Глава 6
Масоны в чиновных кабинетах

Здание Сената и Синода на площади Декабристов (Сенатской) – одно из самых известных в архитектурном силуэте Петербурга. Вместе с громадой Главного штаба оно символизирует державную мощь империи. Эти величественные строения схожи между собой. В этом нет ничего удивительного, ведь проект их принадлежит Карлу Ивановичу Росси, «архитектору при строениях Его Императорского Величества». Строительство Главного штаба было завершено в 1829 году, а строительство зданий Сената и Синода продолжалось в период с 1829 по 1834 год. (24 августа 1829 г. было заложено здание Сената; в 1830 г. – здания Синода. Работы были завершены в 1834 году. Строительство велось под руководством архитектора Александра Штауберта по проекту Карла Росси.)

Оба здания знамениты своими арками и скульптурными композициями. Карл Иванович, великий знаток античности и мастер аллегорий, придавал каждой детали особый смысл. На арке Генерального штаба красуется колесница Славы, влекомая шестеркой лошадей. Согласно проекту Карла Росси, арку между зданиями Правительствующего Сената и Святейшего синода венчает аллегорическая композиция – герб Российской империи с возлежащими рядом фигурами Благочестия и Правосудия.

Помещенные по сторонам от нее барельефы отражают деятельность учреждений, которые располагаются в соответствующих зданиях: сцена слева адресована Священному синоду и показывает аллегорию «Закона Божьего», а сцена справа – Правительствующему Сенату и иллюстрирует «Закон естественный».

Рассмотрим «сенатский» барельеф. В его центре – усеченная колонна с раскрытой книгой под императорской короной, которую венчает лавровым венком фигура Славы (коронованная колонна традиционно называется «столпом Закона»). Такой столп часто сооружался в масонских ложах. В этой связи по-иному воспринимается знаменитая эпиграмма Пушкина: «В России нет закона. Есть столб, а на столбе – корона». Что поэт имел в виду? Что весь закон в России воплощен в императоре, этаком «будочнике будочников», как называл его Герцен? Таково традиционное толкование пушкинских строк. Но, возможно, речь здесь идет совсем о другом. Столб у Пушкина – не царь Николай, а именно столп Закона, классический масонский символ. Поэт говорил о том, что в России закон продекларирован, но не исполняется, остается лишь в виде книг и кодексов. То есть правоприменительная практика очень далека от прописанных норм права. Министр внутренних дел в правительстве Александра I граф В. Кочубей писал, как бы вторя поэту: «У нас хорошо умеют писать законы, но не умеют жить по ним».

Бросим еще один взгляд на скульптуру. Сидящая рядом со столпом Закона крылатая фигура – богиня правосудия Астрея. Она заносит на скрижали вечности положения Божественного Права.

Астрея (с греческого – «звездная») – дочь верховного бога Зевса и богини правосудия Фемиды, богиня справедливости, сестра стыдливости, обитавшая среди счастливых людей «золотого века» в давно минувшие времена. Золотой век был прекрасной порой в жизни человечества, но, увы, затем испорченность людских нравов заставила Астрею покинуть землю и вознестись на небо, где она почитается под именем созвездия Девы. С небесных высот крылатая небесная дева с печалью взирает на наш мир, где закон далеко не всегда основан на справедливости, а справедливость часто попирается во имя силы, богатства и власти. В грядущем царстве Астреи Закон и Справедливость вновь соединятся, а вместо права силы восторжествует сила права. Эта идея была чрезвычайно популярна среди российских масонов. Мечта о «самодержавном царстве Астреи» вдохновляла не одно поколение русских вольных каменщиков. В начале XIX века свои надежды они связывали с молодым царем Александром, его новыми советниками и с начинавшимися в России реформами…

13 марта 1801 года в Петербурге было оглашено правительственное сообщение, что «государь Павел Петрович скончался от апоплексического удара». Все, «от придворных господ до последних холопов», прекрасно понимали, в чем дело, и ухмылялись, слушая официальные известия. Иные вспоминали, что когда гвардейские офицеры по приказу Екатерины задушили отца Павла Петра III, в сообщениях написано было, что царь умер «от геморроидальных колик».

Смерть Павла вызвала в России взрыв энтузиазма. Николай Михайлович Карамзин риторически вопрошал: «Но кто же в России оплакивал императора Павла?» Никто, разумеется. Все радовались и ликовали.

Когда Александр принимал присягу гвардейских полков, он торжественно поклялся: «Обязуюсь править по законам и по сердцу Великой Екатерины», а затем произнес известную фразу: «При мне все будет, как при бабушке». И действительно, молодой царь почти сразу же отменил самые нелепые из павловских запретов, объявил амнистию, разрешил «свободу тиснения», разрешил открыть частные типографии, отменил эмбарго на ввоз в страну книг, журналов и нот.

Александр взошел на престол в атмосфере всеобщего ожидания перемен. Молодой царь искренне жаждал реформ. Он был воспитан в весьма либеральном, даже республиканском духе, был убежден в необходимости принятия конституции и отмене крепостного права. Однако Александр обладал натурой весьма противоречивой. Он был умным, обаятельным, добрым, прогрессивно мыслящим интеллектуалом, но в то же время и двуличным, лживым, самовлюбленным и мнительным деспотом. Сложный, в общем, был человек. Среди его недостатков современники отмечали прежде всего отсутствие цельности и склонность к постоянным колебаниям. Александр был одним из тех «умов мятущихся, ни в чем не твердых», о которых писал Грибоедов. Вяземский говорил, что все хотели его любить, но любить его было трудно. Пушкин дал ему уничижительную характеристику в десятой главе «Евгения Онегина»:

Но он же написал в «19 октября»:

И, пожалуй, самое точное определение:

Искусство влияния на царя заключалось в умении «уловить благоприятное мгновенье».

В 1803 году братья-каменщики решили обратиться к государю за разрешением о возобновлении деятельности ордена. У них были все основания надеяться на это. В качестве полномочного представителя на аудиенцию к Александру отправился видный ученый И.В. Бебер. Иван Васильевич (Иоганн Якоб) Бебер был персоной, единодушно почитаемой всеми российскими масонами. Человек просвещенный и образованный, Бебер состоял членом множества лож Москвы и Петербурга, в том числе занимал пост Великого префекта капитула «Феникс». Он был профессором физики и математики, а кроме того, прекрасно разбирался в ботанике и энтомологии, что давало ему дополнительные преимущества в разговоре с Александром. Царь с молодости любил гулять по лугам, собирать гербарии и коллекции, умиляясь и любуясь, «цветочки собирал, букашку всяку, быв в точности по мудрости Жан-Жака», как язвительно писал о нем современник. Конечно, имелся в виду властитель дум галантной эпохи «мудрый чудак» Ж.-Ж. Руссо.

Александр принял Бебера чрезвычайно любезно и якобы попросил его подробно рассказать о целях, философии и задачах вольных каменщиков, как будто ему ничего о них не было известно. Это представляется сомнительным, поскольку, во-первых, к масонам принадлежал наставник юности Александра, его обожаемый учитель, швейцарский философ Фредерик-Сезар Лагарп, а во-вторых, есть сведения, что сам Александр, будучи цесаревичем, вступил в ряды братьев в Европе. Утверждают, что он был принят в знаменитую ложу «К трем глобусам», в которой состоял прусский император Фридрих Великий. Беседа Александра с Бебером продолжалась более трех часов. По воспоминаниям самого Бебера, их разговор оказал на царя столь сильное впечатление, что по окончании его Александр встал, обнял Бебера, прослезился и сказал: «То, что вы говорите мне о масонстве, обязывает меня не только оказать ему покровительство, но и просить принять меня в число франкмасонов». Бебер отвечал ему так: «Ваше Величество, предложение сие весьма лестно для нас, однако, следуя уставам и обычаям ордена, я должен собрать всех масонов Вашей столицы и объявить им монаршую волю». Трудно сказать, какова доля правды в этом рассказе. Справедливости ради надо заметить, что масоны иной раз любят преувеличивать свое влияние на сильных мира сего. В одном мы можем быть уверены: Александр наверняка прослезился. Царь отличался редкой чувствительностью и никогда не упускал возможности всплакнуть…

Вступил ли Александр после этого разговора в ряды российских масонов? Мнения исследователей расходятся. Некоторые полагают, что это масонская легенда. Другие, напротив, уверены, что молодой государь был принят в ряды братства, причем вступил он в ложу «Владимира к порядку», возглавлявшуюся Бебером. Иные же говорят, что посвящение произошло на общем собрании всех масонов Петербурга, причем совершено оно было по особому ритуалу. Есть и такие, которые утверждают, что церемония действительно проходила по особому обряду, но не на собрании лож, а в Зимнем дворце. Руководил обрядом якобы все тот же Бебер, а посвящены вместе с государем были и его ближайшие соратники, до того не состоявшие в братстве: обер-прокурор Святейшего синода А.Н. Голицын и сенатор Г.Г. Кулешов. Есть еще версии, что Александр был принят в одну из польских лож, а значительно позднее, в 1818 году, в Париже вступил во франко-русскую (это через шесть лет после войны!) ложу.

Масонство в России вновь было разрешено, но точная дата этого события неизвестна. Дело здесь не в стремлении братьев к секретам, а в характере царя. Александр обожал таинственность, молчание, недомолвки и иносказания. Он даже приказы государственной важности любил скрывать или передавать намеком. Достаточно вспомнить историю с завещанием Александра, по которому трон передавался Николаю в обход Константина. Оно было написано и передано на хранение в Синод (впоследствии оно хранилось у митрополита Московского Филарета), но не было оформлено официально. Никто не только не знал содержание этого завещания, но даже сам факт его существования являлся государственной тайной.

Впрочем, о принадлежности императора Александра к масонству стали спорить лишь потомки. Для современников это представлялось само собой разумеющимся. Об этом красноречиво свидетельствует один курьезный случай. В 1818 году государь посетил «с братским визитом» собрание ложи «Трех добродетелей», одной из крупнейших в Петербурге. Мастер ложи Александр Николаевич Муравьев рассказывал потом, что во время оживленной, подогретой шампанским беседы с императором он решил обратиться к самодержцу по-братски на «ты», как того требует масонский обычай. Это произвело на царя самое неблагоприятное и тягостное впечатление. Видимо, заключает Муравьев, принадлежность к Ордену не делала других каменщиков в глазах государя братьями, они все равно оставались для него подданными.

Как бы там ни было, все ограничения на деятельность лож были сняты. Братья возобновили свои собрания, наладили выпуск литературы, стали принимать в свои ряды новичков. В начале царствования Александра I российское масонство переживало поистине свой серебряный век.

Вот лишь несколько примеров. В первые годы после коронации было отменено коллегиальное управление государством и его функции перешли к восьми министерствам. Четыре важнейших из них возглавлялись масонами. Министром военных и морских дел был Н.С. Мордвинов, министром иностранных дел – А.Р. Воронцов, министром внутренних дел – В.П. Кочубей, министром финансов – А.И. Васильев. Канцлером был назначен Воронцов (при сохранении за ним должности министра).

По настоятельным рекомендациям братьев при императоре был создан особый орган: Непременный совет из 12 (апостольское число!) человек. Совет мог обсуждать любые государственные дела, причем не только по воле самодержца, но и по инициативе любого из «мудрых мужей», в него входящих. В случае согласия всех членов Совета он мог оформлять свои решения как именные указы. Это был первый предпринятый в России шаг по ограничению самодержавия.

Александр учредил еще один совещательный орган, так называемый Негласный (он же Тайный) комитет, куда входили самые доверенные лица, ближайшие друзья императора. Это были родовитый польский аристократ Адам Чарторыйский, упоминавшийся выше превосходный администратор Виктор Кочубей (племянник А.А. Безбородко), богач, любитель искусств и меценат А.С. Строганов и блестяще образованный интеллектуал Н.Н. Новосильцев (внебрачный сын сестры А.С. Строганова). Все они были масонами.

Первые годы царствования Александра Россия была одной из наиболее динамично развивающихся стран Европы. Это было «дней Александровых прекрасное начало». Братья были полны надежд и планов, казалось, еще немного – и сбудутся самые смелые мечты о свободе, братстве и справедливости. Однако до «самодержавного царства Астреи», то есть торжества Закона, было еще далеко.

«Чтобы настало торжество Закона в вечности, надобно учредить хорошие законы на каждый день», – писал В. Кочубей. Создание и утверждение таких законов стало делом жизни самого выдающегося государственного деятеля эпохи – Михаила Михайловича Сперанского.

Михаил Михайлович прожил очень долгую жизнь, успел послужить трем императорам: Павлу I, Александру I и Николаю I. Но, конечно, звездный час его пришелся на царствование Александра, который относился к Сперанскому как к соратнику, первому советнику, конфиденту. Они проводили вместе очень много времени. Никакой фаворит при Екатерине не пользовался столь огромным, всеобъемлющим влиянием на царствующую особу, как Сперанский на Александра.

Жизненный путь Михаила Сперанского являл собой воплощение масонских идеалов: он был человеком, который сделал себя сам. Михаил Михайлович родился в семье сельского дьячка, у которого не было даже фамилии, а только прозвище. Фамилию «Сперанский» придумал его покровитель протоиерей Андрей Самборский (spero на латинском означает «надеюсь»). Будущий духовник Александра I и его брата Константина протоиерей Самборский увидел в болезненном и слабом от природы сыне дьячка невероятную тягу к знаниям и острый ум. Позднее он устроил мальчика в Суздальскую, а потом и в Петербургскую главную семинарию, которая при Павле была преобразована в Духовную академию. Разумеется, Михаил везде был лучшим учеником. Отлично окончив курс, он остался преподавателем академии; сначала он преподавал свой любимый предмет – математику, потом красноречие, философию, французский язык и т. д. Все эти разнообразные предметы Сперанский преподавал с большим успехом. Впрочем, Михаил Сперанский так и не стал священнослужителем. Жажда знаний заставила его перейти на гражданскую службу. Он думал ехать за границу и продолжить образование в немецких университетах, как он сам говорил, следуя примеру Ломоносова (вот кому он собирался подражать!). Он устроился секретарем в канцелярию генерал-прокурора князя Алексея Борисовича Куракина – видного масона и убежденного мартиниста. Так в 1797 году 25-летний «магистр богословия преобразился в титулярного советника». Куракин не мог не оценить выдающиеся способности своего секретаря и в качестве знака особого покровительства давал ему читать сочинения Сен-Мартена и других популярных в то время масонских авторов. Впоследствии он же рекомендовал Сперанского в ложу «Петр к добродетели».

Молодой Сперанский разительно отличался от тогдашнего русского чиновничества. Выдающийся русский историк В.О. Ключевский писал о нем так: «Сперанский принес в русскую неопрятную канцелярию XVIII в. необыкновенно выправленный ум, способный бесконечно работать, и отличное умение говорить и писать. По всему этому, разумеется, он был настоящей находкой для канцелярского мира. Этим подготовилась его необыкновенно быстрая служебная карьера. Уже при Павле он получил известность в петербургском чиновном мире. По воцарении Александра он был переведен в новообразованный Непременный совет, где в звании статс-секретаря ему поручено было управлять экспедицией гражданских и духовных дел. Когда образованы были министерства, министр внутренних дел граф Кочубей переманил его в свою канцелярию с оставлением в прежней должности статс-секретаря при Государственном совете».

Между тем чиновничья карьера Сперанского складывалась блестяще. Все важнейшие проекты законов, изданных с 1802 года, были отредактированы Сперанским как управляющим департаментом министерства внутренних дел. В 1806 году Сперанский впервые был командирован с докладом к императору. Александр, уже знавший ловкого и расторопного статс-секретаря, был изумлен искусством, с каким был составлен и прочитан доклад. С тех пор они сблизились. Отправляясь на встречу с Наполеоном в Эрфурт в 1808 году, император взял с собой Сперанского для докладов по гражданским делам. В Эрфурте Михаил Михайлович, отлично владевший французским языком, сблизился с представителями французской администрации, присмотрелся к ним и многому от них научился. Сперанский был представлен самому Наполеону, который в знак приязни подарил ему усыпанную бриллиантами табакерку со своим портретом. Она потом сыграет в жизни Михаила Михайловича роковую роль…

Рассказывают, что однажды на балу французский император попросил у Александра «уступить» ему Сперанского в обмен на какое-нибудь герцогство или королевство. Это скорее всего исторический анекдот. А вот факт: Александр там же спросил Сперанского, как ему нравятся чужие края в сравнении с Отечеством. «Мне кажется, – ответил Сперанский, – здесь установления, а у нас люди лучше». «Воротившись домой, – заметил царь, – мы с тобой много об этом говорить будем». Очень характерный для Сперанского ход мысли: установления кажутся ему самым главным.

По возвращении в Россию Сперанский был назначен товарищем (заместителем) министра юстиции и вместе с императором начал работать над общим планом государственных реформ. Этот план отличался особенностями, тесно связанными с характером и складом ума его составителя. Александра подкупило обаяние блестящего ума Сперанского, «ума твердого и прозрачно-ясного, как лед, но и холодного, как лед же» (Л. Толстой).

Приведем еще одну цитату из «Войны и мира»: «Вообще главная черта ума Сперанского, поразившая князя Андрея, была несомненная, непоколебимая вера в силу и законность ума. Видно было, что никогда Сперанскому не могла прийти в голову та обыкновенная для князя Андрея мысль, что нельзя все-таки выразить всего того, что думаешь, и никогда не приходило сомнение в том, что не вздор ли все то, что я думаю, и все то, во что я верю».

О невероятном уме Сперанского еще при его жизни ходили легенды. Известный деятель Александровской эпохи, «преданный без лести» Александр Аракчеев потом говорил: «Если бы мне треть ума Сперанского, я стал бы великим человеком». Громадный государственный ум не принес, однако, Михаилу Михайловичу ни счастья, ни признания. Он мог бы с полным основанием повторить слова средневекового философа Абеляра: «Логика разлучила меня с миром». Воистину горе от ума…

Сперанского редко понимали окружающие. Его почитали, им восхищались, но у него не было искренних друзей. Причиной тому был сам склад его ума. Мышление его сформировалось в упорной работе над отвлеченными понятиями, он привык с пренебрежением относиться к простым житейским явлениям. Это был один из тех сильных, но «перенапряженных» умов, которые, без устали все анализируя и абстрагируя, кончают тем, что перестают понимать конкретное. Он был способен к удивительно правильным политическим построениям, но ему плохо давалось понимание действительности. «Приступив к составлению общего плана государственных реформ, он взглянул на наше Отечество как на большую грифельную доску, на которой можно чертить какие угодно математически правильные государственные построения. Он и начертил такой план, отличающийся удивительной стройностью, последовательностью в проведении принятых начал. Но, когда пришлось осуществлять этот план, ни государь, ни министр никак не могли подогнать его к уровню действительных потребностей и наличных средств России», – писал В.О. Ключевский. План составлялся с необычайной быстротой: он был начат в конце 1808 года и в начале октября 1809 уже лежал на столе императора вполне готовый. Нечего и говорить, что этот план не мог быть осуществлен в полном объеме, по выражению Н.М. Карамзина, «…не быв нисколько рассчитан на наличные политические средства страны». Это была политическая мечта, одна из блестящих утопий, время от времени озаряющих небосклон российской политики.

После того как план был принят, Сперанский был назначен государственным секретарем и больше двух лет (с осени 1809 до весны 1812 года) являлся, по определению французского философа и историка Жозефа де Местра, «первым и единственным министром империи». Получив задание царя составить проект преобразований «того, что целесообразно преобразовать», Сперанский уже к концу 1809 года подготовил знаменитое «Введение к уложению государственных законов», т. е. план преобразования Российской империи из цитадели феодального бесправия в правовое буржуазное государство. Это был замысел грандиозной реформы. Вот основные ее положения.

Россия – на грани революции. Если оставить в ней все как есть, революция неизбежна, ибо история не знает примера, «чтобы народ просвещенный и коммерческий мог долго в рабстве оставаться». Однако революцию еще не поздно предотвратить, сохраняя и самодержавие, и даже крепостное право. Надо лишь придать самодержавию видимость конституционной монархии, «облечь» его (не ограничить, а именно облечь) конституцией, крепостное же право отменить – постепенно и поэтапно.

По «конституции» Сперанского все население страны разделялось на три сословия: дворянство, «среднее состояние» (купцы, мещане, государственные крестьяне) и «народ рабочий» (помещичьи крестьяне, мастеровые, прислуга). Политические права должны были получить два первых сословия, а людям из «народа рабочего» предоставлялась (в перспективе) возможность перейти в «среднее состояние» и стать политически правомочными, когда они обретут недвижимость.

В основу государственного устройства России Сперанский первым положил идею разделения властей на законодательную, исполнительную и судебную. Высшим органом судебной власти должен был стать Сенат, исполнительной – министерства, законодательной – Государственная Дума. Однако над всеми этими высшими органами учреждался Государственный совет в качестве «совещательной комиссии» при царе. Как и прежде, окончательно утверждал или отклонял любой законопроект, даже принятый Государственной Думой, Его Величество Император.

Разумеется, Сперанский учитывал, что судьба его проектов (как и его самого) – в руках царя, и поэтому он формулировал свои идеи умеренно, стараясь не оттолкнуть монарха излишним радикализмом, а напротив, затронуть в нем «лагарповы струны» (Г.Р. Державин) и сыграть на них для пользы Отечества. Реформы Сперанского означали бы прорыв России от феодального самовластия к началам буржуазного права, к правовому государству. Однако значительная часть дворянства встретила реформы в штыки. Сам реформатор, простолюдин-попович, выскочка, parvenu, при дворе оказался явно не ко двору. Сперанский отнюдь не стеснялся своей «худородности», при всяком случае подчеркивая, что он не высоко ставит аристократический принцип, оценивая людей исключительно по деловым качествам. Вот одна характерная история. Сперанский до конца жизни в день своего рождения исполнял некий ритуал. Вечером он расстилал на лавке овчину и грязную подушку и спал на них. Когда его спросили: «Зачем вы это делаете?», он ответил: «Таким образом я хочу никогда не забывать о своем происхождении».

Его ненавидели и завидовали ему, и чем больше завидовали, тем сильнее ненавидели. Сперанский никогда не домогался титулов, прожив всю жизнь «простым гражданином». В графское достоинство он был возведен 1 января 1839 года, а 11 февраля того же года он скончался, пробыв графом всего сорок один день. Сперанский был щепетильно честен, не оказывал покровительства «родным человечкам», не вовлекался в придворные интриги. Однако даже его достоинства вызывали неприятие и отторжение. Сперанский, по словам Голицына, внушал окружающим едва ли не суеверный ужас. Возможно, это было связано с тем, что он никогда не выражал никаких чувств и всегда как бы носил на лице маску бесстрастной ледяной вежливости. Всегда неизменно корректный, с безукоризненными манерами, он ни к кому не выказывал ни симпатии, ни неприязни. Говорил всегда тихо, округлыми, правильными периодами, по временам впадая в назидательный тон.

Будучи от природы человеком холодным и строгим, он совершенно замкнулся в себе после пережитой им личной трагедии: его молодая, горячо любимая жена умерла через год их совместной жизни от «родильной горячки», как тогда говорили. Сперанский был безутешен, всерьез думал о самоубийстве. Его удалось отговорить только напоминанием о том, что новорожденная дочь окажется в этом случае круглой сиротой. Сперанский никогда после этого не знал женщин, чуждался их общества «и до гроба ни с одною молвить слова не хотел». Он вел жизнь затворника, не зная сильных страстей, не ведая обыкновенных земных радостей. Все это еще больше способствовало его самоизоляции в выморочном мире рассуждений, логических построений, книжных выкладок и умозрительных схем. Его нельзя было ни купить, ни запугать, ни очаровать, ни прельстить. Светской публике он казался некоей механической куклой. Сейчас его бы назвали роботом. Вряд ли такой человек мог быть популярен…

Что же касается его проектов, то в них усматривали чуть ли не революционную опасность. На кабинет Сперанского, по словам Ф.Ф. Вигеля, «смотрели все, как на ящик Пандоры, наполненный бедствиями, готовыми излететь и покрыть собою все наше Отечество». Тот же Вигель писал позднее в мемуарах, что когда он разговаривал со Сперанским, то «…явственно чувствовал запах серы и видел в голубых глазах Сперанского синий огнь адский». Каково?! Граф Ф.В. Ростопчин вспоминал, что имя Сперанского дворяне ставили «рядом с именем Мазепы» и строчили на него доносы царю как на изменника. Ростопчин был одним из самых омерзительных персонажей эпохи. «Паркетный шаркун», придворный лизоблюд и «всеобщий предатель», он писал доносы едва ли не на всех своих знакомых, так что хорошо знал, о чем говорил. Однако скрытыми недоброжелателями и открытыми врагами Сперанского выступали отнюдь не только столь одиозные персонажи. Его заклятыми недругами были и весьма достойные люди, в том числе многие вольные каменщики.

Причиной этому была неуемная страсть Сперанского к «всеобъемлющему порядку», его желание все поставить под государственный надзор и при этом лично все контролировать. Характерный эпизод – история с ложей «Полярная звезда». Ложу эту основал в Петербурге немецкий богослов Игнатий Аврелий (Игнац Аурелиус) Фесслер. Это был человек удивительной, феерической биографии. Он окончил иезуитский коллегиум, стал монахом ордена капуцинов (ученая элита католического монашества), преподавал в университете Лемберга (Львова), где получил степень доктора богословия. Написал несколько книг по грамматике восточных языков, в том числе учебник для изучения библейского иврита. Переехал в Германию, где перешел из католичества в лютеранство и стал пастором. Вступил в масоны, написал несколько книг по истории масонства, основал «Общество друзей человечества» (!) и «Общество научных масонов».

Фесслер удивительным образом сочетал в себе черты кабинетного ученого, пламенного проповедника и неутомимого борца «за чистоту рядов». Он постоянно вскрывал какие-то злоупотребления, обличал нерадение, указывал на упущения и т. д. Любимым объектом его критики было невежество священников, сначала католических, а потом протестантских. В 1809 году он был назначен профессором кафедры восточных языков и философии в Санкт-Петербургской духовной Александро-Невской академии.

Сперанский покровительствовал Фесслеру и на академическом, и на масонском поприще. Михаил Михайлович вступил в «Полярную звезду» и озаботился тем, чтобы об этом стало широко известно. Ложа быстро стала одной из самых популярных в столице. Вероятно, тогда Сперанскому пришла в голову мысль использовать ее как инструмент своих всеобъемлющих государственных преобразований. Он хотел развернуть их в двух направлениях: Церковь и само масонское движение. В отношении Церкви план его был таков. Предполагалось основать новую масонскую ложу, дочернюю по отношению к «Полярной звезде», а потом – сеть «филиальных» лож по всей империи, куда приглашались (или обязаны были) вступать «наиболее способные из духовных лиц». Главной целью этого объединения было резкое повышение образовательного и нравственного уровня православного духовенства. Фесслер, на попечение которого должны были поступать питомцы новых лож, неустанно сигнализировал о «неудовлетворительных познаниях» и «прискорбных нравах» слушателей и преподавателей Академии. Этими сообщениями Фесслер нажил себе множество врагов среди служителей Церкви, однако Сперанский относился к ним со всей серьезностью. Михаил Михайлович сам был выходцем из этой среды, «отведал и семинарской каши, и академических пирогов», так что настроения Фесслера он, по-видимому, вполне разделял. Оригинальная идея Сперанского и Фесслера реформировать российское духовенство по масонскому образцу не нашла понимания у современников и во многом способствовала «демонизации» обоих реформаторов.

Планы государственного секретаря по поводу масонства были не менее замечательными. Сперанскому удалось убедить Александра, что «Полярная звезда» – наилучшее из всех масонских собраний. Царь даже обещал ему поставить ее во главе всех остальных масонских лож в России. Это привело бы к тому, что Фесслер становился номинальным главой российского масонства, а Сперанский был бы его «серым кардиналом». Такая ситуация никак не устраивала И.В. Бебера и всех членов капитула Феникса. Они стали видеть в Фесслере и Сперанском соперников и начали плести интриги против них (о святом масонском братстве здесь лучше не вспоминать…). В российском масонстве назревал нешуточный конфликт. Сперанский, однако, и не думал останавливаться. При его активном содействии в 1810 году министром полиции был назначен масон генерал-лейтенант Александр Дмитриевич Балашов, член лож «Палестина» и «Соединенных друзей». Он обратился к руководителям лож России с письмом, в котором объяснялось, почему правительство решило вмешаться в деятельность братьев. Главными причинами назывались следующие: некоторые ложи «слишком поспешно» принимают в свои ряды «неблагонамеренных лиц», а, кроме того, отголоски спора между ложами будоражат общественное мнение и дошли даже до государя. Ложам предлагалось на год прекратить прием новичков, представить список членов и все уставные документы, «дабы удостовериться в тех основаниях, на коих они могут быть терпимы и покровительствуемы».

Для оценки бумаг и выработки «единых правил» организации российских масонов создавался особый комитет во главе, конечно же, со Сперанским! Ко времени деятельности комитета относится потрясающий документ, равного которому нет, пожалуй, во всей масонской истории. Это некий доклад на имя государя, где «всеподданнейше» излагаются «некоторые мысли относительно тех мудрых мер, которые Ваше Величество предполагаете употребить для устройства масонов». Доклад слишком обширен, чтобы цитировать его целиком, мы передадим его общий смысл и приведем несколько цитат.

Масонам предписывалось всячески способствовать установлению в Отечестве добрых нравов и искоренению нравов дурных. Что считать таковым, разъяснялось специальным полицейским (!) циркуляром. Масонскому руководству надлежало теснейшим образом сотрудничать с полицией, осуществлять надзор над всеми братьями и препятствовать «введению любых других обществ, основанных на вредных началах», то есть не санкционированных полицией лож и сообществ. Действия полиции в ложах следовало всячески скрывать от рядовых братьев и, тем более, от широкой публики, «чтобы только начальники ордена участвовали в этой тайне». Предписывалось как необходимое «установить масонство в первоначальной его чистоте», то есть отсечь от братства все, что не нравится полиции, а оставшуюся часть масонства объединить, образовав для этого «центр соединения». Этим центром «была бы ложа-мать, основанная в столице». Только у нее есть право учреждать новые ложи, «всякая же иная ложа… не должна быть терпима». Все это означает недвусмысленное намерение сделать из масонского братства отделение тайной полиции. Тут, как говорится, ни убавить ни прибавить…

Доклад анонимный, видимо, подпись не требовалась: Александр и так знал, кто его написал. А вот среди исследователей до сих пор не утихают споры: кто же автор этого документа? Молва приписывала его и Балашову, и Сперанскому, но оба категорически это отрицали. «Сей перл усердий канцелярских» написан изысканным слогом и, бесспорно, является шедевром бюрократической словесности. Это косвенно подтверждает правоту гипотезы об авторстве Сперанского. «Ex ungue leonem» («льва узнают по когтям»), – говорили древние. Что ж, если так, тогда именно ему принадлежит сомнительная честь первой попытки превращения России в полицейское государство с тотальным контролем населения «благодетельными мерами государственного надзора».

Комитет во главе со Сперанским успел еще принять в 1811 году «Основные правила» для масонов в России, где ложи делились на «терпимые и нетерпимые». Один из российских масонов емко охарактеризовал эти правила так: «Вводились новые устрожения, увеличивались прежние стеснения». Единственной разрешенной материнской ложей признавалась Великая Директориальная ложа «Владимира к порядку» во главе с Бебером, все остальные подчинялись ей. Почему именно она? Возможно, Сперанский и Балашов не хотели ссориться с могущественным Бебером. А может быть, они были уверены, что именно в беберовской ложе состоит сам государь. Кто знает, как развивались бы события дальше, если бы не «перемена фортуны». В феврале 1811 года Фесслера высылают из Петербурга в Вольск Саратовской губернии. Вспоминается Грибоедов: «В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов…» (Пост профессора Академии Фесслер потерял еще раньше, в 1810 году.) В марте 1812 г. следуют опала и ссылка Сперанского. Большинство братьев радовалось его падению, особенно ликовал Бебер, не любивший Сперанского за его амбиции и протекцию Фесслеру. История эта лишила Сперанского потенциальных союзников и увеличила число противников. А союзники в той ситуации ему бы очень пригодились. Последние месяцы 1811 года над головой государственного секретаря сгущались тучи. Недовольство его реформами ширилось во всех слоях общества. Сперанский этого не понимал, ибо, как писал Карамзин, «всегда был глух и туп [равнодушен] ко мнению общественному».

Дворянские верхи восстали против реформ Сперанского не только потому, что они вносили в традиционное патриархально-феодальное бытие России ненавистные им нормы права, то есть формировали в стране гражданское общество и власть закона. Часть своих установлений (а именно основы гражданского уложения) Сперанский разработал под влиянием Гражданского кодекса «антихриста» Наполеона. Дворяне сочли себя униженными и оскорбленными «экзаменом на чин», который был введен по инициативе Сперанского 6 августа 1809 года с целью поднять образовательный уровень российского чиновничества. Отныне каждый чиновник с VIII класса (из 14-ти) Табели о рангах должен был для получения чина либо представить свидетельство об окончании одного из российских университетов, либо сдать при университете специальный экзамен по естественным и гуманитарным наукам. Аристократия негодовала: что себе позволяет возомнивший невесть что о себе сын дьячка! Ропот нарастал, но это все были разрозненные выступления.

Наконец в бой вступила «тяжелая артиллерия». С теоретическим обоснованием дворянской оппозиции Сперанскому выступил Н.М. Карамзин – в то время популярнейший литератор, властитель дум юношества, признанный авторитет во всех изящных искусствах. В это время Николай Михайлович был придворным историографом, уже работавшим над «Историей государства Российского». Одним словом, истинная «совесть нации» (и, кстати, бывший масон!). В марте 1811 года он вручил Александру I свою «Записку о древней и новой России». Карамзин страстно и гневно обрушился на главную у Сперанского идею представительного правления, усмотрев в ней посягательство на святая святых – незыблемость самодержавия. Именно так: самодержавие должно быть не только вечным, но и незыблемым, вещал Карамзин, его не нужно облекать никакими законами, ибо «в России государь есть живой закон». Впрочем, он отвергал и вообще все нововведения Сперанского по принципу «Всякая новость в государственном порядке есть зло».

По Карамзину, «удивительной судьбою», «душой России», ее основополагающей традицией является изначально присущая русской жизни форма политического и государственного устройства – самодержавие. Он шел даже дальше. Он говорил, что у самодержавия в России – священный характер. И если, не дай бог, этот институт поколеблется, то российская держава станет подобна дереву с подрубленным корнем, то есть будет обречена на гибель. Это была сакрализация самодержавия, чего от европейски образованного интеллектуала Карамзина трудно было ожидать. Российское самодержавие в понимании автора «Истории…» представляло собой надсословную силу, обеспечивающую самобытное, мирное и великое историческое развитие страны. Своеобразие русской монархии, по мнению историка, заключалось в «патриархальном», отеческом типе правления, которое не могло быть никем и ничем ограничено, кроме как «святыми уставами нравственности». При этом Карамзин был убежден, что русское самодержавие должно ввести эти «коренные», в первую очередь моральные законы, которые юридически закрепили бы исторический опыт русской государственности, что предотвратило бы Россию от впадения в крайности как революционных, так и деспотических «безумий».

Надо сказать, что историком признавалась необходимость и постепенных мирных эволюционных реформ, которые «всего возможнее в правлении монархическом». Карамзин усматривал в сохранении крепостного уклада следование законам самой Природы и предостерегал «противу всяких на него поползновений». Недаром Пушкин писал о главном труде Карамзина:

Свои исторические выкладки Карамзин подтверждал и опытами в изящной словесности. В его умилительно-слащавой «Сельской комедии» хор земледельцев поет:

В другом месте Карамзин вопрошал: «И будут ли земледельцы счастливы, освобожденные от власти господской, но преданные в жертву их собственным порокам? Нет сомнения, что крестьяне счастливее… имея бдительного попечителя и сторонника». Этот аргумент выражал мнение огромного большинства помещиков, которые, по мнению Д.П. Рунича, государственного деятеля того времени, «теряли голову при одной только мысли, что конституция уничтожит крепостное право и что дворянство должно будет уступить шаг вперед плебеям».

Помимо этого было еще одно принципиальное расхождение между позициями Сперанского и Карамзина. У Сперанского действовал принцип: важны не люди, важны институции, учреждения, организации. Если будут хорошие законы, уставы, уложения, то личный фактор не важен – люди будут действовать согласно тем правилам, которым они подчинены. У Карамзина было прямо противоположное мнение. Личный принцип у него торжествовал над институциональным, то есть дайте нам хороших, образованных, благонамеренных людей – и «не надобно нам никаких конституций», никаких сложных и запутанных законов. Спор о том, что важнее – человек или закон? – вечен. Каждому поколению предстоит искать на него свой ответ.

Недоброжелатели Сперанского добились своего, и Александр I в марте 1812 года отправляет его в отставку. Официальным обвинением было «незаконное и тайное сношение с неприятелем (Францией)», то есть чуть ли не государственная измена.

Вот когда вспомнили про подарок Наполеона! Тут же стали распространяться стишки про то, как Сперанский «за понюшку табака Отечество продал», «антихристов прескверный лик ему иконой служит» и тому подобные опусы. Истинная причина, конечно, была не в этом. Большинство людей в России понятия не имели ни о масонских историях, ни о планах всеобъемлющих реформ Сперанского. Но он поднял налоги и тем навлек на себя поистине всенародную ненависть. Ключевский пишет: «Возвышение налогов и было главной причиной народного ропота против Сперанского, чем успели воспользоваться его враги из высшего общества». Однако помимо клеветы и наветов в отставке Сперанского был объективный момент. Сперанского никто не любил, он был крайне непопулярен. Общественное мнение без всяких оснований видело в нем причины всех государственных неудач, социальных зол, бедности, бесправия, невыгодных договоров с Наполеоном и т. д. Нужен был «козел отпущения», виновник всех бед. Сперанский на эту роль подходил идеально. Перед надвигавшейся войной с Наполеоном Александр сделал сильный ход для консолидации общества.

Ославить изменником – тяжкое обвинение во время войны. Сперанский писал Александру, просил объективного расследования и справедливого суда, но ответа не получил. Братья-масоны ничего не сделали для его реабилитации, а иные даже ожесточенно участвовали в травле (Розенкампф, Армфельдт). А вот «душитель свободы» Аракчеев откликнулся на зов о помощи. Он всегда был расположен к Сперанскому, их сближала страсть к порядку и стремление все регламентировать. По ходатайству Аракчеева Сперанскому вернули чин тайного советника и выплатили жалованье за годы ссылки. Затем Александр и вовсе сменил гнев на милость: Сперанский был назначен губернатором в Пензу, а потом в Сибирь.

Столкнувшись в Сибири с жестокой действительностью и с реальными людьми, Сперанский начал понимать правоту своих оппонентов. Он сильно изменил свое мнение о русских людях, которые когда-то казались ему куда лучше европейцев. В декабре 1820 года, т. е. уже из Сибири, Сперанский писал графу В.П. Кочубею в еще более скептическом тоне относительно государственных преобразований: «Все чувствуют трудности управления как в средоточии, так и в краях его. К сему присовокупляется недостаток людей. Тут корень зла; о сем прежде всего должно бы было помыслить тем юным законодателям, которые, мечтая о конституциях, думают, что это новоизобретенная какая-то машина, которая может идти сама собой везде, где ее пустят». Не спорит ли он тут с самим собой, со своими юношескими иллюзиями?

В марте 1821 года Сперанский вернулся в Петербург, но уже совершенно иным человеком. Это не был защитник полного преобразования государственного строя, сознающий свою силу и резко высказывающий свое мнение; это был «уклончивый сановник, не гнушающийся льстивого угодничества». Он все более сближался с Аракчеевым и даже напечатал в 1825 году статью с похвалами военным поселениям. Вряд ли это были чиновные игры, поселения ему действительно нравились, ведь они были воплощением вожделенного порядка. После того как выработанные им проекты преобразований в Сибири получили силу закона, Сперанский все реже виделся с царем и понял, что ему уже не вернуть прежнего влияния. Некоторым утешением ему послужило назначение в 1821 году членом Государственного совета. В этой должности он и пребывал до 1838 года.

Последние годы царствования Александра разительно отличались от первых. «Никто больше не помышляет о реформах, все заняты делом охранения», – писал Н. Тургенев. Царь сам удалил от себя людей, способных на что-то большее, чем простое «исполнение государевой воли». Место прогрессивно мыслящих, образованных, разнообразно одаренных людей заняли служаки-солдафоны во главе с Аракчеевым и невежественные, фанатичные церковники. Самым одиозным представителем этого лагеря был архимандрит Фотий (Спасский), «безжалостный ханжа», «вертлявый монах», презираемый большинством мыслящей российской публики. Рассуждая о новых преобразованиях, Александр с горечью сказал: «Некем взять». Взять-то было кем, но эти люди теперь не только утратили царское расположение, но стали казаться царю опасными противниками, главной угрозой государству. В.О. Ключевский писал: «Таким образом, правительство во второй половине царствования стало постепенно отказываться от программы, которая так громко возвещена была в начале и к осуществлению которой были сделаны такие сильные приступы. Вследствие этого неодинакового действия одних и тех же событий на правительство и на общество они, правительство и общество, разошлись между собою, как никогда не расходились прежде. Благодаря такому разладу в обществе стало развиваться уныние, которое, питаясь все новыми, подбавлявшимися условиями, постепенно превратилось в глубокое недовольство. По привычкам, усвоенным еще в масонстве XVIII в., это недовольство, укоренившееся в высших образованных кругах русского общества, повело к учреждению тайных обществ, а тайные общества привели к катастрофе 14 декабря 1825 года».

Сперанский лично знал многих из тех, кого после восстания на Сенатской стали именовать «изменниками государю и Отечеству», а потом назвали декабристами и провозгласили героями. Нет ни одного достоверного свидетельства того, что он разделял их взгляды. Предположения о том, что Сперанский вел с ними переговоры «о портфелях», а они якобы предлагали ему возглавить новое правительство, не более чем домыслы. Верховный уголовный суд расследовал все обстоятельства мятежа настолько скрупулезно, а заговорщики были «столь многоглаголивы» (определение П.Е. Щеголева), что такие факты непременно бы всплыли. Если бы существовала хоть тень подобного подозрения, Николай никогда не доверил бы Сперанскому участие в суде и не поручил бы ему составление Высочайшего Манифеста, опубликованного от имени императора в день казни декабристов.

Вот что там говорилось: «Не от дерзостных мечтаний, всегда разрушительных, но свыше усовершенствуются постепенно отечественные установления, дополняются недостатки, исправляются злоупотребления. В сем порядке постепенного усовершенствования всякое скромное желание к лучшему, всякая мысль к утверждению силы законов, к расширению истинного просвещения и промышленности, достигая к Нам путем законным, для всех отверстым, всегда будут приняты Нами с благоволением». Слова эти, несомненно, глубоко выстраданы автором и отражают его подлинную точку зрения. Сперанский был реформатором, но никогда не был заговорщиком. Он был слишком привержен идее Закона, чтобы одобрять беззаконие. Он никогда не разделял убеждения, что цель оправдывает средства. У него и декабристов были совершенно разные представления о чести, долге и достоинстве. Между ними не могло быть ничего общего.

Царь верил Сперанскому и вверил ему (без поста и чина) общее «возглавление» важнейшей отрасли государственного дела. До самой смерти Сперанский руководил II Отделением без какого-либо юридического оформления своей нелегкой миссии. Бытует легенда, что, пережив гонения и ссылку, он позже неоднократно отказывался от портфеля министра юстиции. Венцом его блистательной карьеры становится пост председателя Департамента законов Государственного совета, который он получил в 1838 году. Главным делом Сперанского в царствование императора Николая было составление «Полного Собрания» и «Свода Законов». Это была огромная работа по кодификации и упорядочиванию законодательства, пожалуй, только ему одному и под силу. «Свод» был обнародован в 1833 году. Николай щедро наградил Сперанского и доверил ему последнее в карьере великого юриста «дело государственной важности».

С октября 1835 по апрель 1837 года Сперанский вел беседы о законах с наследником цесаревичем. Видимо, он был хорошим учителем, ибо воспитал в своем августейшем ученике чувство уважения к закону и праву. Взойдя на престол, Александр II осуществил вековую мечту передового российского общества – отменил крепостное право. Он стал величайшим в русской истории реформатором после Петра Великого. Осуществленные Александром преобразования во многом базировались на опыте Михаила Михайловича Сперанского и проводились в жизнь его непосредственными учениками.