Вместо предисловия
Мы перешагнули черту, за которой начинается криминальный беспредел. Сегодня многие поют дифирамбы прошлому, где даже уголовный мир был «лучше, благороднее». Уголовники старой закваски с ужасом наблюдают за рождением новой криминальной империи, которая не приемлет старых блатных традиций и понятий. Блатной мир, который создавался потом и кровью в течение века, рассыпался за последнее десятилетие. Нынешний криминал даже не поменял окраску. Он изменился практически полностью. Старая уголовная элита, разбитая туберкулезом и язвами, доживает свой век на особом и крытом режимах. Их достойной смене тяжело конкурировать с новой криминальной формацией — бандитами (их воры прозвали отмороженными и спортсменами): автомат уравнял их.
Блатной мир постепенно отходит в небытие. Он еще сохраняет власть в тюремно-лагерной системе, но на свободе чувствует себя рыбой, выброшенной на сушу. Вышедшие после многолетней отсидки воры в законе первыми ощутили ветер перемен. В нынешнем криминальном мире сидеть вдруг оказалось не престижно. Воровскую корону можно купить за деньги, на смену блатной фене пришел сленг «новых русских», а у руля преступности стали совсем другие люди, брезгливо отвернувшиеся от профессиональных уголовников. Понятия лагерного и криминального авторитета разделились. Чтобы устранить кого-нибудь из них, не обязательно созывать воровскую сходку: достаточно заплатить ликвидатору. Сегодня внутри преступного клана идет борьба между блатными и спортсменами. Ни одна из сторон не собирается сдавать своих позиций, потому что и те, и другие не имеют другой специальности, кроме воровства и душегубства. Иногда наступает перемирие: организованная преступность не терпит анархии. Как и всякая структура, она стремится к порядку в своих рядах. Кровавые междоусобицы им не выгодны экономически. Любая война — это, прежде всего, расходы. Когда идет волна отстрелов, становится понятным, что отношения выясняют уже не отдельные фирмы, а их «крыши».
Блатной мир имеет вековую историю, свою субкультуру — язык, изобразительное искусство, законы, титулы, традиции. Всему этому он обязан каторге и ГУЛАГу, которые выпестовали из огромной армии дешевой рабсилы генералов, управляющих ею изнутри.
Пенитенциарная иерархия начала зарождаться в конце прошлого века. Укрепление сыскной и тюремной структур в царской России вынудило уголовный клан, разбитый на отдельные шайки, банды, малины, объединиться. Он выработал инструменты зашиты: свой язык, нательную символику, способы тайной связи. Зона в то время была представлена тюрьмами и каторгой — прародителями Главного управления лагерей. У истоков лагерной иерархии стояли профессиональные преступники-рецидивисты.
К началу XX века в местах лишения свободы уже существовали четыре когорты из числа рецидивистов: «шпана» (или «шпанка»), «храпы», «иваны» и «игроки». К «шпанке» относилась низшая прослойка осужденных, не имевшая авторитета и прислуживавшая преступной элите. «Храпы» держали нейтралитет, сторонились любых конфликтов, но в то же время могли их спровоцировать, чтобы поиметь из ссор свою выгоду. «Иваны» состояли из разбойников, грабителей, хулиганов, которые шли к власти с кулаками.
И, наконец, «игроки» — самая образованная и уважаемая каста. В нее входили уголовники, промышляющие в игорных домах и клубах. Большинство из них были карточными шулерами.
Элита не обладала полной властью на каторге и не могла стать вершителем человеческих судеб. Некоторое давление на администрацию оказывали лишь «игроки», благодаря интеллекту и традициям. Внутри своей касты «игроки» соблюдали жесткую дисциплину, имели личную охрану из числа «иванов» и держали на каторге общую денежную кассу. Тем не менее, последнее слово в зоне оставалось за плац-майорами. Для реальной власти не хватало инструмента, который позволил бы шантажировать администрацию исправительных структур. Такой инструмент у рецидивистов появился лишь с возникновением ГУЛАГа…
Уголовная жизнь и лагерные будни в общественном сознании до недавнего времени были пронизаны романтизмом и сентиментальностью. Это заметно по блатным песням, литературе, татуировкам. Ни в одной стране мира профессиональные уголовники не были настолько привлекательны для общества, как в СССР. Возможно, это объяснялось внутренним протестом против коммунистической диктатуры. Огромная масса политзаключенных, брошенная волной репрессий в лагеря, поневоле впитала блатной дух и вместе с амнистией вынесла его наружу.
Нынешний криминальный мир полностью лишен романтизма, эмоционально выхолощен; он холоден, жесток и беспощаден. Он бьет ниже пояса, он привык вначале стрелять, а затем думать. Его не волнуют случайные жертвы.
Эта книга — не ода уходящим блатарям, таким понятным и социально близким. Преступность всегда останется преступностью, она не делится на хорошую и плохую. Блатной мир противоречив. В нем благородство соседствует с подлостью, щедрость — с равнодушием, честь — с бесчестьем. Но общество имеет тот уголовный мир, который оно породило и который заслуживает, мир этот — зеркало нашей жизни.
Написанию книги предшествовали споры: стоит ли ворошить грязное белье, заниматься всеобучем, публикуя татуировки и словарь блатного жаргона?
Но ведь нельзя понять преступный мир, полностью отгородившись от него. Понять, чтобы защититься. Уж слишком долго мы убеждали себя в своем социальном здоровье, закрывали глаза на грязь и ложь, в том числе и на преступность. Мы жили по Зощенко: воровство у нас есть, но его как-то меньше.
Не пора ли взглянуть в зеркало общества и прекратить жить в королевстве кривых зеркал?
