10. «Десять дней, которые потрясли мир…»

Наверное, многие задавались вопросом почему десять, если власть захватили за сутки? Но дело в том, что первый период чисто большевистского правления и длился-то всего десять дней. Российская общественность отнеслась к перевороту не очень серьезно. Говорили о «пирровой победе», поскольку большевики, захватив власть, оказались в полной политической изоляции. От них отвернулись даже социалистические партии. Считалось само собой разумеющимся, что править страной в таких условиях невозможно… Вот глупенькие! Еще не знали всех возможностей однопартийной власти. Не знали, что такая «изоляция» – как раз то, что большевикам нужно. И что можно запросто начхать на всевозможную общественность, протесты и резолюции.

Другое дело, что сами большевики еще были не в состоянии долго держаться в однопартийном режиме. Первые акты новой власти были чисто пропагандистскими трюками. Два куска, брошенные в толпу, чтобы привлечь ее на свою сторону. Главные декреты были к тому же плагиатом. «Декрет о мире» представлял упрощенную выкопировку из «Наказа Скобелеву», проекта предложений эсеро-меньшевистского ЦИК для Парижской мирной конференции. Опять же, между голословным «декретом» и реальным миром лежала пропасть. Союзники, усилившиеся за счет США, возможность мира «вничью» категорически отвергали, а на Восточном фронте стояли 127 австро-германских дивизий. С деловой точки зрения «Декрет о мире» был безответственной, чисто декларативной бумажкой.

«Декрет о земле» вызвал шок у эсеров, т. к. большевики от своего имени изложили эсеровскую аграрную программу. Ленин на протест ответил: «Они обвиняют нас в том, что мы взяли их аграрную программу. Что ж, можем их поблагодарить. С нас и этого довольно».

Но и этот декрет не решал никаких проблем. Во-первых, землю деревня давным-давно захватила и поделила, в октябре уже догорали последние помещичьи усадьбы. Во-вторых, правил раздела земли декрет не оговаривал, оставляя простор для будущих конфликтов. В-третьих, земля переходила в собственность государства, а крестьяне хотели ее получить в частную собственность. Кстати, более поздние «рабочие» декреты тоже были плагиатом. Рабочую программу большевики позаимствовали у анархо-синдикалистов.

А вот за пропагандистскими трюками пошли акты чисто большевистского законотворчества. 28.10 – «Декрет о печати». Свобода слова перестала существовать. Газеты, оппозиционные новому правительству, закрывались. Ленин пояснил, что «они отравляют народное сознание».

Вслед за этим начали арестовывать газетчиков и граждан, покупающих газеты, рискнувших нарушить запрет. Троцкий заявил: «Во время гражданской войны право на насилие принадлежит только угнетенным».

Далее последовали «Декрет о создании народных трибуналов», «Декрет о государственной монополии на объявления». Еще 25.10 распустили «предпарламент». Прочие партии, социалистические и либеральные, пытались организовать центр сопротивления – «Комитет общественного спасения», консолидировавшись вокруг городской Думы. На их решения большевики не обращали внимания, а Троцкий спокойно констатировал:

Но даже это хлипкое противобольшевистское единство раскололось, едва на Петроград пошел Краснов. «Революционная демократия» боялась казаков, генералов и «контрреволюционеров» куда больше, чем большевиков, хотя большевистская прокламация «К позорному столбу!» неожиданно заклеймила самих эсеров с меньшевиками, изменниками и корниловцами, призывая стереть их с лица земли. Левые эсеры, интернационалисты, метнулись к большевикам защищать «революцию» от «корниловцев». Лидер меньшевиков Дан рассуждал:

«Если большевистское восстание будет потоплено в крови, то кто бы ни победил, Временное правительство или большевики, это будет торжеством третьей силы, которая сметет и большевиков, и Временное правительство, и всю демократию».

Возглавляемый меньшевиками Викжель, комитет путейцев, под предлогом нейтралитета отказался перевозить по железным дорогам войска как большевиков, так и их противников. Если разобраться, нейтралитет был односторонним: войска большевиков в Петрограде и не нуждались в перевозках. А правый эсер Чернов, выехав в Лугу, пробовал организовать «нейтральные» части, чтобы с их помощью разнять враждующие стороны.

Между прочим, протестуя против введения смертной казни Корниловым, сами большевики и не думали стесняться в данном вопросе. Уже в эти дни Троцкий провозглашал систему «За каждого убитого революционера мы убьем пять контрреволюционеров!»

Практического применения это пока не получило, но вступление в Царское Село, оставленное казаками, ознаменовалось казнями. Расстреляли священника за то, что благословлял казаков, еще несколько человек В Петрограде расстреливали офицеров и юнкеров, восставших при подходе Краснова и захвативших телефонную станцию. У «буржуев» устраивали повальные обыски. Кстати, в Гатчине выпотрошили с обыском и квартиру Плеханова, лежавшего с высокой температурой. Для новых властей лидер и основоположник российской социал-демократии уже был «буржуем» и «контрой».

Хотя «победа над Керенским-Красновым» упрочила позиции большевиков, консолидировала с ними «левых», новое правительство висело не волоске. Не речи политиков, не партийная изоляция была тому причиной. Дал первую осечку план Ленина – захватив верхушку власти, готовыми рычагами государства сверху строить свой собственный социализм. Как раз «рычаги» отказались повиноваться захватчикам. На грань катастрофы поставил их «саботаж», о котором теперь упоминается мельком, вскользь. Великое гражданское мужество проявила городская интеллигенция, служащие государственных и общественных учреждений, инженеры, техники, клерки, телефонисты, железнодорожники, телеграфисты. Прямо или косвенно они отказывались служить новому режиму. Стойко держались против угроз насилия, невыплаты денег, увольнений и выселения из квартир. Разболтанный государственный режим забуксовал. Почта, телеграф, банк, железные дороги не признавали большевиков. Совнарком оказался отрезанным от страны, передавая директивы только через царскосельскую и корабельные радиостанции да рассылая малонадежных курьеров. Наверное, такая власть пала бы. Если бы не ленинская «гибкость тактики».

5 ноября в Петрограде открылся съезд Советов крестьянских депутатов. В аграрной России – куда более представительный орган, чем съезд депутатов рабочих и солдатских. Несмотря на власть большевиков и их сильное давление, у них оказалось менее 20 % сторонников. Около 50 % было от левых эсеров, 25 % – от правых эсеров. Чернов, приехавший «с фронта», был встречен овацией. Ленина освистали с криками «долой!». Декреты о мире и земле на делегатов впечатления не произвели. Реальный мир оставался за горами за долами, а эсеровскую аграрную программу сами вырабатывали, намереваясь принять как раз на данном съезде. Ленин вилял – мол, не все ли равно, кто именно даст народу землю, главное – результат. Съезд раскололся, потонул в словоблудии, взаимных обвинениях, речах и голосованиях. И разогнать-то его большевики еще не могли, и обстановка складывалась не в их пользу.

Но… пока говорились речи, в Смольном начались секретные переговоры между большевиками и левыми эсерами. Захватчики отступали, соглашались на коалиционную «социалистическую» власть. Первоначально эсеры требовали представительства в новом «парламенте», ЦИК всех левых партий, городских Дум, профсоюзов, земств, исключения из правительства Ленина и Троцкого, роспуска ВРК и других репрессивных организаций. Долго торговались. Наконец к соглашению сумели прийти «земляки». От большевиков – Бронштейн (Троцкий), Розенфельд (Каменев), Апфельбаум (Зиновьев), от эсеров – Натансон, Шрейдер, Кац (Камков). В новый ЦИК, кроме 108 депутатов от съезда рабочих и солдатских Советов, договорились ввести еще 108 от съезда крестьянских Советов, 100 от армии и флота, 50 от профсоюзов. Думы и земства отведены, Ленин, Троцкий и ВРК оставлены. Создавалось коалиционное, большевистско-левоэсеровское правительство. 16 ноября, день заключения соглашения, праздновался всем Петроградом как конец гражданской войны, один из величайших дней революции. К коалиции примкнули меньшевики-интернационалисты Мартова, «Новая жизнь» Горького, польские социалисты, анархисты. Провозглашалась победа революции, здравицы объединению сил демократии и социализма.

И действительно было что праздновать. Союзникам большевиков кружила голову иллюзия демократической власти, до которой теперь дорвались и они, а самим большевикам – то, что они у власти удержались. И никакой внешней угрозы этой власти вроде бы больше не просматривалось. Фронтовая Ставка так и не превратилась в центр сопротивления. Служака Духонин после падения правительства и исчезновения Керенского принял на себя командование, призвал фронт сохранять спокойствие и стал ждать, когда образуется новое правительство и даст ему указания. 7.11 Совнарком приказал ему «обратиться к военным властям неприятельской армии» о заключении перемирия и начале переговоров. Удивленный Духонин ответил, что «в интересах России – скорейшее заключение мира», но это не относится к компетенции главнокомандующего. Это может сделать только «центральная правительственная власть, поддержанная армией и страной».

Усмотрев в ответе контрреволюцию и саботаж, Совнарком сместил Духонина «за неповиновение и поведение, несущее неслыханные бедствия трудящимся».

Однако ему предписали «продолжать ведение дел, пока не прибудет в Ставку новый главнокомандующий» – прапорщик Крыленко, будущий палач ленинских, а потом сталинских политических процессов. По дороге, на фронте 5-й армии, Крыленко вступил с немцами в переговоры о перемирии. Одновременно большевики по радио через головы командования обратились «в массы», предоставив полковым комитетам право заключать мир на своих участках.

А в Могилеве творилось черт знает что. Сюда съехались лидеры прошлого ЦИК – Чернов, Скобелев, Авксентьев, верховный комиссар Временного правительства Станкевич. Начали с Общеармейским солдатским комитетом переговоры о создании новой власти, «однородного социалистического министерства, от народных социалистов до большевиков включительно», с Черновым во главе. Спорили, тонули в партийных догмах и словопрениях, уже никому не интересных и не нужных, кроме них самих.

В Быховской тюрьме, будто запертый в клетке лев, метался Корнилов. Здесь остались пятеро заключенных – Корнилов, Деникин, Романовский, Лукомский и Марков. Остальных следственная комиссия прокурора Шидловского освободила за отсутствием состава преступления. Но и для оставшихся обвинение в «покушении на ниспровержение правительства» потеряло теперь всякий смысл, поскольку правительство уже свергли другие. Теперь они нужны были большевикам только для расправы. Бежать? Это считали неприемлемым с точки зрения чести, нравственной ответственности. Атаман Каледин писал в Ставку, чтобы быховцев отправили на Дон, на поруки казаков. Духонин колебался… Дисциплинированным солдатом был.

Корнилов в письме предлагал ему план обороны Ставки, организации на ее базе центра борьбы: немедленно стянуть к Могилеву Корниловский полк, ударные батальоны, чехословацкий и польский корпуса, одну-две самые надежные казачьи дивизии, создать запасы лучшего оружия – пулеметов, автоматических винтовок, броневиков, гранат для офицеров-добровольцев, которые обязательно будут собираться к Ставке. Но Духонин не был готов к «междоусобице» и кровопролитию. АИ. Деникин писал: «Духонин был и остался честным человеком. Но в пучине всех противоречий, брошенных в жизнь революцией, он безнадежно запутался. Любя свой народ, любя армию, отчаявшись в других способах спасти их, он продолжал идти скрепя сердце по пути с революционной демократией, тонувшей в потоках слов и боявшейся дела». Единственное, что он пытался сделать, – это удержать на месте армию, уже сплошь большевистскую. Единственное, на что решился, – обратиться к стране: «К вам, представители всей русской демократии, к вам, представители городов, земств и крестьянства, обращаются взоры и мольбы армии: сплотитесь все вместе во имя спасения Родины, воспряньте духом и дайте исстрадавшейся земле Русской власть – власть всенародную, свободную в своих началах для всех граждан России и чуждую насилию, крови и штыку».

Никто даже не услышал этих благих пожеланий.

А несколько эшелонов с матросами Крыленко двигались к Ставке. Двигались трусливо, осторожно. Подолгу стояли на узловых станциях, разведывая обстановку впереди. Боялись «корниловцев», ударников, казаков. Митинговали с «нейтральными» солдатами, беспрепятственно их пропускающими. Вели переговоры с казаками, пока не получили от них заверения, что «коалиционному» правительству казаки подчинятся, а в междоусобицу вмешиваться не будут. Постепенно распаляясь собственными беспочвенными страхами, Крыленко уже клеймил Духонина изменником и объявлял главнокомандующего, «продолжающего ведение дел» до его прибытия, вне закона.

Ставка, по сути, оставалась бездействующей. Она уже никем не руководила. Главнокомандующий Юго-Западным фронтом генерал Володченко признал власть украинской Центральной Рады. Румынский фронт, где наличие румынских войск сдерживало анархию, ориентировался на указания представителей Антанты. Северный и Западный фронты, признав советскую власть, начали стихийное, ротами и батальонами, «заключение мира». К середине ноября совещание лидеров «революции» в Могилеве распалось, не придя ни к какому соглашению. Демократы разъехались кто куда. Общеармейский солдатский комитет объявил Ставку, как «военно-технический аппарат», нейтральной и обещал ей вооруженную защиту. Представители казачьего союза уговорили Духонина отпустить на Дон быховцев, но Общеармейский комитет воспротивился этому. Наконец, утром 19.11 из Ставки в Быхов приехал полковник Кусонский с известием – через 4 часа Крыленко будет в Могилеве. Выбора не было – немедленно бежать.

Корнилов из заключенного, требовавшего открытого суда, чтобы очиститься от клеветы и высказать всей России свою программу, снова стал самим собой. Он вызвал коменданта тюрьмы и отдал приказ Текинскому полку, охранявшему ее, изготовиться к походу. Для безопасности решили разбиться поодиночке, в разные стороны. Лукомский стал «немецким колонистом», уехал на Москву. Романовский переоделся прапорщиком, Марков – солдатом. На паровозе выехали в Киев. Деникин стал поляком Домбровским, помощником начальника перевязочного пункта, поехал в Харьков. Корнилов взял самое трудное. Во-первых, отвлек внимание преследующих Во-вторых, не хотелось бросать текинцев. Текинцы боготворили его не только как генерала – общего кумира. Сколько для них значило, что полководец был их «земляк», свободно говорил на их родном языке! Были преданы ему до конца – и он считал долгом до конца оставаться с ними. Внутренний караул тюрьмы из полубольшевистского Георгиевского батальона Корнилов приказал построить, поблагодарил за службу. Солдаты проводили его криками «ура!», пожеланиями счастливого пути. В ночь на 20.11 Текинский полк во главе с Корниловым в конном строю покинул Быхов и канул в леса.

Духонина бросили все. Вслед за демократами уехал в Киев верховный комиссар Станкевич. Звал с собой, но опять Общеармейский комитет воспротивился, чтобы генерал бросил пост. Крыленко остановился в Орше, прислал оттуда свой приказ, уже как Главнокомандующий: ударный батальон, охранявший Ставку, срочно перевести в Гомель. Даже одного батальона ударников он боялся. А 19.11 по своей инициативе подтянулись другие ударные батальоны, командиры прибыли к Духонину, просили разрешения остаться для защиты Ставки. И опять Общеармейский комитет высказался против. Духонин, разуверившийся во всем, ответил ударникам:

И лишь удостоверившись, что ударники покинули Могилев, Крыленко двинул на Ставку свои эшелоны. Общеармейский солдатский комитет, обещавший «нейтральную» защиту, тут же распустил сам себя и рассеялся. 20 ноября Духонин был арестован прибывшим Крыленко, озверелая толпа матросов растерзала его и долго глумилась над трупом. Обезображенные останки генерала несколько дней валялись под окнами вагона большевистского верховного главнокомандующего.

Последствия ленинского «мира» через головы командования не замедлили сказаться. Эшелоны немецких войск планомерно, систематически потянулись на Западный фронт, Германия избежала катастрофы, мировая война получила продолжение, по крайней мере, на полгода. Унесла еще сотни тысяч жизней. Для России последствия стали еще более жестокими. 10 миллионов солдат одичавшими, неуправляемыми толпами хлынули через всю страну по домам Все сметали на своем пути, громили крестьянские хозяйства, убивали и насиловали. Захватывали поезда, которые поползли по дорогам, оставляя за собой разбитые вокзалы, разгромленные станции, искалеченный транспорт. Добывали пропитание грабежом, растаскивали и громили казенные склады.

Неподготовленная, необеспеченная, хаотическая, зато политически-важная и выигрышная демобилизация – плод беспримерного по своей глупости росчерка ленинского пера, принесла в Россию новое, еще невиданное явление – разруху.