И вот, наконец, находка: все шесть выделенных признаков – оба лексических момента и четыре концептуальных положения – присутствуют в труде «Соединение и перевод четырех Евангелий», на создание которого Толстой затратил без малого четверть века. Несмотря на запрет церковной цензуры, он неоднократно издавался в России и за рубежом, а в советское время был включен в юбилейное девяностотомное полное собрание сочинений (двадцать четвертым томом) дискриминационным тиражом в пять тысяч экземпляров, что сразу же сделало его библиографической редкостью.

Булгаков вряд ли мог не знать о его существовании – в состав редакционной комиссии по изданию юбилейного собрания входил его друг и биограф П. С. Попов, женатый на внучке Толстого, а работа над изданием началась еще до 1928 года.

В «Четвероевангелии» содержатся оба выделенных элемента «булгаковской» лексики. В частности, приводя канонический перевод стиха «Иисус увидел человека, сидящего у сбора пошлин, по имени Матфея…», Толстой предлагает свою версию перевода: «Раз по пути увидел Иисус, сидит человек, собирает подати. Звали человека Матвеем». Стих «…многие мытари и грешники возлегли с Ним и учениками Его» Толстой перевел следующим образом: «И сделал Матвей угощение Иисусу. Пришли еще откупщики податей и заблудшие и сидели с Иисусом и учениками Его». Снова та же лексика; имя же Матвей вообще является произвольной вставкой Толстого: ни в греческом списке, ни в синодальном переводе этого стиха оно не упоминается.

Присутствуют в «Четвероевангелии» и все четыре выделенные «булгаковские» концептуальные положения:

Свое отношение к понятию «свет» Толстой изложил следующим образом: «Я не знал света, думал, что нет истины в жизни, но, убедившись в том, что люди живы только этим светом, я стал искать источник его и нашел его в Евангелиях, несмотря на лжетолкование церквей. И, дойдя до этого источника света, я был ослеплен им и получил полные ответы на вопросы о смысле моей жизни и жизни других людей <…> И я стал вглядываться в этот свет и откидывать все, что было противно ему, и чем дальше я шел по этому пути, тем несомненнее, тем яснее становилась для меня разница между истиной и ложью».

Эти слова великого писателя дополняет запись в дневнике С. А. Толстой: «Он стал изучать Евангелие, переводить его и комментировать <…> Он стал <…> счастлив душой. Он познал, по его выражению, „свет“. Все его мировоззрение осветилось этим „светом“».

Здесь небезынтересно отметить, что Софья Андреевна явно дистанцирует себя от мировоззрения мужа, подчеркивая кавычками ключевое для этого мировоззрения понятие. Дочь писателя Т. Л. Сухотина-Толстая в своих воспоминаниях пишет, что Софья Андреевна отказалась помогать мужу в переписывании его черновиков, связанных с работами над Евангелиями. Впрочем, в данном случае важно не это, а то, что дневник Софьи Андреевны опубликован издательством Сабашниковых в Москве в 1928 году, и Булгаков мог быть знаком с его содержанием.

Из-за невозможности процитировать здесь десятки страниц, посвященных Толстым раскрытию смысла Христовой фразы «Вы – свет миру», ограничусь минимумом.

Соединив стихи Ин. 8:12 и Ин. 9:5, Толстой так излагает их смысл: «И сказал Иисус фарисеям: <…> Учение Мое есть свет настоящий, тот свет, при котором люди видят, что хорошо и что дурно <…> Жизнь и свет одно и то же». Он считает, что обращенные к Пилату слова Иисуса (Ин. 19:11) означают: «Ничего ты не можешь. Если ты видишь свет – идешь к свету; не видишь – ты будешь делать неминуемо дело тьмы». И еще: «Тот, кто живет светом разумения, с тем ничего не может случиться дурного, потому что он всегда в свете» (прошу сравнить употребленное Толстым характерное сочетание «в свете» с предлогом «в» с булгаковской фразой «не берете к себе, в свет»). Эта трактовка сильно расходится с каноническим переводом этого стиха: «Иисус отвечал: ты не имел бы надо Мною никакой власти, если бы не было дано тебе свыше; посему более греха на том, кто предал Меня тебе». Как видим, здесь речь идет скорее об оправдании Иисусом Пилата и обвинении Иуды, но никак не о «свете». И второе: «булгаковская» фабула прямо противоречит смыслу этого стиха в синодальном переводе, зато она близка к трактовке Толстого.

Приведенное показывает, что понятие о «свете» как антитезе «тьме» рассматривается Толстым как разница между истиной и ложью, жизнью и смертью. Это подтверждает сделанный вывод о том, что пожалованный Мастеру «покой» есть не что иное, как забвение, духовная смерть.

Вспоминая о том, как Л. Н. Толстой пришел к такому восприятию понятия «свет», Татьяна Львовна описывает его поиски истины в православии, неоднократные беседы с иерархами церкви и монахами:

«Он остался разочарован результатом, и лишь изучая Евангелие, он постиг истину: „Я достиг солнца, следуя за его лучами“, – говорил он, желая выразить, что он пришел к христианству, пройдя через православие. И в сочинении „В чем моя вера?“ он пишет: „Это было мгновенное озарение светом истины“ (ПСС, т. 23, с. 30). По его словам, он получил полные ответы на вопросы: каков смысл жизни? и смысл жизни других? В тот период отец целиком отдался выполнению огромного труда; он сделал новый перевод четырех Евангелий, сравнил их и на основе этого сравнения установил единый текст <…> „Я говорил себе, что во всем этом есть что-то ложное, но увидеть это ложное я не мог. Много позднее эта тьма начала рассеиваться и просветляться, и я постепенно стал понимать свое состояние“».

Трактовка Толстым понятия о «свете» конгениальна с трактовкой этого же понятия иудейским этическим учением, известным как «Каббала», в котором «Ор Хаим» (свет жизни) – одно из основных понятий. Следует отметить, что, работая на переводом Евангелий, Толстой специально изучал древнееврейский язык, выверяя свои выводы по ключевым вопросам в трактовке Торы.

О пути Толстого к «свету» писали не только его современники. В. Я. Лакшин, например, в своей книге «Пять великих имен» посвятил этому даже целую главу, озаглавив ее «Путь к солнцу». К сожалению, никаких ассоциаций со «светом» в романе Булгакова у него при этом не возникло.

Не возникли у него ассоциации и при разборе булгаковской трактовки отношения Христа к земной власти: «В отличие от евангельского Иисуса, уклончиво заявляющего „Богу – Богово, кесарю – кесарево“, Иешуа у Булгакова не знает компромисса с римской властью…» И дело даже не в том, что трактовка в романе этого вопроса отражает мнение Толстого, а в том, что сам Толстой обосновывает свою концепцию именно этим (цитируемым В. Я. Лакшиным) афоризмом Христа: «По учению церковников <…> место это значит то, что надо исполнять свои обязанности царю так же, как и Богу», и приводит свое понимание: «Толкование этого текста церковью исполнено высокого комизма. Текст этот, явно отрицающий власть, читается в царские дни и служит главной опорой власти <…>. Но дело в том, что Иисус не только не признает власти, не только презирает ее, но считает ее по существу своему злом, становится сам и ставит людей выше ее. Все учение его <…> прямо исключает всякую власть, считая ее злом и поэтому тьмою».

Это утверждение Толстого противоречит текстам Евангелий, хотя бы даже процитированному стиху Ин. 19:11, где сам Иисус утверждает, что власть дана Пилату не кесарем, но Богом. К сожалению, это место – далеко не единственное, при переводе которого Толстой исказил смысл первоисточника.

Здесь будет уместным отметить еще один контекст использования Толстым понятия «тьма» – в прямой увязке с понятием «власть»; эти контексты (духовная смерть, власть) дают основу для нового осмысления проходящей рефреном по всему булгаковскому тексту «тьмы».

Следует отметить, что отношение Толстого к земной власти проявилось не только при переводе и толковании Евангелий; оно фактически являлось одной из доминант его этики, особенно в последний период жизни. Именно этот вопрос явился одним из главных противоречий между его мировоззрением и концепцией государственного устройства Вл. Соловьева, который считал, что государство должно быть построено в виде пирамиды, на вершину которой он помещал основанную на религии нравственность. Толстой же категорически отрицал любой принцип государственного устройства как противоречащий учению Христа. Такое отношение отразилось, в частности, на его настроении после ставшего знаменитым отказа от собственности. Вот что он писал по этому поводу 2 августа 1910 года своему поверенному В. Г. Черткову: «Сделал, главное, несомненно дурно тем, что воспользовался учреждениями отрицаемого мной правительства, составив по форме завещание. Теперь я ясно вижу, что во всем, что совершается теперь, виноват только я сам».

Вспоминая «О том, как мы с отцом решали земельный вопрос», и говоря о приверженности Толстого идее Г. Джорджа об использовании земли, Татьяна Львовна упоминает, что во всем этом ее отца мучило одно – налог с земли должен был собираться правительством, действия которого основаны на насилии.

Как видим, трактовка в «ершалаимских» главах отношения Иешуа к земной власти конгениальна с мнением Толстого.

Тема отрешившегося от земных благ бродяги-философа затрагивается в «Четвероевангелии» неоднократно. В частности, оспаривая церковное толкование, а фактически – прямой смысл фразы Христа «Блаженны нищие духом, ибо их есть царство небесное», Толстой говорит о неправомерности добавления Матфеем в эту фразу слова «дух». По его мнению, Иисус имел в виду не то, что ему приписывает евангелист, а иное: постичь свет могут только такие же, как и он сам, нищие, бродяги. В интерпретации Толстого, как и в романе Булгакова, Иисус – земной, лишенный возможности творить чудеса человек. Да и приведенную фразу Христа «Богу – Богово, кесарю – кесарево», сказанную относительно правомерности уплаты подати Тиберию, Толстой комментирует таким образом, что монеты должны быть отданы изображенному на них кесарю; им же, нищим бродягам, деньги только мешают постичь свет.

И снова этот же вопрос просматривается как еще одна этическая доминанта самого Толстого, отказ которого от собственности общеизвестен – он не только явился одной из причин разлада в его семье, но и получил широкую огласку.

«В эти годы, к большой радости отца, – вспоминает Татьяна Львовна, – ему удалось осуществить два своих желания: он отказался от всякой собственности и добился от жены согласия на передачу его литературных произведений в общее пользование (речь идет о напечатанном 19 сентября 1891 года в газетах заявления Толстого о том, что он предоставляет всем желающим право безвозмездно издавать в России и за границей все его сочинения, написанные с 1881 года – см. ПСС, т. 66, с.47) <…> Мечтою моего отца было раздать все, что он имел, и начать жить всей семьей, как живут крестьяне. На это жена не соглашалась <…>, не понимала, что для ее мужа отдать то, что он имел, означало снять с себя грех, грех собственности, которая стала для него невыносимой с тех пор, как напряженной, внутренней работой он дошел до принятия и исповедания определенных воззрений. „Отдать то, что я имею, – пишет он, – не для того, чтоб сделать добро, но чтобы стать менее виноватым“ (источники этой цитаты не установлены). И он начал широко направо и налево раздавать деньги. Это пугало мою мать».

Отрицание Толстым так называемой «исторической вины» еврейского народа содержится в его разборе Христовой фразы «Если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, возьми крест свой и следуй за Мной». Можно проследить, как формировалась его позиция. В первый раз он так комментирует этот стих из Евангелия от Луки: «Слова о кресте, как не имевшие смысла до распятия Иисуса, должны быть выпущены». Далее, приводя этот же стих в изложении Марка, он оставляет его без комментариев. И уже в конце работы, при разборе стиха Ин. 18:32 «Да сбудется слово Иисусово, которое сказал Он, давая разуметь, какою смертью Он умрет» Толстой возвращается к теме креста с уже новым ее толкованием: «„Какою смертью он умрет“ надо разуметь так, что Иисус угадал, от кого он получит смерть: не от иудеев, а от римлян. Слово Иисуса, на которое намекает этот стих, это слово о кресте: только римляне казнили, распиная на кресте».

Характерно, что, вводя этот тезис в свое исследование, Толстой делает это со ссылкой именно на Четвертое Евангелие, которое своей антисемитской направленностью отличается от всех трех синоптических Евангелий (см., например, комментарий С. В. Тищенко к новому переводу Евангелий на русский язык).

Итак, совпадение содержащихся в «романе в романе» и «Четвероевангелии» концептуальных положений, как и характерных лексических моментов, дает основание сделать вывод, что так называемое «евангелие от Воланда» является пародией на произведение Л. Н. Толстого, а созданный Булгаковым образ Иешуа – пародией на тот образ Христа, который получился в результате работы великого романиста над евангельскими текстами. Образ, как нельзя более точно охарактеризованный С. А. Ермолинским как «навеянный нашими юродивенькими и блаженными, которых исстари почитали на Руси».

Давайте вчитаемся в такую характеристику: «Он считает Христа наивным, достойным сожаления и хотя – иногда – любуется им, но – едва ли любит. И как будто опасается: приди Христос в русскую деревню – его девки засмеют».

Довольно меткая характеристика «булгаковского» Иешуа. Так охарактеризовал толстовское видение Христа Горький.

При этом следует отметить, что такое видение, равно как и все четыре выделенные посылки, присутствуют не только в «Четвероевангелии»; они в свое время были общеизвестны, да и сейчас не являются секретом для специалистов-толстоведов, поскольку определяли поступки Толстого в жизни; а информацию об этом можно почерпнуть из довольно широко распространенных источников. Иными словами, Лев Толстой узнаваем в романе «Мастер и Маргарита» даже без непосредственного обращения к его «Четвероевангелию».

В частности, наделение Булгаковым своего персонажа именем Левий Матвей тоже не ставило в качестве цели пародирование Евангелия от Матфея. Дело в том, что литературное обыгрывание имени великого писателя – Лев – не является булгаковской новацией. В этом – тоже булгаковская пародия, и на этот раз, опять же… самого Толстого, который образ Левина в «Анне Карениной» наделил не только автобиографическими чертами, но и образовал фамилию этого героя от своего имени (эту информацию можно почерпнуть, в частности, из работ В. Я. Лакшина). Вряд ли можно сомневаться в том, что ассоциативная параллель «Левий Матвей – Лев Толстой» создавалась Булгаковым преднамеренно.

Отмечу также, что Булгаковым явно неспроста введен в роман эпизод, в котором Левий Матвей под влиянием учения Иешуа бросил деньги на землю. Поскольку в Евангелиях такой эпизод отсутствует, самая первая ассоциация, возникающая при чтении этих мест в романе, увязывается с отказом Толстого от собственности.

Нельзя также сбрасывать со счетов еще одно обстоятельство. Булгаковеды затратили немало сил на раскрытие смысловой нагрузки слов Иешуа «Все люди – добрые», однако к каким-либо значительным результатам их усилия не привели, хотя эта сентенция до Булгакова была высказана Толстым, а запись «Люди добры» с комментариями содержится в его дневнике (что также отмечается в работах В. Я. Лакшина). Эта же максима является одной из составляющих концепции «непротивления злу насилием», а также подхода к толкованию Толстым смысла Евангелий. То есть мы вправе рассматривать факт ее включения в фабулу романа как еще одно указание на генетическую связь образа Иешуа с творчеством Толстого.

Из опубликованных М. О. Чудаковой материалов следует, что в первую редакцию романа была включена фраза одного из персонажей – Феси о Л. Н. Толстом: «Россия – необыкновенная страна! Графы выглядят в ней как вылитые мужики», вызывающая ассоциацию с высказыванием Ленина о Толстом (в пересказе Горького). Строго говоря, впервые сентенция о «графе-мужике» была высказана задолго до этого кем-то из Аксаковых в отношении другого графа-писателя – А. К. Толстого. Однако в данном случае не имеет принципиального значения, кто виноват в плагиате – Ленин или Горький; важно, что Горький дал ей вторую жизнь в таком контексте, тем более если Толстой действительно говорил ему: «Я больше вас мужик и лучше чувствую по-мужицки».

Не оставляет сомнений негативное отношение Булгакова к концепции «непротивления» как причине безволия Мастера, сна гражданской совести, вследствие чего произошла трагедия в «московской» части романа: инфернальное ликование лунного света, торжество лжи о насилии. То есть из двух взаимоисключающих максим Евангелия от Матфея Булгаков выбирает «меч».

Теперь необходимо дать ответ на еще один связанный с образом Левия Матвея этический вопрос. Выше показано, что, подтверждая мрачный прогноз Горького о путях развития русской революции, Булгаков в сатирической манере отобразил этапы этого развития – вначале в «Собачьем сердце», затем – в «Мастере и Маргарите». Ведь Шариковы, принявшие позже обличья Латунских и Стравинских, – это как раз те бывшие «богоносцы», на природную силу духа и почвенную мудрость которых так уповал Лев Толстой и с чем был не согласен «ранний» Горький, ориентировавшийся на интеллигенцию и «европейскую идею».

«Железный мессия, последний пророк, предсказавший революцию», – так характеризовал Горького А. В. Луначарский. Казалось бы, Булгаков должен был отдать свое предпочтение Горькому, а не Толстому. Но Мастер-Горький приговаривается им к «покою», духовной смерти, а Левий-Толстой помещается в «свет». Полагаю, что таким путем писатель расставил четкие этические акценты: Левий Матвей, как и Лев Толстой, от сотрудничества с государственными институтами отказался; отступник же Мастер, как и его жизненный прототип, гениально «угадавший» грядущую трагедию, при ее наступлении предал свои идеалы, стал на службу сатанинской Системе.

… «У него душа соглядатая»…