Глава 17
Шитый по французской моде красный камзол сиял серебром, взрывался пышными кружевами, налево и направо сыпал алмазные искры. Князь фон Эггенберг рыкнул, прочистив горло, а затем весело произнес:
— Все вон.
Ханс Ульрих фон Эггенберг был немолод. Пятьдесят восемь лет, из них десять — на вершине имперской политики. Губернатор Внутренней Австрии. Глава тайного совета. Один из самых влиятельных людей при дворе, фактически — первый министр, имевший право входить к кайзеру без доклада в любое время. Несмотря на возраст, фон Эггенберг по-прежнему был красив, силен и полон энергии. Густые, пшеничного цвета волосы без каких-либо признаков седины. Взгляд, светившийся умом и нахальством. Выступающая вперед упрямая нижняя челюсть.
— Все. Вон, — отчетливо повторил князь.
Секретари повернули головы к хозяину кабинета. Тот едва заметно кивнул.
— Они плохо вышколены, — произнес Эггенберг, когда за ними закрылась дверь. — Дайте их мне на пару дней, Ламормейн. Увидите, они станут смирными и послушными, как дрессированные собачки.
— Нет нужды, — спокойно возразил иезуит. — Они знают, кому им следует подчиняться.
— До сих пор удивляюсь, мой дорогой, — министр широко улыбнулся, показав крепкие, желтоватые зубы, — как нам удается жить с вами в мире. Не интриговать, не подкладывать друг другу ядовитых колючек… Впрочем, я зашел к вам по делу. Кайзер поручил вам работу над проектом эдикта о возврате церковных земель.
— Простите, министр, но у меня есть четкие указания не посвящать в свою работу никого.
— Я и не прошу посвящать. Тем более что смысл документа понятен. Возврат церковных владений, занятых протестантами после Аугсбургского мира.
Глаза священника подозрительно сузились, но он ничего не сказал.
— Не удивляйтесь, дружище, не стоит, — наслаждаясь его замешательством, продолжал Эггенберг. — Как, по-вашему, неужели мне — человеку, который стоит во главе кайзерской дипломатии — не приходило в голову, как лучше прижать протестантов? И что реституция — самый подходящий и юридически обоснованный способ? Не считайте себя хитрее других, Ламормейн. Суть документа ясна. А уж в каком месте вы расставите запятые и какие хитрые обороты используете — мне глубоко наплевать. Казуистика: из-за нее я никогда не любил ни законников, ни попов.
— Чего вы хотите?
— Убедите кайзера отложить решение этого вопроса.
— Как глава имперской дипломатии, — холодно ответил Ламормейн, — сделайте это сами.
— Я пытался. У Его Величества есть определенные принципы, вполне благородные принципы. И все мои попытки разбились об эти принципы, как стеклянная ваза, которую швырнули об пол.
Холодные серые глаза Ламормейна разглядывали порозовевшее лицо фон Эггенберга. Изучали, ощупывали, как будто выискивали слабое место.
— Что это вы так на меня смотрите? — подозрительно поинтересовался министр. — Я пойду за кайзером в огонь, в воду, куда угодно. Я предан ему до мозга костей, как и вы. Кем я был двадцать лет назад? Провинциальным дворянчиком. Ни имени, ни доходов. Славными предками тоже особенно не похвастаешься…
— Ваш дед, Бальтазар, помнится, был казначеем Фридриха Третьего.
— Да. Ведал чеканкой монеты. И — вот мошенник! — придумал уменьшить содержание серебра в каждом талере в несколько раз. Чтобы, как говорится, одной дробиной двух вальдшнепов: и императорскую казну наполнить, и свои карманы сделать потяжелей. А в результате — скандал, в городах недовольство и бунты, затем ссора с кайзером, бегство, обвинение в растрате и прочее. Так что о своих предках мне лишний раз не упоминать. А сейчас — кто я? Имперский князь, кавалер Ордена Золотого Руна, министр Его Величества и губернатор Внутренней Австрии. Император не только вознес меня на Олимп, он еще и вручил мне ключи от собственной спальни.
В глазах Ламормейна мелькнула насмешка:
— Не слишком ли свободно вы выражаете свои мысли, министр?
— Лишь повторяю его слова. «Я вручаю тебе наследственные земли Габсбургов, — так он сказал. — Это то же самое, как если бы я вручил тебе ключи от собственной спальни».
Эггенберг резко махнул перед собой рукой — слева направо, будто отдергивал занавеску.
— Начистоту, Ламормейн. Мы недолюбливаем друг друга. Иногда мы хитрим, иногда обделываем разного рода темные делишки. Не надо хмуриться, я прекрасно знаю, чем время от времени приходится заниматься отцам-иезуитам. Ваш орден учредили не только для того, чтобы читать катехизис тупоголовым княжеским сыновьям. Но при этом у нас с вами союз.
— Скорее нейтралитет.
— Нет, именно так, как я сказал, — давил Эггенберг. — Союз. Мы работаем вместе и не ставим друг другу палки в колеса. Я — во главе министерства. Валленштайн — в армии. Вы — за нашей спиной. Моя работа — держать под надзором князей и лупить чиновников палкой по головам. Ваша — вести игру с Ватиканом, шпионить, восстанавливать имперскую церковь. Сферы, в которых мы работаем, не пересекаются. Почти не пересекаются. В этом проявились и воля кайзера, и его мудрость. Мы трое — вы, я и Валленштайн — тащим на себе огромную колымагу, на боку которой написано «священный германский рейх». Я верю: мы ее вытащим. И мои внуки будут с гордостью произносить мое имя; не будут стыдиться меня, как мне приходится стыдиться дедушки Бальтазара. Впервые за последние несколько сотен лет у Германии появился достойный кайзер. Сильный, принципиальный, умный, умеющий подбирать себе столь же умных — говорю без скромности, ибо это правда, — советников. Мы выметем прочь мусор, набившийся по углам. Мы приструним одних, дадим силу другим. Мы наведем порядок.
Он остановился, чтобы набрать в грудь воздуха, и продолжил с еще большим нажимом:
— Что представляет собой империя сейчас? Кайзер, власть которого не передается по праву наследования. Под ним — выборщики, курфюрсты, от которых зависит, кто станет следующим императором. Далее — имперские князья, которые приросли задами к своим столицам и не считаются с мнением Вены. Кроме них — бароны, графы, епископы, вольные города, каждый из которых живет по собственному уставу. Чтобы собрать армию, чтобы пополнить казну, чтобы предпринять любой мало-мальски значимый шаг, приходится долго и нудно вести переговоры со всей этой сворой в горностаевых мантиях. Мы это изменим. Мы установим новый порядок. Установим единовластие, наследственную монархию, перед скипетром которой склонится и Веттин, и Гогенцоллерн, и Виттельсбах, склонятся все державы Европы. Не мы будем плестись в хвосте испанской политики. Не мы будем подражать им во всем. Нет! Они будут смотреть нам в рот и ждать наших распоряжений. Германский рейх будет править в Европе. Мы будем задавать тон в политике, в архитектуре, мы будем стоять на страже католической церкви и засунем Римского Папу себе в карман вместе с патримонием Святого Петра.
Эггенберг снова набрал полную грудь воздуха.
— Я всегда был сторонником действия, — чеканил он. — И это приносило плоды. Но сейчас я говорю: нужно выждать. Если эдикт о реституции — или хотя бы слухи о его подготовке — появится в ближайшее время, вся наша политика, все, чему мы посвятили свои жизни, все это рассыплется в прах. Я знаю, я сам не раз говорил кайзеру: одним из важнейших шагов на пути к восстановлению монархии и возвращения ей былой силы является восстановление прав католической церкви.
— Если бы вы знали, как странно слышать подобное из уст человека, которого при рождении крестили в лютеранской кирхе.
— Я давно переменил веру, мой друг Ламормейн.
— Ради карьеры?
— Из убеждений. Германия всегда была католической империей. Одно государство, один монарх, одна церковь. И если я хочу служить этому государству, я должен быть католиком. Язва, которую выпестовал Лютер, должна быть уничтожена. Или как минимум низведена до презираемого второстепенного культа. Князья, банкиры, старшины гильдий, чиновники — должны быть католиками. Пусть лютеране поют свои гимны, пусть их вера останется уделом простолюдинов, неудачников, бедняков. Но!
Произнося это слово, Эггенберг как будто увеличился в размерах.
— Но! — повторил он, воздев палец, украшенный массивным золотым перстнем. — Сейчас мы еще не можем раскрывать своих планов. Сейчас нам еще приходится задабривать Саксонию и Бранденбург. У них есть армии, у них есть авторитет, у них есть голоса в совете курфюрстов. Было бы очень некстати, если бы они вдруг по какой-то причине решили обратить свое оружие против нас, ударить в тыл наступающих армий Валленштайна или перерезать его линии снабжения. Но если сейчас Берлин и Дрезден узнают, что мы намереваемся отобрать у них весьма лакомые куски, — что они сделают? И ведь дело не только в них. Восстанавливая порядок, который существовал на момент подписания Аугсбургского мира, мы полностью перекраиваем границы в Северной и Центральной Германии. Тот, кто сейчас мнит себя могущественным князем, превратится в мелкопоместного дворянчика. Это будет настоящий пожар, Ламормейн. И если этот пожар разгорится сейчас, мы не сможем его потушить.
— Так чего вы хотите?
— Если мои доводы вас убедили — поговорите с кайзером. Вы его видите чаще, чем я. Быть духовником подчас бывает куда выгоднее, чем первым министром. Убедите его отложить принятие эдикта о реституции.
— Надолго?
— Два-три года, как минимум. К тому времени мы успеем закончить войну и навести хоть какой-то порядок во вновь возвращенных под кайзерское правление землях.
— Я подумаю, — бесстрастно ответил Ламормейн.
— Рассчитываю на вас. Вы занимались реституцией в Богемии, и опыта в этих делах у вас куда больше, чем у меня.
— У вас тоже немало опыта. Как-никак, вы и Валленштайн получили львиную долю того, что было отобрано у чешских дворян.
— Щедростью и милостью императора, мой дорогой. Эдикт укрепит империю. Но это лекарство можно давать больному лишь тогда, когда он сможет самостоятельно подняться с кровати. Между прочим, то же самое я могу сказать и о письме этого Хаана, которое вы мне прислали недавно. — И Эггенберг вытащил из кармана сложенные пополам листы.
Ламормейн выжидательно смотрел на него.
— Мы оба знаем, что такое Иоганн Георг Фукс фон Дорнхайм, — продолжал министр. — Но он — наш союзник. Он не хочет играть под дудку Мюнхена, и это сильно поднимает его в моих глазах. Что там пишет бамбергский канцлер? «Князь-епископ уничтожает преданных делу Лиги людей». Так пусть уничтожает! Лига свое отжила, ее место — на кладбище. Поддерживать Лигу — поддерживать курфюрста Максимилиана. И если бамбергский князь-епископ ослабляет Лигу и тем самым ослабляет позиции Баварии — мы не тронем его.
— Бавария — наш союзник.
— Вы ведь знаете, мой дорогой, мое мнение по этому поводу. Бавария — временный союзник, который вскоре может стать весьма опасным врагом. Цель кайзера — и наша с вами цель — превратить Империю в централизованную монархию. Упразднить автономию княжеств и городов, заставить их подчиняться. Цель Баварии прямо противоположна. Они будут стремиться укрепить свою независимость от короны, разговаривать с нами как с равными.
— Допустим. Но то, что происходит в Бамберге, могут использовать против нас наши враги.
— Не понимаю.
— Вы прекрасно понимаете, — посмотрел ему в глаза Ламормейн. — Если информация о бамбергских… м-м-м… событиях попадет в лютеранские памфлеты и газетенки…
— Неужели вас это пугает? — всплеснул руками фон Эггенберг. — Если они заговорят об этом — замечательно. В этом случае кайзер сможет продемонстрировать всему миру свою справедливость: узнав о преступлениях в Бамберге, он вышвырнет князя-епископа и поставит на его место свою креатуру. Поймите, Ламормейн, скандал в Бамберге будет играть в первую очередь против курфюрста, который проморгал подобное безобразие у самых своих границ и в пределах своей неофициальной сферы влияния.
— Итак, министр фон Эггенберг считает, что… — Ламормейн сделал паузу.
— Министр фон Эггенберг считает — хоть это и относится к компетенции патера Ламормейна, — что письмо Хаана следует на некоторое время положить под сукно.
— Хаан помог нам успокоить Магдебург.
— Значит, больше в этом вопросе нам его услуги не потребуются. Канцлер действует в интересах Лиги. А Лига должна отойти на второй план. И через время — исчезнуть. Священный германский рейх не нуждается в подобного рода союзах.
— Я человек церкви, министр. Я приветствую борьбу с колдовством. Но мне претит гибель невинных людей. А вы предлагаете мне бездействие. Преступное бездействие.
— Это отнюдь не бездействие.
— Что же тогда?
— Тактика. «Гибель невинных людей» — возможно, это говорит голос совести, который время от времени просыпается в каждом из нас. Решайте сами, чему следовать: этому неверному голосу или мудрости государственного мужа. И поймите: то, что мы делаем — укрепляем центральную власть, стремимся ограничить всевластие местных князьков, — все это позволит раз и навсегда вылечить ту болезнь, вспышку которой мы наблюдаем в Бамберге. И, по большому счету, какое нам дело до нескольких лишних смертей, когда на кону — судьба многомиллионной Империи?
— Никогда не принимал ваш цинизм.
— Не хотите — не принимайте. Руководствуйтесь собственным цинизмом, а не моим.
— Оставляя письмо Хаана без внимания, мы демонстрируем свою слабость.
— Но мы ведь уже послали в Бамберг запрос? Показали свою озабоченность? На первых порах достаточно. Не сомневайтесь: когда придет время, мы превратим письмо Хаана в купчую, которая позволит нам наложить руку на Бамберг и все принадлежащие этому жирненькому княжеству земли. Пусть тамошние вельможи — фон Дорнхайм, Фёрнер, Хаан, кто угодно — перегрызут глотки друг другу. В самом конце, в финале, из-за кулис появимся мы: прольем слезу над умершими, а затем приберем к рукам их наследство. Благо Империи — высшее благо. Оно послужит нам оправданием. Вот так-то, мой благочестивый и не в меру совестливый друг.