Пока добирались до Миллионной, стемнело, в домах зажглись огни. Иван Дмитриевич издали обратил внимание, что в гостиной княжеского особняка кто-то есть: окна там теплились тревожной скупой желтизной, даже мысли не вызывающей о домашнем уюте.

Башенка на крыше напомнила ему часы с кукушкой. Вот-вот, казалось, распахнутся ставенки и высунет головку железная птица, подобная той, что на стене детской в его собственной квартире криком указывала Ванечке на еще не страшный для него бег времени, отмечала распорядок трапез, неумолимый срок отхода ко сну.

Он взошел на крыльцо и позвонил. Открыл камердинер, при виде Ивана Дмитриевича взмолившийся прямо с порога:

— Бога ради, про портсигар ей ничего не говорите!

Это означало, что его бывшая хозяйка уже здесь.

Иван Дмитриевич двинулся по коридору в сторону гостиной.

— Вы уж сделайте милость, про портсигар ей не сказывайте, — идя следом, ныл камердинер. — У нее рука тяжелая. Прибьет…

Из гостиной, сквозь открытую дверь спальни виднелись очертания женской фигуры. Стрекалова неподвижно стояла над аккуратно прибранной постелью князя, ложем любви и смерти. Черные волосы, черное платье. Ватное пальто-дульет небрежно переброшено через подлокотники кресел, но полушалок, ослепительно белый на траурном фоне, остался на плечах. Одной рукой Стрекалова стягивала его концы на груди, словно хотела защититься от бьющего снизу гибельного сквозняка.

Иван Дмитриевич безотчетно жалел женщин, когда они так вот кутаются в платок или шаль. Веяло от этой позы беззащитностью и вечной женской тревогой — болезнью ребенка, поздним возвращением мужа, вечерним одиночеством. Жена знала за ним такую слабость и пользовалась ею не без успеха.

Давно, еще в те времена, когда предложенная в качестве взятки скляночка с солеными грибами показалась бы оскорблением, которое можно смыть только кровью, Иван Дмитриевич нередко задумывался о собственных похоронах. В первые годы после свадьбы он очень боялся, что за его гробом жена пойдет неряшливо одетая, заплаканная, растрепанная, с торчащими из-под шляпки шпильками. Он ей объяснял тогда, что настоящая женщина и перед мертвым возлюбленным должна заботиться о своей внешности. Чем сильнее горе, тем больше внимания туфлям, платью, прическе. В этом проявляется истинная любовь, а не в слезах, не в заламывании рук.

Судя по тому, как выглядела Стрекалова, она была настоящей женщиной и любовь ее не подлежала сомнению. Но слишком уж ладно сидело на ней траурное платье. Где она его взяла? Может быть, заранее сшила?

Входя в гостиную, Иван Дмитриевич невольно отметил, что дверь опять по-волчьи взвыла несмазанными петлями, однако Стрекалова даже не обернулась. Этот звук был ничто по сравнению с тем беззвучным воплем, который жил в ее груди.

«Кто обмирает, тот заживо на небесах бывает», — опять вспомнил Иван Дмитриевич. Во время обморока ее душа слетала туда, пала ниц перед престолом Всевышнего, умоляя за возлюбленного, и теперь душа князя фон Аренсберга, худосочная душа вояки, игрока и бабника, карабкалась вверх по уступам Чистилища, спасенная предстательством этой женщины.

Иван Дмитриевич несколько раз кашлянул у нее за спиной, лишь тогда она обратила да него внимание:

— А, это вы…

— Я понимаю, вам хотелось бы побыть в одиночестве, но не в моих силах предоставить вам такую возможность. Я человек казенный…

Она перебила его:

— Нашли убийцу?

— Пока нет.

— И не найдете.

— Вы так думаете? — уязвился Иван Дмитриевич.

— Уверена. А если найдете, то не арестуете.

— Почему?

— Побоитесь.

— Я начальник сыскной полиции. Чего мне бояться?

— Невелика фигура. Побоитесь, побоитесь.

Начало беседы было многообещающим, но Иван Дмитриевич решил не гнать лошадей.

— Хорошо, — кивнул он, — оставим пока этот разговор. Но скажите, у князя были враги?

Стрекалова иронически сощурилась.

— Посмотрите на меня внимательно, — велела она тем же тоном, каким два часа назад приказывала Ивану Дмитриевичу смотреть на портрет ее мужа. — Ну? Разве я похожа на женщину, способную полюбить человека, у которого нет врагов?

— Виноват, — кокетливо сказал Иван Дмитриевич. — Позвольте ручку в знак прощения.

Он приложился губами к милостиво протянутым ледяным пальцам и снова, уже без приказа, внимательно поглядел в лицо Стрекаловой:

— Матушка учила меня остерегаться мужчин с холодными руками и женщин — с горячими.

Стрекалова прижала свою ладонь к щеке, проверяя ее температуру.

— Что вы хотите этим сказать?

— Я испытываю доверие к вам и рассчитываю на ответное чувство.

Вместе с тем следовало дать понять этой женщине, что он не мальчик. Толика бесцеремонности не помешает, напротив, будет способствовать взаимопониманию. Иван Дмитриевич с нарочитой сановной вальяжностью расстегнул пиджак, нахально скинул пальто-дульет на кровать и развалился в кресле. Но, усаживаясь, нечаянно задел Стрекалову отлетевшей полой пиджака. Лежавшая в кармане скляночка стукнула ее по бедру.

— Что у вас там? — подозрительно спросила она.

Иван Дмитриевич решил, что говорить правду не стоит. Человек, таскающий при себе склянку с солеными грибами, вряд ли способен поймать убийцу.

— Это? — Он с невозмутимым видом похлопал себя по карману. — Это револьвер.

— Заряженный?

Иван Дмитриевич пожал плечами — глупый, дескать, вопрос. Стрекалова впервые посмотрела на него с уважением, но тут же безнадежно махнула рукой:

— Он вам не поможет. Все равно побоитесь.

— Да говорите же прямо! — не выдержал Иван Дмитриевич. — Кто убийца? Вы знаете?

— Побоитесь, побоитесь, — как заведенная, повторяла Стрекалова. — Как пить дать побоитесь.

— Недавно мы взяли под стражу столоначальника из Министерства государственных имуществ. Я уличил его в отравлении горничной, которая от него забеременела.

— Может быть, — равнодушно сказала Стрекалова, — но уж тут-то вы побоитесь. А если даже и нет, никто не позволит вам обвинить убийцу Людвига. Тем более арестовать его.

Как всегда в минуты волнения, рука Ивана Дмитриевича дернулась к правой бакенбарде, чтобы заплести ее в косичку. Господи, неужели Хотек прав?

Иван Дмитриевич покосился на Стрекалову, которая словно бы ждала от него возражений, надеялась на них. Он должен был сказать ей: нет, я не испугаюсь, я сделаю все, что в моих силах! Неужели и в самом деле к убийству причастны жандармы? Дыма без огня не бывает, это их же логика. Трое часов, показывающих разное время, предстали знаком тройственной сущности графа Шувалова: он был един в трех лицах. Каждое из них делало свое дело, не докладываясь двум другим, и жило в своем времени.

— Кажется, я догадываюсь, кого вы имеете в виду, — сказал Иван Дмитриевич. — Ответьте мне только на один вопрос: это его подчиненные следили за домом князя?

— Так вам все известно? — поразилась Стрекалова.

— Все.

— Тогда будем говорить прямо. Да, граф приставил своих людей к Людвигу, потому что боялся и ненавидел его.

«Ну, голубушка, — с жалостью подумал Иван Дмитриевич, — ежели ты, милая, замахнулась на самого Шувалова, союзники не сыщутся. Что толку в твоих статях!»

— Значит, из-за него…

Иван Дмитриевич замолчал, не в силах произнести вслух фамилию шефа жандармов.

— Из-за него, — продолжил он, — вы должны были покидать этот дом еще затемно?

Стрекалова ответила не сразу, не зная, видимо, то ли радоваться осведомленности собеседника, то ли ненавидеть его за такое мелочное многознание, унизительное для ее женской гордости.

— Да, — признала она после паузы, — я уходила отсюда рано утром, крадучись, как горничная от барчука, но не стыжусь этого. Слышите? Не стыжусь! Я любила Людвига, и он любил меня. Да, любил! Слышите?

— Слышу, слышу. Не кричите.

— Дело в том, что Людвиг был дипломат, ему приходилось заботиться о своей репутации. Иначе он бы никогда не стал послом. Людвиг даже вынужден был уволить своего швейцара, тот доносил о нем…

— И камердинера, — добавил Иван Дмитриевич.

— Нет, прежний лакей сильно пил, и я предложила взамен своего собственного. А он все проспал, свинья!

Сидя на кровати, Стрекалова ладонью утюжила покрывало, на котором и без того не было ни морщинки. Потом она подняла глаза на Ивана Дмитриевича:

— Ну что, возьметесь уличить убийцу?

Он молчал.

— Струсите, не возьметесь. Этот негодяй…

— Только не называйте имен! — быстро перебил ее Иван Дмитриевич.

Он услышал, как невдалеке одинокий волк скорбно позвал застреленную охотниками подругу — это с воем отворилась дверь из коридора в гостиную. Затем оттуда раздался голос Певцова.

Иван Дмитриевич вышел из спальни, прикрыв за собой дверь, и увидел, что Певцов явился не один, с ним был преображенский поручик. Оказывается, тот как раз принял дежурство по батальону и вести его было недалеко, всего через улицу.

— Вот такая у нас служба, ротмистр! Спать не дает, — посетовал Иван Дмитриевич, даже не взглянув на своего обидчика.

Затем он вернулся в спальню, а Певцов с поручиком остались беседовать в гостиной.

Разговор шел одновременно в обеих комнатах.

П е в ц о в. По-вашему, князя фон Аренсберга мог убить любой, кому дорого могущество России?

П о р у ч и к. Имя им — легион.

И в а н Д м и т р и е в и ч. Прошу говорить потише.

С т р е к а л о в а. Вы уже боитесь…

И в а н Д м и т р и е в и ч. Вернемся к тому лицу, о котором мы говорили.

С т р е к а л о в а. Он хотел опорочить Людвига перед государем. Выставить его развратником, игроком, пропойцей.

И в а н Д м и т р и е в и ч. А это не так?

С т р е к а л о в а. Вам, наверное, кажется странным, что я полюбила этого иностранца. Но клянусь, его деньги меня не интересовали! Он был настоящий мужчина, истинный рыцарь, каких я не видела вокруг себя. Воевал в Италии, падал с конем в пропасть. Восемь раз дрался на дуэли. Все будочники отдают ему честь, а мой муж, когда возвращается из гостей навеселе, сам норовит снять шляпу перед каждым полицейским. Он боится начальства, боится быстрой езды, гусей, простуды, моих слишком ярких туалетов, снов с четверга на пятницу, холеры и войны с англичанами: вдруг британские корабли с моря будут обстреливать нашу Кирочную улицу.

П е в ц о в. Где вы провели сегодняшнюю ночь?

П о р у ч и к. У дамы.

П е в ц о в. Ее имя?

П о р у ч и к. Как вы смеете? На такие вопросы я не отвечаю.

П е в ц о в. Хорошо. Почему у вас перевязана рука?

П о р у ч и к. Шомполом оцарапал.

П е в ц о в. Будьте любезны снять повязку… Так-так. По-моему, это след укуса.

П о р у ч и к. Совсем забыл! Я же на другой руке шомполом. А тут меня собачка цапнула.

П е в ц о в. Собачка?

П о р у ч и к. Такой рыжий пуделек. Зовут Чука. Зубастая, стерва!

П е в ц о в. Интересная собачка. Похоже, у нее человеческие зубы.

С т р е к а л о в а. Когда мой муж хотел ублажить меня, то приносил домой полфунта урюка. А ночью, желая склонить к ласке, нежно шептал на ухо, что я, только я одна сумела открыть ему глаза на целительные свойства черничного киселя. Людвиг же говорил, что из-за меня начинает понимать и любить Россию. А ведь он был дипломат! Любовь этого человека могла иметь далеко идущие последствия, его карьера не была закончена. Ему прочили место посла, и, скажу честно, иногда мне казалось, что, обнимая его, я сама делаюсь причастна к большой политике. У меня даже была мечта обратить Людвига в православие.

И в а н Д м и т р и е в и ч. Муж вас ревновал?

С т р е к а л о в а. Он ни о чем не догадывался. Надеюсь, вас не интересуют предлоги, которыми я пользовалась, чтобы иногда не ночевать дома?

И в а н Д м и т р и е в и ч. А вы ревновали князя к другим женщинам?

С т р е к а л о в а. Теперь это уже не важно.

И в а н Д м и т р и е в и ч. Мне нужно кое о чем спросить камердинера. Пожалуйста, позовите его.

С т р е к а л о в а (вставая и направляясь к двери). Сейчас.

И в а н Д м и т р и е в и ч. Зачем ходить? Он у себя в каморке.

С т р е к а л о в а. Не кричать же! Да он и не услышит.

И в а н Д м и т р и е в и ч. И кричать не надо. Есть звонок.

С т р е к а л о в а. Где?

П е в ц о в. Скажите честно, кто вас укусил?

П о р у ч и к. Да не все ли вам равно! Может быть, это след любовной страсти!

П е в ц о в. А может быть, вы пытались кому-то зажать рот? Чтобы нельзя было позвать на помощь…