ГЛАВА 15
ПОЗОЛОТА СТЕРЛАСЬ

Пупыря увели, Сыч торжественно унес его баул. У Ивана Дмитриевича остались три вещи: тетрадь с кулинарными рецептами, фунтовая золотая гирька на цепочке и револьвер с длинной готической надписью и вензелем фон Аренсберга — таким же, как на изъятом у камердинера серебряном портсигаре.

Пустить в ход свою гирьку Пупырь не успел, а из револьвера пальнул-таки в Ивана Дмитриевича, когда тот с топором в руке первый вбежал в дом. Пуля прошла высоко над головой, никто не пострадал, но Иван Дмитриевич воспользовался этим выстрелом, чтобы отвести душу, и топорщем заехал Пупырю по затылку. Сыч тоже рвался отплатить за шлюпку, за семейные неприятности, но Иван Дмитриевич такой возможности ему не предоставил.

Пока Иван Дмитриевич допрашивал Пупыря, Сопов привез в Миллионную барона Кобенцеля. Тот первым делом предъявил свою шляпу, найденную на улице перед гимназией, затем обследовал оставленную пулей дырку в потолке и сказал:

— Немудрено промазать. У револьверов этой системы сильнейшая отдача. Нужно целиться в ноги, чтобы попасть в грудь.

Заодно выяснилось, что в туалетном столике револьвер лежал не потому, что князь кого-то опасался и всегда держал оружие при себе, а совсем по другой причине. Его прислали фон Аренсбергу однополчане в юбилей какого-то сражения, в котором они все участвовали, князь хвастал им перед знакомыми, в том числе и перед Кобенцелем: два дня назад показывал вместе с наполеондорами, выигранными у Гогенбрюка, и очень расстроился, узнав о недостатках этой системы.

Кобенцель с Левицким негромко переговаривались в глубине гостиной, а Иван Дмитриевич, покачивая в руке гирьку на цепочке, стоял в эркере у окна. Пупыря уводили трое полицейских с шашками наголо, четвертый шел немного в стороне. Рядом с ним гордо вышагивал Сыч. Он то и дело перекладывал тяжелый баул из одной руки в другую, но расставаться с трофеем не желал. Сквозь грязное стекло Иван Дмитриевич смотрел им вслед и вспоминал протоколиста Гнеточкина, в одном исподнем лежащего на берегу Невы с проломленным черепом, курсистку Драверт с разорванными из-за копеечных сережек ушами, швею Дарью Бесфамильных, которая ночью, накинув беличью шубку, побежала за доктором для больной дочери, а обратно вернулась без шубки и без доктора. Тот увидел раздетую Пупырем женщину, испугался идти, и девочка умерла.

Иван Дмитриевич вспоминал старого аптекаря Зильберфарба, каждый день приходившего в полицию, чтобы узнать, не нашелся ли медальон с локоном волос покойной жены, и семнадцатилетнего юнкера Иванова, который после встречи с Пупырем, лишившись какого-то нагрудного знака из посеребренной меди, счел себя обесчещенным навек, исповедовался в письме государю, а затем пустил себе пулю в лоб. Но почему-то отчетливее прочих вставала перед глазами старуха Зотова, ее блаженно-безумное лицо, седые волосы на подбородке. Как и Хотек, она увидела золотое сияние вокруг головы Пупыря и теперь второй месяц жила в больнице для умалишенных, считая, будто уже умерла и находится в раю. Вспоминались люди, лица, и если в один ряд с ними попали князь фон Аренсберг и граф Хотек, это было только случайностью, частностью в жизни великого города.

— Хорошо, — подходя и становясь возле, сказал Кобенцель, — я допускаю, что утром он бродил неподалеку и мог видеть, как Шувалов отдал мне ключ. Допустим даже, слышал, кому я, в свою очередь, должен был вручить его. Мы разговаривали на улице, кругом толпился народ…

Кобенцель держал ключик на ладони. Змей-искуситель с такой злобой кусал себя за хвост, словно соблазнить Еву ему так и не удалось.

— Но согласитесь, господин Путилин, одно дело заманить меня в туалетную комнату при кондитерской, стукнуть по голове и отобрать этот проклятый ключ, и совсем другое — напасть на карету австрийского посла в самом центре Петербурга. Обычный уличный бандит, как он осмелился? Кто-то, мне кажется, стоял за его спиной. Может быть, тот же человек, с чьей помощью он убил Людвига?

— Пупырь утверждает, будто на графа Хотека он вовсе не покушался.

— То есть как? В кого я тогда стрелял?

— В него, разумеется. Но он клянется, что натянул веревку в расчете на любую добычу.

— И вы ему верите?

— Кто его знает? В этой жизни все может быть. Во всяком случае, в убийстве фон Аренсберга он не признался. Говорит, что револьвер купил сегодня у какого-то иностранца на Апраксином рынке, а наполеондоры утром нашел на Миллионной, возле дома князя. Пока для меня одно лишь несомненно: он прекрасно знал, куда вставляется этот ключ.

— Но откуда? Кто ему сказал?

— Потерпите еще пару часов, я должен проверить мою догадку. И ради бога простите мне эту глупую выходку с цилиндром. У меня в практике был подобный случай. Увидел проторенную дорожку и не устоял перед искушением.

— Но объясните хотя бы, — попросил Кобенцель, — почему вы были так уверены, что именно Пупырь напал на господина посла? Вы ведь ждали здесь его, а не кого-то другого. Я вас правильно понял?

— Да, его.

— Почему вы знали это?

Иван Дмитриевич приказал Левицкому:

— Ну-ка задерни шторы!

В гостиной стемнело, он зажег лампу, поставил на рояль и, заслонив ее спиной, с силой раскрутил гирьку на цепочке. Кобенцель вздрогнул, увидев, как ровный золотой ободок, сияющий круг со свистом очертил голову Ивана Дмитриевича.

Бронзовые Адам и Ева на чернильном приборе еще старательнее начали прикрывать свою наготу. Как ангел, изгоняющий их из райского сада, Иван Дмитриевич стоял у рояля и оглядывал гостиную — поле своего сражения площадью пятьдесят квадратных аршинов.

Затем он опустил руку, сказав:

— Вот и весь фокус.

— Неужели она в самом деле золотая? — спросил Кобенцель, когда Левицкий уже без приказа отдернул шторы.

Иван Дмитриевич вынул складной ножичек, поскреб лезвием гирьку. Позолота отслоилась, и под ней обнаружился черный ноздреватый чугун.

Вспомнилось, как пруссаки стреляли в Наполеона III золотым ядром. Если оно было таким же, как эта гирька, неудивительно, что французский император остался жив. Там, в вечно-струящемся эфире, все знают.

Левицкий с Кобенцелем собрались уходить. Провожая их, Иван Дмитриевич на ходу раскрыл тетрадь с кулинарными рецептами. Прочел про рыбный пирог, про кулебяку с грибами, громко забурчало в пустых кишках. Вот сволочь! Он кинул тетрадку в камин.

— Через два часа я жду известия, — напомнил Кобенцель, пожимая ему руку.

Но Левицкий наслаждался тем, что на равных беседует с Иваном Дмитриевичем, и не спешил, растягивал удовольствие.

— Третьего дня сидим, помню, в Яхт-клубе за картами, — сказал он. — Я, барон Гогенбрюк и покойный князь. Сыграли, потом он попросил меня выкинуть ему карту на счастье. Я колоду стасовал, выбрасываю одну. И что вы думаете? Виневый… виноват, пиковый туз. Князь говорит: «Еще разик давайте!» Я опять стасовал — и опять туз пик". Судьба.

— Карты-то какие были? — поинтересовался Иван Дмитриевич.

— Обыкновенные карты, какие в Яхт-клубе дают. Король бубновый — Юлий Цезарь, червовый — Карл Великий, трефовый — Александр Македонский, виневый… виноват, пиковый — царь Давид. Какими играли, на тех и выкинул.

— По игральным судьбы не узнаешь.

— А я их, — улыбнулся Левицкий, — перед тем сквозь дверную ручку продел. Так-то, цыганки говорят, можно и по игральным.

Глядя на его тонкие, с удлиненными фалангами и, казалось, бескостные, как черви, пальцы профессионального шулера, Иван Дмитриевич подумал, что он мог достать из колоды любую карту. Непонятно было, врет Левицкий или говорит правду, и если это правда, то случайно выпал пиковый туз, обещающий смерть, или нет?

— И что князь? — спросил Иван Дмитриевич. — Очень был огорчен?

— Ничуть. «Я, — говорит, — слава богу, здоров, ничем пока не хвораю, а мне еще в юности нагадали умереть в собственной постели…»

— Я тоже слышал от него об этом предсказании, — подтвердил Кобенцель. — Может быть, поэтому Людвиг и отличался такой храбростью на поле боя. Он в конном строю атаковал итальянские батареи.

— И ведь сбылось, — вздохнул Левицкий.

— Между прочим, та винтовка, — спросил Иван Дмитриевич у Кобенцеля, — которую Гогенбрюк с вашей и фон Аренсберга помощью продал нашему военному ведомству, из нее, надеюсь, не нужно целиться в ноги, чтобы попасть в голову?

— Ну, это смотря с какой дистанции. Но раз вы так сказали, значит, вам известно, что я присутствовал на испытаниях. Когда поинтересовались моим мнением, мой совет был принять ее на вооружение. Модель очень хорошая. В таких делах я не поступаю против совести, к тому же моя семья связана с Россией еще со времен Ивана Грозного.

— Испытателей-то водочкой не вы разве поили?

Кобенцель смутился:

— Было дело, не сумел отговорить Гогенбрюка. Но это ничего не меняет, модель и вправду хорошая.

— А каким образом он ухитрился продать ее не только нам, но и туркам?

— О! — уважительно сказал Кобенцель. — От вас, господин Путилин, нет никаких секретов. Я сам узнал об этом лишь вчера вечером. Как же вы знаете?

Иван Дмитриевич промолчал, незаметно покосившись на Левицкого, но тот и без подсказки сообразил прикусить язычок.

— Понимаю, господин Путилин, служебная тайна. Я тоже недоумевал, когда Юсуф-паша сообщил мне эту новость. Признаться, подумал даже, что смерть избавила Людвига от необходимости выпутываться из двусмысленного положения. Но, поразмыслив, пришел к выводу, что со стороны Гогенбрюка это не более чем блеф… Мне кажется, я задерживаю вас. Не лучше ли поговорить после?

— Накиньте к тем двум часам пять минут, — предложил Иван Дмитриевич, — и продолжайте.

Он уже знал, что к убийству фон Аренсберга эта чертова винтовка имеет ровно такое же отношение, как и ситуация на Балканах, но хотел выяснить для себя другое. Почему-то хотелось понять, случайной была смерть князя или существовало в его жизни нечто, сулившее умереть здесь и сейчас.

— С Гогенбрюком, — начал рассказывать Кобенцель, — был заключен контракт на переделку по его системе определенного числа дульнозарядных ружей. Если переделают, ему причитались проценты с основной суммы. И по намекам, которые делал мне Гогенбрюк, я пришел к выводу, что он решил шантажировать чиновников из вашего Военного министерства. Поставить их перед выбором: или он получает проценты, или продает свою модель армии, в будущем, возможно, вражеской.

— Ту же систему? Это не запрещено контрактом?

— Гогенбрюк убедил турок, будто модель так значительно усовершенствована, что ее можно считать новой. При его напористости он даже мог рассчитывать на небольшой аванс. Однако все это чистейшей воды авантюра, никаких усовершенствований он в свою модель не вносил. Я точно знаю. Так что Людвигу не о чем было беспокоиться. Скорее всего Гогенбрюк его посвятил в свои планы. А Людвиг, я думаю, рассказал обо всем принцу Ольденбургскому. Представляю, как они смеялись. Таким остроумным способом расшевелить ваших военных чиновников, да еще и турок провести…

— Гогенбрюк с князем пили шампанское в Яхт-клубе и смеялись, — вставил Левицкий. — Вначале князь был недоволен, а потом смеялся и говорил ему: «Сразу видать, что ваш отец торговал кнедликами…»

— Да, очень весело, — сказал Иван Дмитриевич.

Втроем вышли на улицу и у крыльца разошлись в разные стороны. Пригревало солнце, паром курились просыхающие торцы мостовой. Иван Дмитриевич не сделал и десятка шагов, когда заметил бегущего по улице Константинова. Один глаз у него уже вконец заплыл.

— Иван Дмитриевич! — издали закричал он. — Итальянцы ротмистра увезли!

— Как так увезли? Куда?

— В Италию. Он на пароход один пошел, они его в каюте заперли и увезли. И монетки мои с ним.

— Хоть бы меня кто увез, — помолчав, устало сказал Иван Дмитриевич, — в Италию.

Он отдал Константинову обещанную премию — принесенный Сычом наполеондор, и велел отправляться домой. Воздух был еще по-утреннему свеж и прозрачен. Сквозь обычный городской шум ухо едва различило докатившийся с моря, от Кронштадта, отдаленный круглый звук пушечного выстрела. «Пушки с пристани палят, — подумал Иван Дмитриевич, — кораблю пристать велят…» Ни малейших угрызений совести он не чувствовал. Что ж, и Певцову, значит, пришла пора пострадать за отечество, как поручику, Боеву, самому Ивану Дмитриевичу. «Агнцы одесную…»

Позже, когда показалась вдали колокольня Воскресенской церкви, он почти физически ощутил в пальцах эту вожделенную ниточку, за которую стоит лишь дернуть, и костюм Арлекина, уже и без того потускневший, мгновенно разлетится на куски, упадет к его ногам ворохом разноцветного тряпья.