Моя тетушка Мери имела удивительный талант рассказывать. Следующая история считалась нами лучшею из ее рассказов.

Мне хочется передать этот рассказ по возможности ее словами. От себя прибавлю, что слышала его в первый раз во время сильной болезни двух ее прислужниц Пакси и Макси, которые всегда были неразлучны, как здоровые, так и больные. Они были сестры-близнецы и карлицы. Во время их болезни я провела несколько дней у тетушки и помогала ей ухаживать за этими преданными созданиями. В первый вечер моего приезда, после невыносимо душного дня, разразилась страшная гроза. Мы сидели в маленькой гостиной; оба окна были закрыты во избежание сквозного ветра; тучи заволокли небо; грозная темнота только по временам разрезывалась извилистыми молниями; оглушительные раскаты грома то грохотали в некотором расстоянии, то вдруг разражались как раз над нашими головами, и тогда трудно было различать слабые звуки голоса моей дорогой тетушки Мери.

Время — полночь, сцена — ужасный контраст света и мрака; все было приноровлено так, чтоб усилить интерес невымышленного происшествия.

— Один раз, только один раз в жизни, я была свидетельницей такой же страшной бури, — так начала тетушка свой рассказ. — Ты не забыла, мой друг, что после смерти моего отца я провела несколько лет за границею. В конце 18.. года я путешествовала в Пиренейских горах и, как обыкновенно, меня сопровождал Робвиль, мой верный курьер, и две мои неразлучные Макси и Пакси. Но Робвиль был стар и упрям; под его плохим руководством мы и заблудились в горах. В это время разразились над нами гроза и следующее приключение.

Промокшие до костей, мы попали в деревушку, населенную самым бедным народом. Мы искали крова и были приняты, обогреты и накормлены с тем радушным гостеприимством, которое так же часто встречается между бедными, как и между богатыми. В этой хижине была одна горница, в которой нас приютили. Преодолев щепетильность моих слуг, я пожелала разделить скудный ужин хозяев, которые угостили меня, чем Бог послал. По окончании ужина, не желая обременять своих хозяев близким присутствием, я хотела уже ложиться на постель, устроенную для меня в углу из подушек и одеял, вынесенных из экипажа, как вдруг отворилась ветхая дверь, единственная наша защита от страшной борьбы стихий, и чрез порог переступила человеческая фигура, с которой вода лилась ручьями; шатаясь, подошла она к толпе, поднявшейся при ее появлении.

Окутанная широким, но тонким плащом и под капюшоном, скрывавшем ее голову и лицо и покрытым густым снежным слоем, кто бы это мог быть? Женщина! На одну минуту она остановилась, как бы ослепленная светом, и потом, совсем неожиданно, она положила свою холодную, как лед, руку ко мне на плечо и, откинув капюшон с лица, устремила на меня свои черные проницательные глаза и сказала по-французски:

— Серая вас зовет! Ради Христа и Его Пречистой Матери!

Ее слова, ее прикосновение пробежали по мне электрическою струею. Много времени прошло после этого, а все впечатления я помню ясно, как будто это было вчера.

Деревенские жители дрожали, крепко прижавшись друг к другу, и в страхе бормотали молитвы. Я не чувствовала страха, и сознавала только одно, что чего бы это ни стоило, а я должна повиноваться этому странному приказанию. Я встала машинально и, несмотря ни на что и даже забывая о страшно свирепствующей буре, я двинулась за нею к двери, совершенно не сознавая, что на мне не было ни шали, ни шляпки; все мое внутреннее существо подчинилось этой роковой посетительнице; но тут оказалось на деле, что любовь Макси и Пакси к их госпоже гораздо сильнее даже всевозможных ужасов: обе прыгнули ко мне и, уцепившись за мое платье, умоляли не действовать так опрометчиво и необдуманно. За это время Робвиль и хозяева тоже пришли в себя от страха и присоединили свои убеждения к слезным молениям моих маленьких близнецов.

Закутанная женщина видимо дрожала от нетерпения все время, пока длились эти переговоры, и в минуту общего молчания она опять повторила, настойчиво и прямо смотря мне в глаза:

— Серая вас зовет. Ради самого Христа и Его Пречистой Матери, — произнесла она с поразительною отчетливостью, — она ждет вас.

И, наклонившись к моему уху, она прошептала имя, которое, клянусь тебе, ни один человек в мире не мог тогда знать, да и теперь тоже никто не знает. В те времена мы не были знакомы с месмеризмом. Ясновидение и животный магнетизм были тогда немыслимы. Можешь ли представить мои ощущения? Будешь ли удивляться, что я заставила молчать всю взволнованную толпу, что я позволила явившемуся привидению надеть на меня плащ и шляпу и с безмолвной покорностью последовала за нею из дома.

— Серая! Серое страшилище! Умирающая смерть! Живая покойница! — донеслись до меня слова, вполголоса произнесенные одною из деревенских девушек, когда я переступала чрез порог за дверь в темную ночь и разъяренную бурю.

То была страшная ночь! Но тогда я была сильна и мужественна, гораздо сильнее своей немощной путеводительницы, которая шаталась и склонялась, как тростинка, при каждом порыве ветра, хотя с изумительною настойчивостью продолжала свой путь. Не буду утомлять тебя подробным отчетом испытанных мною ужасов в это полночное путешествие. Около мили мы шли, карабкаясь по утесистой тропинке, и вдруг вышли на площадку, где стояли две лошади, укрытые в расселине утеса. Мы сели на лошадей и опять стали подниматься по страшно крутому склону.

Если кому случалось когда-нибудь взбираться на лошади верхом по извилистой и полуразрушенной лестнице, тот только может составить себе некоторое понятие об этом необыкновенном путешествии. Камни катились из-под ног лошадей и с плеском падали — куда? что было так близко нас? Куда неверный шаг мог бы сбросить нас? Сверкнула молния и осветила глубокие черные воды горного потока далеко, далеко под нами.

Трудности подъема сменялись случайным спуском, который еще страшнее действовал на мои нервы. Несколько раз я уже покачивалась на седле и от падения меня спасало невыразимое ощущение, испытанное мною при первом холодном как лед прикосновении моей спутницы, которая теперь часто повторяла его, поддерживая во мне изумительную силу. Наконец глухой звук под копытами наших лошадей, правильное движение и ровная местность внушили мне надежду, что мы достигли цели нашего путешествия. Так и вышло.

Мы слезли с лошадей у стены, устроенной в скале. Колоссальных размеров Распятие занимало самую средину. Я не заметила ни малейшего движения моей спутницы; она только ожидала. Но немного пришлось нам ждать. Тихо и без видимого посредника Распятие двинулось в сторону и оставило отверстие, чрез которое мы вошли.

Мы проходили по многим коридорам, мрачным и обширным, пышно меблированным комнатам — бархатные и атласные занавеси, столы и стулья, роскошно вызолоченные, художественные мрамор и слоновая кость, украшенные драгоценными каменьями и все покрытое пылью и ржавчиной, все приходящее в упадок и разрушение, все добыча моли. Драпировка из драгоценнейших тканей висела в лохмотьях; мягкие, роскошные ковры покрыты толстым слоем пыли. Крысы разбегались по углам при нашем приближении; летучие мыши ворошились на окнах. В разбитое окно вылетела ослепленная светом сова, а из другого вылетела какая-то темная птица, тяжело взмахивая крыльями.

Наш путь освещался тусклым светом фонаря в руках моей путеводительницы, по пятам которой я следовала, двигаясь точно во сне.

Комнаты становились все мрачнее и меньше. Мы поднялись по извилистой лестнице непомерной длины. Она привела нас в переднюю, невыразимо жалкую. Мы прошли и чрез нее. Еще дверь отворилась и меня ввели в комнату, совсем непохожую на те роскошные палаты, чрез которые я прежде проходила.

Длинная-предлинная и совсем темная комната. Ни малейшего следа драпировок или ковров на голых стенах и на полу. Тускло горела единственная свеча на столике в далеком углу от высокой кровати под балдахином вроде погребального и с опущенными занавесями со всех сторон; только эту постель украшали занавеси. Слабый запах наполнял комнату. Туман, подобно смерти, прокрадывался даже в мои жилы, наполняя меня невыразимым ужасом. На минуту меня охватило непреодолимое желание бежать, спасаться, отказаться от дальнейшего разведывания этих тайн, но закутанная женщина еще раз положила свою ледяную руку на мое плечо и еще раз я могла только повиноваться ей.

В этом положении она остановилась. В комнате царствовало могильное молчание. Ослепленные ужасом, глаза мои устремились на кровать. Ни звука, ни стона, ни шепота, ни дыхания не слышалось за этими занавесями. Там смерть, наверно. Но как? в какой форме? и зачем я призвана смотреть на эти ужасы?

Тихо проскользнула женщина под капюшоном к той стороне кровати, куда прокрадывался слабый луч свечи. Тихо раздвинула она занавеси. Невольно я закрыла лицо руками.

То была страшная минута. Мне показалась она часами, даже веками тяжелого молчания, которое давило мой мозг. Тогда отчетливый, но слабый голос с дикою, невыразимою словом отчетливостью произнес эти слова по-французски:

— Мари, подойди! Вот Серая!

Руку мою отстранили от глаз и я увидела… Гроб стоял на голых досках кровати. В нем лежала женщина, голова ее приподнята на подушке. Трудно поверить, если я скажу, что ее красота была далеко выше всего, что я когда-нибудь видала, несмотря на то, что ее волоса были белы, как снег, лицо и фигура обратились в скелет, скулы ясно обрисовались от впалых щек, которые при каждом движении то поднимались, то опускались, нос заострился, губы только слабою линиею оттенялись от лица, покрытого смертною бледностью. Так вот она, «Умирающая Смерть»! Да, это Живая Смерть! Только в глазах оставалась жизнь: большие, лучистые глаза, блиставшие неземною красотою и скорбью. Ее одежда мягкого серого цвета вполне согласовалась со всею ее наружностью.

Опять она приказала мне подойти, слышался голос, но губы не шевелились; губы полуоткрыты и неподвижны. Только щеки продолжали то подниматься, то опускаться и глаза проникали в глубь моего мозга, а иначе я была бы убеждена, что она мертвая.

Я могла только повиноваться и подойти к ней. И тогда тот же мерный голос передал мне историю, преисполненную таких ужасов и такой скорби, что я никогда не могла бы поверить, что подобные вещи допускаются в этом прекрасном мире, если бы сама не слыхала ее из уст той, которая сама видела, сама выстрадала их. Даже и теперь сердце мое больно сжимается и кровь стынет в жилах, как а припомню, что все это — истинное происшествие!

— Я ждала вас, Мари, — говорила она. — Я знала, что вы явитесь сюда в этот год, и именно в этот день и в этот час. Я знала это за пятьдесят лет пред этим. И как я ожидала вас! Вы должны сделать для меня одно дело, и вы сделаете это.

Она не просила меня, но говорила, что я должна это сделать, и я знала, что иначе не может быть, и если бы даже я не прочувствовала этого разом, то все же должна бы покориться. Надо вам сказать, что эта Живая Смерть говорила мне о событиях моей прошлой жизни, о которых ни один человек в мире не знал. Она шепотом произносила слова прямо мне в ухо. Она передавала мне мысли, которые в ту минуту боролись в моей душе, и странные обстоятельства, за тем последовавшие и которые никому в мире не могли быть известны, кроме меня одной, потому что моя собственная история гораздо более достойна удивления, чем многие другие, рассказанные мною.

Она кончила, наступило молчание. Я следила за ее тяжелым дыханием и все сильнее удивлялась, смотря, как поднимались и опускались ее щеки. Опять она продолжала свой рассказ и не, пошевелив головою, указала мне глазами на черный дубовый сундук, стоявший неподалеку от ее кровати, единственную ценную вещь в этой комнате. По ее приказанию я подняла крышку; там стояла старинная шкатулка художественной работы с геральдическими украшениями. Я поднесла к ней эту шкатулку. Поднимутся ли эти иссохшие руки? Нарушится ли эта смерти подобная неподвижность? Нет, я должна открыть и эту крышку. Я открыла и глазам моим представилась толстая книга в переплете из эбенового дерева художественной резной работы.

— Черная Книга, Книга с картинами, — произнесла она тем же мерным, точно механическим голосом. — Там моя жизнь; здесь моя смерть.

Она требовала, чтобы я развернула книгу. Я развернула ее. Тут было восемь картин и между ними несколько исписанных страниц. Картины были плохи в отношении живописи, композиции и перспективы. Как картины, они были ниже посредственности. Но выражение как лиц, так и формы изображений было выше всего, что можно придумать в лучших произведениях человеческого художества. По отношению к Живой Смерти, здесь была жизнь, несмотря на совершенное отсутствие того, что обнаруживает и доказывает жизнь. Оно так и следовало, потому что это была работа Живой Смерти. Каждая картина изображала сцену из ее жизни, за картиною страницы с описанием совершившегося события. Она толковала мне все, как было.