Выглянув на улицу, Иван Дмитриевич негромко посвистел тем свистом, каким подзывают собак: фью-фью!

Левицкий остановился.

Опять послышалось: фью-фью-фью!

Теперь он понял, откуда свистят, заметил за столбом Ивана Дмитриевича и направился к нему, светски улыбаясь, щегольски отмахивая тросточкой.

— Еще и улыбается, сволочь! — прошептал Сыч.

— Дурак! — сказал Иван Дмитриевич. — Своих не узнаешь?

— Слава богу, — с некоторой опаской приближаясь к нему, говорил Левицкий, — что вы здесь. А то вначале хотел домой к вам ехать. Ночью мы так неожиданно расстались…

— Я тебя куда вчера посылал? — оборвал его Иван Дмитриевич.

— Куда посылали, туда и пошел.

— А в Яхт-клуб каким ветром занесло?

— Счастливым, Иван Дмитриевич. Не окажись я там, так мы с вами ничего и не поняли бы. Вы ведь не знаете, кто на меня жандармов навел. Так ведь? Мы расстались так внезапно, я не успел объясниться.

— И кто?

— Гогенбрюк. Слыхали о нем?

— Барон Гогенбрюк?

— Да какой он барон! Отец у него всю жизнь в Праге кнедликами торговал… Он же нарочно все рассказал про меня подполковнику Фоку. Ну, что я, так сказать, в Польше не последний человек и мог быть заинтересован в войне между Россией и Австрией.

— И зачем это ему понадобилось?

— Я тоже думал: зачем? Зачем Гогенбрюку нужно было, чтобы жандармы заподозрили меня в убийстве фон Аренсберга? Отношения у нас почти приятельские, друг другу доверяем. Для чего подкладывать мне такую свинью? А ночью лежу, и вдруг будто молнией меня пронзило. Вон оно что, думаю! Он ведь, Иван Дмитриевич, от себя хотел подозрение отвести.

— Его разве кто-то подозревал?

— Я, — сказал Левицкий. — Я подозревал. Вернее, теперь подозреваю.

— Ты?

— Природа не обделила меня аналитическими способностями, и Гогенбрюк не раз имел возможность убедиться в этом за карточным столом. Он понимал, что у меня есть основания подозревать его…

Одним глазом Иван Дмитриевич по-прежнему косил на Миллионную, но Левицкого слушал внимательно. Тот вполголоса рассказывал, как на днях был в Яхт-клубе, там к нему подошел Гогенбрюк и спросил, не может ли он, Левицкий, устроить так, чтобы при игре втроем сам Гогенбрюк остался бы в проигрыше, а их третий партнер — в выигрыше. Левицкий удивился такой необычной просьбе, но сказал, что да, может. Почему бы не оказать приятелю эту небольшую услугу? Тем более что третьим за столом с ними сел не кто-нибудь, а покойный фон Аренсберг. Стали играть. В конце концов Левицкий остался при своих, Гогенбрюк же с его помощью проиграл, а князь, соответственно, выиграл дюжину французских наполеондоров и был счастлив, как ребенок, поскольку вообще-то в игре ему не везет. Из-за стола он встал в отличном расположении духа. Пошли в буфетную, по дороге Гогенбрюк сказал: «Между прочим, князь, эти наполеондоры я получил от Юсуф-паши…» Они стали разговаривать о какой-то винтовке, патент на которую Гогенбрюк то ли продал туркам, то ли собирался продать, и фон Аренсберг этим был недоволен, говорил: «Вы вредите моей репутации, я буду вам решительно противодействовать!» Гогенбрюк, смеясь, отвечал: «Увы, князь, вы не можете вызвать меня на дуэль, мой отец торговал кнедликами…»

— И что дальше? — спросил Иван Дмитриевич.

— Они выпили шампанского и разъехались по домам.

— Чокались?

— Как? — не понял Левицкий.

— Бокалами, спрашиваю, чокались?

— Не помню.

— А наполеондоры князь ему вернул?

— Да, — спохватился Левицкий, — совсем вылетело из головы. Он их высыпал перед Гогенбрюком на стол, всю дюжину, и говорит: «Забирайте ваши грязные деньги, я буду вам решительно противодействовать!» Потом, правда, пожалел и передумал. Он вообще скуповат был, князь-то.

— Угу, — кивнул Иван Дмитриевич. — Почему же ты думаешь, что Гогенбрюк его убил?

— Иван Дмитриевич, вы меня удивляете, — сказал Левицкий с развязностью, которая в другое время не сошла бы ему с рук. — Зачем, спрашивается, он проиграл эти наполеондоры? Хотел расположить князя к себе, воспользоваться его хорошим настроением и склонить на свою сторону, чтобы тот ему не противодействовал. Но потерпел фиаско и… По-моему, все ясно.

— А когда вы играли все втроем, ты точно остался при своих? Или, может, пару-другую монеток положил в карман, а? Угадал? Гогенбрюк на тебя жандармов навел, а ты, значит, на него меня спустить думаешь?

Сощурившись, Иван Дмитриевич взглянул на своего тайного агента. Нет, не ему его судить. Он-то сам разве не так же поступил, когда указал Певцову на поручика, а теперь и Певцова послал на «Триумф Венеры»? Да, нехорошо. Но что поделаешь?

— Ладно. — Он похлопал Левицкого по плечу и опять перевел взгляд на Миллионную.

Солнце уже поднялось над крышами. Иван Дмитриевич смотрел на мокрую мостовую перед крыльцом княжеского дома, где в призрачном хороводе кружились, взявшись за руки, несчастный Боев и Керим-бек, супруги Стрекаловы, храбрый поручик с прокушенной ладонью, графы Шувалов и Хотек, бароны Кобенцель и Гогенбрюк и его, Ивана Дмитриевича, собственный агент с короной Ягеллонов на лысине. Сонмом теней неслись русские эмигранты, польские заговорщики, итальянские карбонарии, турки в красных фесках, и в это бесплотное кружение, в эту вереницу фантомов, бледнеющих в свете дня, спокойным шагом входил человек в чиновничьей шинели с меховым воротником, в собольей шапке, с новеньким баулом в длинной обезьяньей руке. Когда гонялись за ним в гавани, его скрытое платком лицо казалось ужасным, а сейчас Иван Дмитриевич видел перед собой заурядную физиономию с маленькими свиными глазками и красным, голым, не нуждавшимся в бритве подбородком.

— Пупы-ырь! — выдохнул Сыч.

Он вдруг почувствовал, как в ушибленном шлюпкой плече оживает, злобной радостью заливает душу давно забытая боль.

— Это Пупырь? — не поверил Левицкий. — Иван Дмитриевич, это правда он?

— Он… Явился, ангел наш.

Левицкий перекрестился:

— Господи, я же рядом с ним вчера в кондитерской сидел. С бароном Кобенцелем зашли на Невском в кондитерскую шоколаду выпить, и он туда же. Кобенцель ушел, и он за ним. Только в цилиндре был…

— Шоколаду, говоришь?

— Я, Иван Дмитриевич, кофе не пью, у меня от него сердцебиение. Честное слово!

Сопов припал к щели в заборе, а Сыч лихорадочно заметался, ища, чем бы вооружиться. Согнувшись, как под обстрелом, он побежал к стене казармы, где висела пожарная снасть, схватил топор.

Пупырь шагал важно, неторопливо. Лицо как бы обиженное, синие глазки обшаривают улицу, окна соседних домов, подолгу цепляются за прохожих. Вот он степенно поднялся на крыльцо, переложил баул из правой руки в левую, позвонил.

Сопов осторожно вытянул из ножен саблю.

Иван Дмитриевич поглядел на блеснувшее лезвие, решая, что надежнее — сабля или топор, и сказал Сычу:

— Дай-ка сюда!