Третьих каникул не было
Осенью 1884 года Владимир Карбышев был зачислен студентом медицинского факультета Казанского университета.
Следующее лето будущий медик проводил с родными, делясь «полным коробом» впечатлений о старинном, шумном, многоязычном городе, признанном столицей Поволжья.
Несколько раз за время каникул наведывался с промыслов отец. За чаем, в обед и в ужин он засиживался с Владимиром дольше других и все расспрашивал сына:
— Отчитайся-ка, Володя, чем примечательна твоя Казань-столица?
Володя знал, что интересует отца, и подготовил для него своего рода экономический обзор. Привычка регулярно просматривать газеты исподволь помогла студенту накопить в памяти достаточно любопытных сведений. Он выкладывал их, делясь с отцом и делая попутно кое-какие обобщения, пересыпая цифры и факты собственными пояснениями.
Рассуждения первенца позволяли отцу сделать вывод, что будущий медик не замкнулся в своей науке, не чурается проблем, хотя и далеких от анатомии и физиологии человека, но зато близких к «анатомии» и «физиологии» человеческого общества.
Митя прислушивался к разговорам Володи с отцом, далеко не все понимал, но не подавал виду, что слушает, и не расспрашивал.
А Володя без устали развертывал перед отцом картины большого города. Десятки фабрик и заводов. Несколько тысяч рабочих. Свыше тридцати мельниц, которые перемалывают тысячи пудов пшеницы и ржи. Есть железная дорога, по ней ходят поезда. В университете тысяча студентов. А у студентов даже свой «Латинский квартал» — как в Париже. Только в Казани его называют Старо-Горшечной улицей. Тут ютится, собирается на буйные сходки, бродит по вечерам учащаяся молодежь. Она имеет и свой «клуб» — лавку Деренкова.
В этой бакалейной лавочке Володя обрел немало приятелей. Среди них сам Андрей Степанович Деренков, начитанный человек и бессребреник. Нисколько на лавочника не похож. Собрал большую библиотеку — охотно дает книги студентам. Заглядывает к нему булочник Алексей Пешков, сочинитель и вольнодумец. Бывает и молодой прозаик Евгений Чириков, которого считают восходящей звездой русской литературы.
Другое общество, лекции профессоров, масса новых впечатлений, разительные контрасты с застойным бытом омичей — а домашние признали Володю прежним. Совсем не переменился. Такой же молодой, веселый. Ничуть не повзрослел. И нрав по-прежнему общительный. И студенческая форма по сравнению с гимназической не придала ему еще солидности.
А через год он опять приехал на каникулы в Омск.
Как-то братья вели непринужденную беседу. Володя ласково взъерошил волосы меньшего и обронил загадочно:
— Одно твое имя, Димок-Дымок, способно повергнуть в страх и трепет всю императорскую фамилию…
— Как так?
— А очень просто. Цареубийцу Каракозова тоже звали Дмитрием. — Не оттенком гордости: — Между прочим, он был студентом Казанского университета.
В другой раз братья и сестры заспорили между собой о том, кого можно считать настоящими друзьями. Приводили разные примеры. Называли многих знаменитых людей: Пушкина и Кюхельбекера, Герцена и Огарева, Белинского и Некрасова, Чернышевского и Добролюбова…
— Володя с Костей! — воскликнул Митя. Ему тоже очень хотелось высказать свое мнение.
— Верно, братушка, — подтвердил Владимир. — Мы с Костей — единомышленники. Стремимся к одной дели. И думаем одинаково. Поэтому крепче такой дружбы, по-моему, в жизни не бывает…
Никто не знал и не догадывался о настоящем смысле сказанного. Все прояснилось гораздо позднее.
…На третье лето весь дом томился ожиданием Володи. Каждый приготовил для него подарок. Мите шел восьмой год, и он к приезду брата выучил пушкинскую «Сказку о рыбаке и рыбке» да еще несколько песен из «Руслана и Людмилы». Он предвкушал не только похвалы в свой адрес, но был уверен, что Володя привезет, как бывало раньше, вкусные татарские лакомства. Правда, давал их Володя не сразу и не «зазря», а со смыслом, как заслуженную награду за хорошее чтение стихов или сметливость, за быстрый счет или красивое плавание.
Наступила пасхальная неделя. А Володи все нет и нет. Задержали экзамены? Заболел? Что-либо приключилось?
Родители терялись в догадках. Мать сразу почувствовала неладное. Загоревала. Проходя мимо постели, где спал Володя, мимо фотографии выпускников гимназии, висевшей на стене в застекленной рамке, она останавливалась, смотрела на сына и частенько плакала.
Нервничал и отец, хотя держался по-мужски, не выдавал своего волнения. Он прибыл с промысла повидаться с сыном. Безмерно гордился им. Шутка сказать — перешел уже на третий курс. Осталось совсем немного до заветного диплома. Отцу уже мерещилась в центре города на видном месте медная табличка, привинченная к парадной двери: «Доктор В. М. Карбышев — прием по внутренним болезням».
Ах, как жаждал отец в свои молодые годы получить высшее образование! Ему это не удалось. Зато сыну повезло…
Так — или примерно так — рассказывал Дмитрий Михайлович Карбышев своему комиссару о далеком детстве, о жизни в Омске, о событии, которое поколебало, встряхнуло устои их дома, сразу разрушило спокойствие, кажущееся благополучие семьи…
Третьих каникул у Владимира не было. Узнали об этом не сразу. Михаил Ильич посылал в Казань одну телеграмму за другой и не получал ответа. Тогда он решил отправиться к сыну. Запросил разрешение на дополнительный отпуск у начальства промыслов.
Потянулись тревожные, настороженные дни. Дети присмирели. В доме говорили вполголоса, а то и вовсе шепотом, как у постели больного.
Затих и Митя. Он понимал, что с братом стряслось что-то неладное. Надо и ему, Мите, хоть он и очень мал, во что бы то ни стало чем-то помочь родителям. А чем и как он может помочь?
И у мальчугана неожиданно возникла мысль: а что если спросить у Алевтины? И он без спросу побежал через весь город к Сарахановым.
Так семилетний паренек разрешил загадку, покончил с мучительной неизвестностью. Он передал отцу, что Костя прислал письмо и в нем намеками сообщил об аресте Володи.
— А почему Алевтина сама это письмо не принесла? — спросил отец, ничему не веря.
— Ее к нам не пускают, — сказал хмуро Митя. — Меня она тоже встретила у калитки, а в дом не повела.
События нахлынули внезапно и разворачивались с отчаянной быстротой.
Посреди ночи всех разбудил громкий стук в дверь.
Михаил Ильич встал, зажег свечу, сошел по лестнице из спальной в переднюю, спросил:
— Кто там?
— Полиция, — послышался в ответ знакомый голос дворника.
В открытую дверь вошло несколько жандармов и полицейских. За ними понятые. Начался обыск. Он длился до утра.
Жандармы и полицейские перевернули весь дом вверх дном. Вспарывали подушки. Поднимали половицы. Даже тюфячок на кроватке Мити и тот прокололи шомполом насквозь. Особенно долго рылись в книгах и письмах Владимира. Потом тщательно осмотрели двор. Обшарили сараи, спустились в погреб, избороздили шашками землю в огороде. Двое полицейских забрались через слуховое окно на чердак. Там, кроме старой рухляди, ничего не обнаружили.
Наконец обыск прекратили. Пристав сел к столу и составил протокол. Прочел вслух. Протокол подписали понятые и хозяин дома.
В тот же день начальник жандармского управления Омска отдал распоряжение взять семью Карбышевых под негласный надзор. Но раньше чем назначенный филер появился у дома и стал назойливо прогуливаться мимо окон, нагло заглядывая в них, Михаил Ильич успел выехать в Казань.
Митю больше всего поразила внезапно наступившая в квартире тишина. Она осталась навсегда в его памяти.
«Когда отец уехал, — много лет спустя вспоминал Д. М. Карбышев, — у нас в доме все время стояла мертвая тишина. Куда девалось наше детское веселье, шумные игры, беготня по комнатам, затеи, озорство? Все мы, как по чьему-то злому наговору-заклинанию, приутихли. Мать, убитая горем, ссутулилась, сникла, смотрела все время вниз, на пол, боясь поднять глаза, чтобы мы не прочли в них ее отчаяния.
Отец застрял в Казани надолго. Писем оттуда не посылал. А вернувшись, почти ничего домашним не поведал.
Внешне он очень изменился. Побледнел, осунулся. Случившееся подкосило его под корень. Он так и не воспрянул духом, постепенно угасал.
Мы не знали, при каких обстоятельствах и за что Володю арестовали, в чем его вина. Не знали и того, что отцу удалось взять его временно на поруки, до суда освободить из-под стражи, но брат оставался под следствием и строгим полицейским надзором более года.
Затем Володю приговорили к одиночному тюремному заключению на восемь месяцев с подчинением после отбывания наказания негласному полицейскому надзору в течение двух лет.
Его снова взяли под стражу и препроводили в острог.
Вероятно, опять стараниями отца, казачьего офицера, Володя был переведен из казанского острога в Омский тюремный замок.
Все это нам открылось после того, как моего старшего брата с очередной партией заключенных доставили в наш город.
Взрослые в семье, наверное, знали о том, когда пригонят очередную партию арестантов в Омск, и с ними Владимира. Отец с матерью заранее ушли из дому, захватив с собой узел с вещами и продуктами. А Сереже и мне, оставшимся дома, принес эту горькую весть вбежавший к нам во двор чужой мальчуган:
— Айда за мной! Повидаете своего братца. Его гонят с каторжными…
— Куда гонят?
— Знамо куда. Не в Иртыше бултыхаться. В остроге с кандалой миловаться.
Проговорил серьезно, без усмешки, и побежал…
Братья за ним. Вот они с пригорка смотрят во все глаза на бредущую партию, окольцованную усиленным конвоем… Идут за ней. Забегают вперед. Ищут во все глаза Володю…
В запыленной, грязной одежде, кто с котомкой, а кто с узлом, все обросшие, бородатые, тянулись узники черной толпой.
Ребята никак не могли отыскать брата. И тут из гущи толпы Владимир сам их заметил, закричал:
— Димок-Дымок!.. Серега!
Братья вздрогнули, оглянулись. Вместе с ними стояла и смотрела на двигавшуюся толпу узников вереница взрослых и мальчишек. Останавливались прохожие, любопытные. А может быть, и такие же, как они, высматривавшие своего отца или брата. Появились и полицейские. Стали теснить и разгонять толпившихся у обочины дороги.
Митя с Сережей оробели, побоялись откликнуться на Володин зов…»
Что же все-таки произошло со студентом Владимиром Карбышевым?
Едва он успел впервые осенью 1884 года переступить через порог курсовой аудитории, как случилось непредвиденное событие. Студентам объявили о новом университетском уставе. Его сразу же прозвали «казарменным».
За ним последовали особые «Правила» поведения студента. Их окрестили «тюремными».
Университет превратился в подобие застенка.
Володя еще в Омске был подготовлен к протесту, к борьбе с самовластием держиморд. В среде казанских студентов он без колебаний присоединился к тем из них, кто твердо решил отстаивать свои права.
Константин Сараханов ввел своего друга-омича в Сибирское землячество, которое к тому времени официально объявили распущенным, но оно продолжало существовать в Казани на полулегальном положении.
В землячестве Володя познакомился с некоторыми единомышленниками Александра Ульянова. То были однокурсники Александра по Петербургскому университету, исключенные из него и высланные из столицы за революционную работу.
Опубликовано примечательное исследование омского краеведа А. О. Лейфера. В нем приводятся доказательства тесной связи Сибирского землячества студентов Казанского университета с народовольцами, в частности, с петербургской группой Александра Ульянова.
А. О. Лейфер пишет: «Не сохранилось прямых указаний на то, какого характера задания выполнял Владимир Карбышев в первые полтора-два года своего пребывания в университете. Но, несомненно, что 5 ноября 1886 года он принял активное участие в срыве так называемого университетского акта — ежегодного официального торжества, проводившегося в день основания Казанского университета».
Близость Владимира Карбышева к группе Александра Ульянова и сочувствие ей подтверждается и прямыми уликами, которые послужили поводом к его аресту и осуждению.
1 марта 1887 года по России разнеслась весть о неудачном покушении на Александра III. Девять студентов-террористов были схвачены жандармами. Черносотенная печать требовала беспощадной расправы с ними.
Вслед за правительственными газетами по стране разлетелись тысячи подпольных листовок и прокламаций. Кто их составлял и распространял? Разные по тексту, отпечатанные на гектографе или мимеографе, а то и написанные от руки, они призывали народ протестовать против готовящейся казни отважных революционеров.
Прокламации появились и в Казани. Наклеенные на афишные тумбы, заборы, фасады зданий «присутственных мест», они звали к продолжению революционной борьбы. Свыше двухсот прокламаций фискалы обнаружили только в университете.
Курсовой инспектор факультета, служивший одновременно осведомителем охранки, взял на заметку всех, кого он подозревал в составлении и распространении подпольной литературы.
В свой кондуит он внес и Владимира Карбышева. Запросил также университетскую библиотеку: не состоит ли Владимир в ней и если да, то что читает, какие книги им взяты?
Пока инспектор подбирал ключи для изобличения заподозренного им студента, штатные агенты охранки опередили дилетанта. Они набрели на след подпольщика Николая Баранова. Внезапно нагрянули к нему на квартиру, произвели обыск. Обнаружили два гектографа, около трех фунтов шрифта и различные приспособления для печатания, в том числе и химический состав, употребляемый при тайнописи.
Из устроенного в стене тайника были извлечены рукопись «К противникам русского государственного строя», программа труппы «Освобождение труда», гектографированные отрывки из брошюры «Варшавский процесс 29», пачка воззваний и… письмо.
В нем-то, в этом письме, оказался между строк текст прокламации, написанный химическими чернилами, с подробным описанием покушения на царя Александра III 1 марта 1887 года. Заканчивался листок призывом к продолжению борьбы. Как видно, это был оригинал той самой прокламации, которая распространялась по всему городу.
Жандармам оставалось выяснить, кто же автор письма. От Баранова они не сумели добиться нужных показаний. Он держал себя на допросах дерзко. Никого не выдал. Признался виновным в гектографировании и распространении брошюр против самодержавия. Объяснил, что делал это сознательно. Он считал своим долгом везде, где бы он ни жил, «пропагандировать свои убеждения и вовлекать в борьбу с самодержавием все новые силы».
— А от кого вы получали, сударь, рукописи гектографированных брошюр? — допытывался следователь. — Почерк-то не ваш. Зачем же усугублять свое положение и брать на себя чужую вину?
— Я нарочно изменял почерк, чтобы оставаться инкогнито!
— Отлично, сударь! — продолжал следователь. — Надеюсь, однако, самому себе вы письма не посылали… Да и в нем почерк не ваш… Чье же оно?
— Откуда мне знать? Видите сами — письмо без подписи… Следовательно, я не являюсь его автором. Его писал кто-то другой…
Следствие зашло в тупик. Но опять услужили жандармы. Ими была установлена слежка за квартирой арестованного Баранова. Вскоре явился туда студент Казанского ветеринарного института Листов. Его схватили. Обыск в комнате Листова не прибавил никаких улик. Ничего предосудительного у него не нашли. Случайный знакомый?
Жандармы заглянули в соседнюю комнату. Ее занимал студент местного университета Владимир Карбышев. Сын казачьего офицера до сих пор был у полиции вне подозрений. Жандармы даже извинились за вторжение.
И Владимир совсем не ждал непрошеных гостей. Его никто не успел предупредить об аресте Баранова и провале связного Листова. Обыск застиг его врасплох.
У Владимира нашли не только запрещенную литературу, но и незаконченные рукописи, явно предназначенные для гектографирования.
В «предварилке» началось следствие.
— Откуда у вас брошюра «Варшавский процесс двадцати девяти»?
— Занес какой-то студент, посоветовал почитать… Имени не упомню.
— А «Царь-голод»?
— Кто-то забыл у меня, а кто — право, не знаю…
— Зачем студенту-медику надобно переписывать речь польского преступника Варынского, произнесенную им на суде?
— Ради заработка. Дала какая-то мадам, похвалила мой почерк, обещала прийти за рукописью и хорошо заплатить.
— Почему же вы, ожидая заказчицу, не переписали речь до конца?
— Потому что текст показался мне преступным. Вот и бросил переписывать. Из боязни подвергнуться из-за него ответственности.
— А что же нам не сообщили?
— Побоялся, что не поверите…
Жандармский ротмистр спокойно подтвердил:
— Угадали, не поверим…
Листая страницы книги «Исторические идеи Огюста Конта», забранной у Карбышева при обыске, ротмистр вдруг протянул ее подследственному и резким голосом спросил:
— А что это за надпись вот тут, на полях тридцать второй страницы? Если не ошибаюсь, на французском языке, не так ли?
— Да, на французском.
— Переведите.
— Извольте: «Революция будет в России в тысяча восемьсот восемьдесят девятом году».
— Кто же этот прорицатель?
— Право, не ведаю, — ответил спокойно Владимир. — Да и вам беспокоиться совершенно излишне. Конечно, революции не миновать. Но срок ее указан несбыточный… Она нагрянет не так скоро…
— А вы остроумны, молодой человек! — сквозь зубы произнес ротмистр.
Казанское губернское жандармское управление незамедлительно сообщило ректору университета «об аресте и привлечении к формальному дознанию в качестве обвиняемого в совершении преступных действий» студента Владимира Карбышева.
Ректор поспешил известить о том же попечителя Казанского учебного округа.
Попечитель, в свою очередь, донес в Петербург — министру просвещения.
Министр распорядился немедленно исключить Карбышева из числа студентов «за политическую неблагонадежность» и запретил ему «впредь до особого распоряжения» входить в здание университета.
Владимир и без того не мог войти в свою «альма матер», потому что уже не мог выйти из одиночной тюремной камеры…
Между тем жандармы догадались сличить текст письма к Баранову с рукописным текстом «Воззвания по поводу покушения на Александра III». Почерк оказался одинаковым. Автор воззвания отыскался. Не было сомнения в том, что это и есть Владимир Карбышев.
Дальнейший ход событий читатели знают. За исключением одной чисто формальной подробности: приговор, вынесенный без суда, в административном порядке был направлен на «высочайшее соизволение» и утвержден самолично государем-императором в Гатчине 25 мая 1888 года.
