ГЛАВА 13
Мир, в котором он родился, был пронизан холодом. Холод — это первое, что почувствовал Маан, когда обнаружил, что у него есть тело. Холод и его тело составляли единое целое, бесконечно крошечное, скорчившееся, изломанное целое. В его жилах был колотый лед. Тронутые колючей изморозью кости трещали, рассыпаясь. Маан попытался вдохнуть и у него едва это получилось — легкие смерзлись, обратились ледяными слежавшимися мешками. Если у него они остались, эти легкие.
Он не помнил, как здесь оказался. Не помнил, как очутился в этом мире, где нет ничего кроме холода и острого слизкого камня. Еще тут было журчание воды, но Маан не мог понять, где она. Пахло ржавчиной — тяжелой старой соленой ржавчиной. Влажным металлом. Кислым мхом. Затхлым, застоявшимся без движения, воздухом.
В этом мертвом мире он был единственным полумертвым существом.
Последним его обитателем. А может, первым и единственным.
Маан лежал, привалившись к какой-то плите, гладкой на ощупь. Его тело было измолото, выпотрошено, освежевано, раздавлено. Его тело агонизировало, посылая в мозг тысячи импульсов. Сигналы бедствия умирающего оборудования на идущем на дно корабле. Отключаются аварийные наносы. Выгорают распределительные щиты. Плавятся переборки и черная вода хлещет в зияющие пробоины. Маан умирал и понимал это. Есть вещи, которые не выдержит ни одно тело, любой запас прочности можно выбрать до дна. Солнце ему свидетель — он потратил больше сил, чем мог себе позволить. Чем у него было. Теперь он умирал здесь, брошенный между камнем и водой, как старая крыса со сломанной спиной.
Он плохо помнил, что было после падения. На некоторое время его просто не стало — сознание милосердно выключилось. Потом была черная расщелина, наполненная то ли воспоминаниями, то ли явившимися к нему из глубин небытия миражами. Событиями, которые никогда не случались с Джатом Мааном, инспектором двадцать шестого социального класса.
Он помнил прикосновение к шершавому камню и боль в скрюченных пальцах, цепляющихся за мокрую сталь. Он куда-то полз, тянул свое умирающее тело, как огромный слизняк. Тело погибало, оно обмирало мертвой тяжестью, безвольное, равнодушное, остывающее — оно не могло больше двигаться, и медленно коченело, пытаясь сжаться в комок. Но Маан тащил его дальше, сам не зная, куда. Впивался непослушными пальцами в камень, чувствуя, как лопается на животе чересчур мягкая кожа, а камень становится еще более влажным. Он тащил себя дальше, туда, где темнота была еще холоднее. Тело сопротивлялось. Оно было уже мертво и понимало это. Животные инстинкты, живущие в нем, шептали, пробегая слабой электрической искрой по немеющим жилам, что все это тщетно.
Кло всегда говорила, что он ужасно упрям.
Бесполезно упрям.
Иногда он терял сознание. Он не замечал этого, лишь обнаруживал себя, лежащим на ледяном камне без движения. И продолжал ползти, мучая свои рассыпающиеся кости и рваное размочаленное мясо мышц. Он не помнил, зачем он это делает. Он не сознавал себя, в этом новом мире у предметов не было имен, а у вещей не было причин.
Несколько раз он утыкался головой в препятствие. Иногда оно было каменным, иногда металлическим. Даже если бы у него были силы ощупать его, он все равно не смог бы сообразить, что оно собой представляет и как его обойти. В этом мире прямых форм, бетонных цилиндров и холодных труб действовала своя, особенная геометрия. Он пытался перелезть препятствие, если не получалось — двигался вдоль него. Вероятно, несколько раз он кружил на месте. Ему не было до этого дела. Он знал только то, что надо двигаться вперед. Остальное сейчас не имело значения.
Потом он упал в воду. Опора под руками внезапно исчезла, он полетел куда-то вниз, в ревущие жернова ледяной воды, которые подхватили его, оглушили, ударив о камень, куда-то потащили, пытаясь размолоть с яростью, от которой он едва не лишался чувств. Вода несла его, швыряла, молотила, вода рвала его своими когтями. Он думал, что задохнется, но всякий раз его вышвыривало на поверхность. Он перестал отличать воду от воздуха. Единственное, на что хватало его — барахтаться в этом сокрушающем свинцовом потоке. Он не помнил, выкинуло ли его или он выбрался сам. Скорее всего, первое — он был слишком обессилен чтобы зацепиться за что-то и вылезти.
Возможно, он полз так несколько лет. Или все эти события вместил в себя один час. Маан не знал этого. Время осталось на поверхности, о которой он почти ничего не помнил. Здесь не существовало времени, как не существовало и света — здесь они были никому не нужны.
Маан очнулся от того, что ледяные когти холода проникли сквозь кожу прямо в костный мозг и теперь пытались разорвать его на части. Перед холодом отступила даже боль, она затихла, прекратив копошиться голодной крысой в обрубке его ноги, вытащила липкий гнойный язык из живота. Но когда Маан попытался пошевелиться, боль резанула с такой силой, что перед глазами вспыхнули сотни зеленоватых ослепляющих ламп, на мгновенье осветивших каменный мешок, в котором он свалился в беспамятстве.
Он лежал на спине и озноб грыз его тупыми бесформенными зубами, сдавливая со всех сторон. Здесь к нему вернулось сознание, или его слабый проблеск, полный зыбких шепчущих теней. Маан понимал, что умирает. Это говорило ему чутье Гнильца и это говорил ему рассудок человека. Никто не выживает после такого.
Что ж, упрямство сослужило ему в последний раз добрую службу.
Его тело скорее всего не найдут. Маан не знал, как далеко он прополз подземным лабиринтом, но был уверен, что взять его след Контролю вряд ли удастся. Они сорвут решетку и спустятся вниз — с прожекторами, акустическими приемниками, тепловизорами, может даже аквалангами. Они вскроют все выходящие на поверхность узлы огромной системы водоочистки всего жилого блока. Они возьмут под контроль фильтры, отстойники и силовые подстанции. Но даже если Мунн загонит под землю всех своих людей, он не сможет прочесать и десятую часть всей системы.
Ему не единожды приходилось выслеживать Гнильцов в системе водоснабжения, и он имел представление, хоть и слабое, об этом мире вечно текущей воды и работающих агрегатов. Настоящий лабиринт, состоящий из многих сотен пересекающихся и автономных тоннелей. Генераторные, резервные накопители, станции опреснения, дублирующие фильтры, координационные пункты, аварийные резервуары для сброса воды, пожарные цистерны. Даже тот, кто полвека назад возводил все это, вряд ли смог бы разобраться тут, имея подробную карту. Вода всегда была одной из основных проблем Луны. Система водоснабжения закладывалась на века и создавалась предельно автоматизированной — полностью механическая империя в недрах планеты. Найти здесь Гнильца удавалось в исключительных случаях — когда те, потеряв рассудок, выбирались к поверхности, и страх загонял их в тупик, в тесные технические тоннели и тупики. Таких было легко брать. Часто они даже не понимали, что произошло.
Мунн будет рвать и метать, но здесь, под землей, даже незыблемая власть Контроля не абсолютна. Здесь, в его новом мире.
Они не найдут его тела, он умрет в темном углу, никем никогда не увиденный. Может быть, спустя много лет какой-нибудь рабочий, привлеченный странным запахом, найдет его мумифицированный труп, похожий на огромного разбухшего жука. Но это уже никому не принесет радости. Мунн к тому времени истлеет в гробу, наверняка таком же крошечном, как и его кабинет, окруженный сухими венками и мертвыми цветами. И Геалах умрет, сожранный изнутри раком легких. Те люди, которые стреляли в него, будут мертвы, и те люди, которые хотели в него стрелять, тоже будут мертвы. И только Контроль будет жив, потому что Контроль бессмертен и будет существовать столько, сколько существует Гниль, сколько существует Луна.
Маан со злорадством подумал, что до самой смерти Мунну не будет покоя. Не найдя тела Маана, он никогда не поверит в его смерть. Он из тех людей, которые, полагая себя реалистами, всегда готовятся к худшему. И призрак ускользнувшего из рук Гнильца будет тревожить старика до последнего его вздоха.
Пусть это будет ему местью.
Чтобы холод не так досаждал, Маан свернулся, насколько мог, приняв позу эмбриона. Это не особо помогло — вокруг был холодный камень, безжалостно высасывавший крохи тепла. Маан растворялся в нем, сам обращаясь камнем. Смерть терпеливо стояла рядом, ловя его слабеющее дыхание. Не костлявая фигура в истлевшем плаще, лишь тускло светящаяся сфера, крошечная как теннисный мяч и в то же время огромная как Сверхновая. Когда Маан умрет, она схлопнется вокруг него, обрывая тончайшие нити чувств и обращая темноту, царящую вокруг него, настоящей темнотой вечной ночи, после которой никогда не наступит день.
Маан ощутил, как его легкие, промерзшие насквозь, замедляют свою работу. Так старый изношенный механизм, лишившийся источника питания, медленно, как бы нерешительно, останавливается, впервые за много лет. Скрип шестеренок, чей привычный ход оказался нарушен. Утробный, обрывающийся на самой высокой ноте, предупреждающий сигнал. Вонь сгоревшей изоляции. Скрежет пошедших вразнос деталей, еще остающихся частями одного большого механизма, рассыпающегося на ходу. Большого механизма под названием «Маан», слишком старого чтобы восстановить повреждения, слишком беспомощного чтобы продолжать функционировать.
Легкие работали со скрипом, и каждый их следующий вдох был слабее и медленнее предыдущего. Маан понял, что у него в запасе осталось лишь несколько вдохов. Потом он не сможет дышать. Засыпающий рассудок, качающийся на рваных волнах боли, отметил этот факт мимоходом.
Это было неважно.
Он сделал все, что смог. Это было сложно, это было почти невозможно, но он сделал все, что хотел и теперь время долгожданного отдыха. У него много лет не было отдыха. Он его заслужил.
Маан улыбнулся и сделал последний вдох. Легкие попытались по инерции еще раз вобрать в себя порцию воздуха, но они были не более чем слабой плотью, которая выполняет возложенные на нее функции до тех пор, пока может. Они тоже были упрямы, как упрям он сам, они не хотели сдаваться. Но сейчас все их усилия были ни к чему. Маан замер, вслушиваясь в полную тишину, установившуюся вокруг него. Странно, раньше он не замечал, что эта тишина нарушается его собственным дыханием.
Несколько секунд полнейшей мертвой тишины. Тишины более древней, чем любое существо, будь то человек или Гнилец. Той тишины, что царила еще за миллиарды лет до сотворения мира. Она была упоительнее любой мелодии, и Маан вслушивался в нее до тех пор, пока в ушах не появился клекот, заглушающий все остальное, даже мысли. Тогда он перевернулся на спину, раскинул руки и открыл глаза. Захотелось додумать какую-то важную мысль, на которую все не было времени, которую все откладывал, непременно додумать в эту секунду, когда сознание, окутываясь тяжелыми грозовыми облаками, съеживается в бесконечно малую точку. Но мысль эта, присутствие которой он постоянно ощущал в последнее время, куда-то вдруг запропастилась, оставив лишь ритмично пульсирующую темноту.
«Значит, это конец», — подумал Маан, и даже ощутил секундную обиду — так это все вышло равнодушно и обыденно.
И он оказался прав.
В следующий момент все закончилось — и мир вокруг него, и он сам, последнее существо в этом мире.
Вечная ночь и в самом деле оказалась бездонной.
Он жив — это было первая мысль, которую он смог продумать полностью. Мысли были слизкими и мягкими, как медузы, они парили в бульоне его сознания крошечными неуловимыми сгустками.
Жив.
Это было глупо. Маан даже ощутил что-то похожее на разочарование. Как будто кто-то его обманул, обманул глупо и жестоко. Значит, не все резервы исчерпаны, и упрямое тело продолжает биться за свое никчемное существование, тщась продлить агонию. Жаль, что он сам не может прекратить это, прекратить окончательно и навсегда. Да и как?.. В этой темноте не разбить голову о стену, даже если бы у него оставались силы для этого.
Он вдруг понял, что лежит в полной тишине. Это было неудивительно, он давно уже не слышал шума бегущей воды. Но в этой тишине не хватало еще чего-то. Ритмичного звука, который сопровождал его с самого рождения. Маан замер, и с неожиданной ясностью вдруг понял, что не слышит звука собственного дыхания. Но он не чувствовал признаков удушья. Как и легких вообще. В необъяснимой, подступившей вдруг панике он ощупал свое тело, холодное на ощупь как камень, который его окружал. Никакого намека на расширяющуюся грудную клетку.
Он не дышал.
Превосходно. Маан едва не захохотал. Гниль не забыла своего любимца, как ребенок не забывает любимую игрушку. Видно, у нее на него и в самом деле большие планы.
Холод, безжалостно терзавший его своими заиндевевшими когтями, отступил, сделался слабее. Или что-то опять изменилось в нем самом. Кожу покалывало, но это было терпимо. Только боль не покинула его, она была его верным спутником, не собирающимся бросать его в потемках. Боль заворочалась в нем, ненасытная, нетерпеливая, алчная, испускающая едкий, растворяющий внутренности, сок. Маан застонал. Слишком много боли за последнее время. Интересно, можно ли сойти с ума, постоянно испытывая боль?
Можно — ответил он сам себе. Более того, он уже сошел. Гнилец на третьей стадии. Такие не могут быть нормальными ни в каком смысле.
Еще он ощущал голод. Это чувство было новым, незнакомым. Уже много дней он ничего не ел — тело не ощущало потребности в человеческой пище. Гниль ваяла свое новое произведение, используя накопленные Мааном запасы жизненных сил. Которые, видимо, теперь подошли к концу. Последнее превращение, забравшее у него дыхательную систему, должно быть потребовало слишком многого. Голод сосал его изнутри, уже показывая мелкие, но острые зубы. Маан предчувствовал, что вскоре это ощущение станет очень неприятным, если вообще выносимым. Кажется, Гниль решила сложить с себя обязанности обеспечивать его. Это означает медленную, еще более неприятную смерть от голода. Лучше уж удушье — оно милосерднее. Маан помнил проникнутое голодом детство и знал, что это такое. Здесь, под землей, брать еду было неоткуда — ее здесь не существовало, как не существовало людей, которым она могла бы понадобиться.
Скорее всего, от ран он не умрет. Хоть они и приносили ему невыразимые страдания, особенно засевшая в позвоночнике пуля, ощущавшаяся гигантской, разрывающей тело пополам, опухолью, если они не убили его за столько времени, значит, он сможет жить с ними. Покалеченный, лишившийся одной ноги, огромный человекоподобный слизняк. Сохраняющий пока подобие человеческого рассудка.
«Я не человек, — подумал Маан в который раз, — Но причудливый безумный сплав человека с животным. Интересно, сколько это продлится. А теперь мне надо решить, что делать, раз уж смерть несколько затянулась».
Вариантов было немного. Он мог оставаться на прежнем месте, в своем каменном логове. Здесь его не найдут — никто, кроме смерти, уж она-то отыщет дорогу. Но это будет еще не скоро. Он мог попробовать вернуться обратно, ко входу в тот мир, который недавно сам покинул, мир ослепляющего света, незнакомых лиц и напрасных слов. Там его никто не ждал, но прочесывающие коллектор ребята из Контроля наверняка не откажутся добить его, особенно если он внезапно набросится на кого-нибудь из темноты. Мысль была пустая, Маан обдумал ее только чтобы отвлечься. Даже если бы он решил доставить Мунну такую радость, на то, чтоб вернуться обратно, могут потребоваться месяцы. Он даже приблизительно не знал, в каком направлении двигался и какое расстояние преодолел. Нет, возвращение не было для него ни выходом, ни даже гипотетической возможностью прекратить мучения.
Оставался один вариант, который Маан понял с самого начала. Может быть, его выбрало его тело, а разум лишь создал видимость вариативности. Без разницы. Двигаться вперед — вот, что у него осталось. Вслепую, не зная цели, не зная окружающего, не зная себя. Движение без конца, упрямое движение старого слизняка, двигающегося в последний путь.
И Маан начал двигаться.
Сперва было очень тяжело. Боль била, оглушала, сладострастно рвала на части, выбирая самые вкусные куски. Большое тяжелое тело скрежетало по полу. Маан вытягивал руки насколько мог, цеплялся запястьями за выемки в камне и ржавые кольца арматуры, выделяющиеся из бетона, подтягивался, подвывая от боли, потом некоторое время лежал, отдыхая, ожидая, когда боль хоть немного схлынет, и снова двигался. Цепляться пальцами он уже не мог — кулаки срослись, и пальцы прижались друг к другу намертво. Он даже пытался распрямить их зубами, но добился лишь только, что выломал два зуба. Спорить с Гнилью было бесполезно.
Ему показалось, что за то время, что он лежал без чувств, его тело увеличилось в размерах. Проверить этого он не мог, но усилия, необходимые для того чтобы ползти, говорили ему о том, что он весит больше, чем прежде, когда был человеком. Сто килограмм? Двести? У него не было способа определить это. Была только цель — двигаться, пока это возможно. И Маан двигался, предпочитая не отягощать себя мыслями.
Чувство времени давно отказало ему, да и не могло оно работать здесь, в мире вечной темноты и льющейся воды. Здесь не существовало времени. Маан стал считать про себя. Один, два, три… Вытянуть руки. Подтянуть тело. Переждать вспышку боли. Семь, восемь, девять… Вытянуть. Подтянуть. Переждать. Двенадцать, тринадцать, четырнадцать… Он считал до сорока или пятидесяти, после этого цифры начинали путаться, прыгать, вытеснять друг друга. Он начинал забывать их порядок, и окончательно сбивался. Тогда он останавливался, переворачивался на спину, которая, кажется, разрослась и стала похожа на панцирь с выдающимся хребтом, и лежал, глядя в пустоту над собой. Иногда он слышал ток воды, бегущей где-то неподалеку по стальным венам. Иногда — ритмичную работу каких-то пыхтящих, деловито перестукивающих, механизмов — точно какой-то подземный оркестр исполнял бесконечную, лишенную созвучия, мелодию, тягучую и убаюкивающую. Иногда ему казалось, что он слышит доносящиеся с поверхности звуки, и в такие моменты он инстинктивно напрягался. Сердитое гудение ползущих грузовиков, дробный перестук отбойных молотков, треск силовых линий. Но это, как он полагал, было лишь иллюзией, созданной привычным к городским звукам слухом. Глубина залегания тоннелей водоснабжения составляла не меньше пятнадцати метров. Пятнадцать метров камня и бетона — это много даже для самого чуткого слуха.
Маан по-прежнему не знал направления, в котором двигается. Руки, ощупывавшие путь, встречали то пороги, то желоба, то остатки каких-то полурассыпавшихся бетонных ферм. Трижды он встречал преграждавшую путь решетку из стальных прутьев. Дважды разгибал ее, в третий предпочел обойти. Сперва ему казалось, что он двигается по подобию вырубленного в камне коридора. Он помнил такие по прошлой жизни. С невысокими, давящими потолками, по которым змеятся неприятные на вид толстые, кажущиеся скользкими, резиновые кабели. С подслеповатыми лампами, моргающими из темноты. Рождающие скупое, скребущееся по стенам, эхо. Потом он понял, ощупывая непослушными руками вокруг себя, что устройство здешнего подземного царства куда сложнее. Ему постоянно попадались развилки, перекрестки, узкие лазы, в которые он даже не мог протиснуться, гудящие коробки с какой-то аппаратурой, которые Маан осторожно огибал. Объем этого лабиринта был вне всякого сомнения огромен, настоящий подземный мир, и Маан опять с уважением подумал о тех людях, которые создавали его на заре Большой Колонизации. Таких, как его отец и сотни тысяч других. Маленькие работящие насекомые, они выгрызались в недра этой проклятой планеты, жрали протеиновую похлебку и умирали, истощенные и забытые всеми еще до смерти, к сорока годам. Это же ожидало и их детей.
Наверно, он двигался так несколько дней, изучая незнакомую ему территорию. Лишенный работы разум перемалывал раз за разом старые мысли. Иногда Маан спал. Это сложно было назвать настоящим сном, но иного обозначения у него не было. Он просто впадал во временное оцепенение, бесцветное и холодное, как сон рыбы. И, выныривая из него, не сразу вспоминая, кто он и что делает здесь, продолжал свое бесконечное движение. Голод делался все более невыносимым. Иногда ему приходилось останавливаться и выжидать — тело слабело настолько, что теряло способность двигаться. От голода у него начинал мутиться рассудок. Он мог забыть, что делал только что или куда двигался. Он мог забыть свое имя, точнее, имя, принадлежавшее когда-то одному знакомому ему человеку. Это не могло продолжаться долго.
Но ему повезло. Там, где не могла помочь даже всесильная Гниль, помогла слепая судьба. Пережидая очередной приступ слабости — они участились настолько, что в промежутках между ними он едва ли преодолевал более двадцати метров — он вдруг услышал где-то рядом царапающие звуки. Небольшие когти, скользящие по камню. Маан обмер. Он не видел источника шума, но чутье Гнильца, его собственное чутье, подсказало ему — рядом с ним есть что-то живое, дышащее, с теплой кровью. От неожиданности он едва не вскрикнул, но вовремя успел подчинить себе контроль над глупым телом. Эта жизнь, копошившаяся где-то неподалеку от него, означала нечто большее.
Он замер, затаился, сам стал камнем. Существо было небольшое, куда меньше него, оно замерло где-то совсем рядом, видимо привлеченное необычным запахом его тела. Может быть, оно спешило полакомиться свежей падалью. Если так, Маан собирался его неприятно удивить.
Тело Гнильца, которое он до этого полагал лишь бесполезным обрубком, который надо тащить, как мертвый груз, внутренне затрепетало, обратилось в одну гудящую от напряжения антенну, в сжатую пружину, ожидающую только сигнала чтобы распрямиться, высвобождая сокрытую энергию. Пусть оно было сейчас слабо, но инстинкт настоящего охотника горел в нем неугасимой искрой, древний и могущественный.
Маан перестал отличать себя от тела, его разум влился в него без остатка, перестав разделять ту часть, что когда-то была человеком, от прочих. Не было Маана-человека и не было Маана-Гнильца, было одно-единственное существо, замершее в полной готовности.
Это произошло почти мгновенно. Неизвестное существо метнулось вдоль стены, но Маан как будто видел его — перед глазами возникла молочно-белая тень, скользящая подобно комете, вытянутая как капля. Там, где она касалась пола, камень под ней сам начинал едва заметно светиться. Это было похоже на причудливую белую искру, прочерчивающую извилистый неровный путь и оставляющую быстро тающий след.
«Отраженный звук, — сказала та часть Маана, что оставила себе способность мыслить, — Я воспринимаю звуковые волны».
Другая его часть в это время действовала. Маан даже не понял, что она действует, пока не услышал резкий обрывающийся писк рядом с собой и не почувствовал чего-то мягкого и липкого под правой рукой. Обострившееся обоняние позволило ему почуять тяжелую вонь грязной шерсти и резкий запах выделений.
Мышь. Или крыса. Скорее всего, средних размеров крыса. Редкие гости в системе водоснабжения.
А потом тело продемонстрировало, что способно не только выслеживать и бить вслепую. С неожиданной ловкостью оно подхватило еще дрожащую, пахнущую свежей кровью, крысу, подбросило ее и, прежде чем Маан успел понять, что происходит, подхватило на излете ртом, который открылся необычайно широко и лязгнул зубами.
Он сожрал крысу почти мгновенно. Хруст тонких острых костей, неприятное ощущение от грубой, колющей нёбо, шерсти, скользкое ощущение холодного хвоста, скользящего между губами. Кажется, он почти не пережевал ее, просто смял и проглотил, как огромная змея. Это было так неожиданно, что Маан опешил. Вот перед ним лежала умирающая крыса, и вот ее уже нет, а есть только липкое пятно с клочьями шерсти на полу и приятное теплое ощущение большого комка, идущего в желудок. Маана согнуло в рвотном спазме, но он запечатал рот рукой и чудовищным усилием, несмотря на то, что его ужасно мутило, заставил организм продолжать свою работу. Это было невыносимо. Кажется, он ощущал, как мертвая крыса трется шерстью о нежные внутренности пищевода, как ее запах становится его собственным запахом.
Он не имел права отвергнуть эту добычу, которая означала для него жизнь. Это пища. Если он хочет выжить, ему придется привыкнуть к подобному, а может, и к чему-то стократ более ужасному.
Когда ты заточен в отвратительном теле чудовища, глупо морщить нос.
Но была вещь еще более ужасная, которую Маан понял лишь тогда, когда, сыто отрыгнув, свернулся, переваривая обед. Не было никакого чудовищного тела, которое заставило его против воли сожрать эту крысу. Он вспомнил свои ощущения, когда чувствовал чужое бьющееся раздавленное тело под рукой. Это он, Маан, хотел сожрать ее, потому что испытывал голод. Тело лишь исполнило его волю. Так, как и полагается хорошо работающему отлаженному механизму. Не было никакого сознания Гнильца, управлявшего им исподволь.
Только он.
«Значит, так это и происходит, — подумал Маан, оттирая неприятно пахнущую кровь со щеки, — Так происходит эта загадочная непостижимая реакция превращения разумного человека в плотоядное чудовище. Ничего театрального, ничего вычурного. Ты просто хочешь есть — и ешь. Просто, как и все в природе. Конечно, ты еще можешь убеждать себя, что в глубине этого огромного голодного тела есть беспомощный, заточенный человеческий разум, да только глупо лгать самому себе. Это ты сам убиваешь и ты сам ешь. Вероятно, со временем это шокирующее чувство противоречия пройдет и я стану есть крыс и мышей так же спокойно, как прежде — овощное рагу и фасолевый кекс».
«Или человека, — сказал ему голос, похожий на его собственный, — Или человека, дружище».
Маана опять замутило. Он представил на месте крысы настоящего человека. Живого, дышащего, в сером комбинезоне рабочего, замершего на месте от ужаса, теплого внутри… Или ребенка. Он съел бы ребенка?
Второй приступ тошноты был даже сильнее предыдущего, но Маан справился и с ним.
Если он хочет жить, ему придется забыть про некоторые старые привычки. И обзавестись новыми. А если собрался хлюпать носом и пускать сопли — лучше, и в самом деле, было сдохнуть еще пару дней назад в каменной могиле.
Еда помогла ему. Пусть крыса была небольшой, и через несколько часов желудок вновь принялся ворочаться, посылая в мозг бесконечные жалобы, Маан ощутил прилив сил, освежающий и приятный. Должно быть, метаболизм Гнильца был очень быстр. Боль не собиралась оставлять его, она жалила тело тысячами зазубренных жал, но сами ощущения притупились, смазались, точно под действием сильного анестезирующего средства. Он вновь ощутил позабытую жажду действия. Она была столь сильна, что Маан, не отдохнув, поднял свое покалеченное тело с камней и пополз дальше, далеко протягивая руки и привычно подтягиваясь. Он даже попытался встать на три ноги, волоча обрубок правой, но не смог — его тело раздалось в размерах, особенно сзади, там, где он не мог ни увидеть его, ни нащупать. Уцелевшая нога не слушалась его, видимо пуля Геалаха навсегда превратила ее в обузу. А может, его новое тело просто не было приспособлено для передвижения более чем на двух конечностях. В любом случае, у Маана сейчас были более важные вопросы.
Пить отчего-то не хотелось. Найдя небольшую трубу, внутри которой его чуткий слух уловил звон бегущей воды, Маан одним ударом огрубевшей руки сломал ее, и тугая струя забила в сторону крошечным гейзером. С трудом подставив под нее рот — это было сложно, его нижняя челюсть, кажется, заметно удлинилась — Маан сделал несколько глотков, но ничего не ощутил. Питье не приносило никакого удовольствия. Должно быть, его тело не нуждалось в воде. Возможно, оно впитывало водяные испарения поверхностью кожи или имело еще более сложную систему циркуляции жидкости в организме. Маан узнал то, что ему было необходимо — по крайней мере от запасов воды он не зависит. Хотя именно здесь пополнить их было бы легче, чем в любой части города.
Злая ирония судьбы — иметь неограниченный доступ к самой ценной жидкости на планете, но не испытывать ни малейшей в ней потребности.
Маан пополз дальше, продолжая свой бесконечный путь, ведущий из ниоткуда в никуда.
Следующий сюрприз Гниль преподнесла ему через несколько дней. Маан предполагал, что прошло несколько дней, хотя и не имел никакого способа проверить это. Он считал дни остановками в пути. Шесть остановок составляли один день. Теперь он ощущал себя сильнее, и полз заметно дольше. Он двигался медленно, иногда подолгу останавливаясь перед препятствиями. Некоторые из них удавалось обходить, другие приходилось ломать. Время от времени Маан резко менял направление. Не то чтобы он опасался погони — спустя столько времени верить в нее было уже глупо — но привычка путать след была ценной, и Маан уделял ей много внимания. Он понимал, что следы его пребывания здесь слишком очевидны, и любая поисковая группа, увидев их, сразу поймет, что здесь двигалось что-то большое и тяжелое. Осколки камня, выбитые из стен, погнутая арматура, сломанные решетки и разбросанный хлам — все это явно указывало на его присутствие. След ужасного чудовища, вслепую бредущего каменными закоулками.
Он не сразу понял, что переменилось, лишь обратил внимание на то, что давно уже не упирается в препятствия, умудряясь обходить их заблаговременно. Отражение звуковых волн? Но они были неподвижны. Маан ощущал лишь перемещающиеся объекты. Он чувствовал в полете падающие капли, ощущая их белесыми точками, чертящими вертикальные, почти сразу исчезающие, линии. Он мог видеть вибрацию механизмов, когда встречал их. Это было завораживающее зрелище. Маан видел их снаружи и изнутри одновременно. Крутящиеся диски, зазубренные валы, подрагивающие блоки питания — все это было отлито из светящегося белого металла — диковинная конструкция, похожая на произведение авангардного искусства. Маан даже научился освещать кусок пола перед собой, ударяя рукой в камень. Звуковая волна распространялась по окружности, точно капля падала в лужу, и там, где расходились круги, Маан различал неровности, выемки и мелкие предметы. Отличное подспорье для охотника, но когда двигаешься вслепую, окруженный мертвым неподвижным камнем, толку от этой способности немного. Маан даже пытался кричать, освещая путь звуковым эхом собственного голоса, но это требовало усилий — его голосовые связки очень ослабли — и, кроме того, могло выдать его присутствие тому, кто по каким-то причинам оказался неподалеку.
«Летучая мышь из меня не выйдет, — подумал он, не особо огорчившись, — Но наверняка есть и другой способ видеть в кромешной тьме».
Когда он обрел зрение, то не сразу это заметил. Наверно, это произошло во сне, как и многие другие изменения, которые с ним происходили во время пути. Гниль ждала, пока он заснет чтобы прикоснуться к нему своим невидимым скальпелем. Маан перестал бояться этих неожиданных подарков.
Любой врач в первую очередь стремится понять, чего добивается болезнь, определить ее цель. Маан был врачом всю свою жизнь, пусть его методы и средства отличались от привычных. А Гниль была болезнью, которую он исследовал. Только теперь он сам был себе и проверочным препаратом, контрольным штаммом. Нет, Гниль не хотела убивать его — сейчас. Напротив, с того момента, как он оказался здесь, она помогала ему. Маан научился принимать эту помощь.
Возможно, он действительно был ее любимчиком. Заблудшее дитя, искалеченное в младенчестве — наверно, так Гниль могла воспринять его купированную нулевую стадию. Но теперь он шел на поправку.
Зрение пришло к нему внезапно, когда он меньше всего ожидал этого. Просто однажды, проснувшись, он открыл глаза и тотчас едва не вскрикнул от изумления. Мир вокруг него перестал быть черным и бездонным. Он обрел цвет — зеленоватый, как темное бутылочное стекло. Новая картина, которую он теперь видел, была столь причудлива, что, пытаясь двигаться с открытыми глазами, он то и дело оступался или врезался во что-то. У предметов были непривычные, меняющиеся на ходу, пропорции, они больше походили на бесплотные скользящие тени, ориентироваться в которых было очень непривычно. Наверно, так может видеть какая-нибудь глубоководная рыба. В то же время Маан заметил, что его глаза способны работать автономно друг от друга, концентрируя взгляд на двух разных объектах. К этому подарку привыкнуть было сложнее всего. Маан приспособился двигаться в кромешной тьме, разгоняемой лишь молочными сполохами от его собственных шагов, погружение в мир дрожащих зеленых линий требовало опыта и времени.
Постепенно он стал двигаться увереннее. То, что сперва казалось ему немыслимым переплетением ломанных прямых, дрожащим и ни секунды не остающимся на одном месте, точно оживший узор, порожденный разумом сумасшедшего, оказалось захватывающим новым измерением, сквозь которое он прокладывал свой путь.
Он видел пласты камня и горной породы. Они были похожи на дрожащие пятна лишая, шершавого и бугристого. Он видел стальные опоры — изломанные больные зубы, поддерживающие свод. Он видел бетонное устье несуществующей реки, по которому двигался — изумрудное переливающееся ложе.
Однажды, через несколько дней после обретения зрения, Маан попытался рассмотреть свое тело, но это ему не удалось — голова не поворачивалась на ставшей слишком толстой и неподвижной шее. Пока Маан полз, глядя только вперед, он не замечал этого. Ему незачем было смотреть по сторонам. Теперь это неприятно удивило его — он забыл, что тело еще не завершило всех своих превращений. Повернув как мог голову, он скосил глаз и увидел за собой что-то громоздкое, мясистое, покрытое крупными узловатыми бородавками, хлюпающее, похожее на какой-то испортившийся и разбухший фрукт. Нельзя было различить, где прежде была спина, где ребра, где таз, он не разглядел даже следов ног.
Огромный слизняк — вот что он такое.
Потрясенный этим зрелищем, Маан надолго остановился. Прогрессирующая третья стадия, ступень, на которой Гниль, уже не заботясь о рамках человеческого тела, выращивает из своего подопытного что ей заблагорассудится. Для девяносто восьми процентов Гнильцов третья стадия становится последней. Тело, измученное чудовищными мутациями, обезображенное и полностью потерявшее сходство с человеческим, не может долго функционировать, его искаженные органы отмирают один за другим, сознание постепенно гаснет, пока не наступает смерть. Даже Гниль не может бесконечно поддерживать подобие жизни в своих вычурных ужасных творениях. А может, и прав Геалах, может это какой-то могущественный и всесильный инопланетный разум, наделенный темпераментом и восприятием ребенка, наигравшись с надоевшей игрушкой, оторвав ветхие руки и ноги, бросает ее в угол, сразу же позабыв, чтобы уже вскоре найти себе новую…
До четвертой доживают единицы. За всю историю Контроля Мунн смог заполучить лишь три или четыре «четверки» — все они содержались на самом нижнем уровне, в лаборатории, вход в которую был разрешен только ребятам Мунна в белых комбинезонах. Но по обрывкам разговоров и по лицам тех людей, которым приходилось побывать «внизу», можно было сделать вывод, что Гнилец на четвертой стадии — довольно отвратительная штука. В этом мало кто сомневался. По крайней мере, Маан ни разу не встречал желающего взглянуть на «четверок» лично.
Пятой стадии Гнили не существовало — даже в теории.
Есть лестницы, которым довольно и четырех ступеней — за ними неизбежно следует пропасть. И он прошел уже больше половины.
После потрясения пришел черед темной ярости. Подчинившись ей, Маан схватил двумя руками литой стальной ящик с какими-то гудящими под напряжением катушками и, зарычав от напряжения, оторвал его от стены, с мясом вырвав толстые крепления с остатками бетона. Он швырнул ящик об пол и когда тот, несколько раз отскочив, остановился, помятый, обрушился на него всем весом тела, с удовольствием услышав скрежет сминаемого металла. Этот приступ злости отнял у него много сил — снова немилосердно разболелся позвоночник или то, что от него осталось. Эта боль преследовала Маана постоянно, обостряясь в некоторые моменты до такой степени, что у него меркло сознание, а тело била ледяная дрожь. После таких приступов он ощущал себя едва живым, а руки еще долго отказывались подчиняться.
«Ты ожидал этого, — сказал он сам себе, глядя как гаснут искры в ни в чем не повинной стальной коробке, — С самого начала. Ты шел к этому. Гниль — та дорога, которую, хочешь или нет, пройдешь до конца. И не получится сойти, сделав первый шаг. Впрочем, ты всегда мог сойти, но испугался, не нашел сил. Значит, выбрал этот путь. Подбери сопли. Ты не ребенок, да никогда им и не был. Считай, что твое изучение Гнили продолжается — но с другой стороны. Будь ученым, а не паникером».
Есть вещи, которые проще произнести, чем осознать. Но Маан по своему опыту знал, что лучше всего с черными мыслями бороться при помощи работы. Раньше это была служба в Контроле. Теперь у него была дорога в бесконечность. Его единственное, пусть и лишенное смысла, занятие.
И он продолжил путь.
Сильнее всему ему досаждал голод. Его большое тело постоянно требовало еды и, не получая ее, слабело на глазах. Сперва Маан думал, что голодной смерти ему не избежать, но, к его удивлению, оказалось, что подземный мир все же населен, хотя его обитатели меньше всего на свете были похожи на что-то, что можно употреблять в пищу. Несколько раз он ловил крыс и крупных мышей. Грызуны, превосходно чувствовавшие себя в темноте, не могли сравниться с его органами чувств, куда более эффективными. Почувствовав чужое присутствие, Маан замирал, заставляя свое тело стать полностью неподвижным. Это давалось ему без особого труда с тех пор, как он забыл про необходимость дыхания. Когда добыча оказывалась рядом, Маан совершал одно молниеносное движение рукой. Впрочем, руками свои передние конечности он давно уже называл по привычке. Трехсуставчатые, тяжелые, испещренные узловатыми твердыми венами, оканчивающиеся вместо пальцев бесформенной культей, напоминавшей кистень, они больше походили на лапы какого-нибудь подземного насекомого, созданные для долгой и тяжелой работы. Но и убийство крыс давалось им с легкостью. Маан съедал добычу на месте, научившись не испытывать при этом отвращения.
Живое тело ест мертвое тело. Как и заложено природой.
Но крысы попадались редко — они предпочитали жить ближе к поверхности, в утилизационных центрах и на свалках. Маан не брезговал и насекомыми. Там, где есть вода, есть и жизнь, Маан изничтожал эту жизнь, перемалывая хитиновые панцири своими новыми зубами. Зубов у него стало гораздо больше, чем прежде, и если бы не удлинившаяся челюсть, они вряд ли бы уместились во рту. Они располагались несколькими окружностями и, когда он жевал, смыкались, перетирая все, что оказалось между ними. Не очень острые, но зазубренные, они обладали чудовищной хваткой и силой — Маан даже думал, что при случае может превращать в мелкую пыль осколки бетона и камни. Насекомые были слишком мелкими и юркими чтобы он мог подцепить их своими грубыми руками, но он быстро научился поддевать их подбородком, втягивая затем в рот. Это была не та пища, которой он мог себя насытить, слишком велик был объем голодных клеток, которые ему нужно было прокормить, но он мог поглощать их на ходу, не замедляя движения. Иногда ему случалось попадать в совсем старые технические тоннели, представлявшие собой многокилометровые бетонные трубы, гулкие как внутренности огромного музыкального инструмента. Но там встречался мох, всюду следующий за подземной сыростью. Маан попробовал его на вкус и нашел если не очень питательным, то съедобным. Сухой, пахнущий водорослями, невыносимо соленый на вкус, он годился в пищу. Организм Маана не был требователен относительно качества пищи, и чем дальше он продвигался, тем больше понимал, что практически всеяден. Любая органическая пища, любое живое существо, любое растение было для него источником сил, и Маан по мере возможностей разнообразил свое меню.
В одном из очередных бетонных колодцев Маана поджидала ловушка, едва не ставшая для него смертельной. Он давно привык карабкаться по ним, проворно выкидывая вперед лапы и подтягивая тучное тяжелое тело. Такие тоннели обычно имели в диаметре не менее полутора метров, а его кожный покров был упруг и, кроме того, обильно смачивался слизью, что облегчало продвижение в узких местах. Но однажды он не рассчитал сил. Очередной бетонный лаз, в который он нырнул, был стандартного размера, но к середине сужался, оставляя едва ли больше метра свободного пространства. Вероятно, за десятки лет огромная бетонная труба просела в мягком грунте, отчего ее смежные секции немного сместились. Для человека это не представляло бы никакой проблемы. Но для Маана стало серьезным затруднением.
Его тело было слишком велико, слишком массивно. Но Маан привык надеяться на него — даже искалеченное, лишенное проворности и скорости, оно все равно оставалось надежным инструментом и грозным оружием. В эту ловушку он загнал себя сам.
В самой узкой части тоннеля он застрял. Ему и прежде случалось застревать в чересчур узких участках, в таких случаях он обычно старался максимально расслабиться, после чего осторожно ворочался и протискивал себя дальше. Но здесь это не сработало. Бетонная пасть обхватила его со всех сторон и, упрямо пытаясь преодолеть ее хватку, Маан лишь загнал себя еще глубже в воронкообразную часть. Он застрял.
Это было глупо, и Маан, сотрясая воздух скрежетом лап по бетону, подумал о том, что среди всех нелепых смертей эта была бы наиболее досадной. Попасться в эту примитивную западню, созданную человеком без всякого умысла!..
Он пытался продвинуться и вперед и назад, но безрезультатно. Он увяз в самом узком месте, беспомощный, как угодивший в капкан барсук. Несколько часов он лежал без движения, надеясь, что тело, лишившись питания, несколько потеряет в объеме, но этого не произошло. Оставался последний вариант.
Маан стал крушить лапами бетон. Это было рискованно — этим он мог вызвать настоящий обвал, который обрушит на его голову сотни тон скальной породы и земли. Если труба настолько просела, это говорило о том, что почва здесь неустойчива. Но запасного варианта у Маана не было. От его ударов бетон гудел, трещал и откалывался целыми кусками. За любым из них могла последовать катастрофа. Если его засыпет здесь… Его тело достаточно прочно чтобы выдержать завал, и ему не нужен воздух для дыхания. Однако быть похороненным заживо, стиснутым со всех сторон землей и обломками — не самая приятная смерть. Он будет лежать здесь еще много дней, в полной темноте, задавленный, лишенный возможности даже пошевелиться, жертва своей собственной самонадеянности.
Ему повезло в этот раз. Обрушения не произошло и Маан, раскрошив часть бетонного колодца, сумел протиснуться дальше, оставив после себя разрушения, сходные с теми, что произвела бы небольшая бомба. Он умел делать выводы из собственных ошибок, и с тех пор старался избегать узких технических лазов и тоннелей.
Но больше всего он опасался людей. Именно люди представляли для него основную, наиболее серьезную, опасность. Любой человек сейчас был для него естественным врагом, встреча с которым могла закончиться самым непредсказуемым образом. Стоит какому-нибудь рабочему заметить в темноте подземных водосборников огромного Гнильца, он в ту же минуту поднимет тревогу, если, конечно, не лишится рассудка на месте от ужаса. А дальше… Маан хорошо представлял, что будет дальше. Получив сигнал, Мунн бросит по его следу все наличные силы. Конечно, он сам уже не столь беспомощен, как раньше, но он двигается вслепую, в то время как Мунн располагает детальной информацией о каждом метре тоннелей. Мунн диктует свою волю всей Луне, его маленькая империя давно стала жизненно-важным органом, перекачивающим кровь планеты. Он добьется того, что всю систему водоснабжения остановят на некоторое время. Замрут тысячи машин, гудящих под землей, остановятся подземные реки, заблокируются изолированные отсеки. Зная, хоть и приблизительно, место, где находится Маан, Мунн в силах обеспечить настоящую облаву, такую, по сравнению с которыми все предыдущие зачистки «гнезд» покажутся детской игрой. Он не был готов к этому, когда Маан бежал, но сейчас, несомненно, он будет во всеоружии. Мунн все подготовил, Мунн напряжен, как пружина капкана. Мунн не промахивается дважды.
Но, к его облегчению, людей он видел лишь однажды. Остановившись на отдых возле какой-то подстанции, Маан сквозь сон ощутил какое-то изменение в окружающем его мире. Его организм был очень чуток в любом состоянии и иногда он даже не знал, какое из многочисленных чувств просигнализировало об опасности. Он никогда не оставлял эти сигналы без внимания — когда опасность окружает тебя со всех сторон, поневоле научишься быть бдительным.
Звук шагов. Маан завертел головой, пытаясь рассмотреть его источник и заметил его почти сразу же — две размытые белые фигуры, кажущиеся в отражениях акустических волн тощими мумиями в развивающихся бинтах, двигались по направлению к нему.
Инспектора?
Лишь подумав об этом, Маан ощутил, как в его пасти начинает клокотать едкая как кислота слюна, а руки инстинктивно напрягаются, так, что окажись между ними обрезок стальной трубы, уже оказался бы смят как бумажный.
Инспектора. Ищейки. Матерые псы, ждущие момента вырвать кусок мяса из тела еще живой, сопротивляющейся, жертвы. Бездумные механизмы, несущиеся по теплому следу. Хладнокровные убийцы в строгих костюмах. Его личные, персональные, враги, которые успокоятся только отрубив его голову и приколотив к щиту для особо ценных трофеев. Для старого Маана, которого он еще помнил, Контроль был смертельной опасностью, которую он пытался объективно учитывать и которой старался противодействовать. Старый Маан, которым он был когда-то, действовал глупо и неправильно, все его поступки были соединены многочисленными и тонкими логическими связями, липкими, как паутина. Сейчас все было проще, и Маан с удовольствием ощущал это. Он воспринимал мир иначе, тоньше и в то же время детальнее, так, как вряд ли может воспринимать его человек. Мир состоял для него из образов, цельных, литых, каждый из которых имел уникальную форму, окрас и запах. Эти образы были незыблемы, как высеченные в граните, и многочисленны. Они могли сливаться друг с другом, образуя сложнейшую многомерную мозаику, иногда чрезвычайно сложную, но идеально передающую любую обстановку и ситуацию, так эффективно и просто, что старый образ мышления теперь казался ему увечным, примитивным.
Бетон. Твердый. Скрипит. Холод.
Крыса. Вкусно. Тепло. Колет язык.
Любой образ был сочетанием формы, цвета, запаха, вкуса и десятков других, продиктованных неизвестно какими органами чувств, параметров. Слова теряли силу — они были бесполезны, бледны и неловки. Теперь, думая о чем-нибудь, например, о воде, Маан видел не слово с крохотной песчинкой заточенного в нем смысла, а цельный образ воды, единый и неделимый.
Образ инспектора был уже заложен в его памяти. Когда он появлялся, тело напрягалось в защитной реакции само по себе, готовое в следующий момент действовать — свирепо, высвобождая всю силу.
Но это были не люди Мунна. Маан бесшумно скользнул под груду обломков, укрывшись за старой расколотой плитой. Все вокруг вдруг оказалось залито светом фонарей. Если темнота казалась ему отливающей зеленым, наполненной плывущими и меняющимися формами, на свету все изменилось. Теперь он видел мир серым, но в этом сером цвете было такое бесчисленное множество оттенков, что по сравнению с ним даже ослепительная радуга показалась бы бледной. Все предметы застыли, оцепенели, вросли друг в друга, но при этом обрели что-то новое, ранее словно недосказанное. Он точно смотрел на сложную картину, в которой обнаруживалось второе, третье и четвертое дно — а зависимости от того, под каким углом ее повернуть…
Это были рабочие. Маан хорошо видел их, сам оставаясь в укрытии. Двое мужчин в грязных комбинезонах, тащивших целые охапки с оборудованием — какие-то шланги, суставчатые щупы, мотки проволоки. Остановившись в десяти метрах от Маана, они распахнули техническую панель и принялись в ней копаться, издавая отрывистые возгласы, показавшиеся уху Маана, отвыкшему от человеческой речи, хриплым карканьем. Обычные мужчины среднего возраста, сейчас они казались Маану пришельцами с иных планет. Какие-то тощие, с тонкими слабыми руками, смешно дергающимися маленькими головами, они вызывали и отвращение и жалость, как болезненные уродливые дети. Мысль о том, что он прежде не очень от них отличался, показалась Маану кощунственной. Неужели когда-то он был таким крошечным и хрупким? Если так, он сильно изменился.
Он ощущал их запах, от них пахло застоявшейся сыростью, железом, потом и еще множеством странных, давно им забытых, запахов. Они пришли с поверхности, и тут чувствовали себя хоть и привычно, но неуверенно, как гости. Неудивительно, наверняка, лишившись света, они не прожили бы здесь и нескольких дней. Такие не приспособлены к жизни, они как плотоядные муравьи сбиваются в огромные отряды чтобы компенсировать собственную слабость и трусость. Они сильны числом, но поодиночке не представляют никакой опасности для него, Маана, хозяина этого подземного мира.
А ведь он мог уничтожить их — эта мысль-образ возникла из пустоты, объемная и многогранная. Это было легко. У рабочих были с собой рации, но Маан не сомневался, что они не успеют и подумать о них, не то что воспользоваться. Он просто выскользнет из-под плиты за их спинами, одним рывком подтащит себя ближе и… Желудок или тот орган, что его теперь заменял, тихонько заворочался.
Люди. Теплые. Слабые.
Люди загнали его сюда, трусливые злые люди, объявившие всю планету своей собственностью, жадные люди, свято верящие в то, что являются самыми совершенными и сильными существами во Вселенной, полные ненависти люди, с радостью сжегшие бы его живьем. Маан ощутил, как напрягается горло, отчего ряды зубов выдвигаются из своих кожаных сумок, распрямляются, готовясь испытать приятное чувство погружения во что-то мягкое и податливое.
Сперва того, что справа. Ударить рукой, проломив его слабую грудную клетку, размазать по камню, отшвырнуть уже мертвым комом неподвижного мяса в сторону. Схватить второго зубами за шею, подмять под себя, ощущая, как гаснет под животом, затихая, его слабая неровная агония.
Потом он очнулся, смущенный и растерянный. Недавнее желание казалось отвратительным, животным, мерзким.
«Ты хотел сохранить человеческий разум в животной шкуре, — подумал Маан, испытывая мучительно отвращение к самому себя и ощущая, как укладываются в прежнее положение зубы, — Хотел обмануть саму Гниль, а? До тебя, пожалуй, было много таких хитрецов. Они тоже наверняка твердили себе, что останутся людьми, сохранят разум, пусть даже тело их станет ужасным и уродливым, хотя бы внутренне не обратятся чудовищами. Ты лишь один из тысяч этих наивных бедняг. Нельзя получить когти чудовища, но сохранить разум человека. Гниль требует дани за свои подарки. Посмотри на себя, ты уже наполовину зверь. Не рассуждающий, мыслящий лишь категориями „враги“ и „пища“. Чего ты ожидал от себя дальше?..»
Рабочие закончили свои непонятные манипуляции и ушли, даже не подозревая, что от смерти их отделял десяток метров. И кое-что еще. Маан провожал их взглядом, пока они не скрылись из виду, но даже тогда выждал для верности еще несколько часов, прежде чем продолжил путь. Там, где появляется один человек, может появиться и сотня. Там, где его заметят, через час будет целая армия Кулаков и инспекторов. И тогда ему придется убивать, по-настоящему, изо всех сил, спасая собственную жизнь. Допустим, ему удастся убить человек пять, а при везении — и десять. Но потом его попросту задавят числом. У Контроля есть оружие, много неприятных стальных штуковин, изрыгающих на расстоянии боль и смерть. Как бы он ни был ловок, его зажмут в угол и возьмут в сети. Значит, он должен избегать ситуаций, когда против его силы выступает количество. Избегать человека.
Это было нетрудно. Маан не испытывал потребности в общении или чьем-то обществе, он был вполне удовлетворен, находясь в одиночестве. Наверно, он и раньше был одиночкой, но служба и семья позволяли не замечать этого. Когда ты постоянно находишься среди людей, это достаточно просто. Маан не испытывал скуки, и даже сам удивлялся этому. У него было все, что необходимо.
Иногда он вспоминал Бесс. Бесс было жалко. Он не знал, что с ней, не знал, где она, как не знал ничего о Кло. Но жену он вспоминал редко, чаще случайно. Она предала его, она позвонила в Контроль чтобы его забрали, как бешенное животное на бойню. Она, которую он когда-то любил, мать его дочери. В глубине души он надеялся, что Кло деклассировали. Конечно, это жестокая мера, может быть даже хуже смертной казни, но, вспоминая лицо Кло, искаженное ненавистью, пылающее, Маан не испытывал сожаления на этот счет. Она ненавидела не какого-то ужасного Гнильца, скалящего острые клыки, она ненавидела его, Маана, и она, без сомнения, убила бы его, если бы ей представилась такая возможность.
«А ты? — вдруг спросил голос, который иногда звучал в его голове, но чаще предпочитал молчать, — Если бы Кло стала Гнильцом, как бы ты поступил? Как герой рассказа Месчината, который предпочел терзаться ложными надеждами, страдать, мучить себя и окружающих, вести невидимый бой, обреченный на поражение с самого начала? Или попросту прислал бы за ней фургон, тихонько, конечно, чтобы не видела Бесс? Мама?.. Знаешь, малыш, она заболела, и ее отвезли в больницу. Да-да, у нее очень тяжелое состояние. Нет, я не думаю, что вам разрешат увидится. Ей очень плохо».
А ведь наверняка так и было бы — накатила мерзкая острая мысль — Ты бы сделал это, Маан. Нет, конечно, ты бы что-то придумал. Не для официального рапорта, ради собственной совести. Твоя совесть привыкла принимать без дополнительных объяснений некоторые вещи. Ты бы сказал, что делаешь это ради Бесс. Нельзя позволить Гнильцу находиться рядом с ребенком, пусть этот Гнилец еще носит лицо знакомого тебе человека. Гнилец — это опасность, смерть. И, наверно, ты бы никогда не решился брать ее собственноручно. Максимум, на что бы тебя хватило — вызвать фургон Контроля. Ты бы попросил Геалаха или кого-нибудь из ребят. Тебе бы не отказали, напротив, тебя взяли бы за плечо, понимающе кивнули бы, сказали «Конечно. Конечно, старик. Я все сделаю. Разумеется». Так что заткнись, ты, лицемерный ублюдок.
Главное — чтобы не тронули Бесс. Она ведь не при чем. Ребенок. Нет, не могут тронуть, не должны. В Контроле работают вовсе не палачи, никто не станет мстить ребенку за его отца. Маан гнал такие мысли прочь, и подчас это давалось ему с огромным трудом. Лучше всего было в такой ситуации продолжить путь — дорога быстро настраивала его на нужный лад, заставляя выбросить из головы все второстепенное, не относящееся к собственной безопасности
У Гнильцов не бывает семьи.
Маан привык считать, что является единственным полноправным хозяином этого мира, но вскоре судьба предоставила ему возможность убедиться в обратном, и сделала это весьма внезапно.
Это случилось на Краю Мира, месте, где мир заканчивался. Маан дошел до одной из крайних секций системы водоснабжения, залегающей под каким-то из окраинных жилых блоков, примыкающих к внешней стене купола. Здесь пролегала черта, за которой человек пока был бессилен. Маану понравились здешние места. Широкие тоннели центральных систем, такие огромные, что в них могли бы проехать в ряд три-четыре грузовика, здесь не встречались. Это походило на окраину города, но города безлюдного, пустого. Узкие лазы, давно не ремонтированные трубы, извергающие из себя целые водопады, истлевшая от времени проводка и мертвые лампы, которые никогда больше не загорятся, похожие на причудливые подземные грибы. Здесь очень давно не было человека. Наверху был окраинный жилой блок, один из многих в городе, населенный людьми, чей социальный уровень едва ли был выше восьмидесяти. Бесправный рабочий скот, легализированные рабы, не имеющие надежды подняться выше текущего состояния. Они пили неочищенную воду, отдававшую металлом, которая выедала их внутренности к тридцати годам. О здешней системе водоснабжения, примитивной, безнадежно устаревшей, обветшалой, давно никто не заботился. Но Маана это вполне устраивало. Край Мира показался ему после гулких центральных тоннелей глухим углом, в котором он мог отдохнуть от своего бесконечного выматывающего пути в никуда. Здесь не было исполинских двигателей, ревущих так, что глаза вибрировали в глазницах, здесь не ходили досаждающие рабочие, здесь почти не было риска наткнуться на оголенный силовой кабель. После того, как Маан ненароком задел один раз подобный, он стал серьезно относиться к этой новой опасности, которую прежде недооценивал. Тогда его лишь оглушило, отшвырнув метров на пять в сторону, после чего еще несколько дней к привычной боли в позвоночнике, которая никогда не покидала его надолго, прибавилось жжение в обожженной лапе, на которой остался белесый глубокий след — точно бичом стегнули.
Край Мира во всех отношениях был спокойней, и Маан сознательно задержался здесь. Он заслужил отдых, хоть и не собирался оставаться здесь надолго. Он находил прорвавшие трубы с горячей, извергающей густой пар, водой, устраивался в вымытых ими за долгие годы ложбинах и принимал своеобразные ванны. Его организм не нуждался в воде, но эти ощущения были приятны, к тому же, от них на время переставали донимать его старые раны. Когда он чувствовал голод, то выбирался на поверхность и охотился. Он научился делать это осторожно и грамотно, никогда не уничтожая больше, чем было необходимо для поддержания жизни и сил. Здесь, под гнилыми трущобами, простиравшимися на много квадратных километров, было полно крыс, и Маан никогда не знал голода. Один раз ему даже попался одичавший тощий кот, вероятно каким-то образом попавший сюда с поверхности. Поколебавшись, Маан не стал трогать его. Это уродливое существо с загнанным взглядом больных желтых глаз, напомнило ему его самого.
Край Мира настолько пришелся ему по душе, что Маан решил сделать его своей резиденцией, куда можно возвращаться после вылазок в шумные, залитые в бетон, центральные сектора.
Мир, в котором обитал Маан, был настолько огромен, что он не надеялся обойти и половины его за отпущенный ему срок, но, изо дня в день чертя на мысленной карте маршрут своего движения, Маан постепенно открывал его изощренную, не подчиняющуюся обычным правилам, географию. Как человечество, совершив рывок Большой Колонизации, шаг за шагом открывало Луну, испещряя новыми названиями Кратер Тихо и древнее Море Спокойствия, Маан исследовал свою собственную Луну, создавая новые названия и обозначения для рукотворных, созданных чьими-то руками, мест.
Ржавая долина. Кричащая топь. Колючка. Крысиное царство.
Названия приходили сами, и Маан наносил их на карту своих владений, увеличивающуюся день ото дня. Но, как вскоре оказалось, не только он считал эти владения своими.
Это было через несколько дней после того, как он вернулся на Край Мира, сделав недолгую, но утомительную вылазку в заваленный участок смежной системы, где своды когда-то не выдержали возложенной на них тысячетонной нагрузки и погребли все, что принес сюда человек, под непроходимыми завалами. Несколько дней Маан пытался нащупать проходы в затопленных участках, но без всякого успеха — и, основательно утомленный, заработавший не одну дюжину шрамов от соприкосновения с арматурой и зазубренными рельсами, спешил вернуться в хорошо знакомые ему места чтобы восстановить силы. Тогда он и почувствовал это.
Чутье просигнализировало ему о чьем-то присутствии.
Он научился ощущать присутствие человека, и уже не тревожился, встречая подобные следы. Но это был не человек. Это было похоже на вспышку в темноте. Вроде той, которая ослепляет на темной улице, когда обнаруживаешь прущий на тебя автопоезд.
Гнилец.
Это было настолько неожиданно, что Маан почувствовал растерянность. Он был готов встретиться с людьми, с ищейками Контроля, с любыми подземными обитателями, но почему-то не подумал, что приют здесь может найти кто-то подобный ему. Другой Гнилец.
Маан слился со своим чутьем, заставил каждую клеточку тела замереть и прислушаться, обратившись подобием огромной антенны, преградой которой не мог стать ни камень, ни сталь. Гниль не делила своих фаворитов на классы, как люди, но Маан быстро перевел полученные чутьем крохи информации в более привычную ему систему. «Тройка». Кажется, молодая, недавняя. Явно моложе него, хотя на сколько Маан не смог бы определить, это могло быть и несколько дней и полгода. Течение Гнили индивидуально, некоторые Гнильцы могут месяцами оставаться на той ступени, на которую у других уходит несколько дней. Он не знал, каким образом чутье сообщило ему это. Возможно, в воздухе витали какие-то химические следы, которые невозможно обнаружить обычным обонянием. Какие-нибудь специфические выделения вроде тех, что оставляют на Земле дикие звери, когда метят территорию.
След был несвежий, это он тоже понял почти сразу, другой Гнилец был здесь самое позднее два-три дня назад. Прошел здесь, знакомыми ему местами, оказавшись на Краю Мира. Что он делал здесь? Блуждал, как и сам Маан, без цели и пункта назначения? Охотился? Или, подобно ему, облюбовал этот тихий уголок, посчитав его своим логовом?
Опасно — сказало ему чутье. Образ опасности был хорошо знаком Маану, он часто встречался в сложной мозаике его мировосприятия.
Опасность. Боль. Раны. Смерть.
Маан замер на том месте, где обнаружил след, не решаясь двигаться дальше.
Другой Гнилец. Такое же отверженное миром чудовище, как и он сам. Такой же полудикий механизм уничтожения, решивший, что пришло его время создавать «гнездо» вдали от беспокойных и опасных людей. И, видимо, достаточно умный, если ему пришло в голову бежать в систему водоснабжения вместо руин старых зданий и древних подвалов, зачищать которые давно научился Контроль. А может, просто очень удачливый.
В любом случае, его присутствие сильно нарушало планы Маана. Теперь он не чувствовал себя здесь в безопасности, следы чужого присутствия в том месте, которое он уже готов был назвать своим домом, были тревожны и требовали обратить на себя самое пристальное внимание. Молодые Гнильцы часто агрессивны, даже без меры. Маан вспомнил, как он сам едва не убил двух рабочих — без всякой на то необходимости, подчиняясь дремавшим в крови инстинктам. Молодой Гнилец, особенно если он только с поверхности, скорее всего напуган и голоден. Не самые благоприятные факторы, если хочешь видеть в нем собеседника.
Собеседника… Маан мысленно рассмеялся, представив себе двух старых чудовищ, обменивающихся воспоминаниями о славных былых деньках.
А еще он, хоть и пытаясь отогнать от себя эту мысль, думал о том, что этот незваный гость, должно быть, может оказаться сильнее него самого, если дело вдруг дойдет до схватки. Ранение, оставленное Геалахом, было слишком серьезно чтобы его можно было когда-нибудь залечить, пуля пробила его позвоночник в тот момент, когда тело на большую часть оставалось человеческим, уязвимым. Маан привык надеяться на свою силу и животную мощь тела, но понимал и то, что, случись драке, он наверняка будет уступать своему более молодому сопернику. Он никогда не видел схватки Гнильцов, но чутье говорило ему — это возможно.
Он всегда был осторожен, об этом говорила Кло, это замечали сослуживцы, это ценил Мунн, да и сам он привык считать себя человеком, придерживающимся разумной осторожности и, быть может, именно потому ставшим начальником одного из лучших отделов Контроля. Он давно уже не был человеком, но осторожность сохранил и теперь, нерешительно топчась на окраине Края Мира, Маан размышлял о том, как лучше всего поступить в этой ситуации.
Жалко было оставлять знакомые места, которые он научился ценить, оставлять изобильную пищу и приятные мелочи вроде ванн из ржавой воды. Но надо было оценивать свои шансы трезво. Как бы ни был настроен гость, лучше было уклониться от знакомства с ним. Видит судьба, он достаточно повоевал на своем веку, и оказался здесь не за тем чтобы опять искать боя. Хватит с него. У него в запасе, верно, совсем не много времени, может быть месяц, а может и того меньше, если он погибнет сейчас, все, через что он прошел до этого, окажется напрасным, тщетным.
«Удачи тебе, неведомый собрат, — сказал Маан мысленно, — Оставь себе этот клочок камня, если он полюбился тебе. Я найду себе уголок не хуже. У меня впереди много дней пути. Оставайся здесь, приятель. Залечивай раны, ешь и отдыхай. Пусть мы никогда не встретимся с тобой».
Он развернулся и пошел обратно, оставляя за спиной Край Мира.
Время показало, что его тактика была верной. Больше он не встречал знакомого следа, и сделал вывод, что другой Гнилец если и двигается, то в другом направлении, и почувствовал себя спокойнее, поняв, что их пути не пересекутся.
Иногда даже свое уставших чудовищ могут не найти общий язык.
Он вернулся в центральные сектора. Некоторые места были ему уже знакомы, иные он видел впервые. Он прошел Свистящим Водопадом, где десятки ревущих труб сбрасывали в непроглядную темень опреснителя свои длинные пенные языки. Он видел Плато Одинокого Скелета, чьей единственной достопримечательностью были заплесневевшие останки человека, завернутые в комбинезон рабочего, пролежавшие тут, должно быть, не один год. Он забирался в Зеленый Тоннель, несущий свои смрадные воды с такой силой, что его едва не раздавило внутри. Он лежал, приходя в себя, в Дьявольской Каменоломне, еще хранящей следы свежих обвалов, похожей на город после бомбежки.
Его мир был огромен и многообразен. По сравнению с ним жилые сектора поверхности, оставшиеся в памяти Маана однообразными пыльными симметрично-правильными нагромождениями одинаковых домов, были зеркальными отражениями друг друга. Этот мир таил в себе множество опасностей, некоторые из которых Маан сознавал с изрядным опозданием, он не собирался приветливо встречать пришлых с поверхности, но с тем, кто готов был понять его, влиться в него, он обращался радушным хозяином. Он давал кров, пищу и место для сна. Он предупреждал об опасностях, надо было лишь слушать его и быть начеку. Он обещал целую вечность, проведенную между камнем и водой. А больше Маан ничего от него и не ожидал.
В пути Маану встречалось много находок, не представлявших для него практической ценности, на которые он смотрел мимоходом, как скучающий турист на приевшиеся экспонаты провинциального музея. Мертвецы попадались редко, их запах был слышен издалека, и Маан заранее морщился. Обычно это были рабочие, путь которых оборвался здесь по какой-то причине. Иногда он находил скелеты с раздробленными костями и, обычно, неподалеку — сорвавшийся со свода валун или вырвавшуюся из креплений стальную балку. Скучная, обыденная смерть. У таких Маан даже не останавливался. Иногда встречались тела без видимых повреждений. Кого-то уложила болезнь, кого-то голод, кто-то упал, сорвавшись с узких мостков, и захлебнулся в мутной жиже.
Однажды, преодолев массивный каменный завал в старой узкой ветке, Маан обнаружил целое кладбище — восемь тряпичных свертков, из которых щурились пустыми удивленными глазницами черепа. Должно быть, здесь случилось что-то экстраординарное — например, утечка газа. Иногда Маан останавливался у останков, но не для того чтобы почтить их память — они были безразличны ему, как безразличен выщербленный камень и протекающие трубы. Он думал о том, что эти люди зря полезли сюда, в его подземный мир. Человек всегда слишком самонадеян, слишком упрям, напорист. Он всегда рвется туда, где на девяносто процентов умрет, и обычно умирает, успев перед этим оставить какой-нибудь очередной нелепый след своего присутствия. Когда-то человек поднял голову, увидел на небе Луну, и с той минуты решил овладеть ею, покорить, подчинить себе. Слишком явное искушение для вечно беспокойного человека, навязчиво маячившее перед глазами. И он дорвался до Луны, засидев ее, как муха, отметинами своих визитов, он проник в ее недра, с мясом вырывая неподходящие ему куски, он погубил десятки тысяч своих соплеменников, положив их кости в фундамент своей будущей великой пирамиды, огромного защитного купола, сакрального сооружения планетарных масштабов, чьим основным предназначением была демонстрация этого неудержимого человеческого дикого всесокрушающего бесполезного отвратительного упорства. Планета, практически не имеющая полезных ископаемых или имеющая их в той форме и на такой глубине, что добыча их неосуществима в течение еще нескольких веков, не имеющая атмосферы, почвы, воздуха, естественной гравитации. Человеку не нужна была Луна, но, не покорив ее, он бы не смог называть себя более человеком. И он устроил самую самоубийственную, нелепую и бесполезную авантюру в своей истории, назвав ее Большой Колонизацией.
Маан находил эти куски Большой Колонизации, ее гниющие остовы, но осматривал их скорее с интересом палеонтолога. Он сам давно был иным биологическим видом.
Однажды он нашел в тупиковом, занесенном пылью, штреке, останки Гнильца, самую необычную свою находку. Это было в глухом закоулке Рощи Цикад, где все было заставлено бесконечными стойками с какими-то железными ящиками, издававшими сутки напролет монотонный металлический стрекот. Должно быть, какая-то автоматическая дублирующая точка. Маан увидел странную находку и сразу понял, что это. Узкое и длинное, как у термита, тело, было высохшим, хрупким на вид. От него осталась одна полупрозрачная оболочка, замершая в странной позе посреди заставленного оборудованием тоннеля. В свое время Гнили пришлось прилично поработать над ним, отрезая лишние куски и перекраивая заново — Маан мог различить остатки ребер, превратившиеся в узкие хитиновые пластины на боках, атрофированные зачатки ушных раковин, удлинившиеся острые пальцы. «Тройка» — определил он. Но это был не его таинственный спутник, вторгшийся в Край Мира, тело пролежало тут уже долго, несколько месяцев. Над ним уже успели потрудиться крысы — задняя часть была изъедена и выпотрошена. Смерть от старости?
Маан быстро нашел причину — он догадывался, где искать.
У мертвого Гнильца не было ни рта, ни иных отверстий, способных служить для подачи воздуха, а вот легкие были, Маан видел их в глубине матового тела. Там, где когда-то был рот, остался грубый рваный шрам, не успевший затянуться. Из-за этого и без того жуткое лицо мертвого Гнильца, с его раздувшимися, затянутыми желтой пленкой глазами, казалось ухмыляющимся. Но вряд ли ему было весело в его последние минуты. Кожа на горле висела лохмотьями, прежде здесь, видимо, зияли глубокие раны. Он нанес их сам — его поза и положение лап указывали на это.
«Самоубийство, — хохотнул Маан, с трудом отводя взгляд от этого нелепого памятника чьей-то нелепо закончившейся жизни, — Гниль всегда разбиралась в черном юморе».
Этот Гнилец попросту задохнулся. Гниль лишила его дыхательных путей, но позабыла о том, что тело, пусть и измененное, все еще нуждается в кислороде. Сложно определить, была ли такая забывчивость случайной. Несчастный, должно быть, мучился долго. Даже пытался разорвать собственное горло — раньше так, говорят, поступали отравленные газами в окопах древних войн.
На его месте мог оказаться и сам Маан. Но Гниль сберегла его, взяла под свое крыло, выходила от ран и наделила всем необходимым для жизни здесь. Может, он и верно ее любимчик? Возможно, он заслужил ее особое расположение. А может — была и такая, еще более глупая мысль — Гниль с особенным вниманием относилась к тому, кто долгие годы был «нулем», искусственным анти-телом. Трудно судить об образе мышления болезни.
Маан миновал Рощу Цикад и углубился дальше, в неизученные земли. Он не собирался хоронить останки Гнильца или совершать еще какие-нибудь действия. Гнильцы свободны от морали или религии, им ни к чему тратить время столь бесполезным способом.
Маан прошел через Мертвый Лес, полный бетонных столбов и обрывков проводов — вероятно, здесь планировали начать строительство, но так и не начали. Он отдыхал на берегу Моря Без Цвета, где воды было так много, что казалось даже невероятным, как в природе может существовать что-то подобное. Он охотился на крыс в Красной Пустыне, оставшейся с тех времен, когда мусор еще не перерабатывали, а сбрасывали под землю.
Он не испытывал скуки, но постепенно, день за днем обходя свои владения, стал ощущать подобие одиночества. Он, являясь полностью самодостаточным и снабженным всем необходимым для жизни, начал смутно чувствовать нехватку чего-то, что не было жизненно-необходимым, но чье отсутствие он давно ощущал.
Одиночество.
Смешно. Он был существом, для которого любое общество невозможно изначально. У чудовищ не бывает компании. Плотоядные монстры не нуждаются в собеседниках. Он сознавал это, но не мог полностью выгнать из головы досаждающее чувство.
Любой Гнилец, встреченный им здесь, представляет серьезную опасность — лишь небольшая часть из них сохраняет на третьей стадии подобие рассудка, животные же инстинкты сильны как никогда прежде. Подобная встреча скорее всего обернется схваткой двух диких зверей или же бегством одного из них. О чем можно говорить с выжившими из ума?..
Про общение с человеком Маан даже не думал. Любой человек, увидевший его, попросту рухнет без чувств. А после приведет с собой ребят Мунна. Это было не только глупо, но и смертельно-опасно. А Маан не собирался рисковать жизнью из-за такой ерунды.
Он разговаривал сам с собой, постепенно привыкнув к этому. Здесь у него не было иных собеседников.
Гнильцам не нужны собеседники.
Он миновал Гниющее Ущелье и собирался двигаться в обратном направлении, упершись в Старую Долину, в которой уже не раз бывал. Это был скучный край, который человек когда-то подчинил себе, но не смог окончательно завоевать. Должно быть, порода здесь была слишком мягкой — на каждом шагу встречались следы старых и новых обвалов, безжалостно дробивших бетонные своды, обрывавших стальные жилы трубопровода и тонкие нервные окончания силовых кабелей. Встретив сильное сопротивление, человек, несмотря на все свое бесконечное упрямство, ушел отсюда, отставив следы своего пребывания, похожие на изъеденные кариесом коридоры в нутре огромного зуба. Это не было похоже на обычные служебные тоннели, скорее на какую-нибудь древнюю каменоломню, представляющую из себя вереницу соединяющихся пещер, гротов и вымоин. Если бы не остатки строительного хлама, можно было бы даже подумать, что это причудливое образование имеет естественную природу. Неподалеку была сильная течь во вспомогательной магистрали, оттого в Старой Долине всегда было влажно, сыро, местами встречались целые озера, собравшиеся в низинах, на поверхности которых росли комки серых водорослей. Это было симпатичное, но скучное место, Маан заходил сюда изредка, если его путь пролегал неподалеку, но надолго никогда не задерживался. Забирался в воду, блаженно отфыркиваясь, лежал там некоторое время, уйдя с головой под поверхность, потом выбирался и шел дальше. Задерживаться здесь дольше он не видел смысла. Его ждал целый неизведанный мир.
Но оказавшись здесь в этот раз, он сразу почувствовал резкий, обращающий на себя внимание, запах. Запах дыма. В самом этом запахе не было ничего странного, здесь, под землей, возгорания хоть и изредка, но случались. Как-то раз Маану пришлось пробираться через объятую огнем силовую подстанцию, где, вероятно, случилось короткое замыкание. Там все плавилось, горело, чадило удушающим дымом, трещало, рассыпаясь, гудело от жара, искрило… Маан едва не потерял сознание, оказавшись в этом проклятом пекле, и трижды поблагодарил судьбу, когда убрался оттуда — по тревожному сигналу, несомненно, вскоре должны были прибыть пожарные с поверхности. Но чаще причина дыма оказывалась более прозаичной. Неспешно тлела где-то изоляция, раскаленная перегревшимся предохранителем или забившееся пылью и землей реле неспешно расплавляло собственные внутренности. Дым не тревожил Маана, но заставлял насторожиться, как и любое отступление от привычных ему событий подземного мира.
Звери не любят неожиданностей, всегда подозревая за ними опасность.
В этот раз дым был другой, более резкий, тягучий. И Маан сразу понял, что дело не в старом предохранителе. Конечно, разумнее всего было бы развернуться и вернуться в Гнилое Ущелье — в его узких тропах Маан мог скрыться от любой опасности, в каком бы виде она ни явилась. Но он впервые нарушил заведенные давным-давно правила. Должно быть, сказывалось одиночество, подтачивавшее его изнутри твердым острым кремнем. Маан ощутил любопытство. Что-то вторглось в его края, но это был не Гнилец, иначе он сразу ощутил бы его запах. Что-то другое.
Красться по Старой Долине было легко, даже с его весом и габаритами. Маан бесшумно скользил брюхом по влажной глине, то ныряя с головой в глубокие лужи, то по-крокодильи выбираясь из них. Он двигался так плавно, что вода не издавала всплеска. Характерно для старого опытного хищника. А Маан уже считал себя опытным. Кроме того, он чувствовал себя в этих местах так свободно и уверенно, точно родился здесь целую жизнь назад, а город на поверхности был лишь болезненным видением, посетившим его. Лишь спина досаждающе ныла от усилий, но он научился не обращать внимания на эту боль.
Люди. Он услышал их голоса, но, против обыкновения, не затаился. Странный знак. Люди редко заходили так глубоко, к тому же им нечего было делать в Старой Долине, где время заботливо стерло почти все следы их присутствия. Неужели кто-то решил разрабатывать старое, заброшенное направление? Тогда здесь уже был бы слышен рев тяжелой техники, скрежет многометровых буров, вгрызающихся в горную породу, окрики рабочих. Маан слышал другие звуки — не очень громкого разговора на несколько голосов. Какая-нибудь инспекция?.. Это было интересно, и Маан забыл о своих обычных опасениях. Он был уверен, что это не люди Мунна — он не ощущал никаких признаков «нулей». А Мунн никогда бы не послал под землю одних Кулаков, которые сами по себе слепы как новорожденные щенки.
«Не иди, — сказал голос, его единственный собеседник на протяжении долгого времени, — Не будь дураком. От человека нельзя ждать ничего хорошего, он принесет тебе только беду, неважно каким путем. Развернись и ступай. На твою жизнь хватит интересных находок».
Но было еще что-то кроме вечно тревожного чувства опасности, что-то, что заставило его остаться на месте. Сейчас его отчего-то потянуло к людям — захотелось вспомнить, как они выглядят — живые, а не желтые скелеты. Услышать их речь. Вспомнить, что такое разговор.
«Жизнь, видно, мало тебя проучила, — сказал голос, — Но, по крайней мере, теперь не осталось сомнений на счет того, действует ли то, что ты называешь разумом».
Маан не ответил ему.
Голоса доносились из бокового штрека, ныряющего вниз и петляющего между огромных валунов. Колебания звуковых волн, изломанные отражениями от мягких стен, не дали Маану полного представления о том, что там происходит, но он разобрал, что людей в любом случае не больше пяти. Странная инспекция. Осторожно, держась под прикрытием камня, Маан начал скользить в ту сторону.
Только посмотреть. И назад, в безопасность. Только посмотреть, кто осмелился зайти так глубоко.
Их оказалось не пятеро — четверо. Одна женщина и три мужчины. Даже используя свое острое, приспособленное к полумраку, зрение, Маан не смог бы их различить, но помогло обоняние, чутко разбиравшее особенный для женского тела запах выделений. То, что это не рабочие и не инспекция было очевидно сразу же. Даже самый неопрятный, заляпанный грязью комбинезон не обратится такими лохмотьями, какие обнаружились на странных гостях. Они были облачены в настоящее тряпье, под которым можно было различить нездоровую, с желтоватым отливом, кожу. И сами эти люди были больны, больны давно и безнадежно — постоянно перхали, хрипели, кашляли, и издавали множество звуков, которые обычно не производит здоровое тело, потребляющее полезную калорийную пищу, качественную чистую воду и вдыхающие очищенный, без примесей, раздражителей и канцерогенов, воздух. Волосы обратились грязными нечесаными гривами, но вряд ли это беспокоило кого-то из них.
Маан сразу понял, кто перед ним, да это и не составляло труда — внешний вид и поведение говорили сами за себя.
Деклассированные. Лишенные социального статуса. Преступники, которым общество отказало в праве называться его частью. Самые жалкие и беспомощные обитатели трущоб, живые мертвецы, жизнь в которых теплилась только по странной прихоти судьбы.
Деклассированные часто занимают разрушенные дома и старые коммунальные линии сообщения — как и Гнильцы, они пытаются забиться в щели, найти себе хоть какое-то убежище. Не удивительно, что, вскрывая очередное «гнездо», инспектора в первую очередь встречали их — перепуганных до одури, копошащихся в грязи, ослепленных мощными прожекторами, увечных. Как и Гнильцы, они были социальными паразитами, ведущими свою невидимую жизнь под покровом темноты. Но Санитарному Контролю они были безразличны — фактически, их даже не существовало.
Сгрудившись вокруг крохотного чадящего костерка, сооруженного, вероятно, из обрывков изоляционного волокна и пластиковых панелей, люди варили что-то в котелке, судя по запаху, сообщившему Маану все необходимое, похлебку из местных пресноводных водорослей. Выросшие в темноте, бледные и длинные, как плоские черви, водоросли слабо насыщали, но вряд ли эти люди умели добывать себе пищу так же легко и сноровисто, как Маан.
Они общались между собой хриплыми визгливыми голосами, но Маан не мог почти ничего разобрать из сказанного — деклассированные использовали свой собственный язык, состоящий из понятных только им слов, уличного арго, для него, почти забывшего звучание человеческой речи, казавшийся тарабарщиной.
В них сидел страх, и Маан ощущал его запах так же легко, как запах никогда не мытых тел и зловонного гноя из язв. Они боялись всего вокруг, неосознанно жались друг к другу, говорили приглушенно, почти шепотом, двигались резкое, прерывисто. Маан вспомнил, что их глаза предельно несовершенны, как и у прочих людей, они видят лишь клочок вокруг себя, все остальное тонет для них в кромешной тьме, нарушаемой зловещими шорохами, скрипом изношенного оборудования и шелестом осыпающейся земли. Это был не их мир, они чувствовали себя здесь неуютно, как воры. По сути, с точки зрения закона, они и были ворами — попадись они жандармам, судьба их была бы предрешена. С деклассированными не церемонились — они не были людьми, пусть даже самого последнего, сотого, сорта. Проникнув сюда, они совершили преступление, цену которого должны были знать изначально. Скорее всего, жандармы перестреляли бы их как крыс. Но здесь неоткуда было взяться жандармам.
Маан затаился, наблюдая за ними. Движения человеческого тела едва ли не завораживали его, как танец лепестков огня.
Постепенно он стал различать их. Самому старшему было лет сорок, но он выглядел глубоким стариком — ссохшаяся кожа, свисавшая с пожелтевшего лица такими складками, что казалось удивительным, как оно не сползло с костей черепа напрочь. Лишенные цвета глаза, выцветшие, точно под ослепительным солнцем, смотрели резко и настороженно. Такие умеют замечать опасность. Кажется, старик был здесь старшим, вожаком этой крохотной группы, остальные слушали, когда он говорил, и старались не перебивать.
Мужчина помоложе, возможно, был его сыном. В чертах их лиц было что-то схожее. Но лица многих оборванных, долго голодавших и больных людей можно назвать похожими. Этому было лет двадцать или около того — ранние тяжелые морщины мешали разобрать возраст. По его лицу постоянно блуждала улыбка, но какая-то кривая, заискивающая, беспомощная. По сравнению с обычным человеком с поверхности он выглядел заморенным — провалившаяся грудная клетка, распухшие в суставах руки и ноги, лающий кашель — но тут, наверно, представлял собой первый и основной рубеж обороны. Он был единственным вооруженным из всех, держал постоянно в руках грубое короткое копье, состоящее из прута и отточенной стальной пластины на конце. Это было нелепо — от кого здесь отбиваться, от крыс?.. Но для этих людей, вероятно, этот подземный мир казался воплощением нависшей над головой опасности. И Маан мог их понять.
Третий был калека — когда он поднимался, опираясь на палки, было видно, что у него не хватает ноги ниже колена. Может, потерял ее еще в юности, сожранную болезнью, а может, уже здесь, наступив на оголенный провод или угодив в расщелину. Скорее всего, первое — даже с одной ногой двигался он довольно ловко. Помимо этого он был заметно горбат. Говорил мало, предпочитая слушать из темноты, почесывал нос, сплевывал в огонь.
Женщина казалась не такой болезненной, как остальные, возможно, ее деклассировали относительно недавно. Наверно, когда-то она была красива, черты ее лица были тонки и даже не лишены некоторого изящества. Но с тех пор жизнь явно ее не баловала — глаза провалились, сделавшись серыми и испуганными, челюсть, напротив, выступила вперед, обнажив обломанные осколки передних зубов, кожа походила на древний, готовый разлететься прахом от неосторожного прикосновения, пергамент.
Наблюдая за ними из своего укрытия, Маан поневоле задумался.
У мужчины с поверхности есть много возможностей быть деклассированным. На Луне нет тюрем. Каждый глоток воздуха после Большой Колонизации обходился человеку слишком дорого чтобы он взялся содержать за свой счет социальных паразитов, бесполезных потребителей жизненно-важных ресурсов. На протяжении первых десяти лет Колонизации люди гибли тысячами — не хватало воздуха, не хватало воды, не хватало пищи и медикаментов. С тех пор прошло много времени, Луна научилась самостоятельно поддерживать жизнь в своих недрах, наладила внутреннее производство и даже какой-то нехитрый экспорт, но все равно сама мысль о том, что преступник будет содержаться за счет государства, расходуя те крохи драгоценных ресурсов, которые необходимы другим, была кощунственна. В то же время верховенство закона Земли, от которого некуда было деться даже в вакууме, было незыблемо, смертная казнь была окончательно запрещена еще двести лет назад. В этой ситуации деклассирование стало самой жесткой и в то же время самой эффективной мерой поддержания общественного порядка. Фактическое изгнание из общества, лишение всех присущих человеку прав, включая право на жизнь, быстро сводило таких бедолаг в могилу, если могилой, конечно, можно было назвать неглубокие выемки в земле, которые они изредка выкапывали для своих собратьев.
Мужчина может совершить тяжелое преступление и потерять свой социальный класс, право занимать свою ячейку в обществе. В природе мужчин — совершать время от времени подобные вещи. Но женщина… Скорее всего, она оказалась здесь по той причине, которая была хорошо известна Маану, и о которой часто упоминали транслирующиеся по теле информационные блоки Санитарного Контроля. Сознательное недонесение о случае болезни синдромом Лунарэ карается деклассированием без права апелляции, которое производится в трехдневный срок. У этой статьи Криминального Кодекса Луны не было параграфов о смягчающих вину обстоятельствах — таких обстоятельств в данном случае не существовало. Маан подумал — может и Кло сейчас бредет где-то в темноте — осунувшаяся, рано постаревшая, едва передвигающая ноги…
Деклассированные говорили, прихлебывая свое варево, и Маан постепенно начал их понимать. Они называли себя не именами, а кличками — Хромой, Карла, Щипчик, Схвалень. Маан по привычке называл их для себя проще — Старик, Калека, Улыбчивый и Сероглазая. Из их разговора Маан не узнал ничего интересного — они обсуждали давно прошедшие события, негромко переругивались, спорили по пустякам и грубо шутили. Но Маан давно обучился терпению, он мог оставаться без движения много часов подряд, не выдавая своего присутствия. Однажды, страдая от жестокого голода, он два дня ждал, замерев, когда крыса высунется из своей норы. Вскоре он начал что-то понимать. Они действительно оказались под землей недавно, дней десять назад. Нашли заброшенный старый технический лаз в каких-то развалинах и решились на свой страх и риск. Их было шестеро, но двое погибли уже здесь — один сорвался, окончив жизнь на перемоловших его тело штырях, другой сунулся вырвать кабель из какого-то распределительного счета и быстро превратился в груду обожженных, покрытых сгоревшими тряпками, костей. Погибших почти не вспоминали — думали о живых. В этом отношении мораль деклассированных бродяг не отличалась от его собственной.
Они брели в потемках, используя несколько самодельных фонарей и примитивный набор для преодоления препятствий — палки, веревки, крючья. Питались в основном похлебкой из мха и лишайника, поймать крысу считалось редкой удачей. Сложнее всего было с водой — и Маан немало этому удивился, пока не вспомнил, что для слабого человека, особенно в таком состоянии, сломать водоносную трубу из легированной стали — сложная, едва ли преодолимая, задача. Поэтому, найдя вход в Старую Долину с ее полными тяжелой черной воды лужами, бродяги решили остановиться здесь на несколько дней.
Они ничем не угрожали Маану, и он понимал это. Они даже бессильны увидеть его, не то что причинить какой-то вред своим примитивным оружием. Он может сесть рядом с ними на расстоянии вытянутой руки, а они и тогда не заметят его. Они никогда не поднимут тревогу — скорее всего, Кулаков и жандармов они боятся куда как больше Гнильцов, которых, должно быть, не единожды встречали в развалинах и руинах. Они даже не объедали его — не хватало сноровки добыть столько пищи чтобы нарушить баланс.
«Мы похожи, — подумал он, продолжая разглядывать их, — Хотя и бесконечно далеки друг от друга. Я — чудовище, которое не способно существовать в обществе. Они — его мусор, выброшенный в пропасть. Мы живем в ином мире, зная, что наверху нас ждет только смерть, и не испытывая на счет этого иллюзий. Отбросы цивилизации, социальные паразиты. Да, пожалуй, если кто-то и способен меня понять, так это они».
Он осекся. Опасная мысль. Ведь не думает же он, что…
О дьявол.
«Ну попробуй сунуться к ним, — сказал голос, откровенно забавляясь, — Давай же. Скажи — я Джат Маан, Гнилец двадцать шестого социального класса. Наверняка это будет весело. Они все рехнутся со страху».
«Это все проклятая человеческая часть, — ответил ему Маан, — Ей этого не хватает. Я ведь не говорил ни с кем уже целую вечность. Слышал, в старые времена люди, выброшенные на необитаемый остров в одиночестве, быстро сходили с ума. Я чувствую себя так же. Я не хочу рехнуться».
«Посмотри на себя в зеркало, если найдешь его тут — и сразу поймешь, насколько велика твоя человеческая часть, дружище…»
«Я не собираюсь делать поспешных поступков. Пока я просто наблюдаю».
«А потом ты сделаешь какую-нибудь глупость по своему обыкновению».
«Возможно».
Он сделал глупость еще тогда, когда, обнаружив людей, не сбежал. Люди — всегда плохой, скверный знак.
Маан остался наблюдать. Следующие несколько дней он почти не отлучался от облюбованной позиции, благо фонари бродяг были совсем слабые и маломощные. Лишь изредка он позволял себе поймать и задушить крысу чтобы не мучиться голодом, потом возвращался обратно. Он наблюдал за людьми так, словно они были его домашними питомцами, забавными и необычными. Он знал, что ничем не рискует. Люди, боящиеся темноты и неизвестности, редко покидали свою пещерку, где обычно спали, а если выходили за водой и лишайником, то не меньше чем втроем, медленно, неуклюже и громко преодолевая препятствия, которые для Маана давно были смехотворны.
Ничего особенного они не делали. Готовили нехитрую снедь, ели, латали остатки одежды, негромко беседовали, иногда даже пели. Чем дольше Маан смотрел на них, тем больше вспоминал собственное прошлое — то время, когда был человеком и считал себя таковым. Они были разительно непохожи на него, но в то же время он не мог отделаться от мысли, что в них больше общего, чем он согласен признать.
«Я мыслю как человек, хотя и не всегда, а значит, во мне осталась его часть. Этой части больше не нужен воздух или вода, но нужно что-то, что делает человека человеком. Может быть, если я найду это что-то, то почувствую себя лучше».
Внутренний голос молчал, позволяя действовать как заблагорассудится. Он не собирался участвовать в этом посмешище.
Маану понадобилось много времени чтобы решиться. Но, решившись, он и в самом деле ощутил минутное облегчение. Главное — принять решение, пусть даже вздорное и глупое.
Он решил действовать предельно осторожно, как и всегда. Никаких резких движений и странных звуков. Он подойдет к ним. Не таясь, не прячась, как подходит человек к сидящей вокруг огня компании. И поздоровается. Маан не знал, осталась ли у него способность членораздельно изъясняться на человеческом языке, его толстая шея, усеянная в несколько рядов спрятанными зубами, могла производить много звуков, но ни один из них не был похож на человеческий язык. Ему придется рискнуть. Что ж, даже если окажется, что он нем, есть много способов, с помощью которых разумные существа могут понять друг друга.
Если настроены на контакт. Никто не ждет от чудовища, что оно заговорит с тобой о мире. Но Маан был уверен, или убедил себя в том, что, действуя осторожно и всячески подчеркивая мирные намерения, он быстро справится с паникой, которая, несомненно, последует за его эффектным появлением.
Он не человек, но он попробует вспомнить, что это такое — быть человеком. И если окажется, что несмотря на его ужасную оболочку эти люди признают его равным себе, это будет означать, что человеческая часть и в самом деле осталась в нем неповрежденной, хоть и страшно изувеченной. Это будет означать, что его зовут Маан, и он нечто большее, нежели крадущийся в темноте Гнилец третьей стадии.
Настоящее безумие.
Но разве это не истинное свойство человека — совершать безумные поступки, когда в этом нет никакой нужды?..
Маан начал двигаться к людям. Он перестал скрываться, двигался как обычно, и земля под ним немного вздрагивала, когда он вонзал в нее свои шипастые руки. Запах человека и огня стал так силен, что тело против его воли напряглось, зашевелились беспокойно зубы. Маан сумел подавить это проявление зверя. Он шел не на бой, он шел как равный к равному.
Люди не замечали его, пока он не подошел так близко, что видел их в мельчайших деталях. Как и прежде, они сгрудились вокруг своего крохотного костерка, не замечая ничего вокруг. Типично для человека — проявлять беспечность даже перед лицом опасности. А Маан определенно являл собой опасность и, возможно, самую страшную опасность этого мира.
Под конец он едва не струсил. Когда до костра оставалось совсем немного, может быть метров десять, он на какое-то мгновение замер, пересекая черту, за которой не было возврата. Все его тело бунтовало против этого безрассудства. Он точно пытался засунуть руку в полыхающий огонь, не обращая внимания на предупреждающий об опасности вой инстинктов.
Самоубийство — вот что это такое.
Потом они заметили его.
Должно быть, сперва им сообщило о его приближение сотрясение камня под ногами. Женщина, которую Маан привык называть про себя Сероглазой, вдруг напряглась, стала напряженно озираться.
— Што такэ, Карла? — наречие уличного сброда резануло слух.
— Там, там! — она начала показывать пальцами в темноту, — Чуешь? Земля…
Напряглись и остальные.
— Земля варганит… — пробормотал Калека озадаченно, — Верно, земнотрус, а? Не бежать бы нам отсюда?
— Не страшите, — сказал старший, Старик, — Спокойнее, братья. Один раз похоронили, второму не бывать.
Маан вступил в круг света. Осторожно, выдвинув лишь голову, грудь и руки, чтобы не напугать людей своим огромным телом. Но и без того эффект оказался достаточно силен.
Первым заметил его Улыбчивый. Его безвольно висящая, подобно тряпке, на губах улыбка вдруг окостенела, стала бледной. И глаза, увидевшие выступающего из темноты Маана, вдруг стали двумя гладко обточенными подземной рекой камешками, гладкими и ничего не выражающими.
— Братья… — пролепетал он своим полу-парализованным ртом, — Ой, братья…
Теперь главное было заговорить чтобы хоть отчасти унять их страх. Маан давно продумал свои первые слова, но, открыв рот, обнаружил, что произнести их будет непросто.
«Не беспокойтесь, — хотел было сказать он, — Я не причиню вам вреда. Послушайте меня».
Но слова, так просто и гладко рождавшиеся внутри, выбирались наружу изувеченными, перетертыми его многочисленными зазубренными зубами.
— Не… Не причиню… Не причиню… Меня…
Он слишком давно не говорил вслух. Привычка мыслить новым образом привела к тому, что у него образовался разлад между мозгом и языком, точно оборвался соединяющий их провод.
Люди закричали. Они повскакивали с мест, словно сорванные порывом могучего ветра, но бежать им было некуда — Маан перегородил единственный выход из небольшой пещеры. Страх, овладевший их, был страхом той силы, когда у человека отнимается тело. Слишком большое испытание для их нервов. Старик гримасничал, как парализованный, лицо его было совершенно сумасшедшим. Глядя в его глаза с ужасно расширившимися зрачками, можно было подумать, что его хватил мозговой удар. Улыбчивый, бледный как глина, и такой же мягкий, прижался спиной к стене, выставив перед собой свое жалкое оружие. Он не представлял опасности. Калека упал на пол, но силы оставили его, он дрожал, даже не в силах опереться на свои самодельные костыли. Сероглазая сжалась, обхватив себя за колени. Может, она надеялась, что так явившееся из вечной ночи отвратительное чудовище проглотит ее сразу, не станет пережевывать жуткими, выпирающими из пасти, зубами.
Маан ощутил что-то похожее на укол стыда.
«Окажись я на их месте полгода назад, сам бы наделал в штаны, даже если бы под рукой оказался пистолет, — подумал он, не предпринимая никаких действий чтобы не напугать бродяг еще сильнее, — Да тут и верно легко рехнуться от ужаса».
Он не знал, как выглядит в деталях, но имел достаточно верное представление о своем теле. Такое может вогнать в дрожь даже закаленного инспектора Контроля с многолетним стажем.
— Мир. Я мир. Маан. Не причиню вреда вам, — в его голосе не сохранилось ничего человеческого, даже артикуляция звучала иначе, так, как не могла звучать в человеческой речи, но, как ни странно, при этом он говорил вполне членораздельно и ясно.
Маан вдруг вспомнил Гнильца в развалинах стадиона, его огромное тело, похожее на ствол дерева. Тот тоже изъяснялся странным языком, сперва кажущимся хаотичным нагромождением перетекающих друг в друга слов. И, наверно, успел бы сказать еще многое, если бы Маан, выхватив у Хольда револьвер, не превратил его голову в бесформенный ком.
— Я пришел. Мир. Опасность нет. Никогда нет. Успокойтесь. Бояться нет.
У Маана не было легких, ему приходилось набирать воздух в пасть, оттого фразы выходили очень короткими, рубленными — насколько его хватало. Получалось беспомощно и жалко, но это был единственный способ, которым он мог общаться. Не высекать же, в самом деле, буквы в камне…
— Гнилец, — выдохнул старик, глядя на него во все глаза, — Г-гнилец.
— Маан. Бояться нет, — повторил Маан. Косность собственного языка раздражала его, — Мир.
Наконец они поняли, что он не собирается нападать. Но, кажется, все еще пребывали в состоянии глубокого шока. Улыбчивого трусило, как в лихорадке, Калека пытался отползти, забыв про костыли, Сероглазая глядела на него ледяным пустым взглядом. Они были всего лишь людьми, и сейчас перед ними находилось то, страшнее чего нет на всей планете. Настоящий живой Гнилец. Чудовище из чудовищ. Порождение ночного кошмара.
Это заняло много времени. Маан стоял неподвижно, припав к земле и склонив голову чтобы казаться ниже. Эта поза казалась ему унизительной в присутствии четырех объятых страхом людей, но человеческая психика гибка и обладает способностью приспосабливаться к любой, самой странной, ситуации. Состояние шока не могло длиться вечно.
Старик был самым опытным из них, он пришел в себя первым.
— Слуш, братья, — пробормотал он, приподнимаясь, — А тварь-то, мается мне, не голодна. Смелее, братья.
— Голодна или нет, а зубами клацнет и надвое разделит, — сказал опасливо Калека, — Ты глядь, зубы-то…
— Мир. Пришел. Маан. Я.
— Да он, сдается, не спешит. Эй, ты! — у Старика дернулась морщинистая щека, — Ты нас не трожь, понял? Какая пакость… Карла, не дрожь ты. Поднимайся, Карла. Видишь, он смирный.
— Это Гнилец! — взвизгнула Сероглазая Карла, — Спустились сюда на свою погибель… Не двигайся! Набросится и в клочья порвет!
— А ну как не порвет… Говорю тебе, смирный.
— Не бывает такого, чтоб Гнилец — и смирный. Страх какой…
— Бывает, говорят, — осторожно сказал Калека, поднимаясь и не сводя с Маана испуганного водянистого взгляда, — У меня прежде знакомец был, в Контроле служил. Говорил всякое. И, будто бы, бывают и смирные. У них, когда в голове все перемыкает, и мозг гниет, всякое случается. Кто-то с целый дом вымахает, зубы с руку, а мозга нового не нажил, так ты ему хоть голову в пасть суй…
— Этому засунешь…
— Ты на морду не гляди, Щипчик. Сам знаешь, был бы настоящий Гнилец — сожрал бы с потрохами, только косточки бы скрипнули… А этот зыркает, стоит. Да и бормочет что-то, чул?
— Как не чуть. Меня морозом по шкуре прошкрябло, как он пасть открыл. Только, думаю я, не настоящее это.
— Это еще как — не настоящее?
— Мозга у него нет, у Гнильца этого, — пояснил Калека, — Ясно? Ты не слушь, что он бормочет, он с того бормочет, что голова отсохла. Повторяет, что попугай, без умысла. Мысленная остаточность в нем, но пустая, как по привычке. Мож, думает, что человек еще…
— Человек! — Сероглазая истерически засмеялась, даже задрожала, — Человек!..
— И то бывает. Глядь, как на нас зыркает. Видать, шкура отросла, а с мозгами не вышло.
То ли Хромой и в самом деле был убедителен, то ли неподвижность Маана сыграла роль, но люди, кажется, отошли от испуга. На Маана теперь глядели с опаской и отвращением.
— Я мир. Бояться нет, — нужные слова все не находились, не могли выбраться, — Бояться нет…
— Значит, говоришь, не тронет? — уточнил Улыбчивый, немного осмелев, даже вспомнил про копье, зажатое в руке.
— В жизнь не тронет, — убежденно ответил Калека, — Знакомец, в Контроле служил, своими ушами… Этот Гнилец снаружи грозен, а на деле, должно быть, смирен как теленок. Его, может, и крыса загрызет, он и пикнуть не сумеет.
— Вот как, — Улыбчивый почесал в затылке, — Маешь смысл, наверно. А меня страх до самых кишочек сперва пронял. И подходит же как человек чисто… Подходит, в глаза смотрит, говорит…
— Тоже мне — говорит… Беседу что ль вести с ним желаешь? А смотри, — Калека повернулся к Маану и, несмотря на то, что в глазах его, на скользком дне, плавал страх, заговорил, стараясь держать голос ровно, — Здравствуй, рожа облезлая. Что зыришь? Огонь не видел, Гнилец поганый? Откуда ж тебе огонь видеть, погань? Жрешь, небось, нечистоты одни, как крыса смердячая. Верно? Ты глядь, как зыркает, аж душу холодит… Не знал бы, что это скотина бессловесная, напугался бы до одури. Ну и отвратная же у тебя харя, братец. Ничего поганее не видал. Желудок воротит, как увидишь такое.
Маан напряг шею так, что даже заскрипело. Дело принимало совсем другой оборот.
«Ну как тебе общество? — спросил голос, явно наслаждаясь, — Пообщался? Смелее, ведь это к ним тебя тянуло столько времени? Смотри, это и есть твои собратья по биологическому виду. Ты сохранил им верность даже потеряв свое прежнее тело. Чувствуешь родство?».
— Бояться нет, — медленно сказал Маан, пытаясь вложить в этот скудный запас все, о чем в этот момент думал, — Я мир.
— Видишь? — Калека довольно засмеялся, — Вот как с ним беседовать. Чисто попугай какой. Говорю же, нету мозга в нем, только видимость, морок. Ходить может да пасть открывать. А сам беззащитен, как котенок какой-то.
— Это оно выглядит так, — сказал Старик, — Только я б на твоем месте не сильно-то…
— А запросто, — Калека вдруг вытянул желтоватую, раздутую в суставах, руку, — Глядь, Щипчик.
Маан понял, что собирается сделать безногий. А может, тело его поняло. Оно напряглось, натянув стальные тросы мышц, изготовилось, налилось силой. Это тело принадлежало не человеку и оно не разбиралось в человеческих взаимоотношениях. Оно делало то, что умело делать.
Ужасным напряжением воли Маан заставил его остаться в неподвижности.
Если ты называешь себя человеком, докажи, что ты человек. Человек способен идти на уступки. И терпеть, если это необходимо для достижения цели.
«Я докажу, — упрямо подумал Маан, чувствуя, как тень скользит по его лицу, — Я выдержу».
Удар костылем пришелся по скуле, едва не задев глаза. Сухая палка соприкоснулась с его плотной упругой шкурой почти беззвучно, издав лишь еле слышимый треск. Удар был слишком слаб чтобы причинить серьезную боль, но Маан едва удержал свои инстинкты, которые были готовы заполучить контроль над телом и действовать так, как обычно действовали, когда ему угрожала опасность. Калека умер бы мгновенно, даже не успев опустить свою клюку, а может и не успев даже понять своей участи.
«Человек, — подумал Маан, ощущая пылающую полосу на своем лице, — По крайней мере, что-то во мне осталось. Я выдержал. Я не убил его, хотя мог и должен был. Я сохранил ему жизнь, хотя это было совершенно ни к чему. Значит, я еще существую. Я, Джат Маан, все еще существую».
Второй удар пришелся по подбородку, третий по лбу. Калека хлестал его с упоением, с удовольствием вкладывая в свои удары неожиданно появившуюся в чахлом теле силу.
— Вот, вот, вот… — приговаривал он, опуская клюку, — Вот как он… А? Ну как? Видали Гнильца? Говорю же, безмозглый и есть. Пришел на свет, делов-то. Хоть на поводке его таскай.
— Прогоните его! — крикнула Сероглазая, — Видеть не могу урода этакого. Вон его!
— Постой, — Старик пожевал губами, — Куда ж гнать. Ты, Карла, думала бы поперед.
— Да что ж тут думать? Куда его, гнилого? Я даж глаз закрыть не смогу, пока он тут рядом.
— Толку мало, — согласился Калека, — Жрать его возможности нет. Знакомец мой, инспектор, говорил, яд там, в требухе у него. Сожрешь что — распухнешь и концы враз отдашь. Такая уж внутренность нечеловечья. Нельзя его жрать.
— Так прогоните же его!
— Замовчь, — шикнул на нее Старик, — Ты это враз придумала, да только кто ж выбрасывает то, что само тебя нашло? Или богатство карманы оттягивает?
— Подавись этим богатством… Куда ты его пристроишь? Поклажу на него вьючить что ль?
— Да нет, куда ж, — Старик вдруг расплылся в улыбке, отчего отвисшие морщины растянулись во все лицо, — Есть думка хитрее.
— Какая? — подал голос и Улыбчивый. На Старика он смотрел уважительно, видно и в самом деле сын…
— А такая. Забить его, вот туточки.
— Что?
— Да что говорю. Забить как есть. Он, смотрю, и верно безропотный, значит стерпит. По шее ему…
— Да что его резать, если толку с его нутрянки никакого? — недовольно спросила Сероглазая, — Разве что ожерелье с зубов его сделать.
— Тебе б об ожерельях думать, Карла… Ты выше бери, — Старик прищурился, — А ведь выгода с него будет огромная. Забить и, значит, в Контроль потом весточку наслать. Мол, встретили и изничтожили погань такую, с риском для жизни, значит. Ты на морду его глядь, не мелочь, сразу видать. Оно, может, тут несколько лет ходит, не пойманное. Старый Гнилец — это, брат, сила, любой скажет.
Старик говорил муторно, долго, вплетая в свою шепелявую речь непонятные Маану слова, но по реакции остальных сидящих вокруг костра, было видно, что слова эти находят отражения в их мыслях. Калека озабоченно тер дряблый подбородок, глаза бегали из стороны в сторону, Карла даже дышать забыла, так вслушивалась. Даже Улыбчивый, с лица которого обычно не сходило выражение бессмысленного удивления, вдруг замигал, задергал ртом, потер руки.
Люди. Только люди. Ничего более.
— Значит, батя, нам за это милость выйдет?
Старик кивнул, кадык на тощей шее скакнул вверх-вниз.
— Больше бери. За такое дело, я так думаю, Контроль нам большую бумагу выпишет. С восстановлением в социальном классе, — видимо, это формулировка была им где-то вычитана, Старик произнес это с нескрываемым удовольствием, сладко жмурясь, — Так-то, братья. Предъявим шкуру, и при бумаге будем, это я верно говорю. Вжик — и все. А кому-то, есть думка, может даже и повышение выйти. Класс, скажем, восьмидесятый…
Сумасшествие. Неужели они всерьез думают, что могут его убить?
Не из ненависти к ужасному отвратительному Гнильцу.
Не от страха.
Только лишь потому, что им кажется, что он слабее и его можно задушить, как крысу. И выгадать на этом.
Вот твои люди, которых тебе не хватало. С которыми ты ощущаешь духовное родство.
— Верно, Щипчик, говоришь, — подхватил Калека, — Только не восьмидесятый, а семьдесят пятый, никак не меньше.
— А завалим ли? — уточнил осторожный Улыбчивый, скользнув по Маану неприятным оценивающим взглядом, — Ты глядь, какой.
— Это он снаружи таков, — сказал Старик, — А унутре они все одинаковые, что человек, что Гнилец, что сам дьявол… И пикнуть не успеет. Ну-ка, братья…
Они обступили его со всех сторон, забыв про недавний страх. Четыре тощих фигуры в лохмотьях, каждая из которых была в несколько раз его меньше. Сейчас это уже не пугало их.
Ему ничего не стоило развернуться, отшвырнув их всех разом, как тряпичных кукол, и в несколько рывков оказаться под защитой темноты, где им вовек не найти его, даже если они вздумают прочесывать все смежные пещеры цепью. Любой Гнилец на его месте поступил бы именно так.
Самое безрассудное, что можно сделать в такой ситуации — пытаться доказать что-то самому себе. Даже понимая всю тщетность этого.
— Мир. Маан. Опасность нет, — он продолжал цедить бесполезные слова, чувствуя, как сжимается кольцо вокруг него. Он видел серые лица с горящими глазами, ощущал их зловонное дыхание и едкий запах гноя.
— Ты, Схвалень, под горлышко ему меть, вишь, там шкура потоньше будет… А там уж разберемся, какая в нем внутренность. И у меня для него найдется…
«Не надо, — мысленно сказал им Маан, — Не делайте этого».
Глупо было оставаться. Глупо было вообще затевать все это. Глупо питать себя несбыточными иллюзиями — иллюзии часто оборачиваются большой кровью. А кровь будет, Маану сообщило об этом чутье, дернув какую-то тончайшую жилку в его мозгу. В таких вещах оно обычно не ошибалось.
— Опасность нет…
— Айда, братья! — крикнул Старик.
Одним глазом Маан следил за копьем Улыбчивого, метившим ему в шею, другим — за Калекой, которой уже занес свой костыль. Не тот костыль, которым он бил его, другой, с острым ржавым штырем, вогнанным посередке. Оттого, когда возле самого лица оглушительно взорвалось, ослепив на несколько секунд его органы чувств огненным хлыстом и запахом сгоревшего пороха, растерялся. Что-то впилось ему под правый глаз, злое как жало огромной осы, отчего в голове зловеще загудело, а окружающий мир озарился багровой молнией.
Старик. Никогда нельзя недооценивать самого опытного. Он слишком долго позволил себе считать себя человеком и пытаться думать и действовать как человек. Руководствуйся он обычными соображениями, этого бы никогда не случилось. Сквозь быстро тающие грязно-серые клубы порохового дыма Маан увидел Старика — тот пытался перезарядить громоздкий самодельный пистолет, который до этого, видно, удерживал под лохмотьями. Какой-то ржавый хлам, собранный из пришедших в негодность механизмов. Но на близком расстоянии тяжелая грубая пуля вполне могла проломить даже прочную кость. Возможно, в последнюю секунду у Старика дрогнула рука. Маан не собирался предоставлять ему второй шанс. Он ударил правой лапой, без замаха, как бил обычно шныряющих по темным углам крыс. Рука вошла в живот Старика с негромким хрустом — точно лопнул старый, изъеденный временем, туго натянутый холст. Он увидел Глаза старика, на мгновенье странным образом прояснившиеся, выпученные, наполнившиеся каким-то новым, ранее незнакомым, чувством. Маан резко повернул лапу внутри его теплого мягкого живота и вырвал ее обратно, заставив тощее тело согнуться пополам. На тонких губах Старика выступили кровавые пузыри, с выражением бескрайнего изумления он прижал руки горстью к своему раскрывшемуся, как бутон, животу, пытаясь сдержать сизо-багровый ворох собственных внутренностей, выпирающий наружу.
Маан не видел, что с ним случилось дальше — закричавший от ярости и ужаса Улыбчивый ударил его копьем. Он бил неловко, без опыта, Маан мог наблюдать, как медленно плывет, поворачиваясь вокруг своей оси и отбрасывая блики костра, зазубренный наконечник. Одновременно с этим Калека, долго и трусливо примеривавшийся к его боку, ударил своим костылем. Он был проворнее, но ему не повезло, заточенный штырь лишь скользнул по прочной слизкой коже, оставив зудящую полосу. Маан отмахнулся от него лапой, повернувшись к Улыбчивому. У того оставалось две секунды жизни, и потратил он их безо всякой пользы для себя — выпучил глаза, так, что дернулась обвисшая на костистом лице улыбка, мгновенно побелел, как будто его в один момент проморозил изнутри густой иней. Его голова поместилась в широко открытую пасть Маана целиком, по самую шею. Шея была худой как жердь, и перекусить ее ничего не стоило, но Улыбчивому судьба приготовила другую смерть. Маан ощутил, как в недрах его горла вылезают на поверхность прежде спрятанные в своих кожаных складках многочисленные ряды зубов. Растущие в несколько спиральных окружностей, они ощутили прикосновение плоти и мгновенно сомкнулись. Плоть была мягкой, рыхлой, податливой. Она была сладковата на вкус, как крысиное мясо, но куда нежнее. Под плотью что-то хрустело. Зубы без дополнительной команды начали работу, для которой были предназначены, к которой привыкли.
Что-то больно укололо его подмышку. Скосив взгляд, он увидел Калеку — тот всадил свой костыль ему в бок и теперь ворочал его, скалясь, пытаясь расширить рану, из которой текла густая желтая кровь. Маан с сожалением бросил Улыбчивого, чьи затихающие движения еще ощущал в своей пасти. Это было непросто — его зубы имели крючковатую форму, специально для того чтобы удерживать угодившую в них добычу. Маан выплюнул Улыбчивого. Но тот уже не был улыбчивым — улыбка начисто исчезла с его лица. Как исчезло и само лицо. Вместо головы над плечами поднималось подобие растрепанной капустной кочерыжки, все в лохмотьях сорванной кожи и мышц, бесформенное, смятое. Осколки кости, удивительно белоснежные, как неумело вставленные украшения, выпирали из влажного месива. Нижней челюсти не было, и вниз безвольно свисали сизые клочья языка. Наполовину раздавленная голова удивленно смотрела единственным уцелевшим глазом, треснувшим в глазнице.
— Агагыхыр… — Улыбчивый зашатался, поднял руки к своему страшному огрызку, обнаженные мышцы лица затрепетали, — Ахраыг…
Потом смерть нащупала его бьющееся в агонии тело и погасила жизнь внутри него одним мягким движением. Улыбчивый рухнул на пол, точно его выключили, враз превратившись из человека в сверток из лохмотьев и нескольких килограмм остывающей плоти.
Калека был самым проворным из всех, он обладал собственным чутьем, которое, должно быть, предупреждало его об опасности. Увидев страшную смерть Улыбчивого, он не стал медлить, развернулся и бросился в темноту, забыв про фонарь, быстро ударяя по камню своими кривыми костылями, издающими сухой стук. Должно быть, это чутье не раз помогало ему прежде, если позволило сохранить жизнь на протяжении такого времени, провело целым и невредимым через многочисленные опасности подземного мира. Но по сравнению с чутьем Гнильца оно не стоило ровным счетом ничего.
Маан догнал его одним рывком, бросив свое тяжелое тело вперед как камень из пращи. Он врезался в спину безногому, и кости того хрустнули еще до того, как они оба рухнули на землю. Даже полу-раздавленный, обратившийся до пояса во влажную бесформенную тряпку, Калека не утратил воли к жизни — вскинул свои бесполезные костыли, пытаясь ткнуть ему в пасть. Маан ударил сквозь них, превращая дерево и пластик в мелкую невесомую труху. Когда его рука коснулась головы Калеки, лежащей в конце траектории, она тоже обратилась в труху, только горячую, парящую, вязкую. Маан отшвырнул бесполезное более тело, больше оно ему не требовалось.
Сероглазая вжалась спиной в темный угол, Маан услышал ее судорожные вздохи, рвущие грудную клетку, и лишь затем увидел ее своим обычным зрением. Она выглядела так, словно уже была мертва, словно жизнь выскользнула из нее, оставив пустую полупрозрачную оболочку вроде той, в которую обратился обнаруженный им когда-то мертвый Гнилец. Когда Маан приблизился к ней, она сжалась, сморщилась, стала совсем крошечной. Ее серые глаза мыли мертвы и холодны, как не бывает у живого человека.
— Мир, — сказал ей Маан, протягивая руку, — Бояться нет.
Увидев его перепачканную красным и серым руку, Сероглазая вскочила, как подброшенная электрическим разрядом. Он подумал, что женщина попытается убежать, так же безрассудно, как Калека, но она не стала этого делать. Она выхватила откуда-то короткий самодельный нож, блеснувший в темноте крошечной треугольной льдинкой, и бросилась на него, нечеловечески визжа, полосуя лезвием воздух и метя в глаза. От неожиданности Маан замешкался, человеческая его часть опять заставила тело помедлить. Сероглазая ударила его несколько раз в лицо, но не смогла пробить кожу. Она была женщиной и была слишком слаба чтобы причинить ему вред. Маану было даже жаль ее, жаль этого бессмысленного и безумного порыва, но другая часть его разума, та, что была несоизмеримо расчетливее и приспособленнее к окружающему миру, понимала — нельзя оставлять в живых слабого противника, его надо уничтожать, пока он слаб и беспомощен, а не ждать, когда он сможет причинить урон.
И Маан уничтожил его, подняв и опустив свою тяжелую лапу. Это было легко. Сероглазая умерла быстро, наверно даже не ощутив того, что умирает. Ее череп лопнул, как сырое яйцо, оставив свое содержимое на его руке и на полу. Тело еще какое-то время мелко дрожало — должно быть, оно не верило, что управляющее им звено может просто исчезнуть, и искало его, искало приказов. Потом оно затихло.
Маан некоторое время стоял над ним, равнодушно глядя на останки, потом вспомнил про Старика.
Тот был еще жив, его смятые легкие издавали такой громкий свист, что можно было услышать с другого конца Древней Долины. Маан нашел его без труда, тот не успел далеко отползти. За ним тянулся густой след, похожий на выложенную кем-то для торжественного случая красную ковровую дорожку. Но когда Старик увидел Маана, молча наблюдавшего за его судорожными движениями сверху, в его лице и его движениях не было никакой торжественности, только предчувствие смерти и понимание ее неминуемого прихода.
— Не трожь… — проскрипел он, переворачиваясь на спину и обнажая полупустое чрево, внутри которого что-то еще текло, пульсировало и дрожало, — Богом, дьяволом прошу… Мир. Мир! Говорить!
Теперь он был готов к разговору. Он был готов слушать.
— Ты прости, братка… Не знали, не думали. Откуда ж в Гнильце… По глазам не сразу понял… Не держи зла, братка. Мир! Давай же, скажи что… Я же вижу, разум человеческий, не звериный… Скажи мне, братка…
Как это по-человечески — ощущать вседозволенность, считая, что обладаешь силой, и молить о пощаде, утратив эту иллюзию.
Хорошо, что он не человек.
— Мир нет, — сказал он негромко, но по взгляду Старика было видно, что тот услышал и понял, — Теперь нет.
Он прекратил жизнь Старика, так же легко, как расправлялся обычно с раненной крысой. И ничего ощутил, кроме знакомого запаха. Этот запах говорил о том, что все хорошо, опасности больше нет, он в безопасности и может позволить себе расслабиться. Это значило, что он все сделал верно.
Маан оглянулся. Вокруг него снова царила полная тишина, его привычный спутник и покровитель, разгоняемая лишь треском догорающего костерка. Вокруг костра лежали четыре мертвых человека, которым судьба уготовила закончить свой путь именно тут. Маан еще раз всмотрелся в них, удивляясь тому, как еще несколько минут назад мог ощущать с ними какое-то, пусть и отдаленное, сходство.
Никакого сходства не существовало. Теперь он ясно видел это и понимал. Морок рассеялся. И Маан почувствовал себя спокойнее.
Все стало просто и понятно, как и прежде.
Он уже собирался уходить, когда тело просигнализировало ему, что он упустил нечто важное. Глупо оставлять столько мертвой плоти, которую потом просто объедят местные крысы. Не тело — поправил он себя — это и есть я.
Я, Маан.
Он наклонился над телом Старика. И не ощутил ничего ужасного, поняв, что собирается сделать.
Это было естественно — для его биологического вида.
На вкус Старик оказался жестковатым, но сладким, как он отчего-то и ожидал.
