вбила себе в голову, что у нее родится дочка, и она назовет ее Луизой. Помните «Коварство и любовь»? Там фригидная идиотка Луиза и великовозрастный дурень Фердинанд никак не могли найти консенсус. Так вот, родился я. Мамочка недолго горевала. Не будет Луизы, зато будет Фердинанд. Фер-ди-нанд. Фердинанд Изюмов! Какое замечательное развлечение для моих сверстников! Недаром с бывшим моим другом, потом врагом, а потом Президентом мы в первый же день знакомства нашли общую тему, с которой потом долго не слезали. Наше так называемое счастливое так называемое детство. Мы с ним быстро сошлись, потому что были похожи. Ему, правда, доставалось больше. Его лупили всей семьей, а меня ставила в угол на горох одинокая брошенная мама. И, несмотря на обалденное имечко и школьные пинки под зад, я вырос и стал европейски известным писателем. А он так бы и остался вшивым адвокатом с нищенскими гонорарами. Но не остался. Повезло подлецу. Успел запрыгнуть в карету истории. Случайность, не более. Если бы я в семьдесят восьмом не мотанул в Париж, Президентом сегодня мог бы стать я. Но мог ведь и не стать. А европейски известным писателем в этой стране я бы совершенно точно не стал. Роман «Гей-славяне», этот «Архипелаг ГУЛАГ» для голубых, едва бы вышел в свет при большевиках. Он даже при демократах издавался попервоначалу с большим трудом. Этих эстетов коробило даже от обычного слова жопа, напечатанного в разрядку. А уж мою жемчужину, сцену совокупления главного героя сначала с пуэрториканцем, потом с китайцем и напоследок с индейцем, – уговаривали меня вычеркнуть сразу в трех издательствах. Прыщавый молодой редактор альманаха «Конец света», который – судя по виду – жил ненапряженной половой жизнью, был либеральнее всех. Он умолял вычеркнуть только индейца – на том-де основании, что эта сцена разрушит в воображении читателя знакомый с детства величественный образ Соколиного Глаза. Я на это грубо возразил, что индейцы трахаются не хуже других и если он, редактор, съездит в Колорадо-Спрингс, то сам сможет в этом убедиться. Этот прыщавый ублюдок испуганно подобрал свою задницу и примирительно пискнул, что ежели, мол, дать сноску, что роман публикуется в авторской редакции, то можно оставить и Соколиного Глаза. Роман, разумеется, произвел сенсацию. Критикам особенно понравилась та самая сцена, в которой одни находили экзистенцию угнетенного сознания жителя мегаполиса, а другие видели революционный подход к проблеме взаимоотношений с нацменьшинствами. Читатели на встречах со мной глядели на меня с обожанием. Не знаю, много ли среди них было настоящих гомосексуалистов, во всяком случае, все держались в рамках (только после моих выступлений перед публикой мне нередко передавали надушенные записки с нарисованными знаком Марса и сердечком, объяснения в любви и незначительные подарки). Разговоры же на встречах со мной шли все больше о высокой литературе, о постмодерне и прочем слюнявом дерьме, куда меня, Фердинанда Изюмова, причисляли. Я важно придерживал пальчиком дужку очков и многозначительно кивал. Угу, постмодернизм. Опоэтизированный промискуитет. Реверс внутреннего либидо. Задницы у них у всех были квелые и не вызывали даже желания помочиться. Только один раз из зала поднялся носатый крендель в потрясном клетчатом пиджаке и с крепкой литой задницей, и он-то единственный из всего занудного бомонда в разговоре легко произнес слово жопа. Мы немедленно познакомились. Будущий Президент, как и я, не был никаким геем. Он в тот период просто старался мелькать на всех тусовках, куда приезжало телевидение, и знакомство с такой европейской величиной, как я, было ему в кайф.

В общем, он меня использовал, в очередной раз злобно подумал я. Лучше бы трахнул. Но он меня просто выжал, как тюбик с зубной пастой, и выкинул. В какой-то момент предвыборной гонки он рассчитал, что знакомство со скандальным Изюмовым может отрицательно сказаться на его рейтинге. Говнюк! Хитрый и расчетливый говнюк. Главой администрации он меня обещал назначить. Потом вице-премьером. Пресс-секретарем. Советником. Мальчиком на побегушках. По мере роста его популярности у плебса его обещания делались все скромнее. Последней должностью, которую он мне предложил, было место директора Большого театра. «Балеруны там ходят хорошенькие, – игриво сказал он мне. – В обтягивающих трико». Я сухо ответил, что тогда уж лучше дать мне место директора Сандуновских бань, потому что там мужики ходят вообще безо всего. Это была наша последняя встреча. Через неделю я начал писать свою обличительную брошюру, которая, увы, ничего не изменила…

Я вздохнул.

На первой странице газеты, брошенной мною на стол, нахально улыбалась круглая и длинноносая физиономия моего бывшего друга. Я пририсовал скотине на портрете пейсы, ермолку, длинную раввинскую бороду.

После чего сосредоточенно выколол мерзавцу глаза. И уж затем, с чувством глубокого удовлетворения, понес изгаженную газету к мусорному ведру. По ходу дела из складок газеты вывалился на пол прежде не замеченный белый конверт. Конверт был без обратного адреса и пах одеколоном «Консул». Боже, как они мне надоели! Я ногтем вскрыл конверт, но никакой записки с объяснениями в любви не обнаружил. Только билет в Большой на завтра. В театр, директорство в котором имел наглость мне предлагать этот прохвост. Завтра давали «Спартак». Я сразу решил, что подарок неизвестного поклонника мне в кайф и что я пойду непременно. Потусуюсь среди публики. Может, в какой-нибудь светской хронике кто-нибудь упомянет мой визит. По контрасту. Фердинанд Изюмов и Большой балет. Кстати, и место было отличное. Партер, восьмой ряд.