Глава 10
— En guarde! — рявкнул Фогель, с лязгом вынимая шпагу из ножен. — Быстрее, быстрее! Согнул колени, левую руку назад, клинок вверх. И ногу, ногу отставь!
— Какого черта? — пробормотал Энгер. — К чему эти выкрутасы?
— Запомни, дружок: соблюдаешь правила — выглядишь как опытный и достойный противник. Не соблюдаешь — как кривобокая деревенщина. Начали!
Первые несколько выпадов Ханс ухитрился отбить. Далее последовал удар, нацеленный в шею. Ханс собирался его блокировать, но в самый последний момент острие шпаги вдруг начертило в воздухе резкую петлю и впилось в его тело левее, чуть выше груди.
— Итальянцы называют это «финта», притворство, — с усмешкой прокомментировал Фогель, отступая на полшага назад. — Я обманул тебя, изменил направление атаки. Ты должен научиться видеть, что делает твой противник. Не забывай: фехтование — искусство наносить удары и при этом не получать их самому. В конце концов, ты же мужчина, а не тряпичная кукла!
Карл Фогель был капралом в третьей гарнизонной роте, и Ханс брал у него уроки уже несколько недель. Кое-чему успел научиться: если вначале капрал доставал его шпагой с первого выпада, то теперь ему приходилось прибегать к некоторым хитростям вроде сегодняшней «финты». Занятия проходили в субботу: в этот день Фогель не был занят на гарнизонной службе. Цена за урок — четверть гульдена серебром и бутыль молодого вина, не говоря уже о нескольких унциях крови, которые Энгер ронял на землю после уколов шпагой.
Фогель посмеивался:
— Ты ко мне прямо как к цирюльнику ходишь, стальные пиявки ставить.
Но Ханс Энгер твердо решил: выучиться фехтовать. В конце концов, чем он хуже Альфреда или Вильгельма? В уличных потасовках шпага бывает подчас куда ценнее ножа. Да и выглядит гораздо солидней. Ношение оружия в Бамберге запрещено указом его сиятельства, но на служащих епископской канцелярии это правило, по счастью, не распространяется.
— Запомни, Ханс, — с важным видом говорил капрал. — В поединке на шпагах есть три дистанции. Дальняя — когда клинки не соприкасаются, а для атаки достаточно сделать два-три шага вперед. Средняя — когда клинки соприкасаются остриями. Ближняя — когда клинки соприкасаются при полусогнутых руках. Не обижайся, приятель, но твои руки малость коротковаты. Поэтому — во время схватки будь ближе к противнику, не дай ему держаться на удалении. Иначе он будет тыкать тебя, словно копченый окорок, а тебе только и останется, что зубами скрипеть.
Клинок со свистом рассек воздух.
— En guarde!
Светило солнце, белые перистые облака плыли по небу, словно тяжело нагруженные галеоны великого Флота Индий. Праздничная процессия вытянулась во всю длину улицы. Первым шел подмастерье со знаменем гильдии пивоваров, за ним — двое мальчиков-трубачей в коротких плащах. Следом, на некотором отдалении, важно шествовал первый гильдейский старшина, господин Якоб Дреппер: важный и толстый, с посохом, украшенным разноцветными лентами. Желто-зеленый кушак плотно перехватывал его тугой, выпирающий между полами кафтана живот.
Альфред глядел на процессию, привалившись плечом к стене. Через полчаса, когда шествие завершится, на площадь Зеленого рынка выкатят три огромные бочки, и Франц фон Хацфельд, соборный каноник, благословит каждую из них и прочтет благодарственную молитву святому Арнульфу, небесному покровителю пивоваров. Цеховые мастера под одобрительные крики толпы вобьют в каждую из бочек кран и будут угощать пивом всех желающих до тех пор, пока последняя капля ячменного золота не иссякнет. Затем будут танцы, состязания силачей и стрелков, и дети будут сбивать с шеста чучело крючконосой ведьмы в заплатанной мантии. Монеты будут звенеть, деревянные башмаки станут выбивать дробь на булыжниках мостовой, смех, пьяные песни, крик и грубая брань не стихнут до наступления темноты.
Альфред не больно-то любил все эти развлечения, считая их забавой простолюдинов. Но на площади он может встретить Урсулу. Или же начнется вдруг потасовка, и тогда он сумеет пощекотать острием шпаги бока какого-нибудь подвыпившего мужлана, поучить дурня хорошим манерам.
Процессия двигалась дальше. За гильдейскими мастерами — каждый из них был в желтом кушаке и круглой зеленой шапке с гусиными перьями — следовали их жены в праздничных платьях, за ними — солдаты городской стражи с алебардами на плечах, следом — уличные мальчишки, фокусники, попрошайки, несколько десятков зевак…
В этот момент кто-то хлопнул Альфреда по плечу:
— Везде ищу тебя, а ты здесь!
— Что тебе нужно, Ханс? Пришел поглазеть на праздник?
— К черту праздник. Юлиану Брейтен выпустили из тюрьмы.
— Рад за нее, — равнодушно ответил Альфред, — хотя и не знаю, кто это такая.
— Ты что, не проснулся еще? Это служанка Германа!
Лицо Альфреда стало сосредоточенным.
— Откуда ты знаешь?
— Встретил на улице четверть часа назад.
— Надо поговорить с ней.
— А я о чем! Она живет на том берегу, на Кармелитенштрассе. Если повезет, застанем ее у себя.
Арка ратушного моста изгибалась дугой, река радостно фыркала, разбиваясь о серые камни, лопасти мельничных колес мерно кивали, черпая из воды расплавленный солнечный свет.
— Уже несколько дней прошло, — говорил Ханс, размахивая рукой на ходу, — а у меня до сих пор в голове не укладывается. Герман не должен был умереть.
— Кто еще знал про то, что он будет проезжать через эти ворота?
— Никто. Только мы трое.
— Ты уверен?
— За дурака держишь?! — вспылил Ханс. — Может быть, ты забыл, но это я сделал основную работу. Нашел Герману убежище, достал для него старую одежду и лошадь. А ты теперь хочешь выставить меня полным болваном!
— Не кипятись. Я просто пытаюсь понять. Смерть Германа не случайна, люди Фёрнера ждали, когда он появится. Кстати, откуда лошадь?
— Купил у Альвена, живодера с Зандштрассе.
— Он знает тебя?
— Нет. Я пришел к нему вечером, когда стемнело, и для верности надвинул на глаза шляпу. К тому же в последнее время Альвен сделался подслеповат. Сунь ему вместо курицы кладбищенскую ворону — не заметит.
Они поднимались вверх по склону Соборного холма. Мощеная улица стелилась у них под ногами, поворачивала, загибалась змеиным хвостом. Издалека были слышны звуки праздничных труб, бой барабанов и рев собравшейся на площадь толпы. Праздник в самом разгаре.
— Может быть, кто-то видел вас вместе — Германа и тебя? — спросил Альфред, поправляя шпагу.
— Исключено, — упрямо качнул головой Ханс. — К воротам мы шли поврозь.
— Германа могли видеть, когда он заходил той ночью в мой дом.
— Я уже думал об этом. Если б викарий знал, что Герман находится у тебя, то не стал бы ждать, а просто отправил бы на твою квартиру пару десятков солдат. Куда уж проще!
Они повернули за угол и нос к носу столкнулись с двумя нарядно одетыми девушками. Первая из них была в платье темно-зеленой тафты с кружевным воротом, полукруглым, как лист озерной кувшинки. Вторая — в платье синего цвета, с серебряной розой, вышитой на правом плече.
— Добрый день, фройляйн Вероника, фройляйн Урсула, — поклонился Альфред, снимая шляпу перед дочерьми канцлера. Ханс последовал его примеру, стаскивая с головы мятый берет.
— А, господин Юниус… — скучающим голосом произнесла Урсула Хаан. — Разве вам не полагается быть в это время на службе?
— Сегодня праздник, фройляйн, — с улыбкой ответил Альфред. — По великодушному распоряжению вашего отца, служащим епископской канцелярии в этот день полагается выходной.
— Вот как? Прежде я думала, что столь целеустремленный человек, как вы, не станет тратить время на пустые прогулки. Впрочем, может быть, я ошибаюсь и вы отправились по какому-то важному делу? У вас и у вашего спутника при себе шпаги, да и лица у вас обоих довольно серьезные.
— Видите ли, фройляйн, мы действительно…
— С моим братом однажды случилась забавная история, — не слушая его, продолжала Урсула. — Адаму тогда только исполнилось девять лет, и наш отец, желая развить его умственные способности, подарил ему книжку со сказками. Вы, разумеется, знаете, что это такое: истории о драконах, принцессах и храбрых рыцарях, которые убивают первых и женятся на вторых. Видимо, все эти истории очень повлияли на Адама. Однажды ночью он надел на голову маленький котелок, в котором наша кухарка обычно варит глинтвейн, взял в руки черенок от метлы — не знаю, что в его понимании означал этот черенок: Ронговеннан или же Дюрандаль, — и вылез через окно на улицу. По счастью, ничего плохого с ним не случилось. Его остановила ночная стража, а фельдфебель оказался хорошим знакомым отца. Вам, наверное, непонятно, к чему я все это рассказываю? Дело в том, что у моего брата — в тот момент, когда он в своем нелепом костюме перелезал через подоконник — было точно такое же серьезное и значительное лицо, как у вас. Мужчины с возрастом не меняются. Только вместо палок берут в руки настоящее оружие.
В голосе Альфреда зазвучала обида:
— Мы действительно идем по делу, фройляйн. Но мне не хотелось бы…
— Впрочем, — по-прежнему не обращая внимания на его слова, продолжала девушка, — оружие, особенно когда кто-то выставляет его напоказ, всегда казалось мне глупой игрушкой. Все эти шпаги, пистолеты, кинжалы… При помощи них молодые люди желают восполнить недостаток мужественности, но вместо этого, как правило, демонстрируют лишь недостаток ума.
— Урсула, не надо, прошу тебя, — тихо сказала Вероника. — Господин Юниус — достойный человек.
Тонкие брови Урсулы Хаан немного приподнялись:
— Не поймите меня превратно, господин Юниус, я не испытываю к вам неприязни. К тому же отец всегда хорошо отзывался о вас.
— Благодарю, — сдержанно ответил Альфред.
— Благодарить не за что: я лишь передала вам слова отца. Собственного мнения о вас я еще не составила. Кстати, раз уж разговор зашел об оружии: говорят, вы неплохо умеете фехтовать. Кто вас учил?
— Фехтование — обязательная дисциплина для всех студентов в Болонье. В других европейских университетах, насколько мне известно, тоже.
— Говорят, его сиятельство обучался в Болонском университете…
— Возможно. Но я его там не встречал.
— Смотрите! — воскликнула вдруг Вероника, восторженно глядя вверх. Над полукруглой крышей епископской голубятни взмыли в небо несколько десятков жемчужно-белых птиц: сделали круг, взбили мягкими крыльями теплый полуденный воздух и скрылись за кромкой желтеющего холма.
— Что ж, господин Юниус, — сказала Урсула, взяв сестру за руку, — нам нужно идти. Желаю удачи в том серьезном деле, которому вы решили посвятить нынешний день. И скажите вашему спутнику, имя которого я запамятовала, чтобы он переменил костюм: у него такой вид, будто он всю ночь спал не раздеваясь.
— Язык у нее острый: того и гляди, порежешься, — усмехнулся Энгер, когда они прошли по улице дальше. — Но могу тебя обрадовать: ты ей небезразличен.
— Вздор. Она изваляла меня в грязи.
— Друг мой, ты куда лучше разбираешься в латыни, чем в женщинах. Она говорила с тобой целых пять минут — а это хороший знак, очень хороший!
Альфред покачал головой:
— Лучше бы этого разговора вообще не было. Почему она надо мною смеется? Неужели я был непочтителен с ней?
— Насмешка лучше, чем полное равнодушие. Она разглядывает тебя, пытается разозлить и смутить — значит, хочет понять, каков ты на самом деле. Пойми, Альф: умная женщина будет долго взвешивать мужчину на весах, прежде чем откроет ему свое сердце. И потом, дочь канцлера можно полюбить уже только за то, что она дочь канцлера. Женишься на ней — будешь богат и получишь тепленькое местечко.
— Тоже решил надо мной посмеяться?
— Отнюдь нет. — Энгер хлопнул товарища по плечу. — Если любишь ее — значит, это судьба. Кстати, что ты скажешь о ее сестре?
— Вейнтлетт? Разве здесь есть о чем говорить?
— В ней есть что-то особенное, не находишь?
— Скажи лучше, что-то невзрачное. Мышиные волосы и бледная кожа. Она напоминает монашку.
— Ну, насчет волос я с тобой не соглашусь — волосы у нее темные и, на мой вкус, довольно красивые. Все дело в том, что Вероника скромна и предпочитает держаться в тени. Однако же из таких, как она, выходят самые хорошие жены: любящие, верные и заботливые.
— Глупости.
— Она ничуть не уступает Урсуле, — настаивал Энгер, — просто ее красота немного другого рода. Ты настолько ослеплен блеском старшей сестры, что не хочешь замечать красоту и обаяние младшей. Мой дядя, отцов брат, нанялся матросом на торговое судно в Гамбурге и проплыл через половину мира. Так вот он говорил: самые неприметные раковины прячут самый хороший жемчуг… — Тут Ханс хитро улыбнулся, подхватил друга за локоть. — Черт возьми, Альф, а как было бы здорово, если бы мы оба женились на дочерях Хаана? Ты — на Урсуле, я — на Веронике. Зять канцлера — звучит будто графский титул!
— Мы пришли, — сказал Альфред.
Потребовалось немало времени, чтобы Юлиана Брейтен согласилась им все рассказать. Женщина была слишком напугана — тряслась, как будто ее бил озноб, прижимала к груди левую руку, обмотанную тряпкой.
— Если вы действительно друзья Германа… — тихо пробормотала она.
— Ты должна нам верить, — сказал ей Альфред. — Мы не причиним тебе зла и ничего не расскажем викарию. Но нам нужно знать, почему тебя отпустили.
Лицо женщины потемнело.
— Это сделал тот человек… Это он заставил меня…
— Что за человек? — быстро спросил Альфред.
— Он назвал себя Генрих Риттер, — ответила женщина. — Он пришел в мою камеру и сказал, что меня отпустят, если я…
…Человек, который пришел к Юлиане Брейтен, не кричал на нее, не угрожал и не звал палачей. Он объяснил ей, что Герман Хейер, ее прежний хозяин, погиб и что ее слова уже не причинят ему зла. Но если она согласится рассказать дознавателям правду, то ее отпустят.
— Не думай, что я хочу обмануть тебя, — сказал он. — Я знаю, что ты невиновна. Ты исповедаешься священнику, а затем расскажешь все господам дознавателям. Скажешь им, что ты честная женщина. Что твой хозяин всегда был добр к тебе, и поначалу ты не хотела его выдавать. К тому же ты боялась, что твой хозяин может наложить на тебя проклятье. Но сейчас тебя мучает совесть, и ты хочешь очиститься перед Господом.
— В чем я должна признаться? — дрожащим голосом спросила Юлиана.
— Что твой хозяин часто покидал дом после наступления темноты. Что ты находила в его комнате пучки засушенных трав, и черные свечи, и чашки с перемолотыми костями. Скажешь, что однажды видела, как твой хозяин вылетает из окна на печном ухвате.
Услышав в ответ еле слышное «я не смогу», Генрих Риттер приподнял ее подбородок.
— Ты много страдала, Юлиана, — сказал он, и его голос звучал почти ласково. — Я вижу, у тебя сломаны пальцы. Поверь, я знаю, что происходит во время допросов. Если ты откажешься, тебя все равно заставят признаться. Но перед этим снова заставят страдать.
— Господин Хейер был добрым и честным, — всхлипнула женщина. — Как я могу оболгать его?
— Он мертв. А ты еще можешь жить.
— Я буду гореть в аду…
По голосу Риттера она поняла, что тот теряет терпение.
— В аду? — переспросил он. — Неужели тебе непонятно, что ты уже попала туда? И единственный способ выбраться — произнести несколько слов, которые от тебя требуют…
Вдруг, без всякого предупреждения, Риттер стиснул ее изуродованную ладонь.
— Должно быть, ты уже забыла об этом, — свистящим яростным шепотом произнес он. — Забыла, какой ужасной может быть боль. Что они применили? Тиски для пальцев? Милая, а ведь это только начало. Боль может быть ужасной, она способна за секунду превратить человека в животное.
Он сдавил ее пальцы сильнее. Боль была резкой, пронизывающей, как будто в ее руку впились челюсти хищного зверя.
— Побледнела, кусаешь губы… А ведь я почти ничего не сделал. Представь, каково тебе будет, если вместо тисков они попробуют что-то еще.
…Юлиана не выдержала и разрыдалась.
— Я сказала ему, что сделаю, как он хочет. — Ее лицо кривилось от плача, но она нашла в себе силы смотреть Альфреду прямо в глаза. — Сказала ему, что признаюсь. Мне было очень больно и страшно…
Друзья переглянулись.
— Нужно известить канцлера, — шепнул Альфред на ухо Хансу. А затем, повернувшись к плачущей женщине, спросил: — Ты видела этого человека прежде?
— Не знаю, мой господин… Там было слишком темно.
— Может быть, ты узнала его голос? — спросил Ханс. — Может быть, было что-то еще — родинка на подбородке, шрам?
— Простите, я ничего не запомнила…
В доме Юлианы Брейтен они провели не менее часа, пытаясь вытащить из ее памяти еще хоть что-нибудь. В конце разговора Ханс сказал ей:
— Тебе нужно уехать из города. Немедленно.
— Святая Дева! — охнула женщина. — Но почему?
— Это чудо, что тебя действительно выпустили. Если викарий захочет, он снова бросит тебя в темницу.
— Уезжай, — помедлив, поддержал товарища Альфред. — И чем скорее, тем лучше.
