У Эрики на следующий день нашлось «окно», и она смогла заняться Джоэлом без проволочек. Один из ее пациентов получил субсидию Фонда Рокфеллера и срочно отбыл в Ирак изучать печати древних шумеров, так что Джоэл начал регулярные визиты к ней по вторникам и четвергам. И вскоре все мы почувствовали облегчение, словно Эрика сняла проклятие с нашего дома.

Брат быстро влился в нашу семью, вместе со всеми мыл посуду по вечерам, беззлобно препирался с детьми из-за телефона и ванной. Непохоже, чтобы он собирался вернуться к себе. Наоборот, в доме появлялось все больше его одежды, транзистор и даже портативная пишущая машинка. Джоэл снова занялся редактированием рукописей. А зайдя однажды в свой кабинет, чтобы свериться с энциклопедическим словарем Уэбстера, я заметила, что письменный стол сдвинут к окну.

— Вижу, ты затеял перестановку, — заметила я, покосившись на кипу рукописей, сваленных на столе. Беспорядок всегда раздражал меня.

Брат взглянул на меня поверх свежего номера «Нэшнл Джиогрэфик». Если он и уловил иронию, то предпочел ее не заметить.

— Я люблю смотреть в окно, когда работаю.

Созерцать он мог довольно унылый вид вереницы однотипных построек из красного кирпича в викторианском стиле. Меня эта картина раздражала, поэтому окно я всегда оставляла за спиной.

Джоэл поцокал языком, будто сожалея о том, что мне не дано понять таких очевидных истин, и вернулся к разглядыванию цветных пейзажей Непала. Я взяла словарь, разыскала нужное слово и уже собиралась вернуться к своей пишущей машинке, что стояла теперь на журнальном столике в спальне, когда он отложил журнал.

— Нора, эти провалы в моей памяти не так уж необъятны.

— В самом деле? — осторожно спросила я. Эрика была моей подругой, кое-что мне удавалось узнавать от нее, так что ситуация была достаточно деликатной. Будь она психиатром старой школы, вряд ли взялась бы за этот случай. Зато ее уверенность понемногу растопила скрытность и холодность Джоэла.

— Бывают такие неадекватные реакции на прием галлюциногенов…

— Но ты же говорил, что… — я замолчала на полуслове, более неподходящего момента для возмущения было не найти.

Легкая гримаса раздражения промелькнула по его лицу, но он продолжил:

— Я не говорил, что никогда не принимал ЛСД, пару раз это случалось. Но последний раз это было за день до того, как ты нашла меня без сознания. Оказалось, можно погрузиться в галлюцинации и без ЛСД. Происходит это само собой. И обычно ты помнишь… ну все, что было, но иногда реакция бывает непредсказуема. В моем случае — это провалы памяти.

— Разумеется, — поддакнула я, смущенная тем, что наркотическая амнезия едва не забавляла его. Поскольку он продолжал пребывать в прекрасном расположении духа, у меня появилась возможность задать ему пару вопросов.

— Ты точно помнишь, что это было только дважды?

— Ну конечно, — уверенно заявил он. — Чаще и быть не могло. Скорее всего, наступила реакция организма на привыкание к этой дряни.

Я колебалась, не решалась сама все рассказать Эрике, ведь мне хотелось, чтобы Джоэл сам рассказал ей о ноже с пружинным лезвием. Решившись, я отправилась за ним в спальню.

— Что это? — спросил он, когда нож плюхнулся на кушетку рядом с ним. Казалось, видит он его впервые. Брат поднял нож, с любопытством рассмотрел, тронул кнопку пружины и вздрогнул, когда выскочило лезвие.

— Я нашла его на антресолях, когда искала сумку для Уолтера.

— Над стенным шкафом в прихожей? — переспросил Джоэл. И, когда я кивнула, продолжал: — Я никогда не заглядывал туда, только забросил пустые сумки. Он мог остаться от предыдущего жильца, ведь неизвестно, что он был за тип.

Ну конечно, в этом все и дело, тем более что хозяин из него никудышный… Но беспокоило меня все это слишком долго, чтоб мои страхи сразу улеглись.

— А раньше у тебя не было других провалов в памяти?

— Ну да, и я пошел и купил нож… Зачем тогда засовывать его так далеко?

— Может быть, ты хотел его спрятать? — неуверенно предположила я.

— От кого? От себя, что ли?

И в самом деле, жил-то он один…

— Ну а полиция? На случай облавы?

Сама идея, что полиция могла явиться к Джоэлу, была настолько нелепа, что мысль эта развеселила нас обоих. Если я и почувствовала себя оставшейся в дураках, то это было только мизерной платой за испытанное мною облегчение…

Весь февраль и большую половину марта дела шли хорошо. Дети занимались и ходили в школу, на хоккей, в кино, гуляли с друзьями. Джоэл продолжал лечиться у Эрики, а я снова занялась новой книгой. Это было прекрасное время, под стук своей пишущей машинки и гудение пылесоса Вероники я часто даже не замечала, что дети вернулись из школы, а огонь в камине давно погас.

Если и была здесь ложка дегтя, то это Шерри. Меня просто раздражало ее постоянство. Каждый день она звонила ему или заходила, тогда Джоэл оставлял свою работу, и они уносились на маленьком «порше», взятом взаймы — «порше» принадлежал сотруднику ООН, который отправился в Камерун и застрял там надолго. Потом они возвращались и то, что я узнавала от Джоэла, приводило меня в замешательство. Общество плейбоев, наркоманов, музыкантов, дискотеки и вечеринки — все это мало подходило для пациента психотерапевта. Правда, Эрика знала об этом. И, в конце концов, заботило меня то, чтобы Джоэл не повторил своих ошибок: не увлекся кокетством Шерри и не сорвался, как в прошлый раз. Но, казалось, он уже переболел ею, оставался довольно холоден и не строил планов на будущее. Так что вся инициатива принадлежала Шерри.

Когда я столкнулась с Эрикой на аукционе в Парк-Беннет, ее уверения обнадеживали.

— Дорогая, дела у Джоэла идут на лад. Предоставь дело мне, и все будет хорошо.

Она старалась избегать профессионального жаргона, что-то вроде снобизма, присущего профессионалам. Терминология ее была лексикой врача-практика, и ничем больше. С чувством благодарности я сопровождала ее, любуясь стройной фигурой в трикотажном платье от Шанель, под ногами пружинил красный ковер, сверкали хрустальные люстры, кланялись лакеи в униформе.

— Не иначе ты у них почетный гость.

— Не я, — несмотря на лоск, ее произношение выдавало кровь «Бешеного» Гарри. — Это мой бедный Ганс, он просадил целое состояние на этих аукционах, но, по крайней мере, я приучила его знакомиться с лотами заранее, так что мы встретимся в три.

Проследовав через залы современной живописи, я мельком взглянула на эскизы Пикассо, которого я обожала, но не могла себе позволить иметь. Затем мы кружили по залам восточного искусства, среди нефритовых чаш и шелковых свитков, пока не попали в зал карибского примитивизма, где и нашли поджидавшего нас доктора Райхмана.

Хотя назвать это ожиданием было бы неверно. Не только Эрика, весь мир перестал существовать для него, пока он бродил среди экспонатов. Чеканки на жестянках из-под бензина, фетиши культов вуду и шанго разместились под картинами на фоне бархатной драпировки. Безжалостно оторвав его от экспонатов, Эрика сообщила:

— Это Нора Бенсон, ты, конечно, ее помнишь.

У мусульман есть термин «барака», который означает сочетание энергии, теплоты и душевного обаяния, выделяющие обычно святого или целителя среди простых смертных. Так вот этим даром обладают и преуспевающие психиатры. Как только доктор Райхман, взяв мою руку, переключил на меня свое внимание, его явное удовольствие от общения со мной и трогательная забота подействовали на меня как хороший мартини. Его серебристая шевелюра совершенно не поредела со времени нашей первой встречи на Рашен-Хилл в Сан-Франциско. Несмотря на зиму, лицо его было покрыто бронзовым загаром. За шесть лет он совсем не изменился, на нем все так же сидел дорогой костюм и от него пахло тем же лосьоном.

После бурного обмена любезностями он с энтузиазмом подвел меня к одной из картин.

— Как вы ее находите?

Я не большая любительница примитивизма. Эти двухмерные дома-сараи и слащавые, по-детски раскрашенные фигурки не по мне. И картина явно относилась к этой категории: белый сказочный катафалк тащился по улице с тропической растительностью, фон был расписан ярко-красным и синим.

— Смотрите только на катафалк, — посоветовал он мне.

Стараясь не разочаровать его, я сконцентрировала свое внимание. Но, по-моему, это была всего лишь небольшая повозка, запряженная четверкой лошадей, увенчанных плюмажем.

— Они что, действительно пользуются ими на островах? — попробовала я изобразить интерес.

— Конечно, особенно на детских похоронах, но присмотритесь, моя дорогая, и вы увидите на этом старом европейском катафалке раковины каури.

Я присмотрелась и действительно увидела горизонтальные ряды раковин, опоясывающие катафалк. Непонятно, почему они так его взволновали.

— Вуду, колдовство, — сухо заметила Эрика.

— Это не так просто, — запротестовал доктор Райхман. — Эти раковины каури употребляются при совершении магических ритуалов от Океании до Гарлема. Помните маленькие статуэтки с этими раковинами, которые делают на 110-й улице?

— Гаитянские беженцы, — снова пояснила Эрика.

— Нет, моя дорогая, не так. Ты забыла о культе шанго в Тринидаде, Сантерии на Кубе, обеа на островах? Это не только Гаити.

Я оказалась невольной свидетельницей их бесконечного спора. Правда, тут же он подвел меня к следующей картине.

— Что здесь изображено?

Картина была в коричневато-зеленых тонах: ряды хижин, приютившихся на горном хребте. На переднем плане зеленел сахарный тростник вперемежку с виноградными лозами, ветхая хижина из листов рифленого оцинкованного железа, окруженная зловещего вида пальмами. Зеленоватые блики подсвечивали картину, в нижнем правом углу был изображен голубой светящийся шар. Я поежилась от неприятного чувства, охватившего меня, вроде полузабытого ночного кошмара.

— Это Гуайама, Пуэрто-Рико, город ведьм, — сказал доктор Райхман. — Огненный шар — это «бруйа» — ведьма, которая летает по ночам в поисках жертвы.

— В этой картине есть нечто зловещее, просто мороз по коже, — признала я.

Он многозначительно взглянул на Эрику:

— Это не вуду, моя дорогая. Это Пуэрто-Рико, и все это можно найти совсем рядом, в Эль-Баррио, в испанском Гарлеме. Более чем тридцатилетняя миграция пуэрториканцев в Нью-Йорк сделала свое дело.

Мне сразу вспомнилась магическая вода и колокольчики над дверью управляющего в доме Джоэла.

— Я что-то слышала об эспиритизме.

— И о сеансах вызывания душ умерших, о брутарио — колдовстве, защите от злых духов. Как часто вам встречались «ботаникас» у нас в городе? — спросил доктор Райхман.

Разумеется, я встречала их в Ист-Виллидж и была уверена, что это лавочки, торгующие лекарственными растениями.

— В них продают порошки для вызывания духов, траву руты душистой от сглаза, мимозу для ванн — оберег от заклинаний смерти, — подытожил Райхман.

Тут мне снова пришла в голову Вероника, такая живая и современная, посещавшая вечерние курсы, чтобы стать секретаршей в солидном офисе, и продолжавшая жить в Эль-Баррио. Сама мысль об этом была какой-то нелепой, словно она жила двойной жизнью.

— В этом городе на каждом шагу сталкиваешься с проявлениями сверхъестественных сил. Вера в них владеет тысячами умов, — продолжал доктор.

— Если ты и доводишь себя, то делаешь это профессионально, — заметила Эрика.

Вся беседа вспомнилась мне неделей позже, когда мы с Вероникой помогали Джоэлу съехать с его старой квартиры. Срок аренды у него закончился, и Джоэл решил найти себе другое жилье в Ист-Виллидже. Мебель он собирался пока поставить у нас на 60-й улице. Мне это, мягко говоря, не понравилось. Он и так пробыл у нас весь февраль и большую часть марта, а теперь еще и мебель… это уже слишком.

Но, как бы там ни было, он мой единственный брат и у него слишком сложный период в жизни. Так что в то утро мы пришли помочь ему упаковать вещи. Джоэлу пришлось просмотреть все объявления в «Виллидж Войс», прежде чем удалось сделать заказ на перевозку. Его немногочисленные пожитки позволяли мне с оптимизмом оценивать перспективу нового переезда в будущем. Так и оказалось — хватило одного фургона. Когда Джоэл с бородатым водителем в кабине скрылись за поворотом, я вернулась помочь Веронике закончить уборку.

Слова доктора Райхмана всплыли в памяти, когда я мыла раковину, и все из-за порошка для чистки, который назывался «Магическая сила». Рядом со мной Вероника отчищала плиту, и меня охватило-непреодолимое желание спросить ее, что она знает о заклинаниях смерти. Но передо мной была красивая современная девушка, как любая из сотен и тысяч, заполняющих каждое утро офисы всяческих фирм, и я не отважилась завести разговор.

Но должны же под нью-йоркским лоском остаться хоть следы прежнего опыта, ведь она родилась на островах? По ее словам, ее детство проходило в трущобах Ла-Эсмеральды. Пока я трудилась над раковиной, вспомнились хижины из рифленой оцинковки и рубероида возле Сан-Хуана на берегу Атлантики.

Когда я еще училась в колледже, во время каникул на восточном побережье мне случилось оказаться на старом кладбище. В окружении мраморных ангелочков наблюдала я за закатом, океан внезапно потемнел и набух, тучи на небе налились свинцом и спустились ниже, хижины, прилепившиеся к утесам, стали выглядеть как-то мрачно. Окружавший меня пейзаж изменился почти мгновенно с первым дуновением ветра, мне стало не по себе. Захотелось снова очутиться под защитой городских стен, город стал для меня синонимом безопасности и, прыгая по обломкам мрамора, путаясь в высокой траве, я заторопилась назад и не останавливалась, пока не очутилась перед собором на площади Сан-Себастьяна. Немного успокоившись, я заглянула в «Сэмс Плейс», заказала ром и кока-колу. Гамбургер в тот вечер показался мне изысканным деликатесом.

На следующее утро, нежась в мягкой постели гостиницы местного отделения Ассоциации молодых христианок, я уверяла себя, что все дело в наступившей темноте и обстановке кладбища. Возможно, все так и было, но чувство страха, соприкосновения с чем-то чуждым и зловещим врезалось в мою память.

Детство Вероники прошло на кривых улочках и среди жестянок из-под пива, битых бутылок, кудахтанья кур и жарких семейных ссор. Потому я и не решалась спросить ее про брутарио. У нее не осталось испанского акцента, она приспособилась к городской жизни, и таким вопросом можно было поставить под сомнение весь ее облик современной молодой женщины.

В конце концов я оставила свою затею, помогла Веронике закончить с уборкой и, закрыв квартиру, отправилась по облупленной грязной лестнице занести ключи от квартиры управляющему.

Мы долго звонили, но никто не открыл. Неприглядный вид разбитых почтовых, ящиков дополнял кислый запах дешевого вина и мочи. Помявшись в полутемном коридоре перед закрытой дверью и делая вид, что не замечаем недвусмысленных надписей на непонятного цвета стенах, я стала размышлять о том, что отъезд Джоэла говорит, скорее, об успехах Эрики, ее терапии, и его мебель в нашей квартире не казалась таким уж страшным делом. Но разрешению проблемы с ключами это не помогало. Вспомнив свой прошлый визит, я сочла нужным обследовать дверь в подвал, та была заперта и свет погашен.

— Нам придется отправить их по почте, — уже сказала я Веронике, но тут в подъезд вошла маленькая темнокожая женщина с продуктовой сумкой в руке, очевидно прямо из магазина. Видела я ее только однажды, и то мельком, суетившуюся среди всех этих искусственных цветов, статуэток святых и амулетов эспиритизма. Ошибиться было невозможно — та же самая изможденная женщина, которую мистер Перес постарался побыстрее убрать с моих глаз. Прижав к себе сумку, она рылась в ней в поисках ключей от квартиры.

Я обратилась к ней:

— Вот ключи от квартиры, где жил мистер Делани, он переехал.

Женщина испуганно покосилась на меня и с удвоенной энергией занялась поисками своих ключей. Если она не понимала по-английски, то со мной была Вероника.

— Будь добра, спроси ее, где сейчас ее муж, управляющий этого дома, — попросила я и запнулась.

Вероника смотрела на свою соотечественницу с нескрываемой неприязнью. Очаровательная, жизнерадостная девушка исчезла, казалось, она замкнулась в себе, помрачнела и внутренне напряглась. Ясно было, что ей совершенно не хочется заговаривать с этой женщиной, и отнюдь не из-за престижа. Подчеркивать разницу между собой и этой бедной, ‘не понимающей по-английски женщиной было не в характере Вероники. Она не порывала связи с семьей, сообщала последние новости о своих кузенах, вспоминала о детстве, проведенном в Ла-Эсмеральда. Здесь было что-то другое.

Но проблема ключей так и не была решена; мне хотелось избавиться от них прежде, чем женщина скроется за дверью.

— Вероника, — сказала я строже, — Спроси ее.

С явной неохотой она повторила мою фразу по-испански. Когда до меня дошел смысл испанских слов, я поняла, что и сама могла бы их осилить.

— Муэрте, — Слово, брошенное через плечо, я узнала сразу, но чтобы не осталось сомнений, поинтересовалась у Вероники:

— Что она сказала?

— Она сказала, что он умер, — повторила та и ухватила меня за рукав, словно стараясь увести.

— Не может быть, — не поверила я своим ушам, вспоминая, как разгоряченный винными парами мистер Перес ковылял по подвальной лестнице. — Я недавно с ним говорила, все было в порядке, должно быть, она что-то не так поняла.

Повернувшись, я встретилась взглядом с глазами женщины. Маленькие, карие, печальные глаза. На мгновение между нами установилось молчаливое понимание, мы с любопытством оглядели друг друга. Миниатюрная женщина с морщинистой кожей и ярко накрашенными губами, короткие седые волосы были неумело подстрижены, мочки ушей проколоты и оттянуты, но пусты.

— Он сорвался с крыши дома. Пять недель назад, — ответила она по-английски, сильно коверкая слова.

— Сорвался? — повторила я, глупея от изумления.

— Крыша, — пояснила она, показав жестом, что его спихнули.

После паузы, вызванной смущением и тревогой, я поинтересовалась:

— Как это случилось?

Но момент был упущен, передо мной снова была маленькая, испуганная женщина. Она наконец нашла ключ, повернула его в замке, и перед нашим носом дверь захлопнулась.

Только мелькнуло изображение руки Христа, пахнуло ладаном да раздалось слабое позвякивание колокольчиков, отгонявших злых духов.