Назад: Виталий Храмов Сегодня — позавчера Книга 2

Пролог

Я — попаданец. Я из начала 21-го века, по собственной невнимательности и нерасторопности попавший под ж.д. вагон, оказался в 41-м, в теле старшины Кузьмина Виктора Ивановича, смертельно раненого при бомбёжке эшелона, на котором полк старшины перебрасывался на фронт. Тогда нам, мне и телу Кузьмина, умереть было не суждено. Я был «подселён» в Кузьмина «на испытательный срок». Правда, в чём заключалось моё испытание — не знал. Но, оставаться в стороне в столь тяжкий для страны момент — не мог. Я очень хотел помочь Родине и своему народу, но не знал, чем и как помочь. Знаниями или навыками полезными не обладал — экономист по образованию, в армии не служил, в технике не разбирался. Жизнь меня маленько помотала, но, как впоследствии, оказалось, привила некоторые навыки, оказавшиеся полезными. Так получилось, что я больше половины трудовой деятельности руководил людьми и процессами (хотя и малыми делами и коллективами), обычно на самых сложных и безнадёжных направлениях, от которых амбициозные мои товарищи сумели отвертеться, а я, «крестьянский сын», не сумел, за что и был «бит» и «вздрючен» регулярно. Зато появилась стрессоустойчивость, умение видеть «суть», т. е. определить корень проблемы, интуитивное деловое чутьё, основы психологии коллективов, умение разбираться в людях и мотивировать людей на неблагодарный труд. Последнему научился спонтанно, и этому завидовали все. Я мог за пару минут уговорить бригаду сделать самую поганую работу, честно сказав им в самом начале: «Ребята, заплатить вам за эту работу не смогу, но…» И они делали. Матерясь. И уважали меня после этого, а других посылали грубыми матерными оборотами.

Но, оказавшись в 41-м, я об этом не вспомнил. Помнил лишь, что прогрессор из меня не выйдет, и очень расстроился. Потом, правда, решил, что «делай, что должен и будь что будет». Решил попасть на фронт и хотя бы что-то сделать, хоть одного немца, но завалить. Так я оказался в добровольческом батальоне, сформированном из сотрудников НКВД. Я к НКВД отношения вообще никакого не имел, но так сложилось. Осенью мы попали на фронт, исключительно плодотворно повоевали, набили много танков, перебили много немцев и, самое главное, задержали целую танковую (а может и не одну) дивизию на переправе на несколько суток. Батальон был разбит, но тылы и раненных удалось отвести прежде, чем захлопнулось окружение. Потом я, волей комбата (Царствие ему Небесное, фундаментальный был мужик), назначенный врио комбатом (при старшинском-то звании) вел остатки разбитого батальона по тылам врага, обрастая отбившимися от своих окруженцами или освобождая наших красноармейцев из плена.

И вот в ходе этого лесного «вояжа» произошло ещё одно невероятное событие — в лесу мы берём в плен откровенно неприятного типа — крайне деморализованного снабженца. И это оказался я сам, т. е. мой двойник, Я-2, также оказавшийся в прошлом на своём «Шевроле» с несколькими носимыми радиостанциями и разными канцтоварами. Только тогда я понял, что нахожусь не в прошлом своего мира, а в прошлом какого-то другого. События 41-го в этом мире развивались ещё драматичнее, чем в моём.

Отличия навскидку: маршал Победы Жуков Г.К. пропал осенью, при перелёте из блокадного Ленинграда, немец вошёл в Москву, до поздней зимы столица разрушалась жесточайшими уличными боями, поглощавшими, как мясорубка дивизии за дивизиями. И хотя потом удалось охватывающими ударами с севера и юга освободить Москву, война была проиграна. В 45-м война подошла только к границам СССР, а в 47-м Вермахт капитулировал перед Западом после ядерных бомбёжек. Но война не кончилась. Антигитлеровская коалиция стала тут же Антикоминтерновской, ядерные бомбёжки русских городов, капитуляция на позорных условиях. Крах и уничтожение русской цивилизации. Сатанинский мировой порядок на планете под ядерной дубиной теневых хозяев Запада. Почти легальное рабство, расцвет трансплантации органов, серый рынок рабов на «запчасти», общемировой голод и нищета. Кроме «золотой» сотни миллионов. Вот они-то жили не то что шикарно, а сверхшикарно. Это был даже не неофеодализм, к которому скатывался мир в моей истории, а неоантичность с абсолютно «отмороженными» полубогами и миллиардами рабов. Третьего, среднего класса не было, как не было и НТП. Ни космоса, ни лазеров, ни компьютеров, ни реактивных самолётов. Один сплошной «менеджмент».

Что делать с этим? Мне казалось, что я знал решение. Я-2 рассказал, что во время боёв за Москву предательским заговором был убит Берия и все курируемые им проекты — оружейные, атомные, разведывательные и контрреволюционные, были похерены. Развитие оружия споткнулось, атом опоздал и не спас страны, разведка не смогла предугадать действий противника, с заговорами справиться стало некому. Сталин «заболел» и «ушёл», страна рассыпалась, попала в рабство даже не к «полубогам», а в рабство к немецкоязычным рабам.

Все эти все сведения мой аморальный, доведённый жизнью до скотского состояния, двойник записал на листы бумаги. Я решил довести этого «попаданца» с его сведениями до своих и передать Берии, в надежде, что легендарный Лаврентий Павлович сумеет грамотно распорядиться этим подарком, хотя бы не дав себя тупо застрелить в спину. Я-2 смотрел амерский фильм о «героях», сумевших казнить палача «пятьсотмильонов-невинно-убиенных», а потом ещё и читал запрещённую книгу 46-го года издания с материалами следствия. Так что, у нас были фамилии заговорщиков, их «высоких» покровителей и структура их организации.

Но, при прорыве линии обороны врага, Я-2 был смертельно ранен и я лично добил его, а потом и сам был «убит».

Опять «котлета».

Когда я очнулся в следующий раз, застонал, кто-то вскрикнул, убежал. Я ничего не видел — на глазах были повязки. Я лежал. Связанный.

— Он меня слышит?

— Он пришёл в себя.

— Старшина Кузьмин. Я начальник особого отдела дивизии капитан Паромонев. Вы меня слышите?

— Угу, — ответил я ему и закашлял, тут же застонал. Боль! Вся, блин, моя жизнь в этом времени — постоянная боль!

— Где ваши пленники? Где записи? Куда делись ваши спутники?

Ага! Значит, ни Кадета, ни записей они не нашли? Уже хорошо. Леший говорил, что Кадет был жив. На этой стороне был жив. Леший его проводил. Это кто же с ним остался? Бородач, Финн и девчёнка? Это надёжные, тёртые мужики. Они знают цену тому, что несут. И гарантированно ни в одной из обойм подковерных партий не состоят. Только бы дошли!

— Никто не выжил. Ничего я не смог! Пристрелите же меня! Чего мучаете! Мля! Больно-то как! Всё пропало! Всех я потерял! И записи погибли! Доктор! Сделайте что-нибудь или пристрелите!

Вот такую истерику я закатил. Хотя, она была искренней. Мне и правда, так больно, что жить не хочется. Тем более, что всё от меня зависящее я сделал. Больше ничем помочь я не могу.

Если Кадет дойдёт, если Парфирыч окажется тем, кого я в нём увидел, если Берия поверит, если сумеет… Слишком много «если». Но, от меня больше ничего не зависело. Я больше никак ни на что не мог повлиять. Можно и помереть со спокойной душой.

— Доктор, какие шансы? — Услышал я вопрос Паромонева.

— Никаких. Любая из его травм могла его прикончить. Большая кровопотеря, начавшаяся гангрена старых ранений — он уже был ранен и не один раз. А с медикаментами сами знаете, какое положение. Я не знаю, чем тут помочь.

— Сделайте, что возможно. Он должен ответить мне. За всё, что натворил.

— Да пошли вы нах! — прохрипел я. Мне было глубоко плевать на них. Вдруг всё показалось таким мелким, незначительным, несерьёзным до смешного. Какая мне разница? Какое мне дело до какого-то Паромонева с его «предъявами»? Я уже не в его власти, я — одной ногой не в этом мире. Я почти в ВЕЧНОСТИ. Единственное, что удерживало от падения в вечное НИЧТО — БОЛЬ. Боль такая, что я взвыл:

— Господи! Избавь меня от страдания! Дай избавления! Дай умереть!

Но Он оказался глух к моим мольбам. И я продолжал мучиться. Видимо, мой долг не исполнен. Но, что я могу ещё-то? Хотя, Ему виднее. Ну, что ж. Христос терпел и нам велел. Посмотрим.

В этом состоянии безумия от боли, в состоянии полусмерти, ко мне стали приходить странные сны. Вот так вот однажды, проваливаясь в обморок, одной ногой в могиле, вот что мне привиделось:

Судьба Голума.

(наше время)

Шея моя затекла, от этого я проснулся. Оказалось, уснул я, сидя за столом, положив голову на руки, отчего руки затекли и онемели. Я сел, кресло скрипнуло. Задел мышь и экран компьютера зажёгся, выходя из спящего режима. С экрана на меня смотрел Excel с открытым табелем моей бригады. И, как часто во сне и бывает, даже нигде не шелохнулось, что я был не в Богом забытом госпитале, а дома, за компом.

За окном уже стемнело. А я дома был один. Так не бывает. Не должно быть. По-темну только я бываю вне дома — работа такая, а вот моей семье положено ночью спать. Сотовый лежал рядом. Позвонил жене — «абонент не абонент». У сына — та же песня.

Я забеспокоился. Заметался по комнате. Я никак не мог вспомнить, где они. Поставил чайник на газ, набрал тёщу.

— А они ещё не вернулись с речки? Не помнишь? Ты хоть что-то помнишь? Совсем у тебя мозги отказали! Они на речку ездили. Уже давно должны были вернуться.

Чайник закипел, тревожно засвистел. Намешал себе растворимого кофе, позвонил подруге жены. Они почти всегда на реку ездят вместе.

— Да, вместе были. Как — нету?

Из последовавшего следом потока слов и эмоций я выудил, что как завечерело, моя любимая, оставив сына и одну из подруг, живущую рядом с нами, поехала (моя единственная из всех там присутствующих водила машину) везти эту, что сейчас несла пургу в трубку, и ещё двоих на другой конец города. Потом она должна была вернуться за сыном и приехать домой. Четыре часа назад.

Я бросил трубку. Звоню той, что была с сыном на пляже. Сонный, пьяный голос мне ответил, что она дома, не дождалась моей жены. Подъехали её знакомые ребята и она укатила с ними.

— Мой сын? — заорал я.

— А чё ты орёшь? Он отказался. Сказал, ждать мать будет.

— Сука, шалава! — заорал я, бросая телефон.

Пнул диван, схватил обратно телефон, схватил бумажник, выскочил из дома.

Как я и надеялся, на углу, у супермаркета, стояли два бомбилы. Договорились быстро, летим на пляж, в Донское. Как я заметил, почти в каждом городе, где есть река или водоем, есть часть города или посёлок на берегу, носящий это прозвище. Официально или нет.

Доехали. Выскочил из машины, бегу, ору.

— Папа! — кричит зарёванный голос. Сын бежит навстречу. У меня кипяток пролился по жилам и брызнул из глаз. Сгрёб в охабку, чуть не раздавил.

— Мама, мама, — говорил сын, — она обещала. Что-то случилось!

Мой бедный мальчик. Один, в темноте, перепуган, но переживает не за себя, а за мать.

— Разберёмся! — отвечаю я ему, — где твой телефон?

— Дома. Я же с мамой. Был.

Тут мужество оставило моего мальчика. Он заревел в голос. Сука, шлюха, (подруга жены) оставила десятилетнего ребёнка одного. Ширинки увидала и поскакала!

— Разберёмся.

Посадил сына в машину, велел ему и бомбиле ждать, бегом оббежал окрестности — ничего.

Отвёз сына домой, как смог успокоил.

— Я поеду маму поищу, а ты постарайся поспать. Если надо, свет оставь, лады?

— Пап, ты за меня не бойся. Ты маму найди. Может она колесо проколола?

— Найдём, колесо поменяем. Я тебя закрою. Идёт?

— Угу.

Он включил телевизор, обнял подушку, завалился на бок на диване, зажмурился. Я поцеловал его в темечко, выбежал из дома.

Бомбила ждал. Мы поехали с ним по маршруту, которым моя любимая должна была проследовать. Потом по менее вероятному маршруту.

Рассветало, но так же — никакой ясности.

— Может, загуляла? — решился, наконец, бомбила, — бабы, они знаешь какие?

— Знаю. И хорошо бы так, но… Хорошо бы так.

Во мне закипало отчаяние. Она не могла загулять. Она не могла заблудиться. Не сломалась машина, она не попала в аварию — машину бы не успели убрать. Значит, что-то более мрачное и страшное. Липкий страх полз по спине.

У дверей ментовки позвонил на работу, сказал, что не могу выйти. Выслушал, что так — нельзя, что это увольнение.

— Пох, — ответил я в трубку, — я не могу выйти.

И, сбросив вызов, зашёл в линейный отдел.

Я, в принципе, и ждал, что моё заявление не вызовет энтузиазма. Я понимал, что они думают: «Загуляла баба, появиться, а нам бумаг оформлять миллион». Понимал. Потому, не убеждал, не просил, просто гнул своё. Наконец, они приняли моё заявление на пропажу жены и заявление на угон машины. Заявы разные, пойдут по разным ведомствам, а цель будут преследовать одну. Дождался, пока не увидел фотку жены в компах ментов, в разделе — «их разыскивают».

Тут же позвонил куму. Он у нас в милиции служит. Хоть и старлей всего, но в криминальной милиции. Это у них подразделение такое. Он меня выслушал, обещал подсуетиться. Не задавал глупых вопросов про загулы — он мою жену хорошо знал, как-никак, он её троюродный брат. Знает, что она умница. Если и загуляет, то так, что никто не догадается. Так глупо, с розыском в милиции, она не сможет.

Потом позвонил ещё одному хорошему другу семьи. Он уже дослужился до полковника милиции. В Чечню ездил, чтоб полканом стать. В той командировке он подорвался на фугасе, полгода валялся по госпиталям, но смог восстановиться. Даже полковника получил. А то служил 5 лет на полковничьей должности в звании подпола.

Он, молча, выслушал. Спросил только:

— В последний месяц медкомиссий она не проходила?

— Проходила. У неё же через неделю — соревнования.

— Понятно. Всё, Виктор, ты больше ничего не предпринимай. Жди. И постарайся успокоиться.

Как тут успокоиться? И этот вопрос про медкомиссию, он к чему? О чем ты, опер, знаешь? Что там случилось?

Пришёл домой. Сын уже не спал. Молча смотрел на меня. Я сел рядом на диван. Уставился невидящими глазами в телевизор.

— Я к бабушке? — спросил сын.

Когда ты успел так повзрослеть, сынок?

— Да. Пока поживёшь там. Собирай вещи.

— Ноут брать?

— Возьми всё, что посчитаешь нужным. Да, готовься, что надолго. Лето, авось.

После недолгих сборов, уже другой бомбила отвёз нас в пригородный посёлок, где жили тёща с тестем. Пришлось им отчитаться о своих действиях. После недолгого «семейного совета», было постановлено, что действия мои были верными. И что я ничего не забыл, сделал всё, что нужно, ничего не упустил, чего от меня, «дырявоголового», не ждали.

Приехав домой, обнаружил машину кума у подъезда. Кум вышел, обнял, достал с заднего сидения звякнувший пакет.

Нажрались. С горя. Моя любимая как в воду канула. Даже менты уже не надеялись на благополучную развязку — нашу машину перехватили на выезде в соседнюю область. План «перехват» — есть у них такой. Человек, что вёл машину, не подчинился требованию остановиться, попытался скрыться, открыл огонь из автомата. Погоня продолжалась 2 часа. Бандит загнал машину в лесной массив, где бросил машину и затерялся в зарослях. В салоне была обнаружена кровь. Окровавленная одежда моей жены.

Следующих дней я не помню. Бухал. Я. Не пьющий. Бухал. До потери способности думать. Смутно помню только лицо отца, что пытался как-то образумить меня. Помню, что мне стыдно перед ним. Наверно, нахамил.

А потом меня вызвали на опознание. В морг.

На столе лежало тело, накрытое какой-то зелёной клеёнкой. Из-под покрывала торчали ноги. Пахло горелой человеческой плотью. Я не должен был знать этого запаха, но в 41-м нанюхался.

Какие-то люди что-то мне говорили. Что-то из официоза. Я не смог поднять покрывала. Не смог. Потому что узнал эти голые ступни родных ног. Очень часто, если я вечерами дома, она ложилась на диван, я садился в ногах и массировал эти ступни. Они у неё болели, уставая за день. Так мы смотрели телевизор или DVD.

Я упал на колени, схватился за её ноги, уткнулся в них лицом и завыл.

Финиш.

Опять «котлета».

(1941 г.)

Постоянно приходили особисты. Пытались меня допрашивать. Я их искренне и от души посылал по пешему аморальному маршруту, с садистским удовольствием чувствуя их беспомощность. Им нечем было на меня надавить — я уже не от мира сего, одной ногой в могиле. И пытать меня бесполезно. Каждая минута жизни для меня и так были пыткой. Меня никто не пытался оперировать. Сразу вправили кое-как ногу, зашили руку, не пытаясь срастить сломанные кости, так и оставили, ожидая моей смерти. Хотя, перевязки-пытки делали. Я чувствовал собственную вонь. Вонь гниющего заживо тела. Охо-хо, беда!

Сколько это продолжалось, я не знал. Я был связан, глаза завязаны, часто и надолго терял сознание. Но приходить в себя совсем не хотелось. Обморок нёс, хоть краткое, но избавление. От боли. Но приходили эти видения. Того мира, мира будущего. Мира без неё. Тяжело. Больно. Врагу не пожелаешь того, что испытал я.

Судьба Голума.

(наше время)

Там, или тут? Как назвать моё существование в 21-м веке? Не важно. Я заливался спиртным. До обморока. Там — боль и война, тут — боль и потеря Любви, Радости, Смысла жизни. Но, что необычно, переваливаясь из одного мира в другой, я сразу же забывал другой. Так, смутные отголоски, как от ночного кошмара после пробуждения.

Мной овладела такая тоска и апатия, что свет померк. Смутно помню похороны, поминки, какие-то допросы в ментуре, дознания, протоколы. Я их все читал, но…

Всё изменил один человечек. Я сидел пьяный у дерева напротив дома. Идти в дом не хотелось — без неё он потерял значение «Дома». Но и идти было некуда и незачем.

— Это у тебя жену убили и сожгли? — услышал я.

Я поднял голову.

— Ну?

— Я знаю вашу машину. Я был на пляже в тот день. И видел как, вслед за твой, поехала другая машина. Это было подозрительно. Потому я запомнил номер. Менты мне не верят. Эх, вижу, ты невменяемый. Ладно, засуну бумажку в карман. Может, добьёшься чего. Говорят, связи у тебя неплохие.

Только на следующий день, наткнувшись на эту писульку, я вспомнил этот разговор. Долго-долго пялился в бумажку, часа два. И мир мой менялся. В нем появился смысл. Точнее, цель.

Сначала, я хотел обратиться к своим ментовским знакомым, но передумал. Какое-то смутное беспокойство было. Как предчувствие. Но, я его неправильно понял. Стал копать. Сам. Не совсем же я дурень. И спешить мне некуда. Всё уже случилось. Что могло случиться, уже случилось.

Номер и описание машины соответствовало машине, принадлежавшей к довольно известной в городе структуре. Это была бизнес-структура, типа холдинг-групп, принадлежавшая большому авторитету, в нашем городе, конечно. В прошлом — бандит, настолько умный и хитрый, что выжил в 90-е, легализовался, стал бизнесменом. Я знал его дочь, тихую умницу, — учились на параллельных потоках в университете, знал его сына, охеревшего от вседозволенности отморозка. Не знал только, что он не завязал с криминалом.

Понятно стало, почему менты не стали крутить этот след. Муторно, хлопотно, а ничем не кончиться. От такого человека ничего не добьёшься.

И я тоже решил быть аккуратней. Пить я «притормозил», но «дурака валять» продолжал. Пусть думают, что я продолжаю пить. Недееспособный алконавт. Спроса меньше. И шляться можно везде. Слушать, смотреть.

Многое услышал, многое увидел. Мир мне открывался с другой стороны. С той стороны, которая была в тени, была не то, что скрыта, сколько была неинтересна, брезгливо отводима глазами. Мы живем с этим теневым миром рядом, но параллельно, в отвращении не замечая его. Обходя эти «тени», как лужи грязи, боясь «обляпаться».

С работы меня уволили. Что меня устраивало. В план моей «вендетты» такая загруженность не вписывалась. Но, деньги-то нужны? Нужны. Очень. Но, работа нужна особая. Чтоб свободного времени побольше. Помог кум. Он устроил меня сторожем. И к кому? В гаражный комплекс того самого холдинга того самого авторитета. Менты в открытую «дружат» с бывшими (или не бывшими?) бандитами. Но, не до морализаторства.

Работа — супер! Сутки через трое. Сутки сидишь в караулке, палец об палец не ударишь, три дня — делай что хочешь. А зарплату положили в 2,5 раза больше, чем у мастера путейцев. Зарплата, правда, в конверте, но мне-то до этого прохладно. До пенсии ещё дожить надо. Моей жене все эти пенсионные и страховые фонды уже глубоко параллельны. И мне — тоже.

Комплекс — 6 боксов под авто. Утром машины уходят, вечером водилы пригоняют машины, купаются в душе и расходятся по домам. Я всё закрываю и можно ложиться спать. Весь комплекс обнесён бетонным забором, но вернее заборов охраняет имущество авторитет хозяина комплекса.

С первой же зарплаты я купил дёшево подержанный скутер, что резко повысило мою мобильность — в нашу машину я сесть больше не мог. Поставил её в гараж и запер.

Но, дело не в том. Моё «расследование» потихоньку продвигалось. За искомым авто были закреплены двое «братков». Они были мелкими порученцами для несложных заданий. Подай-поднеси, уйди, не мешай. Для этого им и была выделена машина. Но, в данный момент их в городе не было. Куда-то запропастились. Совпадение или нет? Спецом отослали?

У каждого исполнителя должен быть начальник. И у этих двоих должен быть. А вот и нет. У всех людей в этом «холдинге» были «старшие», даже у меня. Надо мной старшим был суровый мужичёк, что отвечал за всех сторожей на всех объектах, раскиданных по городу и области. А у этих двоих — не было. Потом оказалось, что и сами они «не совсем» свои. В структурах «холдинга» не состояли. Это были личные «обезьянки» сына Хозяина. Беспредельщика. Отморозка. И распоряжаться ими мог только он. Вот так вот. И выяснить цель их слежки за моей любимой можно только у него. У Отмороженного.

Запахло жаренным. Это подгорала моя задница. Даже попытка разговора с этим пареньком выйдет мне боком. Стало ясно, что разговор может и состоится, но только один, только силой и после него мне придётся «резко» потеряться. А так как мне не безразлична судьба дорогих мне людей, то и разговор должен быть «инкогнито».

Согласен, версия так себе, но другой нитки, способной меня привести к убийцам — не было. Так что, будем тянуть эту ниточку.

В процессе размышлений выстраивался план действий.

«Потеряться» надо не после «разговора», а до. И больше не показываться. Так будет легче сохранить инкогнито.

Я продал машину, завел пластиковую карточку Сбербанка, кинул на неё все деньги, что были. Приехал к тещё. Пообедал с ними. Попросил сына проводить меня. Мы сели на лавочку под тремя берёзками.

— Ты уезжаешь?

Я вздохнул. Отвернулся.

— Да.

— Надолго?

— Да.

— Может, не надо?

— Надо.

— Обещай, что вернёшься!

— Всё будет нормально, обещаю. Вот карточка. Я на неё буду деньги высылать.

— А когда ты вернешься?

— Я не знаю, сынок. Как отболит.

— Так у меня тоже болит! — закричал он.

Я почувствовал, как глаза наполнились слезами, обнял его, буркнул:

— Прости!

Потом сел на скутер и уехал.

Домой мне было возвращаться не с руки.

Я уже выкинул симку сотового, купил краденный телефон с левой симкой.

Я сидел на заборчике, ограждающем территорию магазина на центральной улице города, высматривая ту, что подходила по моим выдуманным критериям. День уже подходил к 20.00, похоже, сегодня тоже ничего не сложиться.

А эта? Похожа на загнанную лошадь. Прёт тяжеленные пакеты. Не шибко ухоженная, типичная разведёнка-бухгалтер. Кольца нет. Взгляд «разведёнки». Давно и безнадёжно одинокой. Ну, попробуем?

— Вам помочь? — спросил я, подходя к ней и подхватывая пакеты в её руках.

Она испугалась. Верно я угадал. Ничего хорошего от мужиков она не ждёт.

— Не бойтесь, я лишь хочу помочь. Мне нечего делать, скучно, а вам тяжело. Я вам помогу, вы скажите мне «спасибо», я буду горд собой, и день пройдёт не зря.

Она отпустила сумки, но глаза так и остались глазами испуганной коровы.

— Вам куда?

Она проблеяла название улицы, я пошёл, она посеменила вслед.

Я шёл и что-то трепал языком. Не помню — что. Да и она, скорее всего не вспомнит. Не важно. Что-то о том, что надо помогать людям, потому что всё в мире взаимосвязано. Надо делать добро. И другую подобную благостную пургу. И дальше — тоже ля-ля.

А когда дошли, я, в наглую, спросил:

— Чаем напоите? Пить хочется.

Она впала в ступор. Я взял её за подбородок, слегка нажал, опуская голову:

— Это делается так: «да, конечно, у меня есть и чай, и кофе, и кое-что покрепче»

Неожиданно, её «отпустило», она ухмыльнулась, в глазах мелькнули, видимо уже забытые, блядские искорки:

— А то так пить хочется, что переночевать негде?

— Ну, вот! Приятно иметь дело с умной женщиной.

— Ладно, пойдём.

Типичная двухкомнатная хрущёвка. Комната подростка-дочери (лет 15-ти), гостиная, она же, видимо, её комната, кухня малюсенькая, совмещённый санузел. Обстановка старомодна, бедненько, но чисто, аккуратно.

Дочка в немом удивлении смотрела на меня.

— Привет, я Гоша.

— Он же Гога?

— Почти. А ты?

— Не важно.

— Ладно, Неважно, показывай, где пакеты ставить.

Потом хозяйка готовила ужин, я развлекал её своим присутствием на кухне. Мне не понятна эта тяга женщин, чтобы кто-то смотрел на процесс их стряпни. Я же не люблю, когда кто-то смотрит. Но, сидел, благостное ля-ля разговаривал. Неважно сидела у себя, как мышь. Она и была как серая мышка. Какая-то вся никакая, усреднено-незаметная. Угловатая, высокая, ещё бесформенная, русые волосы в обычном хвосте, светлые брови и ресницы были незаметны, будто их и нет.

Да и мама её такая же, только крупнее, по-женски, мясистее.

Готовила она, кстати, так себе. Хотя, нормально, сойдёт. Поужинали почти в молчании. Потом Неважно ушла, мы пили растворимый кофе.

— Уйдёшь? — спросила, наконец, решившись, она.

Я пожал плечами:

— Прогонишь — уйду.

М-да, если бы заставил попросить остаться — не попросила бы. Но, и выгнать не может.

Принесла полотенце. Пока я принимал душ, постелила постель.

Я старался. Произвести впечатление. Можно было не стараться — там давно и никто не оставлял впечатлений, но я старался. Поэтому утром, когда мы пили кофе, она спросила:

— А ты придёшь ещё?

— Да.

— Когда?

Я пожал плечами. Проводил её до работы — я угадал — контора. И когда я сказал:

— До свидания!

Она ответила:

— Я буду ждать.

Перевалочная база заложена.

Раньше мне казалось, что сутки через трое — уйма времени, но оказалось — опять времени не хватает. Выспаться не могу. Надо было хоть где-то спать нормально. Просто спать. Поэтому я на объекте, который охранял, сделал вот что. Купил несколько китайских веб-камер, два датчика движения, привёз с гаража свой древний комп, на нём ещё стоял самый первый Селерон, и пузатый монитор. Камеры были развешены, датчики установлены, провода протянуты, комп отформатирован и софт нужный установлен. Нет, всё, конечно было не так просто и не так быстро, но кого волнуют проблемы блох и солдат? Не рассказывать же об этом? Это скучно. А вот заработавшая система видеонаблюдения, при включении датчиков движения ещё и пищавшая на подъехавших к воротам и шлявшихся в периметре, заинтересовала моего начальника.

Он сурово смотрел в выпуклый монитор, где транслировалось изображение с 4-х камер.

— Сам?

Я хмыкнул:

— Не, спецов вызывал.

— Я тебе что, клоун дешёвый? Конь педальный! — почему-то взбеленился он.

— Извини, не хотел обидеть. Я тебя уважаю, ты конкретный пацан.

— Я тебе не пацан. Где научился всё это делать? — его палец уткнулся в экран.

— Да нигде! Вот тут и научился. Помогает скоротать время.

Старшой нахмурился и свалил. А при следующем моём дежурстве, припылил с каким-то типчиком полусладкой наружности и секретуткой смазливо-длиноногой. Оказалось, полусладкий — менеджер, деваха — кассир. Я подписал договор ООО «Табурет-три-ножки» и «холдингом» на установку системы видео-мониторинга на объекте Гараж №Дцать. И сумма в графе «стоимость работ», что глаза на лоб. На руки, правда, только треть, но всё одно до… по пояс, в общем.

— Сколько времени тебе нужно для установки такого же на другом объекте? — спросил старшой. Я пожал плечами.

Одним словом, тут же подписали ещё договор, получил на руки аванс, и меня перевели на другой объект — Гараж №Ндцать.

Бабла-то, бабла! Я был в шоке. Всю жизнь работал, как пахарь, на все внеурочные и выходные соглашался, ради лишней пятихатки, а тут сразу и столько! А хорошо жить у бандитов. Легализовавшихся.

Хотел выспаться, а впрягся ещё в одно ярмо. Денежное, но ярмо.

Деньги на карточку сына сбросил. Я знаю, теща их сразу снимает, не верит она в электронные деньги. Только в те, что можно пощупать. Оно и к лучшему.

Я освоил ещё одну специальность. Нет, не установщик видеосистем. Угонщик. Скутеров. И мотоциклов. Я их угонял, катался за отморозком, потом бросал скутер. Так, я довольно чётко себе представлял режим жизни Отморозка. Беда была в том, что Отморозок нигде и никогда не оставался один. Нигде и никогда. Как подобраться к нему? Через его сопровождающих? Ствола у меня нет. И не достать его. Да и убивать их я не хочу. Даже Отморозка. Мне только и надо, чтоб он ответил — зачем его шакалы за моей женой пасли.

А на перевалочной базе, где я теперь жил, когда надо было где-то переночевать, начались проблемы. Откуда не ждал. Проблемы и у Хозяйки. И проблемы с Неважно. Я ей тут купил дешёвенький китайский (корейский, по-названию) смартфон. Цыгане их что-то очень дёшево продают.

— Зачем? — спросила она. Странная она. Надо бы радоваться. Она нахмурилась. Подвоха ждёт?

— Задобрить хотел. Чтоб не смотрела на меня, как на вошь.

Я теперь тут был полноправным жильцом. У меня был ключ от входной двери, я помогал в уборке по дому и «вносил квартплату». Так я это называл. Помогал, в общем, немного. К чему я это? А, в общем, я уже был «дома», когда пришла Хозяйка. Она задержалась и пришла заплаканная. Она, конечно, пыталась это скрыть. Но, тщетно — и я, и дочь увидели.

— Что случилось? — спросил я.

— Опять он? — спросила Неважно одновременно со мной.

А вот это интересно! Я уставился на подростка, но она, поняв, что взболтнула, она убежала в свою мышиную норку, вход куда мне был заказан.

Вечер был испорчен. Неважно носа не показывала, Хозяйка «тупила». Слова не вытянешь. Дождавшись вечера, когда она пошла в душ, я вломился в ванную, вырвав шпингалет (там шпингалет-то).

— Что ты делаешь? Уйди! Пошёл вон!

Не обращая внимания на её истерику, я её крутил и так и сяк, рассматривая. Синяки на руках, шее, груди, бёдрах.

— Кто это сделал? — спросил я.

Она меня не слышала. Билась в истерике.

— Кто это сделал? — заорал я ей в лицо. Но даже крик не пробился до неё.

Я отпустил её, повернулся. В дверях стояла, с воинственным видом, между прочим — с молотком в руках, и огромными глазищами (голубые, оказывается), Неважно. Я отобрал у неё молоток:

— Поранишься.

Сжал за плечи, приподнял, переставил, прошёл, отпустил.

— Успокой мать.

И ушёл. Не люблю истерик. Особенно, у женщин, которые тебе безразличны.

Я сидел у подъезда на вкопанной покрышке, курил. Подошла Неважно, села на соседнюю покрышку:

— Дай закурить?

— Перетопчешься.

Я докурил сигарету, раздавил бычок о покрышку, закурил ещё одну.

— А у тебя нет семьи?

— Не ипёт!

— А зачем ты спросил, зачем тебе знать — кто это сделал? — наконец спросила она.

— Надо. Кто он? Ты ведь знаешь. Говори!

— Зачем тебе?

— Я любопытный. Ну?!

— Начальник отдела физлиц, — выдохнула она, закрыв лицо руками, а руки на колени, вся сжалась, будто бить её буду. Что за реакция шизанутая?

Она была в том же халате. А телефон-то она успела из коробки вынуть. Вот он, в кармане лежит. Современные телефоны она такие большие, широкие. Не как Нокии первые, но всё же. Я достал смартфон, запустил интернет, поисковик, нашел её организацию, структуру, персонализацию. Узнал фамилию. Поиск по фамилии вывел меня на одну из соцсетей. Вот и фото.

Неважно уже с интересом следила за моими манипуляциями.

— Он?

— Он, с…

— Ну-ну, некрасиво так на уважаемого человека, примерного семьянина.

— Да он!..

— Читай сама. Вишь, как красиво расписано. Ладно. Пора мне. Иди в дом, простынешь ещё.

Я ждал его. У его машины. Японец С класса. Ничё, так. А стоянка эта, кстати, не оборудована видеонаблюдением. Но, я всё равно, шлем не стал снимать. А рядом с его машиной так удачно стоял УАЗик.

Я ему проколол все 4 колеса, сигнализация не сработала. Пришлось монтировкой высадить лобовое стекло. Вот тогда она и взвыла. Я отошёл за УАЗ.

Летит, летит, причитает. Встретил его подсечкой, свалил и стал бить. Больно, методично. По мягким тканям, по суставам, по почкам-печенкам, не трогая лицо.

— За что? — разобрал я среди его криков.

Я наклонился к нему и прямо сквозь затемнённое стекло шлема спросил:

— Приятно?

— Нет, не надо!

— А женщин бить и насиловать приятно?

— Нет, вы ошиблись, я никого не насиловал.

Я отходил его ногами.

— Вспомнил?

— Она сама! — завизжал он, — сама! Ей так нравиться!

Тут я засомневался — а мы вообще об одной и той же думаем?

— Кому нравиться? Как её имя?

Он назвал. Нет, та самая. Теперь я бил этого борова с максимальной жестокостью, на которую был способен. Пока не вырубил. Потом сел на скутер и уехал. Скутер бросил, джинсовку и джинсы снял и положил в пакет, пошёл в шортах и майке к своему скутеру. Пакет выбросил в мусорный бак через пару кварталов.

И уехал на речку искупаться и успокоиться — после драки у меня всегда руки трясутся.

Пока обсыхал на берегу, думал — вот надо оно мне было? Ещё и прихватят за нанесение вреда здоровью. Но, уж больно он меня взбесил. Такой весь правильный, хороший, а бабу регулярно насилует. Ладно бы просто склонил к сожительству, но ему же надо, чтобы она сопротивлялась. Ему так больше нравиться? Крутым себя ощущает? А с другой стороны, он что-то там блеял, что она сама. Может и правда. Их, баб-то, не поймёшь. Они — всякими бывают. А, пох, уже свершилось.

Поехал на «работу». Жара спала, можно и по заборам с камерами полазить.

Когда я пришёл к ним в следующий раз, они опять смотрели на меня глазами испуганных коров.

— В командировку ездил, — сообщил я им, ставя на стол пакет с продуктами, — как вы тут?

Они переглянулись. За ужином раздавили бутылочку коньяку, малой тоже налили. Выпив, Хозяйка осмелела, задала прямой вопрос — я ли отправил в больницу её обидчика? Я, улыбнувшись, ответил, что не понимаю о чём речь. Мать очень строго зыркнула на дочь, та юркнула в норку и больше не показалась.

По утрам она уходила, меня не будила. Так должно было быть и в этот раз. Но, сквозь сон, я почувствовал нежные руки на своём теле, губы. Не просыпаясь, сгрёб женское тело под себя. Однако, даже сквозь сонливость, «наткнувшись» на «преграду», я почувствовал, что тела этого маловато. Должно быть мягче, мясистее. Отпрянул, открыл глаза.

— Давай же, что тебе стоит?! — взвизгнула Неважно.

Я сел на краю дивана, спиной к ней, накрыл её одеялом с головой. Она ревела, причитала. Потом кричала на меня, затем опять плакала, причитая, что она не красивая настолько, что даже я побрезговал. А подруги её и так считают её бракованной.

Я повернулся, сдёрнул одеяло. В этот раз она прикрылась, закрыв девичьи груди ладошками.

— Девственность — сокровище. Его беречь надо. И подарить её тому, кто достоин, кто оценит. Тому самому, единственному и неповторимому.

— Нет таких.

— Есть. Они есть. И твой где-то ходит, ждёт. И если ты пойдёшь на поводу своих падших подруг, то когда он встретит тебя — он пройдёт мимо. Зачем ему падшая?

— Это сказки для маленьких девочек. Жизнь — дерьмо.

— Дерьмовые люди, чтобы не чувствовать своей вони, стараются вымазать в дерьме всё, что ещё не вымазано. Когда все воняют — никто не воняет.

— Всё ты врёшь! Ты просто побрезговал. Неужели тебе не хочется целки?

— Нет, не побрезговал. Без одежды ты симпатичнее. Но, не для меня. А целка… Уже было. Я тебе не сказку рассказал, а реальную историю. Мою и моей жены.

— А что ж ты тогда тут делаешь? — ехидно спросила она.

— Мою жену убили. Я — мщу. Больше ни о чём не спрашивай.

— Убили? Прости, я не знала.

— Не надо, ты не знала.

— А моя мать?

— Тебе честно или соврать? Правда — она ранит.

— Значит, с матерью — это на время?

— Да.

— А она — всерьёз.

— Мне жаль.

Я встал, не одеваясь, сходил на кухню, поставил на огонь чайник. Когда я вернулся, она лежала на боку, свернувшись калачиком, смотрела в спинку дивана. Услышав мои шаги, она посмотрела на меня, вернее, на мою готовность к «бою».

— Ты хочешь меня, — констатировала она, — Значит, я не страшная?

— Ты симпатична.

— Меж нами что-то могло бы быть?

— Могло, но не будет.

— А если я не буду целкой?

— Не будет. Тебе ещё жизнь строить, а я — уже пропащий. Не стоит.

— А я — хочу.

— Перехочешь.

Чайник закипел, засвистел.

— Кофе будешь? — спросил я, натягивая штаны.

— Буду.

Она пришла на кухню в чём мать родила. Вот ведь оторва! Измором меня решила взять?

— Решила, не мытьём, так катаньем? — спросил я её.

Она улыбнулась:

— А вдруг?

— Если ты продолжишь в подобном ключе — ты меня больше не увидишь.

Она уставилась на меня. О чём она там думала, я не знаю, но спросила:

— Мне одеться?

— Сиди уж. Мне приятно, в конце концов. Но, о «нас» — даже не думай. Пей, остынет.

Молча пили кофе.

— Гош, я, правда, не страшная?

— Правда.

— А почему…? — она замолчала, слова застряли в её горле, а слёзы выступили из глаз.

— Вопрос поставлен не так, потому и не можешь найти ответа. Вопрос — кто? И зачем им это нужно.

Она задумалась.

— Может, тебя гнобят не потому, что ты хуже, а потому что они — полный отстой? — убеждал я, — а если они отстой, стоит ли плакать? Тебе не всё равно, что о тебе подумает свинья? Или ты думала, что став шалавой, избежишь унижений? Нет, всё только усилиться. Они не будут с тобой дружить. На дружбу способны только люди, способные осознать правду. А бляди — они никогда правды не видят, никогда её не признают. Они живут в иллюзиях. И вне лжи — не могут. Жизнь вне лжи их разрушает.

— Я ничего не поняла.

— Представь подругу, что больше всего тебя гнобит. Вот если все кругом начнут к ней относиться так, как оно должно. У неё много парней?

— Да.

— Она — блядь. И, представь — все начнут ей это в глаза говорить. Она будет убеждать — она со всеми и с каждым только по любви. А все смеяться — это же смешно. По любви? К чему? К палкам? Если она окажется в подобной среде — где она всего лишь то, что она есть — половая тряпка — то она умрёт.

— Мне кажется, ты не прав.

Я пожал плечами.

— Девочка, тебе сколько лет? А мне? Я чуток больше тебя видел, чуток лучше разбираюсь в жизни и людях. Потому в моей жизни была настоящая любовь. Чего и тебе желаю.

— А какая она, настоящая?

— Это не объяснить. Это надо осознать, почувствовать. Любые слова, что я скажу — ничего тебе не скажут. Это — то же, что слепому с рождения описать радугу.

— Как я узнаю, что это она?

— Не переживай, поймёшь.

— А если я полюбила, а он — нет?

— Тут или ты ошиблась, или время не пришло.

— В чём ошиблась?

— Что любишь.

— Я не ошиблась. Я люблю тебя.

Она смотрела мне прямо в глаза, упрямо и, по-детски — непосредственно. М-да, убойное сочетание — голая девочка признаётся в любви. Мне.

— Нет. Ты не любишь меня. Это не любовь. Любопытство, желание — плотское, уважение, может быть. Даже отцовские чувства вот так выразились, но не любовь.

— Не решай за меня! Я люблю тебя, я хочу, чтобы ты стал первым! — она вскочила, встала передо мной, вся такая голая, тонкая, юная, страстная. Глаза горят, губы пылают, соски окаменели бордовым, трогательный девичий пупок, пушок на лобке, юношеская припухлость в бёдрах. Вся такая нежная, упругая, сладкая. А, проклятие! У меня аж скулы свело судорогой. Ага, скулы, хе-хе.

Я встал, взял её за подбородок, долго смотрел в её пылающие глаза, поцеловал в губы. По-взрослому, по-настоящему. Со стоном оторвался, метеором собрал свои вещи и сбежал.

Опять «котлета».

(1941 г.)

А потом всё изменил голос:

— Старшина Кузьмин?

Я не ответил. Я перестал разговаривать, потому что моими собеседниками могли быть только особисты, а они меня даже пытать пытались, суки!

— Я привёз вам привет от Тимофея Парфирыча.

Я чуть не закричал от радости. Наконец-то! Дошли! Но тут же, подленький мой здравый смысл (или паранойя) осадил меня же.

— И?

— «Восток доехал».

Это ничего не значит. Хотя, многое может значить. Первое — всё идёт по плану и всё хорошо. Второе — провал. Кто-то перехватил Кадета с группой и «расколол их по самые помидоры».

— И?

— Парфирыч ознакомился с посылкой и улетел. Он приказал вызволить Вас. Врач говорит, Вы при смерти и не перенесёте дороги.

— Нах! Куда угодно, только не гнить здесь! Надо — вынесу! И подохну — всё лучше, чем так, опарышем съедаемым.

— Как же Вас довести?

— А ты кто?

— Старший уполномоченный по особо важным делам Лауза Михаил Ильич.

— Михаил Ильич, мои вещи надо забрать с собой. Там в нагрудном кармане трофейные сильнодей… не выговорю. Таблетки там. Голубоватые. Если буду пить по одной каждые шесть часов — довезёшь.

Ага, нариком конченным стану, но довезёшь.

Следак метнулся, мне к губам были приставлена таблетка, потом металлическая кружка с ледяной водой. Во-о-от! Так-то лучше!

— Поехали, старшой. Видимо, долг мой не уплачен. Зачем-то понадобился кусок котлеты под званием старшины Кузьмина. Слушай, старшой, я сам не вижу — мне ничего не отрезали лишнего?

— Я не врач, но руки-ноги имеются.

— И то хлеб.

Рассказать про дорогу нечего. И не стоит. Что рассказывать живому мертвецу, по недоразумению задержавшемуся в этом мире? Ныть, что это было больно и тяжело? Это и так понятно. В общем, это было невыносимо.

Сколько времени прошло в тряске, боли, в обмороках я не знаю, но очнувшись в очередной раз, я услышал деловой голос, до боли знакомый.

— Натан! — захрипел я.

— А, узнал, старый ты кусок медвежатины! Я вот уже говорил Степановым, похоже, что вытаскивание тебя с того света превращается у меня в привычку, — сказал голос Натана и тут же сам заржал.

— Получиться?

— Куда ты теперь денешься! Ты в очередной раз умудрился поставить всех на уши. Все требуют твою душу и срочно. Заметь, не мясо, а душу. Нужен ты опять нашим «большим и сурьёзным» мальчикам. Опять игра затеялась. И как ты умудряешься быть в центре всего этого?

— Тяжело и больно.

— Я заметил. Да, а что это за таблетки с тобой в комплекте пришли?

— Там наркотики. Опиаты годны как обезболивающие, есть стимуляторы, есть галлюциногены. Вот последним применения не нашёл.

— М-да. Опять… Не ори! Я тебя к операции готовлю. Опять ты меня удивил. Где-то препараты такие раздобыл?

— Трофеи, Натан, трофеи. Американские.

— Так, Витя! Ты меня в дела ваши тайные не тащи! Мне нельзя, как агенту сионизма.

— Натан, не смеши, больно смеяться. Сам же спросил. Наркоз чем планируешь делать?

— Какой наркоз? Давно уже ничего нет. Только, если твоими. Не ори! Лучше, расскажи, что знаешь об этих опиатах. Говори, говори, мне надо, чтобы ты говорил.

Я рассказывал, что знал. Дозировки, способы применения, изменение воздействия от способа внесения в организм. И вот во время этого повествования, речь моя стала замедляться, мысли стали тягучими как кисель. И вот я не смог раскрыть рта — губы перестали меня слушаться, слово оборвалось на середине.

— Витя? Витя? Ты меня слышишь? Пальцами можешь пошевелить? Понятно. Ну, что же, коллеги, приступим!

Я хотел заорать: «Натан, ты охренел! Я же всё слышу, я всё чувствую!», но не смог. Я чувствовал, как отрываются бинты, как скальпель бежит по коже, как кровь, сбегая вниз, щекочет. Как тампоном её собирают, как мне составляли, с хрустом и скрежетом обломки костей. Я это всё чувствовал, но не чувствовал боли. Тошнило только. Блин! Хорошо-то как! Пусть ковыряются. Главное — болеть перестало. Хоть на время, но перестало. А потом тьма добралась до моего сознания.

Судьба Голума.

(наше время)

План по разговору с Отморозом «вытанцовывался» в моей голове. Я купил электрошокер. Нужны препараты определённого воздействия на организм. Вот только беда в том, что они числятся сильнодействующими наркотическими веществами, вызывающими мгновенное привыкание.

— Вот это список! — удивился Кум, — решил с синьки на колёса перескочить?

— Не, это не для меня.

А к кому мне ещё обратиться? У нас в городе подобными препаратами торгуют только те, кому наркоконтроль разрешил. Так зачем мне посредники?

— Довольно необычный подбор, — продолжал удивляться Кум, — половина этого у моего дядьки была в красной аптечке на Кавказе. Ты на войну собрался?

— Да какой из меня вояка? Ты же знаешь, плоскостопие, близорукость, общая заторможенность.

— Вот только не надо про «заторможенность». Я на чемпионате России в финале выступал, но такой скорости даже у моего соперника не видел. Как ты это делаешь?

Я пожал плечами. Тот бой в финале кум проиграл. Приехал с чемпионата к нам, с отбитой головой, с коньяком. Мы выпили, его «накрыло медным тазом». И я был пьян. В общем, пошли мы на улицу. За приключениями. А кто ищет, тот всегда найдёт. Махались мы вдвоём на восемь человек. Были биты, но остались на ногах. Драться я умел неплохо. На соревнованиях не выступал, оценить уровень было невозможно, но один на шестерых выстаивал — оставался на ногах. Был сильно побит, но вырубить себя не давал. И Кума бил в спаррингах. Всерьёз мы не махались.

— Ну, так что по этим, — я постучал ногтём по списку.

— Возможно, в принципе. Тяжело, но возможно.

— Когда?

— Экий ты прыткий! Ты мне ещё не рассказал, как ты так делаешь в драке, что как угорелый скакать начинаешь.

— Да что я тебе расскажу?! Случайно это открылось. Время как замедляется. Потом прочёл — это состояние изменённого сознания. Организм поднимает обороты всех жизненных процессов настолько, что появляется подобный эффект. А вот как это сделать тебе — не знаю. Я даже не знаю, как у меня так получается. Может, выброс адреналина так действует?

— Вот ты жук, куманёк! Всё что-то мутишь, мутишь. И никак тебя не прихватишь.

— А хотелось? — рассмеялся я.

— Ха, ещё б!. За такими, как ты, правильными и мутными как раз награды и погоны стоят. Вы же….

Он сплюнул. Что это он?

— Чё это с тобой?

— Представляешь, попадает мужик в больницу. Кто-то отходил его знатно. Кто — не можем установить. И пока я метался искал этого байкера, мой ушлый сослуживец капнул этого избитого. А он — насильник! Установили уже две жертвы, есть заявления. И я — с носом, а он — в шоколаде!

— А на меня чего собак спустил?

— Так он такой же умный и правильный, хрен подумаешь.

— Ну, так, в чём дело? Капни и меня. Может, тоже звёздочку получишь? По-родственному так — меня в тюрьму, тебе — погоны.

— Да пошёл ты! Обиделся я на тебя.

— На обиженных воду возят. Так что по химии?

— Я позвоню. Пора мне, пока!

— Пока!

Уходя, я ещё подумал, что хорошо, что пешком пришёл. У них, оперов, мозги по-особенному устроены. Сложилось бы у него в котелке, что я — байкер. И скрутил бы меня. И всё — псу под хвост. На кой ляд я вообще связался с той бабой и её озабоченной дочкой?

Только подумал о ней, слышу:

— Дядя Гоша!

Это что ж у меня за племянница образовалась? Ха, Неважно, собственной персоной. Да, маленький у нас город, очень маленький.

— А я Вас искала, — потупившись и покраснев, сказала она. Бежала, запыхалась.

Я оглянулся. Главное, чтобы Кум не видел.

— Зачем искала?

Она опять выпучила глаза. Видно, что заготовленная речь вылетела из головы. Не знает, что сказать.

— Ладно, пойдём в кафешку, что ли. А то стоим, как два тополя на плющихе.

Пока ждали кофе и мороженное, разглядывал её.

— А ты похорошела.

— Спасибо. Вы знаете, я сначала очень обиделась на Вас…

— А что это за «Вас»? Давай на «ты». Аж слух режет.

— Давайте, ой, то есть давай, — она опять замолчала, мяла в руках телефон, то открывая, то закрывая чехол.

Принесли кофе и мороженное.

— Съешь мороженку. Как мать?

— Плохо. Плачет. В общем, — она вздохнула, будто собираясь прыгнуть в воду, — я сначала обижалась, а теперь нет. Я много думала о том, что случилось, что вы, ой, ты, говорил.

— Уже хорошо. Думать полезно. Больно, но полезно, — буркнул я, отхлебнув кофе. Хм, а неплохой кофе. Надо к ним ещё зайти.

— Не сбивайте меня, я и сама собьюсь. Ну, вот, опять забыла.

— Не опять, а снова. А может, ну её, эти разговоры? Поговорили и поговорили. Главное, чтоб толк был. Расскажи лучше, как сама?

— Нормально. Я сильно изменилась. Не думала, что можно так быстро измениться.

— Это у ребят — долго. А у вас — за одну ночь.

Она рассмеялась:

— Я же не о том.

— Так и я не о том. Вижу уже, что тебе на пользу. Лучше выглядишь, за волосами ухаживаешь, красишься, платице красивое, тебе идёт, подчёркивает всё что нужно.

Она опять смутилась.

— Из ребёнка ты превратилась в юную и довольно симпатичную девушку, — продолжил я, — Это — хорошо. Чем мир красивее, тем лучше.

— Вот, вы опять меня сбили. А я извиниться хотела. Простите меня. Я действовала глупо.

— В следующий раз будешь действовать умнее?

Она прыснула, жеманно склонившись к столу, искоса смотря на меня:

— Следующий раз?

— Девочка, думаешь ты первая женщина на моём веку? У меня женой была Женщина с большой буквы. Я насмотрелся в Ней вас всех.

Она стала серьёзна, ещё немного погодя — задумчива.

— А в Вас я увидела настоящего Мужчину.

— Опять ты ошиблась, девочка моя. Во мне ты можешь увидеть только Деда. Твой настоящий Мужчина ещё где-то бродит. Тебя ищет. Его и познаешь, когда он станет твоим мужем.

— Я так хочу этому верить, но так боюсь, что это только сказка. О принце на белом коне.

— И будет тебе конь. Мысль — она материальна. Не жди принца, жди друга, парня, защитника, мужа. Именно в такой последовательности. Сначала — друг, только потом — любовь.

Кофе был выпит, мороженное съедено под лёгкий непринуждённый трёп.

— С вами хорошо, легко и приятно, — сказала она.

— С нами? — я специально оглянулся по сторонам, — с кем?

Она опять хихикнула:

— Извини, я опять забыла, с тобой, с тобой.

— Пойдём?

— Подожди, — попросила она. Я сел обратно, — а ты к нам с мамой вернёшься?

— Зачем?

— Она плачет.

— Ты же знаешь, что я ничего к твоей матери не испытываю. Рано или поздно, я уйду. Она всё одно будет плакать. Зачем преумножать печали?

— Но с тобой — она была счастлива. Даже когда мой отец жил с нами, я её не видела такой счастливой. Я же, сучка, позавидовала ей и всё разрушила. Вернись, пожалуйста. Хоть на время.

— Посмотрим. — ответил я. Некоторое время я сидел, думал. Она ждала, — Посмотрим.

Распрощавшись — она мило чмокнула меня в небритую щёку — расстались.

Вечером, с цветами и шампанским, я открыл дверь их квартиры своими ключами, сразу же был задушен в объятиях двух пар женских рук и залит двумя парами ручьёв слёз. Хорошо хоть спать не пришлось с обеими.

А ночью, глядя в потолок и слушая дыхание двух женщин (какая может быть звукоизоляция в хрущёвке), я думал — так ли хороша была идея с перевалочной базой? Мы ответственны за тех, кого приручили. Я, похоже, перестарался с желанием «произвести впечатление». Баба запала на меня. А малая (хвалённая звукоизоляция хрущёвок) слушала, подглядывала, подтекала. И вместо перевалочной базы получил ещё двоих людей, которым не безразлична моя судьба. Ещё две верёвки, сковывающие меня. И скрыться не получилось — слишком уж мал наш город. На одном конце города чихнёшь — с другого конца — «Будь здоров!» — кричат. Но, сделано, исправить не получиться, остаётся — расхлёбывать последствия.

Опять «котлета».

(1941 г.)

Не успел я оклематься от одной операции — следующая. А потом ещё одна. И ещё. Натан даже восстановил мне лицо и пересадил кожу с правой ягодицы на грудь. Вот это ни хрена себе! В узловой больнице хирург, способный пересаживать кожу!

К новому, 42-му году, встреча которого была совсем не праздничной, я смог вставать, ходить по палате. Перво-наперво подошёл к зеркалу, поглядеть на своё новое лицо. Хорош! Вся морда в лиловых шрамах. Ну, хотя бы не перекосило, спасибо золотым рукам Натана. На левом ухе не было мочки. И хрен с ней. Не оглох — и это главное. А в дивизионном медсанбате врач меня похоронил. А я — вот он! Добьюсь ещё восстановления в армии!

Одно мне не давало покоя — левая рука. То, что болела, это понятно. Но она не полностью восстановилась. Я не мог её согнуть в локте. С помощью правой руки — пожалуйста, безболезненно, т. е. локтевой сустав был в порядке. Дело в мышцах, связках или нервах. Ощупывая левое предплечье сделал три открытия — ниже локтя левая рука потеряла чувствительность, нервные волокна всё-таки перебиты, второе — я не нашёл мышцы-сгибателя руки, бицепса, и третье — левая кисть, под бинтами, стала короче. На перевязке увидел, что пальцы на этой руке выровнены по длине мизинца. Оказалось — осколок мне их подровнял.

Своими соображениями по поводу оторвавшегося бицепса поделился с Натаном. Он долго щупал, хмурил лоб.

— Хрен его знает, Витя. Готовься к операции. Клизма, ну, как обычно. Раскрою, там разберёмся.

Разобрался. Что он мне там сделал, я так и не понял, тем более, что мне было параллельно, главное, я начал чувствовать бицепс, как он, повинуясь моим мысленным приказам, пытался сжиматься, тянуть руку на себя. Ясно, что всё это было больно, а Натан категорически запретил нагружать руку. Мне переделали гипс — он теперь фиксировал руку в согнутом состоянии, закрывая её, как панцирем, от кисти до плеча.

Я оживал. С каждым днём бинтов, швов на мне становилось меньше, я чувствовал себя лучше, есть немудреную больничную пайку стал с аппетитом. Я уже хромал не только по палате, но и по коридорам. Обещали скоро снять гипс с ноги.

И вот тут пожаловали гости. Из органов. Представились. А я им честно сказал, что знать их не знаю и разговаривать с ними не собираюсь ни о чём, кроме погоды.

— Вы понимаете, что сотрудничать с нами придётся?

— Не обязательно. Угрожать будите?

— Не хотелось бы. Желательно, чтобы вы сами пошли нам навстречу.

— С чего вдруг-то? Нет у меня таких побуждений.

— Мы можем и надавить, — сказал, потеряв терпение, второй.

— Каким образом? Нет, ребята, ничего у вас не выйдет. Имущества я не нажил, алчностью не страдаю, грешков за мной нет. Близких — у меня тоже нет — они делают нас уязвимыми.

— А как же ваши друзья?

— Друзья? У меня есть соратники, товарищи, что шли со мною к цели. Они поймут меня. Отсюда вам меня тоже не взять. До свидания, ребятки. Устал я. Зачем только я вам понадобится? А-а, по барабану! Отстаньте от меня.

Они ушли. Но, как настоящие Карлсоны, обещали вернуться. Следом пришёл встревоженный Натан. Ничего не спрашивал, просто сел напротив.

— Что, Аароныч?

— Зачем приходили, Иваныч?

— Нужен им я. Зачем — не знаю. Не уверен, что они сами знали. Поживём — увидим.

— Эх, не вовремя Степановы разъехались.

— Степановы? Ладно, с Парфирычем понятно, а Сашка?

— Лечил я его.

И Натан поведал мне о судьбе моего ротного после нашего расставания на полустанке. Отступая, Степанов собирал вокруг себя всех, до кого смогли дотянуться его загребущие ручонки. И хотя командовал он, не покидая бронетранспортёра — нога, собрал внушительное количество людей. Самое главное, он смог из растерянных, деморализованных людей и разрозненных подразделений сколотить единую боеспособную единицу и начал оказывать сопротивление врагу. Присоединил к себе несколько отступающих в беспорядке расчётов с орудиями самых разных систем, благодаря спасённым тылам нашего батальона и подобранным бесхозным машинам и тракторам (даже отремонтировали два брошенных танка), наладил снабжение продовольствием и боепитанием. Действовать стал по тактике Ё-комбата, творчески переведя её на другой уровень. Закреплялся на каком либо удобном рубеже, давал бой подошедшему противнику и тут же отходил на следующий рубеж, который для него готовила нестроевая часть его воинства, куда входили тыловики всех мастей и присоединившиеся гражданские лица.

Тактика оказалась очень удачной, скоро и в наших и во вражеских штабах появился термин «группа Степанова», а негласно — «дикая бригада». Александр Тимофеевич Степанов срочно получил звание майора (не гоже капитану командовать отрядом, по численности превышающий полк, а по ширине отведённого фронта — дивизию), представление на Героя Советского Союза.

Так отступали до Ельца, город не удержали, понесли большие потери, но потом подошла свежая родная стрелковая дивизия, сформированная из земляков под командованием уже знакомого генерала Синицына. Дивизия крепко встала, удержала врага на месте, даже пытались вернуть Елец, но не преуспели. В этом контрнаступлении Степанов был ранен ещё раз и попал в госпиталь, потом к Натану.

— Там рана была не сильная, быстро зажило — пуля по мягким тканям прошла. Гораздо серьёзнее было с ногой. Лечение он забросил, там всё серьёзно было. Хромать долго будет. Может быть и всегда.

— А сейчас он где?

— На курсы поехал учиться. При Академии Генштаба. Он же теперь перспективный старший командир. Представленный к Звезде Героя. В майорах долго не засидится. Если голову свою отчаянную не сложит. Эх, сколько же раз я его шил! То колено рассечёт, то бровь, то ножём порежут. В каждую дырку норовит голову засунуть.

А я был рад за Санька. Он заслуженно поднимался вверх. Вон, оказывается, как он умеет командовать. Охренеть, если честно. Мой ротный через месяц фактически командовал бригадой. Настоящий полковник!

Стали вспоминать общих знакомых. Я спросил про Катерину. Натан помрачнел:

— Нет больше их. Ночью. Одной бомбой. Всех. Вместе с детишками. Ты же помнишь, дом её близко к станции был.

Больше разговаривать не хотелось. Натан попрощался и ушёл. Я провалялся несколько дней в чёрной тоске. Сколько же народу поубивало! А сколько ещё погибнет?! Не солдат, а вот таких баб и детишек, как Катерина с семьёй, как жители той деревни, непонятно за какой грех сожжённые в коровнике. Всё это ещё перекликалось с мрачными снами Голума, боль потерь терзала душу.

Потом пошли посетители. А я оказывается популярен! И девочки-комсомолки приходили, и даже с отчётом о проделанной работе по подсказанным мною направлениям; сослуживцы, волею судьбы оказавшиеся в городе; даже один парторг, из тех, что награждал меня именными портсигаром и флягой. Приходила Мария Фёдоровна, мама Миши, которого я окрестил разом и Перуновым, и Кадетом. Она похорошела за это время. И была мне очень благодарна за сына. Настя-Ангел теперь жила с ней. Куда делся Бородач, дед Насти, она не знала. А вот Миша-Кадет поехал учиться куда-то на Урал в артиллерийское училище. Офицером, т. е. командиром, будет. Мария Фёдоровна не уставала благодарить меня за Мишу. И что в живых сохранил, и что я (как оказалось) настоящего человека и офицера воспитал. Обещала, что благодарность её не будет знать границ.

— Мария Фёдоровна, не надо, ей Богу! Я тут совсем ни при чём. Это вы его таким родили и воспитали. Я лишь держал его подле себя и эксплуатировал в своих интересах. Я его даже не жалел. Он в атаки на танки ходил и лично сжёг один танк по моему приказу. И в штыковые атаки ходил со мной вместе. В одной атаке и ранен был.

Мария Фёдоровна побледнела:

— Он мне ничего не говорил.

— В следующий раз внимательно осмотрите его руку. Там след штыка. Всё уже зажило. А вот за девушкой приглядите. Приглянулась она Мише, как мне показалось.

Мария Фёдоровна кивнула:

— Он ей и мне обещал венчаться на ней. Как с учёбы вернётся. Как раз ему совершеннолетие наступит.

Именно венчаться, командиров называла только офицерами. Привычка? Старая закваска?

Мы ещё поболтали. Вообще-то, в госпитале было ужасно скучно. Я лежал один в маленечкой палате без окна, бывшей, наверное, когда-то подсобкой. Кормили не очень хорошо. Я поправлялся, аппетит рос, паёк — нет. Возмущаться было глупо — вся страна голодала. Мои гости подкармливали меня, кто чем мог. Надо было поправляться и возвращаться на фронт — там кормят лучше. И я стал заниматься. Йгой или как там назывался комплекс, которому я обучился в юности. Всё время быстрее пролетало. Да и надо было восстанавливать тело. А там и истерзанные сознание и душа подтянуться.

Всё шло нормально. Мне сняли гипс с ноги, стал растягивать одеревеневшие связки и мышцы ноги. А потом однажды пришли четверо здоровых мужиков в форме НКВД, с автоматами (почему-то не с привычными ППШ, а с ППД) и предписанием. Пришлось ехать с ними. Хорошо хоть они догадались мне одежду привезти. И обычную, и теплую. А что? С них станется, они и в пижаме на мороз потащат! Форма была общевойсковая, моего размера и роста, но бывшая в употреблении. Дырки от пуль и осколков были заштопаны, всё выстирано.

Против лома нет приёма. Оделся и поехал с ними.

Узник

(1942 г.)

Ехали сначала на машине. Долго, нудно. Молча. Потом погрузились в самолёт. Там мне дали тулуп до пят и тёплую шапку. В такую же спецовку облачились и мои конвоиры. В самолёте я выбрал угол с мягкими брезентовыми мешками (почта, наверное) и лёг на них. Оглушительно взревели моторы, самолёт покатился. Затрясло нещадно. Пришлось сесть, чтобы не скатиться от тряски на пол. Полетели. В воздухе трясло тоже сильно. Иногда мешки из-под меня вместе с самолётом за мгновение ухали вниз, а я позже догонял их. Это было больно. От всего этого меня сильно растрясло и я потерял сознание. Когда очнулся, оказалось, что меня пристегнули какими-то ремнями к каркасу самолёта. Я спокойно опять отрубился.

Судьба Голума.

(наше время)

Ничего лучше придумать не получалось. Поэтому стоял и ждал. По воскресеньям Отмороз, изрядно нагулявшись, уезжал почему-то в тот дом. По этой дороге. И если обычно с ним была полная машина приятелей и девок облегченного поведения, то в эту деревню он ездил исключительно в сопровождении одного охранника. Он же — водитель. Было очень интересно, что же это там за дом, куда он ездил, но там забор с колючкой, охрана, видеонаблюдение и полноценный периметр. Моя пятая точка прямо вопила, что к этому периметру лучше не подходить. Даже смотреть на него пристально не надо.

Вдали маякнули фары. Едут. Я заглотил две таблетки чудо-химии, запил, завёл мотор. Этот скутер я угнал давно. Он был большим и тяжёлым. Все провода к свету перерезал, чёрной краской закрасил желтые полосы (он был чёрно-жёлтый). У меня даже приборная панель не светилась.

Сердце стало биться чаще, мир перед глазами вздрогнул, пальцы стало покалывать — таблетки стали действовать. Этот препарат используют в войсках. Уколотые подобной дрянью даже с выпущенными кишками рвуться в бой. И никакого болевого шока, никакой усталости пока действие химии не закончится. Зато под этой химией могу перевернуть автобус. Спину и позвоночник порву в лоскуты, но переверну.

Паркетник Отмороза приближался. Когда он пересёк нужную мысленную линию, я выдавил газ на полную. У этого мопеда не только вес больше, но и объем двигателя утроен. Фактически, это уже байк. Мотоцикл.

Байк нёсся наперерез паркетнику, резво сокращая расстояние между нами. Всё же я слегка ошибся в расчётах. Что расстраивало. Но, только слегка, что обнадёживало. Я чуть сбросил скорость и за долю секунды до столкновения свалился с байка, направив его под переднее колесо автомобиля.

Грохота аварии я не слышал — кубарем катился по асфальту. Хорошая вещь эта байкерская экипировка. Без неё я бы стёрся об асфальт, как сыр на тёрке. И таблетки подействовали — мне было совершенно не больно. Только бы шокер уцелел. Я поднялся на ноги и поковылял к джипу, вставшему поперёк дороги. Правая передняя сторона машины довольно сильно разбита, фара не горит.

Открылась водительская дверь. Оттуда выпал довольно крепкий мужик. Пониже меня, но намного шире. Он тоже встал и, так же как и я, пьяной походкой, пошёл навстречу, вопя во всё горло положенные слова, о том что я попал, что меня зароют, что я не знаю на кого наехал и т. д и т. п.

Этот бодигард, видимо, был боксёром. Потому что его удара я даже не заметил, хотя и ждал. Надо же было мне подставиться! Но, хоть и боксёр, а дурак. Зачем в шлем-то бить? Ну, расколол ты шлем, сломал себе руку, а дальше? А дальше — электоудар! А вот и нет! Шокер не выжил. Пришлось бить этого медведеобразного по старинке — ручками-ножками. А шокер использовать как кастет. Управился, наконец. Завёл его руки за спину, стянул их пластиковой стяжкой для кабелей.

А где же наш Отморозочек? А вот и он, целится в меня из пистолета. Только ствол в его руке гуляет туда-сюда. А другой рукой он нос зажимает.

Ствол выплюнул дугу огня, ещё и ещё. Я пытался уйти с линии прицеливания как можно резче, но, со злостью, почувствовал удар в бок.

Время для меня замедлилось ещё тогда, когда я ствол увидел. А так бы все пули были бы мои — с 10 шагов-то. Четвёртый раз выстрелить я ему не дал — задрал ствол в небо и влепил кулаком ещё раз в нос. И ещё раз. Потом покидал оба тела в авто, обшмонав их, выключив мобилы и рацию.

Паркетник завёлся. Вам бы ребята, тогда сразу завестись и свалить. Но, на что я и рассчитывал, решили покарать наглеца, что влетел в вас и побил вашу машину и драгоценные морды. А теперь мы поедем в одно тихое местечко.

Когда-то это был коровник. От него осталось немногое. Шифер растащили, скот порезали, оборудование сдали в металлолом. Тут даже навозом пахнуть перестало. А самое ценное — до ближайшего жилого дома — 5 км. Хоть стреляй — никто не услышит.

Охранника я приторочил к толстой стальной скобе, что даже «заботливые» наши крестьяне не смогли выдернуть. На голове его был черный непрозрачный тряпочный мешок, на ушах — плеер с врубленным на всю дынц-дынц. Какой-то современный DJ. Именно этот DJ, потому что его дынц-дынц нон-стоп и бешенная. Быка этого убивать не хотелось, но и услышать он ничего не должен.

А вот Отмороз был распят в стойле и приготовлен для вдумчивой беседы. А пока он был в беспамятстве, я сделал себе перевязку. Мне повезло — пуля прошла ниже рёбер, раскроив кожу и мясо. Рана длинная, кровищи натекло много, но рана поверхностная. Вот ментам будет радости — крови моей будет кругом — море. А так — тест ДНК — и вот он, подозреваемый. Пролил рану перекисью — зашипело, кровотечение утихло. Соединяя края раны пальцами, заливал её суперклеем, пара секунд — схватывался, можно дальше клеить. О дезинфекции, антисанитарии, заражении крови — я не думал.

Отмороз пришёл в себя, начал верещать, пугать. Обещал мне семь самых страшных казней. И другую подобную, вполне ожидаемую чушь. Я заткнул ему рот кляпом. Таким, специальным, в сексшопах продаётся.

— Ты забыл мне напомнить о правах человека и Гаагском трибунале. А теперь слушай сюда. Мне совершенно перпендикулярно — кто ты и что ты. Если ты мне расскажешь всё, что мне нужно, будешь жить, будешь молчать — будет больно.

И, чтобы слова не расходились с делом, откусил ему кусачками мизинец на ноге.

Не сильно помогло. Когда на его ногах осталось пять пальцев на две ноги, он наконец, заткнулся.

Я обработал ему раны. Так, слегка. Чтоб кровью не истёк. Вколол ему противостолбнячную сыворотку и противошоковое.

Когда он очнулся, вынул кляп.

— Поговорим?

— Ты кто? — спросил он.

Я запихал кляп на место:

— Вопрос не верный.

И пнул его по почкам. Когда он проорался, вынул кляп.

— Поговорим?

Он закивал.

— Что тебе нужно… от меня?

— Вот, это правильный вопрос. В этом городе убили и сожгли спортсменку. Мастера спорта по кикбоксингу. Твоих обезьян видели пасущими за ней. Зачем? Кто дал приказ? Кто убил её? Кто давал приказ?

Он ответил, что не понимает, о чём я.

Наш неплодотворный разговор продолжался 2,5 часа. Я даже притомился. Отморозок стал совсем инвалидом. За это время я узнал многое, но к своей цели почти не приблизился. Отмороз говорил, что увлёкся моей женой, но не получил взаимности. Он приставил двух своих шестёрок пасти за ней. Но эти двое пропали. Последнее, что они доложили — её остановили менты. Гаишники. Но, странные гаишники. В фуражках, форменных рубахах, желтухах, с палками, автоматами, но в крассовках. Один в красных, другой в белых.

И она пропала. Но, он догадывается, кто причастен. Есть, по его словам, такая международная мегаструктура. Чудовищно мощная, всесильная. Занимается трансплантацией внутренних органов. И этот отмороз знал, а я не знал, что мою любимую похоронили без сердца и одной почки.

И Полкан спрашивал про медкомиссию.

Я зря искалечил этого парня? Получается, так.

Я выволок обоих из коровника, отволок подальше. В углу у меня стояли две канистры с бензином. Я залил коровник бензином, поджёг. Я не собирался облегчать жизнь нашим операм. Пусть ищут. Второй канистрой был подожжен джип.

Я вставил батарейку в телефон калеки, включил, в последних вызовах нашёл абонента «Батя», набрал.

— Ты можешь определить местоположение телефона? — спросил я, когда мне ответили.

— Да, — после некоторого молчания, ответил сильный, уверенный голос.

— Поспеши.

— Ты знаешь, что ты труп?

— Да. Я знаю.

Не сбрасывая вызова, я положил телефон на шлаковый кирпич.

Я не успел отъехать и километра, увидел огни фар со стороны города. Хорошо, я поехал в сторону областного центра.

Подъезжая к мосту через реку, съехал с дороги, выехал на берег. Побросал в воду все улики — бинты, одежду, славную байкерскую амуницию, даже ботинки. Переоделся и поехал дальше.

Я сегодня числился на работе. Туда и поехал. Принял душ, накровнял, пришлось с хлоркой убирать.

И что теперь? Если это действительно теневой рынок трансплантатов, то дела мои кислее соляной кислоты. Бороться с ними даже более бесполезно, чем с государством. И что мне делать?

Ничего не придумав, решил, что утро вечера мудренее, завалился спать.

Узник

(1942 г.)

Сколько летели, как приземлились, куда меня носили, сколько везли — не запомнил. В себя пришёл только на жёстком матрасе в небольшой комнате, едва освещённой тусклой лампочкой на низком потолке. Стены крашены серой краской, белёный потолок разводами. Окон нет, обитая серым железом дверь, тапчан, на котором я лежал, массивный, но простой, без наворотов, стол и два табурета. Туалет типа «очко» был в углу, ничем не огороженный. Камера. Тюрьма. Без суда и следствия. Надо было орать: «Палачи! Душегубы! Кровавое ЧэКа! Диктатура! Пятьсотмильёновнивинноубиенных!», но я не стал. Я их прекрасно понимал, уже привык. Для этого времени — дело привычное. Сам поступил бы так же на их месте. На кону стоит и всё, и разом. Тут не до эфемерных прав человека или мнимых «свобод». Только эффективность. Ради свободы. Ради жизни.

Я несколько часов лежал неподвижно. То пялился в потолок, то дремал. Потом загремел замок, вошёл дюжий мордоворот без знаков различия, поставил на стол дымящийся котелок, кружку, накрытую куском чёрного хлеба, пачку папирос и пепельницу, так же молча вышел.

А жизнь-то налаживается! Картошка с мясом! Сладкий чай! Толстый кусок душистого хлеба! Я наелся! Хлебом дочиста выскоблил котелок, поставил всё на край стола и опять лёг. С сытости даже уснул. И даже не слышал, как забрали посуду.

Потом я опять не менее плотно поел. Спать уже не хотелось, но делать было решительно нечего. Сон и хорошая еда наполнили меня силой. Стал разминаться, потом тренировка. Я слышал, как иногда открывается глазок в двери. Пусть смотрят.

Узник

(1942 г.)

Словесные танцы.

Потом пришёл майор Госбезопасности Кельш Николай Николаевич — так он представился.

— Мне бы хотелось с вами побеседовать, — сказал он, присаживаясь на табурет, положив руки на стол, сцепив пальцы в замок.

— Надо же! А что это вдруг? Чем я мог вас заинтересовать? За путешествие, конечно, спасибо. И кормят у вас неплохо, но зачем вы меня притащили сюда?

— Наши люди уже приходили в Вам, ушли ни с чем.

— А тут, думаете, вам полегчает?

— Надеюсь на это. Всё же вам лучше с нами сотрудничать. Не думаете же вы, что сможете один противостоять системе?

— Не думаю.

— Ну, вот. Я же говорил, что вы разумный человек. Побеседуем?

Кому он что говорил, в этот момент меня совсем не волновало. В конце концов…

— А чё бы нет? Давайте и побалакаем.

Я вытер пот со лба рукавом, отчего майор ГБ поморщился, крикнул за плечо:

— Тереньтьев! Почему полотенца и умывальных приборов нет? Исправить!

— Благодарствую, ваше высокоблагородие.

— Не юродствуйте, Виктор Иванович, вам это не идёт.

— Ладно. Давайте сразу договоримся, вы спрашивайте, я отвечу. Но, я оставляю за собой право решать, что говорить вам, а что нет. На какие вопросы отвечать, а на какие нет. Устраивает? Если нет, то прощайте. Можете пытать, слова не скажу.

— Скажите, Виктор Иванович, скажите. Только я не последователь подобных методов, когда есть время. Предпочитаю беседу. Иные собеседники бывают довольно занятны. Я принимаю ваше условие. Время нас теперь не поджимает.

— Тогда спрашивайте.

— Расскажите о себе.

— О, как! И что же я о себе расскажу? Родился, учился, болел, воевал, помер? Вопрос не корректный.

— Тогда скажите мне, как туповатый атеист-старшина, не крещённый, никогда в церковь не заходивший и презиравший верующих, вдруг становиться паладином Веры?

Я изобразил аплодисменты:

— У, какие вы слова знаете, Николай Николаевич!

Он склонил голову в шутливом поклоне:

— У меня были иногда о-очень занимательные собеседники. Да-с!

Это он мне вернул подколку с «высокоблагородием». А мне он начинал нравиться. Блин, знать бы, он поможет мне и стране или он — враг? Как узнать?

— Так вы ответите на этот вопрос или воспользуетесь правом не отвечать?

— Да я бы ответил. Только как? Вы знаете, всё течёт, всё меняется. Иногда медленно, иногда вдруг. Я был убит, я говорил с кем-то…, пока был не особо живой. Сны эти странные. В таких случаях говорят: «Я прозрел». Меня как подменили, — я пожал плечами. Майор ГБ ещё некоторое время ещё подождал, потом поджал губы:

— Ладно, довольствуемся этим. Расскажите мне про ваши изобретения.

— Что за изобретения? — я, честно, удивился.

— «Доспех».

— А-а. Так, жить-то хочется. Не так, чтобы слепо, по-животному. А случайно погибнуть жалко. И ребят жалко. Поживут подольше, побольше их после войны останется. Война-то рано или поздно закончится. Дальше жить надо будет. А кто останется? Старики и дети неразумные?

— Это так, тут вы правы. Мотивация ваша понятна и даже достойна, но как вы пришли к такому решению?

— Толстой. «Война и мир». Кирасиры. Они носили стальные нагрудники. Мне показалось это разумным.

— От этого отказались. И, видимо, не зря.

— Стесняет движение и вес большой. Но мой-то доспех, он подвижный. Вес, конечно, не малый, но движения не сильно стесняет. Не больше ватника.

— А спинная конструкция?

— А что с ней не так?

— Наши специалисты в шоке. Вы же на пустом месте создали гибкую защиту позвоночника.

Я рассмеялся:

— Не я создал, а ботаники с завода. Я попросил: чтобы двигалась, вперёд гнулась, назад — нет. И принцип не нов. Так строилась сегментная броня легионеров. Так устроена чешуя рыбы. Надо лишь правильно поставить задачу нужным людям и видеть в голове результат. Я знал, как должно быть, а как сделать — не представлял.

— Теперь понятно. Правильно заданный вопрос — половина ответа.

— Ну, вот. Вижу, вы и сами это знаете. А какие ещё изобретения?

— Тактика боя. Армейские специалисты удивлены не меньше.

— Удивлены они? Долбоёжи! Чем они, интересно, перед войной, тля, занимались? К парадам готовились? Форму отглаживали? Оклады выжимали? Я её придумал? Тактику штурмовых групп применили немцы ещё в Имперскую войну. И наши применяли в Финскую. Надо было не строевой подготовкой заниматься, а учить людей воевать!

Я расходился не на шутку. Прорвало, что называется. Майор украдкой улыбался.

— Я в отступлении капитана встретил. Кадровый. Предложил с нами идти, куда там! Как это он будет какому-то старшинке подчиняться? Через несколько часов людей поднял на пулемёты в полный рост за триста метров. Идиот! Ладно, ему его бестолковую башку прострелили, так он людей угробил! Кадровый, гля! К какой он войне готовился? К боям с сипаями? С наполеоновской армией? Он что, не знает, что появилось в этом мире автоматическое оружие? Мы через пару дней такой же мост проходили. Ни одного человека не потеряли, а немцев всех вырезали. А у меня такие же щеглы были, как и у него. Штаны им амбиции жмут, хоть и шаровары носят! И мои «золотопогонники» бунт пытались поднять. Как в сказке, гля, «не хочу быть крестьянкой, хочу столбовою дворянкой»! А люди, дело, Родина? Да, похрен! Лишь бы звание повыше, участок поспокойнее, да снабжение посытнее. И немец чтобы не мешал командовать. Ах, как немец им всем помешал! И форму себе пошили красивую, от красноармейцев такую отличную. Всё блестит, переливается. А немецкие снайпера и не нарадуются! К какой они войне готовились? К парадной? Думали, немец их финтифлюшки увидит и в ужасе в подвал забьётся? Ща-а-ас! Наклепали десятки тысяч самоходных самоваров, а тягачей — кот наплакал. Ни одного топливозаправщика, ни одного бронетранспортёра! К какой войне эти теоретики готовились? Немец готовился к войне, а эти долбоёжи к парадам готовились, к бою на карте, в кабинете. Бойцы мои по лесу ходить не умели, а строем — умели. Им это до парада Победы хрен понадобиться! А скорее всего — этим не понадобиться. А дети, что вчера винтовку взяли, учиться будут не у отцов-командиров, а у противника. Научаться воевать, побеждать. А на параде Победы — как-нибудь!

За время этого моего монолога улыбка сползла с лица Кельша, лицо стало тревожно-сосредоточённое. Эк, тебя пробрало!

— Ну, на этом сегодня закончим, Виктор Иванович. Сейчас ужин принесут, газеты свежие. Должен выразить своё удовлетворение началом нашего сотрудничества.

— Посмотрим, — ответил я ему.

Он ушёл, потом был ужин. Почитал пропаганды газет. Тупой, неумелой, не зажигательной. Потренировался. Быстро устал. Это хорошо — уснул быстрее.

На следующий день, после завтрака, Кельш опять пришёл. Сел на табурет, опять сложил руки на столе. Никаких бумаг с ним не было, писать он ничего не собирался. Об этом я его и спросил. Он пожал плечами:

— Я не Цезарь, говорить, слушать и писать разом не умею. Предпочитаю разговор.

Разговор, так разговор. Я сел напротив.

— Тогда поговорим. С бутылочкой коньяка разговор бы лучше пошёл.

— Можно организовать.

— Но не нужно. Я решил больше не пить.

— Почему?

— Я уже потерял счёт полученным мною контузиям. Боюсь, что алкоголя мой мозг не выдержит. Как мычащее неразумное животное пользы я вообще не принесу. А мне танки с крестами жечь надо.

— Достойное решение. Надеетесь, что вернётесь на фронт?

— Надеюсь. Пусть и покалеченный, но я получше буду воевать, чем пороху не нюхавшие и под танком ни разу штаны не маравшие дети.

— Это так. За одного битого, двух не битых дают. Сколько танков вами уничтожено?

— Я их не считал. Зачем? Ясно же, что их ещё много осталось, на всех хватит. Вот когда таких как я охотников будет больше, чем танков, тогда начнём считать.

— Вы танк за добычу считаете?

— Да. Большой, опасный зверь с толстой шкурой.

— А многие лишь увидев танк — теряют мужество.

— Это болезнь танкобоязни. Она лечиться. Я своих бульдозером обкатывал. Под трактором в штаны пускали, а от танков уже не бежали.

— Да, это интересный опыт. Вы дошли до него одним из первых. Теперь часто новобранцев танками обкатывают. Не всех, к сожалению. Фронт сжирает полки и дивизии быстрее, чем мы успеваем сформировать. Так недоученными и идут в бой. А как вы оцениваете те противотанковые средства, что были у вас на вооружении?

— Нормально оцениваю. Всё зависит от человека и выучки. У нас были «сорокопятки», пара трофейных 37-мм орудий, зенитки 37-мм, ружья противотанковые, гранаты, зажигательная смесь. Наш снабженец добыл где-то ампулы с огнесмесью. Шары такие стеклянные. Но стекло очень толстое. Не всегда даже о броню разбивалось. О землю вообще не билось.

— А зачем о землю?

— Я хотел огневую завесу сделать, чтобы от немцев оторваться, когда сменял позиции. Пришлось шары эти из автомата расстреливать. А огнесмесь хорошая. Вспыхивает сама, горит жарко и долго. С гранатами и так всё понятно — далеко не кинешь, тяжёлая. После взрыва самого же глушит. Оружие последнего довода. Когда танк тебя уже давит, хоть отомстить. Зенитки показали себя отлично. По всем целям. И по воздуху, и по земле. Очередь 37-мм гранат в пехотной цепи — сильный аргумент, сразу срывающий атаку. И по танкам. Бронебойное действие слабое, но высокая скорострельность и способность быстро переносить огонь на разные объекты намного перекрывают этот недостаток. По одному танку на моих глазах долбанули разом с двух зениток. Пробили броню или нет, а танк стал не боеспособным — они ему поотбивали всё на свете, только клочья летели — колёса, траки гусениц, ещё что-то. А другого в бок очередь с пробитием — башня отлетела. Немецкая пушка хороша. Снаряды хорошие. Броню прошивают на раз. Я сам из такой танк подбил. Сорокопятка имеет те же характеристики — приземистая, лёгкая, меткая, мобильная. Легко маскировать и менять позицию. Снаряды только подкачали — раскалывались о броню.

— Кстати, о снарядах. Откуда вы узнали, что дело не в браке изготовителей, а в технологии закалки?

Вот я и попался. Этому не споёшь, что в термичке подсказали — он легко узнает, что завод № 34 не производит 45-мм бронебойные снаряды. Лишь корпуса гаубичных «поросят». А как сказать? Что прочёл это «разоблачение» в 90-е годы 20 века. Так оно ещё не скоро наступит. Интересно, этому матёрому волкодаву удастся зубы заговорить?

— Людей моих опрашивали?

— Конечно, — пожал плечами следователь.

— Что будет с ними?

— Всё хорошо с ними будет. Обе части вашего сильно разросшегося батальона отвели на переформирование. Обычно на фронте дивизии истончаются до рот, а у вас один батальон вырос сам собой до полка, несмотря на потери. Теперь обстрелянный состав вашего батальона составит костяк формируемой истребительной бригады. Сейчас они в Моршанском учебном артиллерийском центре.

— Не помню такого.

— Так они его и создают. А майор Степанов, поведавший мне о вашем конфликте с комбатом из-за бракованных снарядов, и возглавит бригаду. Как отучиться и поправиться. Кстати, вы были не правы.

— Я знаю. Нельзя было этого говорить тогда. Это потом я понял, что отобрал у людей веру в оружие, а Ё-комбат сразу просёк, потому и вспылил.

— Вы отвлеклись, Виктор Иванович. Так откуда познания технологии закалки?

Вот ведь волчара!

— Сорока принесла на хвосте. Слухи.

— Никто не слышал этих слухов, а вы услышали.

— Не слышали или не хотели слышать? Кто-то же за это головы потеряет! Столько лет производили бракованные снаряды, сколько успели сделать? А услышав, реагировали, как Владимир Васильевич — нельзя армию оставить без снарядов к основному орудию. Так ведь?

— Как сотрудники НКВД проявили себя в бою?

Похоже, удалось зубы заговорить. Запомним, на что ведётся. Или сделал вид, что его удалось заболтать. Не важно. Закрепим успех:

— О! Вот тут мне есть чем гордиться, хотя я попал в батальон случайно. И вы можете гордиться своими сотрудниками. Когда будите писать отчет о наших беседах, прошу особо отметить, что я очень сильно прошу направить меня в формируемую бригаду. У вас, наверное, особый спецотбор в органы? Это элита. Цвет нации. За всё время, что я был с ними ни одного случая бегства перед лицом противника, ни одного труса или паникёра, ни одного самострела, даже случайного. Массовый героизм. Поголовная сознательность, мужество, самопожертвование, отрицание страха перед долгом. Как мне было жалко терять таких ребят! Ведь они первыми гибнут, а трусы выживают. Цвет нации гибнет. Так и до вырождения не долго дойти, — я тяжело вздохнул, — выживут не лучшие, а наиподлейшие. И детей своих научат «правильно» жить. Без чести, но жить. И посмеиваться над нами будут: «Дураки, с гранатой под танк! А я вот бросил всё и сбёг. И вот я живу, а от них и костей не осталось!» Фанатиками нас выставят. И продадут всё, за что мы погибли за красивые фантики.

— Это вам ваш пленник из будущего рассказал? Как вы его звали? Голум? А почему Голум?

— На эту тему я с вами разговаривать не буду.

— Ваше право. Мы уговорились. Но, позвольте полюбопытствовать, почему?

— Я понял, что вы кое-что уже знаете о нашей лесной находке?

— Очень многое знаю. Более того, для этого я и здесь.

— Ну, вот. Карты и открыты. О нём я не буду с вами разговаривать.

— Почему?

— А я вас не знаю. Знания о будущем — великая сила. И от того, в чьих руках окажется, зависит это будущее.

— Как зависит будущее?

— Будущего нет. Оно изменчиво. Есть неодолимые предпосылки, есть случайность, которая эти предпосылки способна перевернуть наизнанку. И от каждого из нас, каждую секунду зависит, каким будет будущее.

— Получается, что добытые вами сведения бесполезны?

Я пожал плечами. Кельш постучал пальцами по столу, задумавшись.

— Со мной вы не будите разговаривать. А с кем будите?

— С тем, кому смогу верить. В ком уверен. И буду уверен, что человек этот не обратит полученные знания против моего народа. Там и так всё беспросветно. Но, всё можно изменить. Исправить уже не выйдет, а вот избежать ошибок — возможно.

— И нагородить новых. А в ком вы уверены?

— В Сталине, Берии.

Кельш рассмеялся:

— Да, от скромности ты не умрёшь. А кроме них?

— Я не буду больше с вами разговаривать. Время уходит. 29 января случиться непоправимое и ничего уже будет не исправить. 30-го можете этими сведениями подтереться. Я всё сказал. До свидания.

Но следователь не уходил. Он в задумчивости крутил большими пальцами.

— 29-го. Покушение на Лаврентия Павловича. После — ничего не исправить. Почему такое значение для Вас именно Лаврентия Павловича?

— Так вы знакомы с записями? А зачем тогда спрашиваете? Чем война закончиться?

— И он может это изменить?

— У вас есть под руками другой управленец такого же уровня, способный справиться с подобными задачами? И не с одной, а с неподъёмным комплексом проблем? Если есть — никаких проблем, ваше дело. Я только не пойму зачем я вам? Отпустите меня воевать. Я умею молчать. Я там буду изменять будущее в свою пользу, насколько сил хватит. Пока не убьют. Или пристрелите сейчас, мне — до лампочки. Я не идиот, хоть и контуженный. Я знаю, что с системой бороться бесполезно.

Кельш ещё посидел, глядя сквозь меня, потом слегка хлопнул ладонями по столу, попрощался, ушёл.

Узник

(1942 г.)

В пыточной.

Целый день меня никто не трогал. Всё было как обычно. Трёхразовое питание, пачка неплохих папирос, тренировки. Нога сгибалась только наполовину, но вес тела держала исправно. Левая рука также почти не работала, но правая стала возвращать себе былую скорость и ловкость.

А потом не принесли ни завтрака, ни курева. Козлы. За сутки никто ни разу не открыл двери.

На следующий день дверь открылась:

— На выход. Руки за спину. Лицом к стене.

— И как ты это себе представляешь? Не видишь — рука на привязи?

— Не разговаривать! Другую руку за спину.

Привели меня в маленькое помещение, которое я сразу окрестил «пыточной». Обстановка соответствовала. За массивным столом сидел плотный коротышка с заплывшими злобными глазами и набитыми костяшками пальцев. Видно, что из палачей вылез. По его позе было видно, что он при ранге и должности, но гимнастёрка не имела знаков различия, «шифруется»? Рядом стояли двое мордоворотов.

Меня посадили на стул. Массивный такой, основательно-тяжёлый, без обивки. Конвоир вышел.

— Ну? — спросил меня «палач».

— Не запряг! Ты представился бы, для начала.

— Дерзкий? Это мы из тебя быстро выбьем, — пообещал коротышка, прищурившись, как кот, увидевший мышь.

— Выбьешь? — я рассмеялся, — Напугать пытаешься? Слышь, ты, мурло! Ты танки немецкие вблизи видел? Под ними был? Под бомбёжкой лапотника был? Ты меня испугать пытаешься? А вот хер ты угадал!

Я орал на него. Он едва кивнул головой. Мордовороты пошли на меня. То, чего я и добивался.

Идиоты! Они меня даже не связали! А я уже достаточно разозлился, чтобы впасть в состояние изменённого сознания, которое я называл «яростью». Только в этот раз «ярость» сопровождалась сильной болью и сильным жжением в затылке.

Не вставая со стула, я пнул одного мордоворота, правого, ногой под коленную чашечку, скользнул со стула вправо, за него, согнувшегося, опустил локоть ему на затылок, отправляя в бессознательный полёт лицом на угол стула. Другой мордоворот очень удивился моей прыти, но пёр на меня. Когда он переступал через поверженного товарища, я скользнул к нему в упор, подныривая под удар, подтолкнул его руку, от чего его развернуло, ударом ноги в сгиб колена, осадил его, потом локтём, так же сверху, добавил. Только в лицо, т. к. падал он на спину.

Он ещё не упал, а я уже перешагивал через него, подошёл к столу, открытой ладонью ткнул «палача» в нос и отобрал наган из поднимающейся от кобуры руки. Наган я схватил за ствол, не размахиваясь опустил его рукоятью на кисть левой руки «палача», которой он упирался в стол. Хруст. Он не взвыл — уже был без сознания, от удара в нос, начал падать на стол. Я «помог» — положив ладонь на затылок, увеличил скорость встречи его медного лба и дубовой столешницы.

Всегда в «ярости» время для меня замедляется. Я знал, что это невозможно, что это мои реакции и активность мозга так возрастают, но выглядело это, будто в замедленном кино. В «ярости» нельзя находиться долго — сил и энергии не хватит. Можно «перегореть», как лампочка при перегрузке. Я стал успокаивать себя, сел на стул. Жжение в затылке ослабло.

— Конвой!

Дверь распахнулась, вбежали двое с наганами (я гляжу, любят в этой организации револьверы больше, чем пистолеты).

— Вы зачем меня привели? Смотреть на гладиаторские бои? Мне не интересно. Отведите меня обратно в мою камеру!

— Что тут произошло?

— Откуда я знаю? Они стали бить друг друга.

— Это почему это?

— Я тебе что, психиатр что ли? Откуда я знаю?

Меня вернули на место. Всё вернулось на круги своя. Принесли поесть, папиросы, газету. От 27.01.42 г. Эх-хе-хе! Мало оказалось довести Я-2, донести его записи до своих. Надо было как-то до Берии добраться. А это сложнее, чем по тылам немца пройти. И ранение это, чуть не добившее меня, не вовремя. Не будь я ранен, может и сумел бы всё сделать. А теперь сиди и уповай, что Парфирыч и этот «разговорчивый» Кельш окажутся сторонниками Берии, а не в «обойме» заговорщиков.

Ведь Берию никто не любил. Все его боялись. Он проворачивал грандиозные дела с наивысшей скоростью и эффективность. С соответствующей и неизбежной жестокостью и бесчеловечностью. За что его любить? Он умел использовать не только сильные стороны людей, но и чувствительно прихватить за «слабости». Недругов у него хватало. А уж как они после смерти Сталина на нём «оторвались»! Мало, что сместили, оклеветали, уничтожили, имя его в такой грязи вываляли, что и не видно ничего настоящего. Даже в 21-м веке мало что известно о лучшем кризис-менеджере 20-го века.

Но, как говориться, дай нам Господи сил смириться с тем, что изменить мы не можем!

Узник

(1942 г.)

Свидание со старым знакомым.

А на следующее утро дверь открылась и вместо завтрака пришёл Тимофей Парфирыч Степанов. Я вскочил, т. к. был рад его видеть, хотя тень сомнения в нём не покидала меня. Парфирыч раскинул руки, с зажатой в одной руке газетой, и мы обнялись. Крепко, как друзья после долгой разлуки.

— Как ты, Витя, рассказывай?!

— Да, что я! Я рад тебя видеть! Не ожидал такого, а рад! Что там, в мире?

— Сейчас расскажу. Пригласишь или так и будем на пороге стоять?

— Так я тут и не хозяин. Меня даже пытать пытались, извини за каламбур.

— А, наслышан. Ретивый, но недалёкий следователь решил проявить инициативу и ускорить получение твоего согласия на сотрудничество. Но, в последний момент он и его подручные сошли с ума и побили друг друга.

— Я там был, присутствовал. Все живы?

— Таких убьёшь! Им бы каждому по ПТР и в окоп. Их лбами можно танковую броню пробивать.

— А что они сказали?

— Что инвалид-подследственный превратился в призрака и избил их.

— Так это же невозможно!

— Это ты мне мозги засираешь? А то я тебя не знаю! Хорошо прокуроры тебя не знают и тоже посчитали это невозможным. Но, ведь тебя не это интересует? Тебя же подмывает про «Восток» спросить?

— Подмывает.

— На, смотри. Это «Правда» за 30 января.

На первой полосе шло сообщение о покушении на Берию. Нарком был ранен, но угрозы жизни нет. Заговорщики схвачены, организаторы выявлены, арестованы, ждут суда.

— Я не успел?

— Эх, Витя! Что бы мы без тебя делали? Всё-таки не подвела меня интуиция. Чутьё у меня, Витя. Хорошее чутьё. А с годами только усиливается. Я как о тебе узнал, сразу почуял в тебе что-то. Только вот что — не понял. Враг ты или соратник? Приглядывался. Ты вроде и весь на виду, но в то же время и какой-то чужой, непонятный.

— Загадочный? — усмехнулся я. Так меня жена называла. Пятнадцать лет прожили вместе, а она всё одно загадочным называла.

— Одно чуял точно — не врал ты, когда патриотические речи толкал. Рискнул, к сыну определил, чтобы он приглядел за тобой. А получилось, что ты его спас, многому научил. А теперь нас всех спас от ошибки.

— Ошибки?

Парфирыч вздохнул, расстегнул воротник, весь как-то осунулся, будто вынули из него центральный стержень. Он превратился из старшего майора ГБ в обычного старика, битого жизнью. Круто. Их учат этому фокусу перевоплощения или это природно-интуитивное, как его «чутьё»?

— Понимаешь, информация о мнении, что Берия сильно мешать стал, была даже у меня. Очень многие были им недовольны, что не удивительно. И тут этот мальчишка с Антипом с письмом от тебя. Я почитал записи этого Голума. А это его настоящее имя?

— Нет. Это прозвище.

— Он так себя и в записях называл. Странно.

Правда, странно. Хотя, что странного. Он — это я, каким мог бы стать в будущем. Или стал. А «загадочность» — это генетическое. Куда оно денется?

— Почитал я эти сочинения, — продолжил Парфирыч, — многое у меня в голове перевернулось. Я сначала не поверил. Чушью посчитал. Дезинформацией. Думал, и как же это Кузьмина так вокруг пальца обвели?

— А вещи? Я как их увидел — сразу понял, что этот жаворонок не спроста тут. Там такие предметы, обычные, обиходные, которых пока и создать невозможно. Мы ими тоже пользовались. И теперь не представляю, как без них? Зажигалка прозрачная со сжиженным газом, прозрачные плёнки, самоклеющиеся лента, самопишущие ручки, рации. И на всём этом даты производства. Для дезы — больно накладно. Из материалов, ещё не существующих, производство, технологии, каких нет. Для дезы?

— Да, это и меня убедило. Но дело не в этом. На многие события и на многих людей я взглянул по-другому. Того же Берию взять. Я и не знал о его руководстве атомным проектом. О разработке вооружений знал. Мы считали, что он и должен этим заниматься, а госбезопасностью должны заниматься мы. А, оказалось, что половина нашей… его разведки занималось, как это в голумовых записях называется, а, вот — промышленный шпионаж. Поэтому я и поехал к Меркулову. Мы с ним неплохо знакомы. А Меркулов уже и вышел на Берию. Он приказал тебя и всех причастных изолировать, фигурантов записей взять под наблюдение и… И всё.

— Почему?

— Твой Голум основывался на художественных произведениях и слухах с домыслами. Не самый надёжный источник, согласись. А затрагивались интересы совсем не маленьких людей. Ошибиться нельзя.

Парфирыч тяжко вздохнул:

— Не смотря на всю свою значимость, Лаврентий Павлович сам себя назначил на роль «живца». Кстати, твой «доспех» ему и спас жизнь. Он его под тонкое пальтишко одел, чтобы ватником выглядело. Простыл только сильно. И в руку ранен. И внутренние травмы. От удара пули броня твоя не спасает.

— Это точно, — я потёр грудь с левой стороны, куда впилась тогда винтовочная пуля, пробив 8-мм пластину доспеха.

— Хорошо, в голову не попали. Близко и их не пустили, они издали стреляли. Про «доспех» они не знали.

— Ну, вот и хорошо. Теперь меня отпустят? Записи у вас, Голума я, к сожалению, потерял. Больше ничем не могу помочь.

— Этот человек точно мёртв?

— Ему миной оторвало обе ноги, разворотило кишки. Нести его было некому, мы были под сильным обстрелом. И не донесли бы. Я ему полмагазина автомата в лицо выпустил. Чтобы наверняка. Немцу он не достанется.

— Точно?

— Парфирыч! На фига мне врать? Неужели ты думаешь я его немцам бы оставил? И Кадет видел.

— Перунов будет говорить то, что ты скажешь. Даже под пыткой.

— Надеюсь, его не пытали? Молодых, с не закостеневшей психикой, сломать легко. А он хороший парень.

— Нет, конечно. Даже не допрашивали. Мы, с Сашей, с ним поговорили, порасспрашивали, Саша его и забрал в училище, от греха подальше, спрятал. А что там за история с немцем? Вели-вели его, потом живым бросили.

— Перевоспитывали. Думаю, когда вернётся домой, а он должен вернуться и не пойти больше воевать, он не откажется сотрудничать. Привет от меня передадите, поможет. Только, он не будет делать ничего, что может повредить немцам. Он, все-таки, любит свою страну.

— И что от него толку?

— Парфирыч, ну ты что? Не разочаровывай меня. Я шпион или ты? Неужели я должен вам, матёрым волкодавам, подсказывать, как использовать агента влияния, как он может, своим не навредив, нам помочь? Беглых пленных укрыть, сообщение передать. Да, я не знаю вашей шпионской специфики.

— Да, Витя, ты прав. Наверное, я устал. Надо отдохнуть. И ты отдохни. Завтра поедем в гости.

Узник

(1942 г.)

Суд инквизиции.

Ехали мы не долго. Всего полдня на машине. Мне завязали глаза, поэтому я ничего не видел. Приехали. Судя по звукам, за город. Меня вывели, вели, поддерживая, через двери, по лестницам. Вверх, вниз, опять вверх, опять вниз, ещё вниз. Они кружили меня. А я и не старался запоминать дороги. Оно мне надо? Пытаться перехитрить НКВД? Напрасные напряжения меня никогда не вдохновляли. Наконец, пришли. Комната. Большая. Есть окна. В помещении было несколько человек. Я сел на подставленный мне стул.

— Старшина, нам надо ждать от тебя неожиданностей? — спросил голос Парфирыча.

— Смотря, что планируется, — пожал я плечами.

— Разговор, — ответил голос Кельша.

— О! Николай Николаевич! Давненько не виделись! Поговорить я не против. Меня не будут трогать — буду послушным, как гимназистка.

Три пары сапог прошли к выходу. Начался разговор. Спрашивали Парфирыч, Кельш и два незнакомых голоса. Я чувствовал ещё двоих, но они молчали, только стулья скрипели. Они расспросили меня о моей службе, о боях, об увиденном, о моих впечатлениях и мыслях. Дошли до «машины времени» и Я-2.

— Почему вы сразу сделали однозначный вывод о пришельце из будущего?

М-да. Почему? Сказать им, что я сам «засланный казачёк»? А что? Реальный шанс попрогрессорствовать. Меня слушать будут. В рот заглядывать. И… запрут. Далеко и надолго. Во избежание. У крысы лабораторной — судьба скучная. Хотя и безопасная. Безопасная? Не стану ли я артефактом, за обладание которым начнётся война между своими с непредсказуемым результатом? Не лучше ли старшиной роты охотиться на танки? Опаснее? Ненамного. Зато, сам хозяин своей жизни!

— Кузьмин, ты не уснул?

— Вот, задумался. Говорить вам или нет. Скажу — закроете меня за решётками и мягкими стенами. Как психа. А не говорить — не отстанете. Так и будите думать-гадать, где я вас обманываю.

— Говори. Мы уже все убедились в твоей твёрдой разумности.

— Там, в последнем бою, я пошёл в атаку на танки.

— Да, нас тоже удивил этот поступок. Ты приказал своей роте отходить на запасную позицию, а сам пошёл в одиночную атаку на танковый батальон. Почему?

— Тогда мне это показалось хорошей идеей.

— А сейчас?

— А сейчас я понимаю — из моей атаки вернуться было нельзя. Это сейчас. А тогда — пелена усталости с глаз спала и я вдруг отчетливо увидел всё поле боя. Каждый танк, каждого человека. Говорят, это особое состояние психики, бывалые бойцы называют подобное «упоением боем». Я увидел, что враги сосредоточились на обстреле моих ребят. Их было так много, что я понял — никто не добежит, всех в спину положат. Нет смерти для мужчины позорнее, чем в спину, а ребята уже доказали, что они — герои. И ещё я вижу, что на меня никто внимания не обращает. И я рванул обратно. Я зашёл им во фланг. Я убивал их раньше, чем они понимали, что я — не один из них. Я зачистил всю траншею. И танк увидел. Так себе танк, чешский. Надёжный, но устаревший. Броня тонкая, на клёпках, оружие слабое, силуэт высокий. Только внутри асы сидели. Они всю Европу уже проехали. Ну, думаю, дальше я вас не пущу! У меня противотанковая граната и огнесмесь. Не помню, в чём — бутылка или шар ампулы. Я подобрался к нему ближе, кинул и то и другое. Танк загорелся. Но я попал неудачно — он продолжал ехать. Он развернулся и на меня пошёл. Может, на гусле порванной его крутануло?

Я взохнул.

— Так я под ним оказался. А он — взорвался. Кто-то, наверное, ему в корму добавил. И вот тогда я и разговаривал с Ангелом.

— С каким ангелом?

— Не воспитанным — он не представился. Он сказал, что долг мой не уплачен, что я должен встать и пойти. Я встал и пошёл. А он меня за руку вёл. Я видел другой мир. Там я видел очень много чудного и странного. Люди одеты по-другому, спешили все куда-то. Там все носятся, как угорелые. Меня никто не видел. Он сказал, что русские должны успеть сделать ядрён-батон не позже американцев. И отвечает за это — Берия. Баланс восстановиться, человечество будет спасено. Потом я опять оказался под сгоревшим танком. Он сказал, что я видел будущее, которое ускользает, потому что их противникам, человеконенавистникам, удалось убрать из Игры Маршала Жукова. Там, для них, он был важен. Я должен идти, найти в лесу Голума и спасти Человечество. Всё. Он исчез. Я думал, что это меня так сильно контузило, что я бредил. А когда мои ребята показали мне эту прозрачную зажигалку, меня как током пробило — там, в бреду, прямо передо мною парень прикуривал от такой зажигалки. Это был Голум.

— Красивая сказка. Товарищи, вы ему верите? — спросил, насмешливо, голос.

— Как хотите. — ответил я, — Это ваше дело, верить мне или нет. Я только вот что попрошу: Лаврентий Павлович! Я вас знать не знаю, но многие мои друзья жизни положили, чтобы предупредить вас. Мы отринули усталость, трое суток без еды и сна бежали, не останавливаясь, по лесу и болоту. Каждый из нас был ранен. Но мы вырвались из мешка. И, если надо, положим жизни и остальные. За вас Ангел просил. От вас зависит судьба человечества. В минуты слабости или сомнения, вспомните, что мы не колебались, вспомните, что стоит на кону. Ангел просил передать — будущее не предрешено. Каждый из нас, каждую секунду строит будущее. За судьбу правнуков стоит бороться. Мы надеемся на вас, Лаврентий Павлович. Всё.

— Нет, не всё, — ответил мне голос с кавказским акцентом, — как ты узнал, что я здесь?

— А ради кого меня сюда везли? Ради Кельша и Степанова, при всём моём уважении к ним?

— Ладно. Отсюда ты можешь выйти только нашим сотрудником.

— Без проблем. Только на фронт.

— Нет. Ты отвоевался. У тебя будет другая работа.

— Тогда вынужден отказать. Моё дело — немца бить. Что вы мне предложите? Врагов народа искать? Осназ? Это когда они по несколько суток на брюхе, молча, ради одного пленного? И ни разу не стрельнуть? Это скучно! Надо чтобы рвалось всё! Чтобы тысячи раз умереть можно! Чтобы немцев и танков много!

— В одиночку штурмовать танковый батальон или зачищать три этажа школы?

— Ну, вот, вы понимаете! Я тогда только один этаж очистил. Лестницу наверх ученическими партами завалил и поджёг всё. Они со второго этажа прыгали, а мы их штыками и прикладами! Не смогу я вашу работу делать. Запорю всё!

— Но у тебя получалось! — это голос Парфирыча. Переживает старик.

— С перепугу человек может паровоз обогнать. Не факт, что на олимпийских играх он повторит это. Экспромт и профессионализм — несовместимы.

— Что же. Насильно мил не будешь. Жаль. Мы предложили помощь. Без нашего крылышка тебя ждёт военная прокуратура. Они нам уже все телефоны оборвали. И как ты умудрился столько напортачить? Да, экспромт. Что ему там они впаять хотят?

— Расстрел.

— Это уж через чур. Воевать некому. Пусть заменят на штрафную роту, как поправиться. Верховный как раз издал приказ «Ни шагу назад!». Там и немцев много, и тысячи раз умереть можно, как он и хотел. Прощай, старшина Кузьмин. Да, спасибо тебе от меня лично.

— До свидания, Лаврентий Павлович. И не за что. Не ради вас старался, а за народ свой.

— Дурак? Может его и в самом деле медикам показать? Он ведь и правда — не от мира сего.

— Штрафная рота покажет.

Вот так решилось моя судьба. И в штрафниках можно воевать.

В гостях у «Шурочки».

1942 г.

Маршевая рота.

Март по календарю, а морозы трескучие. Правильно говорят: марток — одевай семь парток. Я одет тепло. Теплое бельё, шерстяная комсоставская гимнастёрка и галифе, валенки, меховые трёхпалые рукавицы, ватная фуфайка и штаны, а сверху ещё и полушубок овчинный. Это меня так друзья в штрафники собирали. Сидор за плечами полон сала. В кармане штанов — трофейный «Вальтер», хоть и не положено. А в валенке — штык-нож, пришит ножнами к штанине.

Я иду с строю сотни штрафников. Мы маршевая рота. Идем весь день навстречу зареву и грохоту войны. Это горит столица моей Родины. Там мы пополним штрафную роту 237 стрелковой дивизии.

Большая часть штрафников — зеки. Зачем они на фронт идут — непонятно. Но меж ними и проштрафившимися фронтовиками уже было несколько стычек. Даже я поучаствовал. Подвалил ко мне один такой хмырь, явная «шестёрка», «прощупать» меня решили, значит. Схватил меня пальцами за воротник, сиплым голосом прохрипел:

— Ничё так, шкурка. А народ мерзнет. Может, поделишься, краснопёрый?

Блин, меня даже не разозлило. Отпор в таких случаях надо давать очень жёстко, чтобы не повадно было. Одним резким движением рук стряхнул рукавицы — они упали к ногам. Я схватил его за пальцы, резко, аж захрустело, вывернул вверх, зек, соответственно, с воем, — вниз, упал на колени. Я сбил с него левой рукой шапку, схватил за ухо, крутанул. Зек, вопя, как сирена воздушного предупреждения, развернулся на коленях на 180 градусов, лицом к толпе и к тем, кто его послал меня «пробить». Правой рукой я уже достал из валенка финку:

— Кто прикоснутся ко мне — потеряет какую-либо часть тела, — громко сказал я и тут же отсёк ухо этому зеку.

— Кому урок будет невдомёк — замочу!

— Кузьмин! Отставить!

О! Младший политрук нарисовался, затвором щелкает. Вообще-то, он нормальный пацан, только вынужден командовать маршевой ротой штрафников, а это тот ещё сброд.

— Что ты наделал, Кузьмин? Как он теперь стрелять-то будет? Зачем пальцы-то ломаешь?

О, как! А ухо — это нормально?

— И, правда! — всплеснул рукой с финкой я, — что ж его теперь в госпиталь? Мы воевать пойдём, а он отлёживаться? Нет, так не пойдёт!

Завершая взмах рукой, финка вонзилась в основание шеи, у ключицы. Выдернув нож, толкнул тело вперёд. Струя крови брызнула на толпу штрафников. Я присел, стал вытирать лезвие о ватник зека, смотря прямо в глаза его «пахану» — Митьке Сивому.

— Кузьмин, встать! — голосом, сразу зазвеневшим сталью, приказал младший политрук, — ты арестован.

— Я в курсе, товарищ политрук. Более того, я осуждён за подобные неоднократные живодёрства к «шурочке». Арестовывай, отправляй в тыл, меня посудят-посудят и присудят штрафроту. А пару месяцев я в тепле посижу.

— Я тебя сейчас на месте шлёпну!

— И через месяц присоединишься к ним. Пройдёшь моей дорогой. До «шурочки». Выпиши себе билет в один конец.

— Можно подумать у тебя есть обратный билет.

— Есть, конечно. Я заговорённый, политрук. Меня нельзя убить.

— Посмотрим! Встать в строй!

Этим всё и закончилось. Теперь, правда, все сторонились меня, Сивый смотрел звериным взглядом, но мне было плевать. Меня больше волновала боль в колене от многочасовой пешей «прогулки».

Кого только не было в рядах штрафников! Настоящий зоопарк. Но, описывать не буду — скучно это.

Мы шли по пробитой в сплошном снежном насте дороге. Сугробы отвалов образовывали сплошные белые стены по сторонам метра в два высотой. Шли штрафники по четверо в ряд, плотно прижавшись друг к другу — так теплее. Только я шёл теперь один, последним — все сторонились меня, «психа». Младший политрук шёл впереди колонны, позади меня на трёх санях ехал заградотряд — дюжина бойцов КВ НКВД с тремя «Дегтерями». Кстати, нормальные ребята. За шмат сала согласились везти мои пожитки — брезентовый мешок с «доспехом», разгрузкой и ещё некоторыми вещами. Изредка мы с ними переговаривались, хотя, не положено.

Последним я шел не специально, а из-за больного колена. Ещё несколько дней назад оно не болело, но три дневных перехода растеребили рану. За последний час со мной сровнялся коренастый штрафник. Конвоиры прикрикнули на него, но он сослался на сломанные рёбра и от него отстали. Он шёл, закусив губу, с болью в глазах. Похоже, что не врал.

— Как это тебя угораздило?

— Сопротивлялся.

— А-а, понятно. Потоптали. За что в штрафники угодил?

— За убийство.

— Во, как! И кто же лишним на земле был, по-твоему?

Боец бросил на меня злой взгляд:

— Он заслужил.

— Хорошо хоть так. Это лучше, чем по-пьяни, да случайно. Тебя как звать-то, коллега?

— Иван. А почему коллега?

— Я — Виктор, тоже душегуб.

— Я видел.

— Ты давящую повязку на грудь сделал?

— Зачем?

— Понятно. Не сделал. Вот и мучаешься. Я однажды тоже ломал ребро. Случайно. Ох, и мучился! А потом в больнице утянули — полегче стало. Даже на работу вышел. На вот, жевни.

Я достал из-за пазухи кусок отогретого сала, отхватил половину и дал Ивану. Он вцепился в сало, как неделю не евший. Того и гляди зарычит, как голодный пёс. М-да, нелегко ему пришлось.

— Откуда сам? — спросил я его.

Он опять посмотрел на меня злобно.

— Да мне по-барабану, если честно, можешь не отвечать. И чем я тебя так разозлил?

— А разве чекистам не положены отдельные штрафбаты?

Я рассмеялся:

— Какой же я чекист? Я — истребитель танков. Нас осенью в спешке сформировали, сгребли всех, кто был под рукой, одели и вооружили, чем смогли и под танки бросили. Милиционеров в нашем батальоне было большинство, вот и нашили петлицы войск НКВД. Да и паёк у них получше — тыловая сволочь не отворовывают, чекисты это чётко отслеживают. А в остальном — обычная пехота. У меня ротный был из чекистов, а комбат — армеец.

— А что ж тогда вертухаи хабар твой везут и лыбятся тебе.

— Так они тоже сало любят. Что не люди что-ли? И анекдот хороший.

— Всё-то у тебя легко получается, — буркнул Иван, пряча «обмылок» сала за пазуху.

— Держись меня и у тебя легко получаться будет.

Он посмотрел не меня внимательным «рентгеновским» взглядом. Ого, как ты можешь смотреть! Да ты не так прост, Ванёк! Ну, смотри, смотри.

До заката шлёпали молча. Иван так и шёл рядом.

— И откуда у тебя весь этот хабар? — наконец, не выдержал, спросил мой попутчик.

— Друзья собирали меня.

— Хорошие у тебя друзья.

— Ну, да, неплохие.

— И видимо большие шишки.

— Видимо.

— А что же не отмазали тебя?

— Так ведь я и правда виноват в том, за что меня осудили. Я, ведь, в самом деле занимался самоуправством и самосудом. И несколько человек лично осудил и лично расстрелял. Некоторые из них были сильно старше меня по званию.

Иван опять зыркнул на меня, отвернулся:

— Не настолько, значит, друзья твои важные. Не смогли?

— Да ведь и не в том дело! Я же тебе сказал — я на самом деле виноват. А виноват — надо расплатиться.

— Ты что, больной, что ли? Или издеваешься так? — зарычал Иван, отшатнувшись.

— Да как ты не поймёшь?! Под Богом же я хожу. Я согрешил — должен ответить.

— Да пошёл ты! Что ты тут лепишь? «Согрешил», «ответить»! У меня красные весь род вырезали — кто ответил? За расказачивание кто-нибудь ответил? Где твой Бог?

— Ответили. Или ответят.

— Да пошёл ты! — Иван уже кричал. Бойцы сопровождения соскочили с саней, взяли оружие наизготовку.

— Ответили они! Я лично видел как один всю мою семью из «маузера» расстрелял. И что? Ответил он? Я его нашёл — вся грудь в орденах, генеральские звёзды на воротнике. Где твой Бог?

— Это за него ты сюда угодил?

Иван сразу осёкся, быстро огляделся, насупился.

— Нет, — буркнул он.

— Он сейчас жив?

— Нет.

— Значит, ответил.

— Ага! — взвился Иван опять, но тут же осёкся, замолк.

— Пусть и твоими руками, но ответил. Бог как раз нашими руками и восстанавливает правду.

— А его руками кто?

— Бога или генерала?

— Генерала.

— Противник Бога и рода человеческого, человеконенавистник.

— Тьфу на тебя, болтун. Да, пошёл ты! Не хочу с тобой больше говорить. Я думал ты серьёзный человек, а ты — балаболка. Или дурачёк блаженный.

— Слышь, Иван, — позвал я его шёпотом, — А как ты сделал, что никто не догадался, что это ты?

— Он в реке утоп. Я-то тут при чём?

— Утоп, говоришь, — я усмехнулся, — а Бог тут не при чём? А ты молодец. А в штрафники как попал?

Тот зло зыркнул на меня и прибавил ходу, догнав последний ряд.

— По малолетке за поножовщину сел. Не успел откинуться — опять его повязали над телом. Прошлой весной. В лагере вскрыл двух политических. От расстрела в штрафники бежит. Ты поаккуратнее с ним — отчаянный душегуб.

Это сержант из конвоя догнал меня. Я поблагодарил его и спросил:

— Ты про всех знаешь?

— Нет, конечно. Только самых опасных. Должен же я знать — от кого чего ждать.

— Про меня тоже собрал сведения?

— Обязательно. Ты у нас считаешься самым непредсказуемым и опасным. И неуправляемым.

— Во как! А что же вы тогда якшаетесь со мной?

Назад: Виталий Храмов Сегодня — позавчера Книга 2

На главную: Предисловие