В 1939 году Нью-Йорк был театральной Меккой. Великая депрессия завершилась. Президент Франклин Рузвельт пообещал, что бояться будет нечего, кроме самого страха, что американцы станут самой процветающей нацией на земле, так оно и вышло. Все были при деньгах. На Бродвее шло тридцать спектаклей одновременно, и все с успехом.

Тоби прибыл в Нью-Йорк с сотней долларов, которую дала ему мать, и с верой, что его ждут богатство и слава, что он перевезет мать к себе, и они поселятся в пентхаусе, и она будет приходить в театр каждый вечер и смотреть, как ему аплодирует публика. А пока ему надо найти работу. Тоби обивал пороги всех бродвейских театров, рассказывая о том, в каких любительских конкурсах он побеждал и как он талантлив. Его гнали прочь. Блуждая в поисках работы, Тоби тайком пробирался в театры и ночные клубы и смотрел, как работают первоклассные артисты, особенно комики. Он видел и Бена Блю, и Джо Льюиса, и Фрэка Фея. Тоби был уверен, что в один прекрасный день он превзойдет их всех.

Когда денег осталось совсем мало, он нанялся мойщиком посуды. Матери он звонил каждую субботу утром, когда это стоило дешевле. Она рассказала Тоби, какой фурор произвел его побег.

— Жаль, что ты этого не видишь, — сожалела мать. — Полицейский приезжает сюда на патрульной машине каждый вечер. Судя по тому, как он бесится, можно подумать, что мы тут все гангстеры какие-то. Без конца спрашивает, где ты.

— А ты что ему говоришь?

— Правду. Что ты ускользнул, как вор в ночи, и что если ты когда-нибудь попадешься мне в руки, то я сама сверну тебе шею!

Тоби очень смеялся.

Летом Тоби удалось устроиться ассистентом к фокуснику, бездарному шарлатану с малюсенькими глазками, который выступал под именем Великого Мерлина. Они давали представления в нескольких второразрядных отелях в горах Катскилл, и основной работой Тоби было грузить тяжелые причиндалы из Мерлинова автофургончика, да стеречь живой реквизит, который состоял из шести белых кроликов, трех канареек и двух хомяков. Из-за того что Мерлин опасался, как бы «реквизит» не пропал, Тоби приходилось жить вместе с животными в комнатках размером с чуланчик для хранения швабр, так что все лето он находился в нестерпимой вони. Он был в состоянии полного физического истощения от перетаскивания тяжелых ящиков с хитрым устройством стенок и дна и беготни за «реквизитом», который постоянно норовил удрать. Ему было одиноко и грустно. Тоби сидел, глядя на грязные комнатушки, и спрашивал себя, что он здесь делает и каким образом все это поможет ему приобщиться к шоу-бизнесу? Он отрабатывал свои номера перед зеркалом, а вместо публики у него были запашистые зверьки Мерлина.

В одно из воскресений ближе к концу лета Тоби, как обычно, позвонил домой. На этот раз трубку снял отец.

— Это Тоби, папа. Как ты там?

Ответом было молчание.

— Алло! Куда ты исчез?

— Я не исчез, Тоби. — Что-то в голосе отца заставило Тоби зябко поежиться.

— А где мама?

— Ее вчера вечером увезли в больницу.

Тоби так сильно сжал трубку, что она чуть не переломилась в руке.

— Что с ней случилось?

— Врач сказал, что был сердечный приступ.

«Нет! Только не мама!»

— Она обязательно поправится, — требовательно сказал Тоби. — Правда ведь? — Он уже не говорил, а кричал в трубку. — Скажи, что она поправится, будь ты проклят!

С расстояния в миллион миль ему было слышно, как отец плачет.

— Она… Она умерла несколько часов назад, сынок!

Эти слова накатились на Тоби, как раскаленная добела лава, опаляя и обжигая его, пока ему не показалось, будто тело его охвачено пламенем. Отец лжет. Она не может умереть! Ведь у них договор. Тоби станет знаменитым, и мама будет рядом с ним. Он купит ей чудесный особняк, и лимузин, и меха, и бриллианты… Рыдания душили его. Он слышал, как далекий голос повторяет: «Тоби! Тоби!»

— Я еду домой. Когда похороны?

— Завтра, — сказал отец. — Но тебе нельзя приезжать сюда. Они будут ждать тебя, Тоби. Айлин скоро родит. Ее отец грозится убить тебя. Они будут подстерегать тебя на похоронах.

Значит, он не сможет даже проститься с единственным человеком на свете, которого он любил. Тоби весь тот день пролежал в постели, погрузившись в воспоминания. Образ матери рисовался ему отчетливо и живо. Вот она на кухне — что-то готовит и рассказывает ему, каким известным человеком он станет; потом в театре — она сидит в первом ряду и громко восклицает: "Mein Himmel! Какой талантливый мальчик!" Вот она смеется в ответ на его имитации и шутки. Вот укладывает его чемодан: «Когда ты станешь знаменитым артистом, я приеду к тебе». Он лежал, оцепенев от горя, и думал: «Я никогда не забуду этот день. Никогда, покуда живу. Четырнадцатое августа 1939 года. Это самый важный день в моей жизни!»

Унылое серое четырехэтажное здание больницы в Одессе, штат Техас, изнутри походило на садок для кроликов — ряды клетушек, предназначавшихся для того, чтобы распознать болезнь, облегчить страдания больного, вылечить или — случается и такое — похоронить его.

Было четыре часа утра, время тихой смерти или беспокойного сна. Время, когда персонал больницы может перевести дух и подготовиться к сражениям наступающего нового дня.

У родовспомогательной бригады в 4-й операционной возникли проблемы. То, что выглядело вначале как самые обычные роды, внезапно превратилось в ЧП. Вплоть до самого момента появления на свет ребенка миссис Карл Чински все шло нормально. Миссис Чински была здоровой женщиной в расцвете сил, а ее широкие крестьянские бедра с акушерской точки зрения не оставляли желать ничего лучшего. Схватки участились, и роды протекали по графику.

— Ягодичное предлежание, — объявил доктор Уилсон. Эти слова не вызвали никакой тревоги. Хотя лишь три процента родов проходит при ягодичном предлежании, то есть когда ребенок выходит попкой вперед, их обычно принимают без особых трудностей. Есть три типа родов при ягодичном предлежании: спонтанные, где помощь не нужна, с родовспоможением, где природе помогает акушер, и полный «обвал», когда ребенок заклинен в материнской утробе.

Доктор Уилсон удовлетворенно отметил про себя, что в этом случае роды будут спонтанные, самые простые. Он наблюдал, как появились ступни ребенка, а за ними и ножки. После еще одной потуги матери показались ляжечки ребенка.

— Мы почти у цели, — ободряюще сказал доктор Уилсон. — Потужьтесь еще разок.

Миссис Чински потужилась, но ничего не произошло. Доктор нахмурился.

— Давай еще раз. Сильнее.

Ничего.

Доктор Уилсон взялся руками за ножки ребенка и осторожно потянул. Никакого движения. Он просунул руку мимо ребенка, через узкий проход, ведущий в матку, и начал исследование. Вдруг его лоб покрылся крупными каплями пота.

— У нас проблема, — промолвил доктор Уилсон вполголоса.

Миссис Чински услышала.

— Что-то не так? — спросила она.

— Все в порядке. — Доктор Уилсон ввел руку глубже внутрь, осторожно пытаясь вытолкнуть ребенка наружу. Но тот не сдвинулся с места. Доктор чувствовал на ощупь, что пуповина прижата тельцем ребенка к тазу матери, блокируя кровоснабжение младенца.

— Стетоскоп!

Акушерка взяла инструмент и приложила его к животу матери, слушая сердцебиение ребенка.

— Упало до тридцати, — сообщила она. — И есть заметная аритмия.

Пальцы доктора Уилсона двигались внутри тела матери, ощупывая, исследуя, словно это были щупальца, управляемые на расстоянии его мозгом.

— Я плохо слышу сердцебиение плода! — В голосе акушерки звучала тревога. — Сердцебиение отсутствует!

У них был умирающий внутри матки ребенок. Оставалась еще слабая надежда на то, что младенца удастся оживить, если они успеют вовремя его извлечь. Оставалось не более четырех минут, чтобы вынуть ребенка, очистить его легкие и заставить крохотное сердечко снова забиться. За пределами четырех минут мозг новорожденного подвергнется обширным и необратимым повреждениям.

— Засеките время! — приказал доктор Уилсон.

Все, кто находился в операционной, инстинктивно глянули вверх, когда стрелки электрических часов на стене, щелкнув, встали на цифру 12, а большая красная секундная стрелка пошла на первый круг.

Родовспомогательная бригада начала действовать. К столу подкатили баллон с дыхательной смесью для неотложной помощи, а доктор Уилсон в это время пытался сдвинуть с места застрявшего ребенка. Он начал манипуляцию Брехта, стараясь раскачать ребенка и повернуть его плечи так, чтобы он мог пройти через вагинальное отверстие. Все безрезультатно.

Студентка-практикантка, собирающаяся стать медсестрой, которая впервые видела, как принимают роды, вдруг почувствовала дурноту и выбежала в коридор.

Перед дверью в операционную стоял Карл Чински и нервно мял шляпу в своих мозолистых ручищах. Сегодня самый счастливый день в его жизни. Он был плотник по профессии, человек простой, веривший в ранние браки и большие семьи. Этот ребенок у них первенький, и он с трудом сдерживал свое волнение. Чински очень любил свою жену и знал, что без нее пропадет. Он думал о жене в тот момент, когда практикантка пулей вылетела из операционной, и крикнул ей:

— Как у нее дела?

Потрясенная увиденным молоденькая сестра, мысли которой были заняты ребенком, выпалила:

— Она умерла, умерла!

И бросилась прочь, чувствуя, что ее сейчас вырвет.

Лицо Чински побелело. Он схватился за грудь и стал судорожно хватать ртом воздух. Когда его доставили в палату реанимации, помочь ему уже было нельзя.

В операционной доктор Уилсон работал как машина, наперегонки со стрелкой часов. Он мог ввести руку внутрь, прикоснуться к пуповине и ощутить ее зажатость, но освободить ее никак не удавалось. Каждый его нервный импульс требовал, чтобы он вытянул наполовину родившегося ребенка силой, но ему приходилось видеть, что бывало с младенцами, которым помогали появиться на свет таким образом. Миссис Чински теперь стонала в полубеспамятстве.

— Тужтесь, миссис Чински. Сильнее! Ну!

Все напрасно. Доктор Уилсон взглянул на часы. Прошло две минуты драгоценного времени после полного прекращения циркуляции крови в мозгу ребенка. Перед доктором Уилсоном встала еще одна проблема: что делать, если ребенка удастся спасти после того, как истекут четыре минуты? Оставить его жить, чтобы он превратился в растительный организм? Или дать ему умереть быстро и без страданий? Он отогнал эту мысль и ускорил темп работы. Закрыв глаза и работая на ощупь, Уилсон целиком сосредоточился на том, что происходило внутри тела женщины. Он применил манипуляцию Морисо-Смелли-Ве — сложную серию движений, направленных на то, чтобы ослабить зажатость и освободить тельце ребенка. И вдруг сдвиг произошел. Он почувствовал, как ребенок стронулся с места.

— Щипцы Пайпера!

Акушерка быстро вложила ему в руку специальные щипцы, и доктор Уилсон ввел их внутрь и наложил на голову ребенка. Еще мгновение — и голова вышла наружу.

Ребенок появился на свет.

Раньше это всегда был момент триумфа: появившееся на свет создание, краснолицее и орущее, протестовало против той бесцеремонности, с какой его выгоняли из покойного и темного материнского лона на свет и холод.

Но с этим ребенком все обстояло иначе. Девочка была синеватого цвета и не двигалась.

Доктор взглянул на часы. Оставалось полторы минуты. Каждое движение теперь стало быстрым и автоматическим — результат многолетней практики. Обернутые марлей пальцы очистили зев ребенка, открыв воздуху доступ к отверстию гортани. Уилсон уложил ребенка на спину. Акушерка подала ему небольшой ларингоскоп, соединявшийся с электрическим отсасывающим устройством. Введя инструмент, он кивнул, и сестра щелкнула выключателем. Послышался ритмичный сосущий звук, производимый аппаратом.

Доктор Уилсон бросил взгляд на часы.

Осталось двадцать секунд. Сердцебиение отсутствует.

Пятнадцать… четырнадцать… Сердцебиение отсутствует.

Приближался момент, когда надо будет принять решение. Может быть, они и так опоздали, и повреждения мозга уже не избежать. В этих делах никогда нельзя быть полностью уверенным. Ему приходилось видеть больничные палаты, полные несчастных созданий с телом взрослого человека и разумом ребенка, а то и хуже.

Десять секунд. Пульса нет, даже тоненькой ниточки, которая дала бы ему надежду.

Пять секунд. Уилсон принял решение и надеялся, что Бог поймет и простит его. Он отсоединит провод, скажет, что ребенка спасти было невозможно. Никто не усомнится в его действиях. Он еще раз пощупал кожу ребенка. Она была холодной и липкой.

Три секунды.

Доктор смотрел на ребенка, и ему хотелось плакать. Такая жалость. Девочка-то хорошенькая. Она бы выросла и стала красивой женщиной. Интересно, как могла бы сложиться у нее жизнь. Вышла бы замуж и нарожала детей? Или стала бы художницей, или учительницей, или служащей в какой-нибудь компании? Была бы богатой или бедной? Счастливой или несчастной?

Одна секунда. Сердце не бьется.

Ноль секунд. Сердце не бьется.

Ноль секунд.

Уилсон протянул руку к выключателю, и в этот момент сердце ребенка забилось. Одно неуверенное, неровное сокращение, еще одно, и вот уже сердцебиение стабилизировалось, стало сильным и ровным. Находившиеся в операционной отреагировали одобрительными возгласами и поздравлениями. Доктор Уилсон их не слушал.

Его взгляд был прикован к часам на стене.

Мать назвала ее Жозефиной, в честь живущей в Кракове бабушки. Второе имя было бы слишком претенциозным для дочери польки-белошвейки из Одессы, штат Техас.

По непонятным для миссис Чински причинам доктор Уилсон настоял на том, чтобы через каждые шесть недель Жозефину приносили в больницу на осмотр. Заключение каждый раз было одним и тем же: с ней, по-видимому, все было нормально.

Только время покажет.