Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
2008 год, февраль
Если бы десять лет назад жителям калужской деревни Звизжи сказали, что их имена будут звучать на крупнейших российских и зарубежных арт-площадках, они бы снисходительно улыбнулись и отошли в сторону от того человека, а может быть, и в морду ему дали. Теперь они знают, что такое арт-объект, на их счету десятки работ, отмеченных во всем мире, а их опыту и славе завидуют многие заметные фигуры столичной художественной тусовки. Как современное искусство проникло на берега реки Угры и что оно там натворило — выяснял корреспондент «РР».
— А что это было? — спрашивает 15-летний Витя, кивая на деревянные обломки, скрепленные местами железной арматурой.
— Это был полумост, — отвечает 25-летний Володя Симонов. — Он стоял три года, а потом развалился.
— Разве бывают полумосты?
— Здесь все бывает.
— А вон там что за хрень? — Витя показывает на склон.
Там вроде бы одинокая могилка, огороженная кладбищенским заборчиком, но, если приглядеться, это вовсе не могилка, а кроватка. На нее можно лечь и полежать. Я попробовал. Ощущения пронзительные.
— Это «Кровать Бродского», — отвечает Володя Симонов.
— Кого?
— Архитектор такой есть — Александр Бродский. Он эту кровать придумал.
— А зачем?
— А затем! — взрывается Володя. — Это искусство, понял? Ему «зачем» не нужно.
— А куда ты ворону понес? — не унимается любознательный подросток.
— Ты задолбал, Витек! Это не ворона, а грач. Вам в школе картинку показывали «Грачи прилетели»? Нет? Ну, тогда иди полумост разбирай.
Витька сегодня первый день в Никола-Ленивце, поэтому он еще не врубается. А Володя Симонов работает с дядей Колей с 2000 года и понимает, что, если грачи прилетели из теплых стран, это жизнь, а если из мастерской — инсталляция. На склон, который спускается от заброшенной церкви к реке Угре, Володя несет уже 121-го грача. Всего их будет больше 150. Все грачи деревянные и прикольные, как будто сбежали из мультфильма. Несмотря на то что до Калуги отсюда 60 километров, а до Москвы все 260, недостатка в зрителях не будет. В прошлом году на фестиваль «Архстояние» приехало 3 тысячи человек — машину негде было поставить. В этом ожидается еще больше, причем в два захода: 1 марта на фестиваль, 8-го — на Масленицу.
— А восемь лет назад по этому склону снеговики спускались, 223 штуки. — Володя пытается подавить непроизвольный смешок, но у него не получается. — Мы пока их с пацанами лепили, все друг на друга смотрели, чтобы лишний раз проверить, рехнулись мы или все нормально. Зато когда снеговики были готовы, мы уже все поняли.
— Что поняли?
— Что такое искусство, поняли.
— И что это такое?
— Да просто искусство, и все. Чего тут понимать?
У дяди Коли Полисского в избе первые советские стеклопакеты, за ними — шикарный вид на реку Угру; в сенях звизжане красят гуашью грачей, а жилое помещение кишит деревянными муравьями. Это дядя Коля готовится к Венецианскому биеннале. Десант из Никола-Ленивца собирается слепить там из лозы 5-метровый муравейник, по которому будут ползать 500 муравьев.
— До 2000 года я был вполне успешным живописцем, — вспоминает Полисский. — Родился и вырос в Москве, но попасть в Строгановку в те времена было нереально, поэтому я поступил в питерскую «Муху». Там познакомился с митьками: Шагиным, Флоренскими и другими. После окончания учебы вернулся в столицу, но продолжал поддерживать с ними отношения и вошел в историю митьковского движения как первый после Минина и Пожарского митек, проживающий в городе Москве. Как раз когда я возвращался с акции «Митьки в Париже», мне позвонил мой знакомый архитектор Вася Щетинин и начал взахлеб рассказывать про Никола-Ленивец.
Вася Щетинин и сейчас рассказывает про Никола-Ленивец взахлеб:
— Я тогда был еще студентом МАРХИ, и моя квартира на какое-то время стала негласным митьковским штабом в Москве. За это время мы так сдружились, что я не мог не принять участия в их акции «Транссибирский экспресс». Мы просто сели в поезд Москва–Хабаровск и рисовали все, что видели, а потом сделали выставку. Вышел я из этого поезда с огромной печенью и неизлечимым желанием во что бы то ни стало создать поселение художников. Потом еще керосинчику в мое воспаленное воображение плеснул Слава Полунин — у него была идея создания «Города счастья», в котором жили бы художники-единомышленники. Несколько месяцев я рыскал в радиусе 300 километров от Москвы. Параметры поиска были такие: пустая деревня в балдежном месте, и чтобы обязательно была заброшенная церковь. Однажды гостил на даче у своего друга в Потаповке — это в 8 километрах отсюда. В День Военно-морского флота встретил двух нетрезвых моряков. Они мне это место и указали. Я встал на высоком берегу Угры и понял: вот оно! Церковь, красотища, деревня брошенная, название шикарное — все совпадает. Надо брать!
— Говорят, где-то здесь еще и татарское иго пало.
— Да прямо вот на этом самом месте и пало, причем самым мистическим образом. Сошлись два войска, постояли с месяц на разных берегах реки, посмотрели друг на друга и разошлись. Это бескровное сражение так и назвали — великое стояние на реке Угре. Оно произошло в 1480 году, спустя целых 100 лет после Куликовской битвы.
— А откуда названия такие странные — Никола-Ленивец, Звизжи?
— Точно никто не знает. По поводу Звизжей легенда гласит следующее: в сосновом бору на крутом берегу Угры в трех километрах от Никола-Ленивца русский богатырь, глядя на костры вражеского лагеря на противоположном берегу, мечом булатным мучил свинью, которая визжала как резаная, заставляя врагов содрогаться от ужаса.
— Это он религиозную рознь, что ли, разжигал?
— Татары в те времена еще были язычниками, поэтому религиозного смысла свинячий визг для них не имел. Просто неприятно им было, вот и все. Что же до Никола-Ленивца, то здесь другая легенда. Якобы однажды накануне праздника Николая-угодника враг вероломно напал на русское поселение, и дружинникам пришла в голову та же идея, что спустя века помогла Кутузову победить Наполеона: сдать населенный пункт без боя, зато сохранить войско. Радуясь легкой победе, враг предался пьянству и разврату, в результате потерял бдительность — обленился. Тем временем наши собрали силы в кулак и в Николин день выбили неприятеля обратно за реку. По Угре в те времена проходила негласная граница русского сепаратизма — ее называли поясом Пресвятой Богородицы, — поэтому подобные стычки здесь случались нередко. В мирные времена село разрослось настолько, что на картах девятнадцатого века помечалось значком от 2000 до 10 000 жителей. А когда сюда пришли мы, здесь уже жил один дядя Ваня Соколов. Царствие ему небесное — умер от регулярного недопивания.
Взяв штурмом гектар земли, художники еще долго всеми правдами и неправдами добывали стройматериалы — на заре постсоветского мира сделать это было не так-то просто. Построить дом и взяться за кисти Николаю Полисскому удалось лишь в 1994 году. Но прошло еще пять лет, и дяде Коле стало смертельно скучно.
— Я вдруг понял, что превращаюсь в какое-то животное, вечно пережевывающее краску. Вроде все было хорошо: мои картины продавались, я преподавал в Московском технологическом институте легкой промышленности, но при этом чувствовал, что прочно упираюсь головой в потолок. Я видел, что есть другое искусство, но не знал, как в него войти. Идея пришла, когда я ехал на машине в Нижний Новгород. Как раз выпало очень много снега, и я почему-то задумался о том, как много снеговиков можно из него слепить. И вдруг понял, что это не просто мысль. Это проект.
Дядя Коля вернулся в Никола-Ленивец, позвал еще живого тогда дядю Ваню Соколова, и они стали лепить снеговиков. Слепили три штуки, и тут ударил мороз — снег стал нелипким. А надо было срочно куда-то уезжать.
— Я тогда говорю: «Дядя Ваня, собери, пожалуйста, знакомых ребят из Звизжей. Как только начнется оттепель, пусть лепят сколько влезет. За каждое туловище плачу по десятке». И что вы думаете? Когда я вернулся, меня встречала толпа снеговиков. С морковками, но без ведер. Я им поручил искать ведра, и они их нашли, но все — с прогнившим дном. Оказывается, местные женщины используют такие ведра для выращивания рассады. Зимой ведра женщинам не нужны, поэтому они предоставили их в мое распоряжение совершенно бесплатно, но под расписку.
Снеговики тихою толпою спускались к реке и в ней растворялись. Когда стало теплеть, они начали жить своей жизнью: потихоньку таяли и всякий день меняли облик. У каждого снеговика нарисовалась своя судьба, но все вместе они произвели фурор в ЦДХ на ярмарке актуального искусства «Арт-Москва». Дядя Коля понял, что идет в правильном направлении. И что идет он уже не один.
Когда снеговики растаяли окончательно, на их месте выросло намного больше травы, чем вокруг: сработал эффект снегозадержания. Дядя Коля снова созвал мужиков из Звизжей — на этот раз не лепить, а косить. Из скошенной травы построили огромную башню. Она простояла один сезон, и ее скормили коровам. Получился навоз — он тоже послужил актуальному искусству. Дядя Коля и его команда построили башню из лозы, расставили в ней ящики с землей, удобрили ее тем самым навозом и посадили в эту землю всякие овощи. Потом этими арт-плодами угощали публику на фестивале «Арт-Клязьма».
С этого момента арт-объекты стали расти в Никола-Ленивце как грибы после дождя: башня из дров, труба ТЭЦ, сплетенная из лозы, «Шишкин дом», специально сконструированный маститым голландским художником Андрианом Гезе, инсталляция «Граница», конкурс арт-туалетов — каждый новый проект в Никола-Ленивце становился событием. Звизжане стали своими людьми не только на первостепенных отечественных фестивалях — их стали приглашать в европейские страны. А два года назад у дяди Коли возникла идея фестиваля «Архстояние», который теперь проводится в Никола-Ленивце дважды в год.
— У архитекторов работа нудная, а тут мы им предоставляем возможность порезвиться, — говорит Николай Полисский. — Принцип такой: они разрабатывают проекты, а мои ребята их реализуют. Архитекторам отдушина — ребятам заработок. У меня уже художников человек пятнадцать работают постоянно, а иной раз приходится до пятидесяти нанимать.
— Вы их на полном серьезе художниками считаете?
— Абсолютно. Им действительно нравится. Уже много раз было, что кто-нибудь уезжает, например, работать в Москву. Например, охранником. Но потом все равно возвращается. Говорит: «Там скучно». Пока не вернулись только двое: один чересчур удачно женился, а другой ушел в менты. Я принципиально не беру к себе людей с образованием. Зачем? Меня эти ребята еще ни разу не подводили. Все, что мне нужно делать, — это аккуратно их направлять, задавать вектор работы, а дальше они уже сами. Знаете, у немецкого художника Йозефа Бойса была идея принимать в художественные вузы без экзаменов. Он терпеть не мог всю эту академическую братву и грозился, что обычных деревенских мужиков научит работать так, что они сделают прорыв в искусстве. Но ему терпения не хватило, а у меня, похоже, получается.
За советскими стеклопакетами вдруг раздался страшный рев — на горизонте показалось какое-то чудо техники. На бешеной скорости оно ворвалось в Никола-Ленивец, перед самыми нашими воротами затормозило, но таки сбило одну железную опору. Потом чудовище резко развернулось и на такой же сумасшедшей скорости попыталось скрыться за горизонтом. Дядя Коля выскочил за дверь, прыгнул в свой джип и ринулся в погоню.
Тем временем в избу вошли ребята, которые до сих пор работали в мастерской — «лепили» из дерева грачей и муравьев. Весь инструмент звизжинских художников — это болгарка, дрель и сверла, но все равно они «лепят» — это слово осталось в их лексиконе еще со времен снеговиков. Мастерская располагается в здании заброшенной церкви — епархия дала на это добро, потому что священника все равно пока нет, а благодарные Николай Полисский и Василий Щетинин нашли спонсора, который воздвиг на храме новые купола с крестами.
— Кого это дядя Коля поехал догонять?
— Грейдер, — усмехнулись ребята. — Который дороги чистит. Вообще-то он сюда не обязан был заезжать, но водителям, когда они напьются, очень уж работать нравится, так что это не в первый раз.
Ребят зовут Андрей Белов, Алексей Гусев (Гусь), Женя Зеленский и Иван Барыгин. Последний недавно вернулся из Малоярославца. Пытался там учиться в художественном училище. Не понравилось.
— На практике оно как-то интересней, — оправдывается Иван. — У нас тут каждый день животы от хохота болят, потому что работа творческая, креативная. Да и все равно нет лучшего учителя, чем дядя Коля. К нему как-то люди тянутся. В Звизжах поначалу все на нас как на идиотов смотрели. И на него тоже. А потом как-то прониклись. Вот сколько здесь арт-объектов расположено? Штук пятьдесят, наверное. И не было еще ни одного акта вандализма. Потому что люди чувствуют, когда красота реальная, и ее не трогают.
— Да если бы кто и тронул, мало бы ему не показалось, — проговаривается Гусь.
— А главное — он относится к нам как к равным, — продолжает нахваливать куратора Женя Зеленский. — Слов «нельзя» или «плохо» вообще никогда не произносит, а если и накричит, то не от злости, а с досады. И с самого начала называл нас соавторами. Когда звал на работу, так и говорил: «В соавторы пойдешь?»
— Это, наверное, чтобы денег не платить.
— А ты думаешь, мы бесплатно работаем? — снова встревает Гусь. — Он нам платит, причем вовремя и хорошо. Больше, чем на птицефабрике в Острожном. Вот если я завтра уйду, послезавтра в Звизжах очередь выстроится на мое место. Он ведь кроме ежемесячной зарплаты еще долю выплачивает, когда крупные заказы поступают. Вот недавно мы в Москве на Алтуфьевском шоссе слепили из лозы «Лихоборские ворота», так получили по 100 тысяч каждый.
Про этот гигантский гонорар Николай мне уже рассказывал — то вздыхая, то хихикая. Заплатить-то он заплатил, только потратили художники эти деньги феноменально бестолково. Кто-то купил машину и тут же разбил. Кто-то купил машину и тут же продал в три раза дешевле, потому что она, оказывается, не ездит. Кто-то зачем-то купил кучу очень дорогих мобильных телефонов. А кто-то и вовсе объяснить не может, куда эти деньги ушли. «Ребята, — говорил им дядя Коля, — я в следующий раз куплю огромный унитаз, положу ваши деньги в пластиковую коробочку и аккуратно их смою. Потому что это одно и то же».
— А вы небось теперь всю историю искусства знаете лучше Церетели? — интересуюсь у ребят.
— Зачем нам про них читать, это они про нас читают, — с напускной хвастливостью отвечает Андрей Белов. — Мы и так со многими художниками знакомы. Пили вместе сколько раз. С «Синими носами», например. Отличные ребята, хулиганистые такие. Да и Кулик ничего.
Белов, кстати, успел в этой жизни в тюрьме посидеть. Гусь тоже. А теперь он автор стилевого решения грачей, которые прилетели.
— Я сначала нормальную птицу сделал, — раскрывает секреты мастерства Алексей, — какой она вроде должна быть. А дядя Коля мне говорит: «Лучше сделай ненормальную. Чтобы живая была». Я тут же все понял и сделал.
Хлопнула дверь, и на пороге нарисовался дядя Коля в расстроенных чувствах.
— Ну что, догнал?
— Трезвый пьяного разве догонит? Ладно, пойдемте жар-птичку грузить, а то Стребень уже копытом бьет.
Володя Стребень — это еще один соавтор. А жар-птичка — их совместный с дядей Колей проект. Хотя сам Стребень ни за что не признается, что совместный. Потому что Стребень — человек очень скромный.
— Я эту птичку семь лет вынашивал. — Полисский кивает на подъемный кран, который держит пятиметровую птичку за горло. — Но без Володи ни за что бы этот проект не реализовал, потому что я не спец по металлу. Так что своим вылуплением она обязана именно ему.
Описать это чудо природы невозможно, но я попробую. В принципе, это наш родной двуглавый орел, известный орнитологам как орел-могильщик. Только на этот раз у него массивное туловище, которое своими очертаниями напоминает ненавидимое дядей Колей яйцо Фаберже, на груди печная дверца, а снизу установлен турбоподдув.
— С инженерной точки зрения это такой орел-буржуйка, — объясняет Стребень. — 1 марта мы закинем ему в брюхо грузовик дров, запалим, дадим разгореться, включим поддув и покажем людям красоту неописуемую.
— И как будет выглядеть эта красота?
Вместо ответа Стребень показывает фотографии. На них птичка тужится и пышет огнем. Из-под крыльев, из клювов, из подмышек у нее хлещут ослепительные искры. Металл раскалился докрасна. Зрелище действительно феерическое.
— Это опытный образец, — поясняет Володя. — Он раза в три поменьше, но принцип действия тот же самый.
Орел медленно опустился в кузов грузовика и поехал на «Границу». Так называется инсталляция, расположенная в дальней части никола-ленивецкого арт-полигона. «Граница» — это галерея деревянных колонн, местами похожая на разрушенный греческий Акрополь, местами — на кадры из какого-то веселого мультипликационного ужастика. В сопроводительных документах она описана так: «Художник продолжает разрабатывать тему национальной имперской мифологии…» Рядом с «Границей» проходит автомобильная дорога. На ней то и дело в ужасе останавливаются проезжающие мимо машины. Некоторые даже улетают в кювет. Значит, арт-объект людям нравится.
Здесь, на высоком берегу реки, Стребень с дядей Колей и поставили свое крылатое животное. Чтобы невидимый враг на том берегу Угры видел и дрожал — сильнее, чем от визга той свиньи, которую богатырь терзал мечом булатным. Я стоял, смотрел на птичку, и тут меня начали терзать смутные сомнения:
— Что-то я как-то не пойму, а это вообще патриотично или не очень?
— Какая держава, такой и патриотизм, — улыбается Стребень. — У нас же искусство актуальное.
В патриотизме Володя толк знает. Он уже лет десять как вернулся на родину из Узбекистана и все никак не может получить гражданство. Патриоты-чиновники мучили его года три, потом он на них плюнул и стал жить вообще без документов. Зачем художнику документы? Не нужны они ему.
— В Узбекистане я был мастером спорта по мотокроссу, — вспоминает Стребень. — Чемпионом юго-восточной зоны СССР. А в те времена ведь толковый мотоцикл купить было невозможно — приходилось доводить до ума самому. Поэтому теперь я могу сделать из куска железа все что угодно.
Если бы страна встретила дядю Володю с распростертыми объятиями, он бы уже давно варил какие-нибудь подводные лодки или надводные корабли и получал от этого удовольствие. Но страна повела себя иначе, поэтому Стребень сварил толстую огнедышащую птицу. Душа художника не избирательная урна: что в нее вложишь, то назад и получишь.
— Я бы таких птичек, только меньшего размера, в массовое производство запустил, — мечтает Володя.
— Зачем?
— Эта вещь может быть очень полезной. Вот есть же у нас праздник День России, а как его отмечать, никто не знает. Ну, выпьют люди, ну, гимн споют, ну, салют запендюрят — разве этого достаточно? На Новый год можно елку поставить, на Пасху — яйцами обменяться, а в День России скучать приходится. Так вот вам, пожалуйста, огнедышащий орел! Чем не ритуал? Пусть люди у себя на дачах зажигают этих птичек и радуются. А?
Под вечер из Звизжей прискакал гонец и позвал всех в местный ДК. Сказал, что там будет концерт. Какой концерт, зачем концерт — не сказал и ускакал. Дядя Коля поморщился и решил, что не поедет. Художники почесали в затылках и постановили: мероприятие таки посетить. Оказалось, что концерт посвящен 30-летию трудовой деятельности директора районного дома культуры Елены Юрьевны Кондрашовой. Это большое культурное событие она будет отмечать целый год: каждый месяц в каком-нибудь очередном сельском клубе будет греметь концерт, но самый первый Кондрашова решила устроить в Звизжах, потому что именно здесь она начинала свою трудовую деятельность. В те времена в Никола-Ленивце еще не было дяди Коли, а то карьера Елены Юрьевны могла бы сложиться совсем по-другому.
Художники посмотрели первые два-три номера, а потом ушли куда-то за угол и вернулись уже в состоянии ограниченной трезвости. В этот момент они немножко перестали быть похожими на художников. Когда дядя Коля приехал в Звизжи, чтобы с нами попрощаться, один художник уже валял другого в снегу. Дядя Коля не стал их разнимать. Он стоял рядом, курил и смотрел куда-то в себя. Наверное, туда, откуда грачи прилетели.
Кирпич — это не размер текста, а его состояние.
Репортаж может быть большим (в разумных пределах), но читаться на одном дыхании. А может быть на четверть полосы — и уже кирпичом.
Мой первый начальник Александр Голубев, который сейчас работает в «Коммерсанте», вместо слова «заметка» иногда употреблял слово «песня»: «Ну что, когда песню напишешь?» В его шутке была доля истины. Чтобы не стать кирпичом, репортаж действительно должен быть похож на песню, в которой припев читается между строк, а текстовая масса разбита на куплеты.
Чем сложнее сюжет, тем лучше будет, если вы раздробите его на небольшие перегоны. У каждого из них будет свое смысловое начало и завершение, но в то же время каждый такой перегон дает очередной импульс всему тексту. Так будет легче и писать репортаж, и его читать. Он станет похожим на извилистую дорогу, ехать по которой гораздо интереснее, чем по прямой. До конца пути сохраняется интрига — а что там, за поворотом? Если этой интриги не получается, значит, у вас выходит кирпич.
Вещь банальная, но очень важная: если вы хотите СТАТЬ репортером — у вас, скорее всего, ничего не получится. Надо хотеть СТАНОВИТЬСЯ репортером — тогда шансы есть.
В первые лет пять карьеры свое творческое самолюбие следует засунуть как можно глубже. А когда придет время его вынимать, вы уже поймете, что можно обойтись и вовсе без творческого самолюбия.
Не надо злоупотреблять диктофоном.
Это не только затягивает подготовку текста, но и способствует тому, что репортаж становится перегруженным второстепенными деталями. Процесс расшифровки диктофонных записей так погружает в тему, что каждая фигня кажется архиважной.
Я пользуюсь диктофоном лишь в трех случаях.
Во всех остальных случаях вполне можно обойтись блокнотом или даже собственной памятью. А иногда это просто необходимо: многим людям свойственно раскрепощаться, когда они видят, что их слова никак не фиксируются.
Отправляясь в командировку, не стоит заранее становиться экспертом в той теме, по которой предстоит работать. Это сделает вас невосприимчивым к деталям (в лучшем случае) или предвзятым (в худшем). Оставьте себе пространство для удивления и неожиданных открытий. Оптимальная степень первичного погружения должна быть такой, чтобы не испытывать на месте чувство дезориентации — не более того. Если переборщить, то репортаж получится сухим. Если, наоборот, на этой стадии недоработать, вас на месте могут легко ввести в заблуждение. Короче, не надо бояться быть дураком. Главное — чтобы не полным.
Знаете, чем отличается очень хороший репортаж от просто неплохого репортажа?
Очень хороший репортаж похож на самолет. В нем тоже нет ничего лишнего. Поэтому он летает.
Ничто так не портит репортаж, как этот смысловой целлюлит. Надо уметь уничтожать собственный текст. Даже получать от этого удовольствие. На самом деле процесс написания репортажа начинается не тогда, когда ты с выпученными глазами гонишь текстовую массу, а когда спустя некоторое время начинаешь сбрасывать балласт. Как только твое произведение становится легче воздуха — оно готово, можно сдавать.
Еще у репортажа должен быть «профиль крыла». Но об этом — в следующем соображении.
Как известно, самолет не полетит, если в результате разгона давление снизу не окажется сильнее давления сверху. Можно развить сколь угодно бешеную скорость, но, если корпус аэролайнера не обладает правильной аэродинамикой, отрыва от земли не произойдет и самолет в небо не втянется.
Профилем крыла репортажа может быть что угодно. Неожиданный угол зрения, ярко выраженное доминирующее настроение, смелое и удачное композиционное решение, сильный сквозной образ… А вот фактура сама по себе профилем крыла быть не может. Фактура — это скорость. Какой бы сенсационной она ни была, если в репортаже нет ничего, кроме фактуры, — он так и будет гонять туда-сюда по взлетке, пока пассажиры не потребуют трап.
Наличие профиля крыла читатель должен почувствовать в первые тридцать секунд чтения. На взлете. Как только это произошло — он уже никуда не денется, шасси убраны.
Войти с помощью соц. сетей: