Было около половины апреля, рассказывает Гейнце. Я служил в то время в московском окружном суде и жил неподалеку от Кремля по Моховой улице в номерах Скворцова, известных среди московских студентов под сокращенным прозвищем «Скворцы». Пришедши в четыре часа со службы, я пообедал и, сидя на диване, начал читать какую-то книгу. Расположение моего номера было самое обыкновенное: довольно большая комната была разделена перегородкой на три части: маленькую переднюю, спальню и приемную. Диван стоял так, что я мог, сидя на нем, видеть входную дверь. Был, как я уже сказал, пятый час вечера; на дворе было совершенно светло, день был солнечный. Случайно взгляд мой, оторвавшись от книги, упал на входную дверь, на которой заметил небольшой светлый кружок, похожий на то, когда дети шалят, пуская зеркалом зайчиков по стене; но номер мой был в третьем этаже, в окнах находившегося напротив моего номера здания не было видно никого. Я, встав с дивана, внимательно осмотрел эти окна и снова сел на диван, посмотрел на дверь — светлый кружок делался все больше и больше; я замер, наблюдая это странное явление. Светлый круг обнимал уже дверь, когда из него стала отделяться темная фигура, делаясь все рельефнее и рельефнее. Вот она совершенно отделилась от стены и стала медленно приближаться ко мне: я слышал шорох мягких шагов и сидел не шелохнувшись, как пригвожденный к месту. В этой фигуре я узнал моего покойного отца, умершего в январе 1880. Он был одет в фрачную пару. Кроме каштановых усов с сильною проседью, которые он носил при жизни, он оказался обросшим коротенькою, совершенно седою бородой. Призрак приблизился к преддиванному столу, обошел его и сел со мной рядом на диван. Я не в состоянии был не только крикнуть, но произнести слова: страх, я откровенно сознаюсь в этом, сковал мой язык.

Призрак протянул мне руку, я машинально подал ему свою; рука загробного гостя не обладала холодом трупа; напротив, она производила впечатление руки человека, пришедшего в комнату со двора, — в ней чувствовалась свежесть. Он заговорил; голос казался выходящим из-под полу, он был глухой, но все-таки похожий на голос отца. Я позволю себе опустить подробности этого разговора, касающиеся лично меня; скажу лишь одно, что он сообщил мне такие вещи, о которых не мог знать при жизни, так как многое случилось уже после его кончины.

Я несколько времени не мог придти в себя.

Вечером после описанного мною явления я поехал к моей матери, которая в то время жила в здании Екатерининского института, где она и получила образование, твердо решившись расспросить ее подробно о болезни и похоронах отца.

— Скажите, пожалуйста, в чем вы его положили? — задал я ей вопрос.

— Во фраке…

— Он до последнего времени не носил бороды?

— Нет, но во время болезни у него отросла совершенно седая борода.

— Да ведь у лютеран в обычае брить бороды по смерти тем, кто не носил их при жизни?

— Мне это говорили, но я не согласилась и положила его так, с бородой… Да зачем все это тебе?

Оказывается, что я, не видавши его ни во время болезни, ни после смерти, видел его именно таким, каким его положили в гроб.