23 сентября 1936 года произошел ряд взрывов на шахтах в Сибири, второй раз за этот год. Погибло 12 человек. Тремя днями позднее Ягода был назначен Наркомом Связи, а Ежов стал главой НКВД. Как минимум до этого периода Сталин поддерживал более или менее либеральную политику Ягоды.

Расследование в Сибири привело к аресту Пятакова, старого троцкиста, помощника Орджоникидзе, Наркома тяжелой промышленности с 1932 года. Близкий к Сталину, Орджоникидзе проводил политику использования перевоспитавшихся буржуазных специалистов. Так, в феврале 1936 года он провел амнистию девяти «буржуазных инженеров», осужденных во время большого процесса саботажников в 1930 году.

В течение нескольких лет в партии велись дебаты и возникали разные течения по вопросам промышленности. Радикалы, возглавляемые Молотовым, отвергали большинство буржуазных специалистов, к которым они имели мало доверия. Долгое время они призывали к чисткам среди этого контингента. На другой стороне был Орджоникидзе, говоривший, что эти специалисты нужны и что их знания надо использовать.

Эти повторяющиеся дебаты о старых специалистах с подозрительным прошлым вновь возникли в связи с диверсиями на сибирских шахтах. Следствием было доказано, что Пятаков, помощник Орджоникидзе, широко использовал старых специалистов для саботажа на шахтах.

В январе 1937 года состоялся процесс Пятакова, Радека и других старых троцкистов; они признались в заговорщицкой деятельности. Это был настолько тяжелый удар для Орджоникидзе, что он покончил жизнь самоубийством.

Ну и, конечно, некоторые буржуазные авторы заявили, что обвинения в систематическом вредительстве были полной выдумкой, что это были злобные измышления, единственной целью которых было уничтожение политических оппонентов. Но вот свидетельство американского инженера, работавшего с 1928-го по 1937 год в качестве руководящего работника на шахтах Урала и Сибири, где произошел не один случай саботажа.

Показания Джона Литлпейджа, аполитичного технического специалиста, представляют немалый интерес.

Литлпейдж описывает, что вскоре после его прибытия на советские шахты в 1928 году ему стало известно о масштабах промышленного саботажа, о методах борьбы, которые предпочитали враги советского режима. Существовал довольно широкий круг борющихся против большевистского руководства, и если кто-либо из высокопоставленных партийных работников потакал им или даже просто прикрывал саботажников, то они могли серьезно навредить режиму. Вот что писал Литлпейдж:

«Однажды в 1928 году я был на электростанции золотых рудников в Кочкаре. Случилось так, что я опустил руку на одну из главных направляющих большого дизельного двигателя и почувствовал что-то зернистое в масле. Немедленно я остановил двигатель, и мы извлекли из масляного бачка около литра кварцевого песка, который мог попасть туда только по чьему-то умыслу. В нескольких других случаях на новых дробильных агрегатах в Кочкаре мы находили песок внутри таких узлов, как коробка скоростей, которая закрыта полностью и куда что-то может попасть только после снятия крышек.

Этот мелкий промышленный саботаж был – и все еще остается – настолько обыденным во всех отраслях советской промышленности, что русские инженеры мало что могут сделать с ним и были удивлены моим отношением к этому, когда я впервые столкнулся с ним.

Меня спрашивают, почему саботаж такого рода столь привычен в Советской России и столь редко встречается в других странах? Нет ли у русских особой склонности к разрушению?

Люди, задающие такие вопросы, очевидно, не представляют, что власти в России вели – и все еще ведут – целую серию открытых или тайных схваток гражданской войны. Вначале они боролись с аристократией, банкирами и землевладельцами, купцами царского режима, национализируя их имущество… позже они сражались с мелкими фермерами и торговцами, с кочевыми владельцами стад в Азии.

Коммунисты, естественно, говорят, что все это делалось ради их же блага. Но многие из их оппонентов не могут воспринимать вещи таким путем, и они остаются злейшими врагами коммунистов и их идей, даже после того, как их приняли на работу в советской промышленности. Из них вышло значительное число обозленных рабочих, которые не любят коммунистов настолько, что они с удовольствием наносят ущерб предприятиям, если только могут это сделать».

Во время работы на рудниках Калаты на Урале Литлпейдж столкнулся с намеренным вредительством инженеров и партийных работников. Ему стало ясно, что эти действия были преднамеренной попыткой ослабить большевистский режим и что такой наглый саботаж был возможен только с одобрения высших властей Уральской области. Вот его выводы:

«Сообщалось об особо неблагоприятных условиях на медных рудниках Урала, на тот момент самого обещающего района России по добыче полезных ископаемых, который был выбран для вложения львиной доли фондов, направляемых в производство. Американские горные инженеры десятками привлекались на работу в этом районе, и сотни американцев-бригадиров приглашались туда для использования на рудниках и заводах. Четверо или пятеро американских горных инженеров получили назначения на большой медный рудник на Урале, как и американские металлурги.

Эти люди подбирались с большими предосторожностями; они имели прекрасную репутацию в США. Но, за очень малым исключением, они выдали разочаровывающие результаты деятельности в России. Когда управление медными и свинцовыми рудниками, а также и золотыми разработками, было поручено Серебровскому, он захотел выяснить, почему эти привезенные специалисты не дают того, что от них ожидалось; и в январе 1931 года он послал меня вместе с американцем-металлургом и русским коммунистом-хозяйственником для расследования условий на Уральских горных разработках и определения, что там идет не так, как надо, и как исправить это…

В первую очередь мы обнаружили, что американские инженеры и металлурги были абсолютно изолированы; никто даже не пытался приставить к ним толковых переводчиков… Они тщательно обследовали порученное им хозяйство и составили инструкции по эксплуатации, которые можно было немедленно применять в работе. Но эти инструкции или вообще не переводились на русский язык, или лежали в дальних ящиках столов и никогда оттуда не вынимались…

Методы горных разработок были настолько очевидно неправильными, что студент первого года обучения мог указать большинство ошибок в их проведении. Вскрывались слишком большие площади, и руда выбиралась без надлежащего крепления и заполнения пустот. В попытках ускорить производство без соответствующей подготовки несколько лучших рудников были серьезно загублены, а некоторые рудные пласты были под угрозой безвозвратных потерь.

Я никогда не смогу забыть то, что мы нашли в Калате. Здесь, на Северном Урале, находилось одно из самых важных российских производств меди, состоящее из шести шахт, флотатора и плавильни с отражательными печами и печами с форсированной тягой. Семь американских инженеров высшего калибра, получающих весьма солидное жалование, были посланы сюда некоторое время тому назад. Любой из них, если бы ему дали только такую возможность, мог наладить здесь производство за несколько недель.

Но к моменту прибытия нашей комиссии они были совершенно измотаны бюрократизмом. Их рекомендации игнорировались; им поручалась совсем непривычная для них работа; из-за незнания языка и отсутствия переводчиков они не могли передать свои знания русским инженерам… Конечно, они знали, что было неправильно устроено на рудниках и заводах Калаты и почему производится столь мало продукции при достаточно большом количестве оборудования и персонала.

Наша комиссия посетила практически все крупные медные разработки на Урале и провела на них всестороннюю инспекцию.

В советских газетах того времени было немало воплей о „вредителях“ на Уральских медных разработках, хотя, как я уже отмечал, там и без того условия были весьма печальными. Но здесь было одно примечательное обстоятельство, так как коммунисты привыкли усматривать умышленный саботаж во многих своим неудачах, а то и просто в беспорядке на производстве. Однако сами уральские коммунисты, управлявшие медными разработками, хранили удивительное молчание по этому поводу.

В июле 1931 года, после того как Серебровский изучил доклад о выводах, сделанных нашей комиссией, он решил вновь послать меня в Калату в качестве главного инженера, посмотреть, не сможем ли мы сделать что-нибудь с этим большим предприятием. Со мной поехал русский управляющий-коммунист, не имевший специальных знаний по горному делу, но которому была дана полная власть и, по-видимому, инструкции, позволившие мне действовать свободно в пределах моей компетенции…

Семеро американских инженеров сильно обрадовались, когда узнали, что мы теперь имеем достаточно власти, чтобы прорваться сквозь бюрократическую завесу и получить возможность работать. По американской горной традиции они спускались в рудники вместе с рабочими. Многие дела пошли быстрее, и через пять месяцев производство выросло на 90 %.

Коммунистический управляющий был честным малым; он упорно старался понять, что мы делаем и как мы это делаем. Но русские инженеры на этих рудниках, почти все без исключения, были замкнутыми и чинили препятствия в работе. Они отвергали все исправления и усовершенствования, которые мы предлагали. К такому я не привык, русские инженеры на золотодобыче, где я работал прежде, никогда так не поступали.

Однако я добился своего во внедрении своих методов на медных рудниках, потому что управляющий-коммунист, приехавший со мной, поддерживал все мои предложения.

Через 5 месяцев я решил, что я могу без опаски за дальнейшую работу покинуть это производство… Рудники и завод были полностью реорганизованы; все выглядело так, что не должно было появиться никаких причин, чтобы производство снизило тот вполне удовлетворительный темп, который мы ему задали…

Я разработал детальные инструкции на все будущие работы… Я объяснил это русским инженерам и коммунистическому управляющему, который уже начал кое-что понимать в горном деле. И последний заверил меня, что все мои рекомендации будут выполняться до последней буквы».

«Весной 1932 года, вскоре после моего прибытия в Москву, мне сообщили, что положение на медном производстве в Калате очень плохое; выработка упала даже ниже тех значений, которые были до моего приезда туда. Этот доклад оглушил меня; я не мог понять, что там произошло, что все стало плохо за столь короткий срок, хотя все выглядело перед моим отъездом так здорово.

Серебровский попросил меня вернуться и посмотреть, что можно там исправить. Когда я туда добрался, я нашел там удручающую картину. У американцев закончились их двухлетние контракты, и никто не подумал продлить их, так что они разъехались по домам. За несколько месяцев до моего приезда коммунист-управляющий был смещен комиссией, присланной из Свердловска, коммунистического центра на Урале. Эта комиссия сообщила, что он был безграмотный и неумелый, хотя ничего в доказательство этому не привела, и назначила председателя следственной комиссии замещать его – забавный способ ведения дела.

Во время моего предыдущего пребывания на рудниках мы подняли мощность печей с принудительной тягой до семидесяти восьми тонн на квадратный метр в сутки; теперь им разрешили снизить выпуск до прежних сорока – сорока пяти тонн. Хуже всего было то, что тысячи тонн высококачественной руды были потеряны безвозвратно, так как на двух рудниках применили те методы выработки, против которых я особо возражал во время прошлого пребывания…

Но теперь я узнал, что почти сразу после того, как американские инженеры уехали домой, те самые русские инженеры, которых я предупреждал об опасности тех методов выработки (вопреки их письменным заверениям, что этот метод годится повсюду), применили их, в результате чего произошли обвалы, и много руды было утеряно навсегда…

Я взялся за работу, пытаясь как-то наверстать упущенное…

Далее, я обнаружил, что новый управляющий тайно отменяет почти все мои распоряжения…

Все, о чем я узнал в Калате, я в точности сообщил Серебровскому…

Вскоре горный управляющий и инженеры были отданы под суд за саботаж. Управляющий получил десять лет… инженеры были осуждены на меньшие сроки…

В то время мне это понравилось, так как во всем этом было нечто большее, чем маленькая группа людей в Калате; но, естественно, я не мог предостеречь Серебровского против видных деятелей его Коммунистической партии… Но я был уверен, что наверху, в политическом руководстве Горного Урала происходит что-то неправильное…

Для меня тогда было ясно, что подбор членов той комиссии, работавшей в Калате, ведет прямо к коммунистическому руководству в Свердловске, которым должно быть вменено в вину или преступное пренебрежение, или прямое участие в действиях, которые случились на рудниках.

Однако первый секретарь Коммунистической партии на Урале, человек по фамилии Кабаков, занимал этот пост с 1922 года и считался настолько могущественным, что в доверительных разговорах его называли „большевистским вице-королем Урала“.

Ничто не могло оправдать репутацию, которую он заслужил. За время его долгого руководства Урал, один из богатейших по залежам ископаемых районов России, которому выдавались почти неограниченные ассигнования на развитие, никогда не производил ничего похожего на то, что он должен был производить.

Эта комиссия в Калате, чьи члены, как было признано позже, были подобраны с вредительской целью, была послана прямо из кабинета Кабакова…

В то время я рассказывал некоторым моим русским знакомым, что мне казалось, что на Урале происходит много вещей подобного рода, гораздо больше, чем было раскрыто, и что это шло откуда-то сверху.

Все эти случаи стали яснее, насколько я мог полагать, после процесса заговорщиков в январе 1937 года, когда Пятаков и несколько его сообщников признались в суде, что они занимались организацией саботажа на шахтах, железных дорогах и других промышленных предприятиях с 1931 года. Через несколько недель после этого процесса первый секретарь партии на Урале, Кабаков, тесно связанный до того с Пятаковым, был арестован по обвинению в соучастии в этом заговоре».

Мнение Литлпейджа о Кабакове должно быть упомянуто, после бесстыдного секретного доклада Хрущева, когда он говорил о Кабакове как примере уважаемого вождя, «который был членом партии с 1914 года», как о жертве «репрессий, для которых не было никаких оснований»!

Так как Литлпейдж посетил многие рудные регионы, он мог заметить, что эта форма классовой борьбы, промышленный саботаж, проявлялся по всему Советскому Союзу.

Вот как он описывает увиденное им в Казахстане в 1932–1937 годах.

«В октябре 1932 года со знаменитых свинцово-цинковых рудников Риддера в Восточном Казахстане пришел сигнал SOS.

Мне предписали назначение главным инженером, с возможностью использования всех известных мне методов работы. Коммунистические управляющие в то же время получили инструкции дать мне свободу действий и всю возможную помощь.

Правительство затратило огромные суммы на современную американскую технику и оборудование для этих рудников, как и везде в России того времени…

Но инженеры были настолько незнакомы с этим оборудованием, а рабочие были настолько небрежны и бестолковы в обращении с любой техникой, что многое из этих дорогих приобретений было поломано без возможности восстановления».

Два или три русских инженера показались мне там особенно способными, и я взялся за труд объяснить им, что было неправильно здесь раньше и что мы должны делать теперь, чтобы все пошло по нормальному руслу. Мне казалось, что эти два молодых парня с помощью тех знаний, которые я смог дать им, сумеют управиться так, чтобы рудники работали, как положено».

«Риддеровские рудники работали и в самом деле хорошо еще два-три года после того, как я занимался там их реорганизацией в 1932 году. Два молодых инженера, которые так понравились мне, придерживались данных мной инструкций с заметным успехом в работе.

Затем появилась следственная комиссия из Алма-Аты, похожая на ту, что была на рудниках в Калате. С этого времени, хотя на рудниках остались те же самые инженеры, там была внедрена совершенно другая система работы, при которой любой знающий инженер мог спрогнозировать потерю большого количества руда за несколько месяцев. Были выбраны даже опоры, которые мы оставляли для защиты главных рабочих штреков, чтобы не садилась порода…

Те инженеры, которых я обучал, уже не работали на руднике к моему приезду в 1937 году, и как я понял, они были арестованы из-за приписанного им соучастия в большом заговоре с целью саботажа в советской промышленности, который был раскрыт на суде в январе 1937 года.

Когда я представил свой доклад, мне показали письменные признания тех инженеров, с которыми я познакомился пять лет назад. Они признались, что были вовлечены в заговор против сталинского режима коммунистами-оппозиционерами, которые убедили их, что у них достаточно сил, чтобы свергнуть Сталина и его сторонников и взять под свой контроль советское правительство. Заговорщики доказывали им, что у них много сторонников среди коммунистов с высоким положением. Эти инженеры, хотя они сами не были коммунистами, решили поддержать одну из сторон, но выбрали проигравшую сторону.

Согласно их признанию, „следственная комиссия“ состояла из заговорщиков, которые переходили от рудника к руднику, выискивая себе сторонников. После того как их убедили примкнуть к заговору, эти инженеры использовали мои инструкции как основу для вредительства. Они намеренно использовали те методы, против которых я их предостерегал, и таким способом довели рудники почти до полного развала».

«Я никогда не разбирал тонкостей политических идей и маневров… Но я твердо уверен, что Сталин и его сторонники долгое время шли к открытию того, что обозленные коммунисты-революционеры были их злейшими врагами…

Мой опыт подтверждают официальные объяснения, которые, если их освободить от высокопарных и премудрых слов, приводят к простому утверждению, что одна группа коммунистов планировала свержение другой, находящейся на самом верху власти, и прибегла к тайному заговору и промышленному саботажу, так как советская система давила все допустимые способы ведения политической борьбы.

Эта коммунистическая вражда выросла в столь значительное дело, что в нее были втянуты и беспартийные, которым пришлось выбирать одну из сторон… Обозленные индивиды всех сортов были настроены поддержать любой вид подпольного оппозиционного движения просто потому, что они были недовольны тем состоянием, в котором они находились».

Во время процесса в январе 1937 года Пятаков, старый троцкист, был осужден как главный организатор промышленного саботажа. На самом деле Литлпейдж действительно имел возможность понять, что Пятаков был причастен к заговорщицкой деятельности. Вот что он писал:

«Весной 1931 года… Серебровский… рассказал мне, что в Берлин направлена большая торговая делегация, возглавляемая Юрием Пятаковым, который… был тогда Замнаркома тяжелой промышленности…

Я… приехал в Берлин во время пребывания там этой делегации…

Среди других дел, делегация дала предложение на покупку нескольких дюжин шахтных подъемников мощностью от ста до тысячи лошадиных сил. Обычно эти подъемники состоят из брусьев, валов, осей, шестерней и т. п., размещенных на I– или Н-образном основании.

Делегация запросила о расценках на основе пфеннига за килограмм. Несколько концернов дали предложения, которые значительно отличались по цене – до 5–6 пфеннигов за килограмм, – среди них два предложения с самыми низкими ценами. Разница заставила меня присмотреться получше к спецификации, и я обнаружил, что фирмы, предложившие самые низкие цены, заменили чугунными деталями более легкие, стальные, требовавшиеся по оригиналу спецификации. Так что если бы их предложение было принято, русским пришлось бы платить больше, поскольку чугунная основа была бы настолько тяжелее, чем стальная, что при меньшей цене за килограмм общая стоимость была бы выше.

Это выглядело не иначе как мошенничеством, и я был очень доволен, обнаружив такой трюк. Я сообщил о своем открытии членам русской делегации. Но, к моему удивлению, русские не выглядели довольными. Они даже оказали на меня сильное давление при заключении сделки, объясняя мне, что я не понимал, что им требуется…

Я… не мог понять их отношение к делу…

Я думал, что тут вполне могло быть взяточничество».

Во время процесса Пятаков сделал следующее заявление суду:

«В 1931 году я был в Берлине с официальной миссией… В середине лета Иван Никитич Смирнов рассказал мне в Берлине, что троцкисты, борющиеся против советского правительства и партийного руководства, получили прилив энергии оттого, что он, Смирнов, имел в Берлине разговор с сыном Троцкого, Седовым, который сообщил о новом курсе в соответствии с инструкциями Троцкого…

Смирнов… поведал мне, что Седов очень хотел повидаться со мной…

Я согласился на встречу…

Седов рассказал мне, что сейчас формируется, или уже сформирован, троцкистский центр… Эта возможность была озвучена при восстановлении единой организации с зиновьевцами.

Седов также сказал, что он знает о том, что правые, а именно Томский, Бухарин и Рыков, также не сложили свое оружие, что они только на время успокоились и что с ними тоже необходимо установить связи…

Седов еще рассказал мне, что от меня требуется еще одна вещь, я должен разместить как можно больше заказов на двух немецких фирмах, „Борзинг“ и „Демаг“, и что он, Седов, устроит получение от этих фирм необходимых для своего дела сумм, имея в виду, что я не буду сильно придирчив к ценам. Если эти слова расшифровать, то ясно, что излишек в ценах на советские заказы полностью или частично должен был пойти в руки Троцкого на его контрреволюционные цели».

Литлпейдж так прокомментировал это заявление:

«Эти слова в признании Пятакова являются, по моему мнению, вполне убедительным объяснением того, что происходило в Берлине в 1931 году, когда возникли мои подозрения. Тогда русские сотрудники Пятакова пытались склонить меня к одобрению покупки шахтных подъемников, которые были не только слишком дороги, но и бесполезны в шахтах, для которых они предназначались. Мне было трудно представить себе, что эти люди были обыкновенными взяточниками… Но они были закаленными политическими конспираторами до революции и рискнули, как прежде, ради своего дела».

Другой американский инженер, Джон Скотт, работавший в Магнитогорске, описал похожие явления в своей книге «За Уралом». Описывая чистки 1937 года, он рассказал о том, что у части ответственных руководителей проявлялась серьезная, иногда преступная халатность. Бывшие кулаки, ставшие рабочими, намеренно повреждали технику. Буржуазный инженер Скотт рассматривает чистки так:

«Много людей в Магнитогорске, арестованных и осужденных за политические преступления, были на самом деле ворами, растратчиками и бандитами…»

«Чистка в Магнитогорске в 1937 году прошла с большой силой. Были арестованы тысячи людей…

Старая аристократия враждебно относилась к Октябрьской революции, а с ней и офицеры царской армии и различных белых армий, государственные служащие довоенных времен, всевозможные дельцы, землевладельцы и кулаки. Все эти люди имели много причин ненавидеть советскую власть, ибо они были лишены того, чем они владели ранее. Кроме того, будучи внутренне обозленными, они представляли собой благодатный материал для работы среди них иностранной агентуры…

Географические условия были таковы, что не имело значения, какое правительство было у власти в Советском Союзе; бедные, относительно небогатые населением страны, такие как Япония или Италия, и агрессивные державы вроде Германии не оставляли попыток внедрить там своих людей, для того чтобы создать там свои агентурные сети и обеспечить свое влияние… Чистки и были вызваны наличием таких агентов…

Много шпионов, вредителей и предателей было посажено в тюрьмы, а то и расстреляно во время чисток; но и многим невинным людям также довелось пострадать от них».

В начале 1937 года прошел весьма важный пленум ЦК большевистской партии. Было принято решение о чистке и о том, как она будет проводиться. После этого Сталин передал в печать многозначащий документ. Во время пленума было собрано достаточно свидетельств того, что Бухарину было известно о заговорщицкой деятельности антипартийной группы, разоблаченной во время процесса Зиновьева – Пятакова. На пленуме Бухарин столкнулся с такими обвинениями. В отличие от других фракций, группа Бухарина работала в самом сердце большевистской партии, и ее политическое влияние было огромным.

Иногда говорят, что доклад Сталина прозвучал как сигнал к началу «террора» и «преступного произвола». Давайте рассмотрим содержание этого документа.

Прежде всего, в нем говорится о недостатке революционной бдительности и о политической наивности, широко распространившихся в партии. Убийство Кирова было первым серьезным предупреждением, из которого не были сделаны все необходимые выводы. Процесс Зиновьева и троцкистов показал, что эти элементы были готовы ко всему, чтобы свергнуть власть. Однако экономические успехи создали в партии чувство самодовольства и победы. Кадры партии забыли о капиталистическом окружении и об увеличивающемся ожесточении классовой борьбы на международном уровне. Многое осталось скрытым из-за слабого владения вопросом и отсутствия должной заботы о путях ведения внутренней и международной борьбы.

Сталин говорил:

«Товарищи, из сообщений и обсуждений, слышанных нами на этом Пленуме, ясно, что мы имеем дело со следующими тремя главными факторами.

Первое: вредительство, диверсии и шпионаж агентов иностранных государств, активную роль среди которых играют троцкисты, воздействуют на все, или почти все, наши органы – экономические, административные и партийные.

Второе: агенты иностранных держав, среди которых есть троцкисты, проникают не только в наши низовые организации, но и на некоторые ответственные посты.

Третье: некоторые наши руководящие товарищи, в центре и на местах, не только не смогли разглядеть истинное лицо этих вредителей, диверсантов, шпионов и убийц, но и показали себя настолько беспечными, благодушными и наивными, что зачастую они сами способствовали продвижению агентов иностранных держав на ответственные посты».

Из этих высказываний Сталин сделал два вывода.

Во-первых, политическая доверчивость и наивность должны быть искоренены, а революционную бдительность крайне необходимо повысить. Остатки побежденных эксплуататорских классов будут прибегать к острейшим формам классовой борьбы и хвататься за самые крайние методы как за последнее средство обреченных.

В секретном докладе Хрущев вспоминал об этом высказывании. Он заявил, что Сталин оправдывал «массовый террор», говоря о том, что «по мере дальнейшего продвижения к социализму классовая война будет обостряться».

Это заявление есть образец лживости. Наиболее напряженная классовая борьба проходила во времена всеобщей гражданской войны, в которую были вовлечены огромные массы людей, как это было в 1918–1920 годах. Сталин же говорил об остатках старых классов, которые, находясь в безысходном положении, будут прибегать к острейшим формам борьбы: нападениям, убийствам, диверсиям.

Второй вывод Сталина был об усилении революционной бдительности, о том, что политическое воспитание партийных кадров должно быть улучшено. Он предложил ввести систему политического воспитания от четырех до восьми месяцев для всех кадров, от парторгов всех уровней до высших руководителей.

Первый доклад Сталина, представленный 3 марта, касался идеологической борьбы, и члены ЦК могли заметить серьезность положения и понять размах подрывной работы, которая велась внутри партии. Его речь от 5 марта была сосредоточена на других формах уклонений от партийной морали, особенно на левизне и бюрократизме.

Сталин начал с недвусмысленного предупреждения против попыток произвольно увеличивать масштабы чистки и репрессий.

«Значит ли это, что мы должны нанести удар и искоренить не только настоящих троцкистов, но и тех, кто когда-то склонялся к троцкизму, но затем, уже сравнительно давно, отошел от него; не только тех, кто когда-либо шли тем же путем, что и некоторые троцкисты? Во всяком случае, такие голоса были слышны на Пленуме… Но нельзя мерить всех одной меркой. Такой огульный подход может только повредить борьбе против настоящих троцкистских вредителей и шпионов».

Готовясь к войне, партия обязательно должна была освободиться от проникших в нее врагов; тем не менее Сталин предостерегал от произвольного расширения масштабов чистки, что могло повредить борьбе с реальным врагом.

Партии угрожала не только подрывная деятельность проникших в нее врагов, в ней наблюдались случаи серьезных нарушений норм партийной жизни, и особенно стремление к различным формам неформальных отношений, а то и попросту блата, и к созданию для себя особых условий выделением из общей массы с помощью бюрократических методов.

Прежде всего, Сталин нападал на «семейную атмосферу», в которой «не могло быть места критике недостатков в работе или самокритике руководителей». «Чаще всего рабочих не выбирают по объективным причинам, но не по причине их мелкобуржуазности, субъективизма или придирчивости. Чаще всего так называемые знакомые, приятели, лично обязанные люди выступают как артисты в восхвалении своих начальников».

Наконец, Сталин критиковал бюрократизм, который, в определенном смысле, был «абсолютно беспрецедентен». Во время чисток многие рабочие исключались из партии за «пассивность». Большинство этих исключений были неоправданными и должны были быть спустя какое-то время отменены. Однако многие руководители придерживались бюрократического отношения к этим несправедливо исключенным коммунистам. «Некоторые наши партийные руководители страдают от недостатка внимания к людям, к членам партии, к рабочим… поскольку у них нет индивидуального подхода в оценке членов партии и партийных работников, они действуют наобум… только убежденные противники партии могут применять такой подход к членам партии».

Кроме того, бюрократизм не давал партийным лидерам возможности учиться у масс. Но для правильного руководства партией и страной коммунистические руководители обязаны были строить свою работу на опыте масс.

И, наконец, бюрократизм делал невозможным контроль руководителей со стороны масс. Руководители должны отчитываться за проделанную работу на партийных конференциях и выслушивать критику этой работы. Во время выборов должно проходить представление кандидатов, а после их обсуждения должно проводиться тайное голосование.

В 1928–1930 годах социал-демократические идеи Бухарина подверглись жесточайшей критике, в особенности за его противостояние коллективизации, политику «социального мира» с кулаками и попытки противодействия индустриализации.

Пошедший куда дальше, чем Бухарин, Михаил (так в тексте, правильно: Мартемьян. – Прим. пер.) Рютин организовал в 1931–1932 годах контрреволюционную группу. Бывший кандидат в члены ЦК Рютин был секретарем райкома партии в Москве до 1932 года. В его окружении было несколько известных молодых бухаринцев, включая Слепкова, Марецкого и Петровского.

В 1931 году Рютин написал 200-страничный документ, полностью соответствовавший контрреволюционной буржуазной программе. Вот выдержки из него:

«Уже в 1924–1925 годах Сталин планировал свое „18 брюмера“. Так же как Луи Бонапарт, спрятав подальше свою преданность конституции, готовил свое провозглашение императором… Сталин готовился к „бескровному“ 18 брюмера отсечением одной группы от другой… Те, кто не знал марксистский образ мысли, думали, что устранение Сталина от власти будет означать отмену советской власти… Диктатура пролетариата неминуемо погибнет из-за действий Сталина и его клики. Устранив Сталина, мы получим немалые шансы спасти ее.

Что делать?

В партии.

1. Ликвидировать диктатуру Сталина и его клики.

2. Заменить все руководство партийного аппарата.

3. Немедленно созвать чрезвычайный съезд партии.

В Советах.

1. Новые выборы без назначений.

2. Смена юридического механизма с внедрением строжайшей законности.

3. Замена и чистка аппарата ОГПУ.

В сельском хозяйстве.

1. Роспуск колхозов, созданных насильственными методами.

2. Ликвидация всех бесприбыльных совхозов.

3. Немедленное прекращение грабежа крестьян.

4. Закон о разрешении использования земли частными владельцами и возврат земли этим владельцам на продолжительное время».

«Коммунистическая» программа Рютина ничем не отличалась от программы контрреволюционной буржуазии: ликвидация партийного руководства, расформирование аппарата государственной безопасности и восстановление частных ферм и кулачества. Все контрреволюционеры, от Хрущева до Горбачева с Ельциным, будут придерживаться такой же программы. Но в 1931 году Рютин, подобно Троцкому, был вынужден прятать эту программу за левацкой риторикой: понимаете, он хотел бы восстановить капитализм, чтобы спасти диктатуру пролетариата и остановить контрреволюцию, то есть «18 брюмера» или «Термидор».

Во время суда в 1938 году Бухарин заявил, что молодые бухаринцы, с согласия и при содействии Слепкова, в конце лета 1932 года организовали конференцию, на которой одобрили программу Рютина.

«Я полностью согласен с этой платформой, и я несу всю ответственность за это».

Начиная с 1931 года Бухарин играл ведущую роль в деятельности партии среди интеллигенции. Он имел громадное влияние в советском научном обществе и в Академии наук. Как главный редактор правительственной газеты «Известия», Бухарин мог продвигать свою политическую и идеологическую линию. На открытии Съезда советских писателей в 1934 году Бухарин долго хвалил «демонстративно аполитичного» Бориса Пастернака.

Бухарин остался кумиром богатых крестьян и стал образцовым выразителем идей для технократов. Стивен Коэн, автор биографической работы «Бухарин и большевистская революция», заявлял, что Бухарин поддержал сталинское руководство, чтобы лучше бороться против него:

«Бухарину было ясно, что партия и страна входили в новый период неопределенности, но при этом получали дополнительные шансы в советской внутренней и внешней политике. Для того чтобы участвовать в этих событиях и влиять на них, он должен был, как и все, примкнуть к видимому единству и безоговорочной поддержке сталинского руководства, за которыми скрывалась борьба за будущий курс развития государства».

В 1934–1936 годах Бухарин часто писал об опасности фашизма и о неминуемой войне с нацизмом. Говоря о мерах, которые необходимо было принять при подготовке к будущей войне, Бухарин определил для себя программу, которая привела его к старым правооппортунистическим и современным социал-демократическим идеям. Он говорил, что «большое разочарование населения», в основном крестьянства, должно быть ликвидировано. Это была новая версия его старого призыва к согласию с кулачеством – единственным действительно «разочарованным» классом в деревне того времени. Атакуя коллективизацию, Бухарин развивал пропагандистские разговоры вокруг «социалистического гуманизма», критерием которого он признавал «свободу максимального развития максимального числа людей». Рассуждая о «гуманизме», Бухарин проповедовал классовое примирение и «свободу максимального развития» для старых и новых буржуазных элементов. Для борьбы с фашизмом надо было провести «демократические реформы», чтобы предложить «процветание» массам. Но в то же время стране угрожал нацизм, и, имея в виду необходимость в определенных жертвах для подготовки к сопротивлению, обещания «процветания» были явной демагогией. Тем не менее в относительно слаборазвитой стране технократы и бюрократы возжелали «демократии» для их нарождающихся буржуазных помыслов и «процветания в жизни» за счет рабочих масс. Бухарин стал выразителем интересов этих технократов и бюрократов.

В основах программы Бухарина было сдерживание классовой борьбы, отказ от политической бдительности по отношению к антисоциалистическим силам, демагогические обещания немедленного улучшения жизненных стандартов и демократии для оппортунистов.

Коэн, воинствующий антикоммунист, не ошибся, когда назвал эту программу предвестником хрущевской.

Будучи в Париже, Бухарин встретился с меньшевиком Николаевским, у которого были несколько рукописных работ Маркса и Энгельса. Советский Союз хотел купить их. Николаевский рассказал о своих разговорах с Бухариным.

«Бухарин казался страстно желающим покоя, где-нибудь подальше от напряженной работы, которая была возложена на него в Москве. Он был усталым». «Бухарин намеками дал мне понять, что во время пребывания в Средней Азии его одолел пессимизм, и он потерял волю к жизни. Однако самоубийства он не хотел».

Меньшевик Николаевский продолжает: «Я знал, что партийными распоряжениями коммунистам предписывается воздерживаться от разговоров с беспартийными об отношениях в партии, так что этого вопроса я не поднимал. Но у нас состоялось несколько разговоров о внутреннем положении в партии. Бухарин хотел говорить». Бухарин, старый большевик, нарушил самые элементарные законы коммунистической партии, стоя перед политическим врагом.

«Фанни Езерская… пыталась убедить его остаться за границей. Она рассказывала ему о необходимости создания оппозиционной газеты за границей, газеты, которая бы давала правдивую информацию о том, что происходило в России, и что могло иметь большое значение. Она заявляла, что Бухарин единственный человек, у которого есть для этого необходимые качества. Но ответ Бухарина, по ее словам, был таков: „Я не думаю, что я смогу жить вне России. Мы все привыкли к ходу вещей и к давлению этой власти“». Бухарин позволил себе сблизиться с врагами, замышлявшими свергнуть большевистский режим. Его уклончивый ответ показывает, что у него не было принципиальной позиции по отношению к провокационным предложениям возглавить антибольшевистскую газету за рубежом.

Николаевский продолжает: «Когда мы были в Копенгагене, Бухарин напомнил мне, что Троцкий был в то время недалеко, в Осло. Подмигнув, он предложил: „Предположим, что мы собрались в дорогу и провели день с Троцким“, и продолжал: „Очевидно, мы сражаемся насмерть, но это не мешает мне относиться к нему с глубоким уважением“». В Париже Бухарин также посетил меньшевистского лидера Федора Дана, которому он поведал о том, что в его глазах Сталин был «не человек, а дьявол».

В 1936 году Троцкий уже стал непримиримым контрреволюционером, призывающим к терроризму, и ярым сторонником антибольшевистского восстания. Дан был одним из главных лидеров социал-демократической контрреволюции. Бухарин стал политически ближе этим личностям.

Николаевский:

«Он спросил меня однажды достать для него бюллетень Троцкого, чтобы он смог прочесть последние выпуски. Еще я дал ему социалистические издания, включая „Социалистический вестник“… Статья в последнем выпуске содержала анализ плана Горького, нацеленного на перегруппирование интеллигенции в отдельную партию, так, чтобы она могла принять участие в выборах. Бухарин отвечал: „Вторая партия необходима. Если будет только один список для выборов, то это будет равносильно нацизму“».

«Бухарин вытащил из кармана ручку и показал ее мне: „Посмотри внимательно. Этой ручкой была написана новая советская конституция, от первого до последнего слова“. Бухарин гордился этой конституцией… В целом это была хорошая основа для мирного перехода от диктатуры одной партии к настоящей народной демократии».

«Заинтересованный» идеями социал-демократов и Троцкого, Бухарин даже принял их главное положение о необходимости оппозиционной антибольшевистской партии, которая непременно бы стала объединяющим центром для всех реакционных сил.

Николаевский:

«Гуманизм Бухарина во многом шел от жестокости насильственной коллективизации и внутренней борьбы, которую она породила внутри партии… „Они уже не люди, – говорил Бухарин. – Они в самом деле стали зубьями шестеренок ужасной машины. В советском аппарате произошла полная дегуманизация“».

«В начале большевистской революции Богданов предсказал рождение диктатуры нового класса экономических лидеров. Оригинальный мыслитель и второй по значению человек среди большевиков во времена революции 1905 года, Богданов играл ведущую роль в политическом воспитании Бухарина… Бухарин не соглашался с выводами Богданова, но он понимал, что большая угроза „раннего социализма“ – того, что создавали большевики, – была в возникновении диктатуры нового класса. Мы с Бухариным долго обсуждали этот вопрос».

В 1918–1920 годах, видя жестокость классовой борьбы, все буржуазные элементы рабочего движения перешли на сторону царской и империалистической реакции во имя «гуманизма». Поддержав англо-французских интервентов, то есть самые террористические колониальные режимы, все эти люди, от Церетели до Богданова, осудили «диктатуру» и «новый класс большевистских аристократов» в Советском Союзе.

Бухарин последовал тем же путем, вопреки условиям классовой борьбы 30-х годов.

В 1935–1936 годах Бухарин установил тесные связи с группой военных заговорщиков, которые замышляли свергнуть партийное руководство.

28 июля 1936 года состоялось тайное собрание антикоммунистической организации, в которую входил полковник Токаев. Повестка дня включала в себя обсуждение различных предложений по новой советской конституции. Токаев отмечал:

«Сталин нацелен на однопартийную диктатуру и полную централизацию. Бухарин предусматривал несколько партий, и даже националистические партии, и стоял за максимальную децентрализацию. Он также был настроен на то, чтобы наделить властью различные органы в республиках, и думал, что это должно быть для них даже более важным, чем управление их международными отношениями. К 1936 году Бухарин придерживался социал-демократической позиции левого крыла социалистов на Западе».

«Бухарин изучил альтернативный вариант конституции, подготовленный Демократовым (членом тайной организации Токаева), и… в документы были включены некоторые важные наблюдения, основанные на наших работах».

Военные заговорщики группы Токаева заявляли, что им была близка политическая позиция, защищаемая Бухариным.

«Бухарин хотел идти вместе с крестьянами, пусть и неспешно, и задержать окончание НЭПа… он придерживался также того, что не везде для революции необходимо вооруженное восстание и сила… Бухарин полагал, что каждая страна должна развиваться своим собственным путем…

Бухарин, Рыков и Томский опубликовали главные пункты их программы:

1. Не заканчивать НЭП, а продолжать его как минимум еще десять лет;

<…>

4. Добиваясь индустриализации, помнить, что революция делалась для простого человека и что, следовательно, надо больше энергии посвятить легкой промышленности – социализм строится счастливыми, сытыми людьми, а не голодными нищими;

5. Остановить принудительную коллективизацию в сельском хозяйстве и уничтожение кулачества».

Эта программа была разработана для защиты буржуазии в сельском хозяйстве, торговле и легкой промышленности, а также для замедления индустриализации. Если бы все это случилось, Советский Союз, несомненно, проиграл бы антифашистскую войну.

Во время процесса Бухарин признался перед судом, что в 1918 году, после Брест-Литовского договора, существовал план ареста Ленина, Сталина и Свердлова и формирования нового правительства, состоявшего из «левых коммунистов» и эсеров. Но он напрочь отрицал, что был план казнить Ленина и других большевиков.

Итак, Бухарин был готов арестовать Ленина во время кризиса в 1918 году.

Восемнадцатью годами позже, в 1936-м, Бухарин был уже полностью деморализованным человеком. В предчувствии войны напряженность была предельной. Успех попытки заговора против партийного руководства становился все более и более возможным. Бухарин с его заслугами «старого большевика»; Бухарин, единственный «соперник» самого Сталина; Бухарин, не выносивший «крайнюю жестокость» сталинского режима; который боялся, что «сталинисты» станут «новой аристократией»; который думал, что только «демократия» спасет Советский Союз; как мог он не согласиться скрыть своим положением возможный «демократический» антисталинский заговор? Как мог человек, готовый в 1918 году арестовать Ленина, не быть готовым прикрыть подготовку ареста Сталина, Жданова, Молотова и Кагановича?

Проблема была именно в этом. Деморализованный и политически конченый человек, Бухарин больше уже не мог вести серьезную борьбу против Сталина. Но другие, революционеры правого крыла, были готовы действовать. И Бухарин мог быть полезным им для придания вида законности. Книга полковника Токаева помогает понять это разделение труда.

В 1929 году Токаев и пять его единомышленников, все высшие офицеры, собрались на квартире профессора военной академии им. Буденного. Они обсуждали план свержения Сталина в случае войны. «Шмидт (представитель Ленинградской военной академии им. Ворошилова) сожалел об упущенной возможности: выступи мы во время процесса Бухарина, крестьяне бы поднялись за него. Теперь у нас нет ни одной фигуры, чтобы поднять народ». Один из заговорщиков предложил отдать пост премьер-министра Берии, учитывая его популярность, так как он освободил много народу, арестованного при Ежове.

Это высказывание показывает, что военные заговорщики нуждались, хотя бы вначале, в «большевистском знамени», чтобы преуспеть в антикоммунистическом заговоре. Имея хорошие отношения с Бухариным, эти правые военные были убеждены, что он бы принял как свершившийся факт уничтожение Сталина.

На самом деле во время процесса Бухарина в 1938 году Токаев и его группа имели в виду этот план. Когда Радек после ареста признался во всем, некий товарищ Х. сумел прочитать доклад об этом. Токаев писал:

«Радек представил решающее „доказательство“, по которому Бухарин и был арестован, осужден и расстрелян…

Мы узнали о предательстве Радека как минимум за две недели до того (Бухарин был арестован 16 октября 1936 года), и мы пытались спасти Бухарина. Ему было сделано точное и недвусмысленное предложение: „После того, что поведал Радек против вас письменно, Ежов и Вышинский вскоре арестуют вас для подготовки нового политического процесса. Поэтому мы предлагаем вам незамедлительно «исчезнуть». Вот наши предложения для выполнения этого…“

С предложением мы не ставили никаких политических условий; оно было сделано ввиду смертельного удара, если бы НКВД удалось провести процесс Бухарина подобно процессам Зиновьева, Каменева и Радека. Сама идея оппозиции была бы дискредитирована во всем СССР.

Бухарин тепло поблагодарил за предложение, но ответил отказом».

«Если Бухарин не выдержит и не докажет ложность обвинений, то это будет трагедией: из-за Бухарина все остальные нынешние оппозиционные движения будут опорочены».

До ареста Бухарина военные заговорщики хотели использовать его имя как знамя. В то же время они понимали опасность открытого процесса против Бухарина. Каменев, Зиновьев и Радек признали свою заговорщицкую деятельность, они «предали» дело оппозиции. Если Бухарин признался бы перед судом, что он был вовлечен в попытку свержения режима, то антикоммунистическая оппозиция получила бы смертельный удар. Такими были последствия бухаринского процесса, как их понимали в то время злейшие враги большевиков, проникшие в партию и армию.

Во время вторжения нацистов Токаев анализировал атмосферу в стране и в армии: «Вскоре мы поняли, что люди наверху совсем растерялись. Они вполне хорошо знали только, что их реакционный режим полностью лишен народной поддержки. Он был основан на терроре и привычном мышлении и зависел от обстановки: в мирное время он держался, но война меняла все в корне». Затем Токаев описывает реакцию некоторых офицеров. Бескаравайный предлагал разделить Советский Союз: независимая Украина и независимый Кавказ будут будто бы сражаться лучше! Климов предлагал ликвидировать Политбюро, после чего народ, мол, спасет страну. Кокорев думал, что источников всех проблем были евреи.

«Наши проблемы, как проблемы революционных демократов, были очень важны. Не был ли это тот самый момент, когда надо попытаться свергнуть Сталина? Надо было учесть многие факторы». В те дни товарищ Х. был убежден, что это был час расплаты для Сталина. Было жаль, что мы не могли рассматривать Гитлера как освободителя. Поэтому, говорил товарищ Х., «мы должны быть готовы к крушению режима Сталина, но нам нельзя ничего делать для его ослабления».

Ясно, что первые поражения от нацистов вызвали большое расстройство и крайнее замешательство в обществе, что привело к весьма неустойчивой политической обстановке. Буржуазные националисты, антикоммунисты и антиеврейские расисты – все они думали, что пришло их время. Что бы было, если бы чистки не проводились в свое время твердой рукой, если бы оппортунистическая оппозиция удержала бы важные посты в партии, если бы такой человек, как Бухарин, остался бы готов «сменить режим»? В те моменты наивысшего напряжения военные заговорщики и оппортунисты, имея крепкие позиции, были бы готовы рискнуть и ввести в действие долго вынашиваемый ими план переворота.

Во время процесса Бухарин сделал несколько признаний и во время очных ставок с другими обвиняемыми детально поведал о некоторых сторонах заговора. Джозеф Дэвис, посол США в Москве и известный юрист, посетил несколько заседаний суда. Он был убежден, как и другие компетентные иностранные обозреватели, что Бухарин говорил свободно и что его признания были искренними. 17 марта 1938 года Дэвис направил конфиденциальное сообщение Государственному секретарю в Вашингтон.

«Вопреки предубеждениям, идущим от свидетельств раскаяния, и предубеждению против юридической системы, которая практически не позволяет защищать обвиняемых, после ежедневного наблюдения за свидетелями, их манерой давать показания, их обнаружившимся непроизвольным подтверждениям и другим фактам, получившим судебную оценку в ходе процесса, мое мнение таково, что, поскольку политические подсудимые согласно советским законам вовлечены в уголовные дела, предъявленные в обвинительном акте и подтвержденные доказательствами вне всякого сомнения, то этого вполне достаточно для утверждения приговора о виновности в измене и присуждения наказания в пределах советского уголовного кодекса. Мнения дипломатов, тех, что регулярно посещали заседания суда, в общем таково, что на процессе установлен факт существования обширной политической организации и чрезвычайно серьезного заговора».

В решающие часы процесса Бухарин был чрезвычайно внимателен и насторожен, обсуждая и споря, иногда с юмором, страстно отрицая некоторые обвинения. Для тех, кто присутствовал на процессе, и для тех, кто мог читать его бюллетени, ясно, что теория «показательного процесса», широко применяемая антикоммунистами, является нереальной. Токаев заявлял, что режим «может не решиться на его пытки, боясь, что он выкрикнет правду во время суда». Токаев описал ядовитую реплику Бухарина прокурору и его смелые опровержения, заключив свои слова так:

«Бухарин проявил высочайшее мужество».

«Вышинский был разбит. Наконец он понял, что решающая ошибка была допущена, когда Бухарина решили судить открытым судом».

Судебные бюллетени, восемьсот страниц, являются весьма поучительным материалом. Они оставляют неизгладимый след в умах, след, который не может быть разрушен стандартными заявлениями против этих «ужасных процессов». Бухарин предстает в них как оппортунист, который был разгромлен политически и раскритикован идеологически на многократных примерах. И раньше, чем стала меняться его мелкобуржуазная точка зрения, он превратился в разочаровавшегося человека, который не осмеливался открыто противостоять партийной линии и ее впечатляющим достижениям. Оставаясь близко к главе партии, он надеялся свергнуть руководство и навязать свои взгляды с помощью интриг и закулисных маневров. Он связался со всевозможными тайными оппонентами партии, многие из которых были убежденными антикоммунистами.

Неспособный возглавить открытую политическую борьбу, Бухарин связал свои надежды с переворотом через заговор военных, который мог произойти в результате массового бунта.

Изучение бюллетеней также позволяет прояснить связь политического перерождения Бухарина и его друзей с уголовной деятельностью того времени: убийства, мятежи, шпионаж, сотрудничество с иностранными державами. Не позднее 1928–1929 года Бухарин примкнул к ревизионистам, выражавшим интересы кулаков и других эксплуататорских классов. Бухарин опирался на поддержку от политических фракций, представлявших эти классы. Так как накал классовой борьбы все нарастал, Бухарин стал союзником этих сил. Грядущая мировая война обостряла все процессы, и оппоненты партийного руководства начали готовить теракты и переворот. Бухарин признал свои связи с этими людьми, хотя он яростно отрицал свое участие в организации убийств и шпионаже.

Когда Вышинский указал ему: «Вы ничего не сказали о связях с иностранными разведывательными службами и фашистскими кругами», Бухарин ответил: «Мне нечего сказать по этому поводу».

Тем не менее Бухарину пришлось признать, что в возглавляемом им блоке некоторые люди установили связи с фашистской Германией. Ниже приводится выдержка из судебного заседания. Бухарин объяснил, что некоторые руководители заговора думали, что беспорядки, возникнувшие во время военных поражений в случае войны с Германией, создали бы идеальные условия для переворота.

«Бухарин: В 1936 году… Карахан выехал из страны, не поговорив ни с кем из руководящего центра, за исключением Томского…

Насколько я помню, Томский рассказывал мне, что Карахан пришел к соглашению с Германией на более предпочтительных условиях, чем Троцкий…

Вышинский: Когда у вас был разговор об открытии фронта для немцев?

Бухарин: Когда я спросил Томского, как он понимает механизм переворота, он ответил, что это дело военной организации, которая откроет фронт.

Вышинский: Итак, Томский готовился открыть фронт?

Бухарин: Он этого не говорил…

Вышинский: Томский говорил: „Откроем фронт“?

Бухарин: Я передам это точно.

Вышинский: Что он сказал?

Бухарин: Томский сказал, что это дело военной организации, которая открыла бы фронт.

Вышинский: Почему она должна открыть фронт?

Бухарин: Он не сказал.

Вышинский: Почему она должна открыть фронт?

Бухарин: С моей точки зрения, не следовало открывать фронт…

Вышинский: А с точки зрения Томского, должны ли они открыть фронт?

Бухарин: С точки зрения Томского? В любом случае он не возражал против этого.

Вышинский: Он соглашался?

Бухарин: Раз он не возражал, это значит, что вероятнее всего он на три четверти соглашался».

В своем заявлении Бухарин признался, что его ревизионистская линия подтолкнула его к поискам тайных связей с другими оппозиционерами; что он надеялся, что восстание приведет его к власти, и что он сменил свою тактику на терроризм и заговор.

В биографии Бухарина Коэн пытается поправить «распространенное заблуждение» – что Бухарин добровольно признался в ужасном, нелепом преступлении, так как искренне сожалел о своей оппозиции сталинизму и признанием хотел в последний раз услужить партии.

Коэн заявляет, что «План Бухарина… был превратить свой процесс в контрпроцесс осуждения сталинского режима. Согласно его тактике, он хотел изменить признания, что он политически ответствен за все… и в то же самое время решительно отрицать любые преступные действия». Коэн утверждает, что когда Бухарин использовал такие термины, как «контрреволюционная организация» или «антисталинский блок», он на самом деле имел в виду «старую партию большевиков»: он хотел принять на себя символическую роль представителя большевиков: «Я несу ответственность за блок», то есть за большевизм».

Вот так. Коэн, как выразитель интересов США, может выделывать эти пируэты, поскольку очень немногие из читателей достанут и проверят бюллетени процесса.

Но в высшей степени показательно чтение ключевых высказываний из показаний Бухарина на суде о его политической эволюции. Бухарин был вполне рассудителен, чтобы понять ступени своего политического перерождения и увидеть, как его угораздило стать участником контрреволюционного заговора. Коэн и буржуазия могут делать все, что в их силах, чтобы реабилитировать Бухарина-«большевика». Для коммунистов показания Бухарина представляют важный урок о механизмах медленного перерождения и перехода в антисоциалистические ряды. Эти признания дают возможность понять позднейшее появление таких фигур, как Хрущев и Микоян, Брежнев и Горбачев.

Вот вашему вниманию текст. Говорит Бухарин:

«Правые контрреволюционеры выглядели вначале как „уклонисты“… Тут мы прошли через очень интересный процесс переоценки частных предприятий, переходу к его идеализации, идеализации владельца собственности. Такой была эволюция. Нашей программой было – процветающая крестьянская ферма частного владельца, но на самом деле в ее конце стоял кулак… колхозы были далеким будущим. Что было признано нами необходимым, так это создание богатых частных собственников. То есть были громадные изменения в отношении и психологии… Я сам изобрел в 1928 году формулировку о военно-феодальной эксплуатации крестьянства, то есть я возложил вину за тяготы классовой борьбы не на класс, который был враждебен пролетариату, а на лидеров этого пролетариата».

«Если бы мои программные установки были сформулированы на практике, то в экономической сфере это означало бы: государственный капитализм, процветающий мужик-частник, сокращение колхозов, иностранные концессии, отказ от монополии во внешней торговле, и, как результат, восстановление капитализма в стране».

«Внутри страны нашей программой был… переход к буржуазно-демократической свободе, так как из союза с меньшевиками, эсерами и им подобными следовало, что должна была быть свобода для других партий, свобода коалиций, как это исходило логически из комбинации сил для борьбы с существовавшей властью. Потому как если выбраны союзники для свержения правительства, то однажды после возможной победы они должны были стать партнерами у власти».

«Мое сближение с Томским и Рыковым относится примерно к 1928–1929 годам – затем контакты и беседы членов того Центрального комитета, тайные конференции, бывшие незаконными по отношению к Центральному комитету».

«Теперь начались поиски для создания блока. Сначала моя встреча с Каменевым на его квартире. Затем встреча с Пятаковым в больнице, на которой присутствовал и Каменев. И далее встреча с Каменевым на даче Шмидта».

«Следующий этап в развитии контрреволюционной организации правых начался в 1930–1931 годах. В то время произошло обострение классовой борьбы, кулацкого саботажа, сопротивления кулачества политике партии и т. д.

Трио Бухарин – Рыков – Томский стало нелегальным центром, и следовательно, поскольку и раньше это трио было во главе оппозиционных кругов, теперь оно стало центром нелегальной контрреволюционной организации…

Енукидзе был близок к этому нелегальному центру. У него были контакты с этим центром через Томского…

Приблизительно к концу 1931 года члены так называемой школы были переведены из Москвы на работу в Воронеж, Самару, Новосибирск, и этот перевод был использован в контрреволюционных целях».

«Примерно осенью 1932 года наступил следующий этап в развитии правой организации, а именно переход к тактике насильственного свержения советской власти».

«В то время, когда была сформулирована так называемая платформа Рютина, я отметил, что платформа Рютина совпала с платформой правой контрреволюционной организации».

«От имени правого центра платформа Рютина была одобрена. Существеннейшими признаками платформы Рютина были: „дворцовый переворот“, терроризм, выбор курса на прямой союз с троцкистами. В то время идея „дворцового переворота“ зрела в правых кругах, и не только среди их руководства, но, насколько я помню, среди части тех, кто действовал за пределами Москвы. Впервые эту идею подал Томский, связанный с Енукидзе… который отвечал в то время за охрану Кремля.

Далее… подбор людей для „дворцового переворота“. Это было, когда образовался блок с Каменевым и Зиновьевым. В тот период мы также встречались с Сырцовым и Ломинадзе».

«Летом 1932 года Пятаков рассказал мне о его встрече с Седовым относительно политики террора Томского. В то время Пятаков и я полагали, что это не было нашей идеей, но мы решили, что вскоре мы сможем найти общий язык и что наши различия в борьбе против Сталина будут преодолены».

«К этому же периоду относится создание группы заговорщиков в Красной армии. Я слышал об этом от Томского и Енукидзе, которые рассказывали мне, что в верхних эшелонах Красной армии правые, зиновьевцы и троцкисты объединили свои силы; мне назывались имена – я не поручусь, что точно помню их все, – но среди тех, что я вспомнил, были Тухачевский, Корк, Примаков и Путна.

Соответственно выстраивалась линия связи с центром правых: группа военных, Енукидзе, Томский и мы».

«В 1933–1934 годах кулачество уже было разгромлено, повстанческие движения представлялись невозможными, поэтому в центре правой организации вновь настали времена, когда направление на контрреволюционный заговор с целью переворота стало главной идеей…

В ряды заговорщиков входили: силы, стоявшие за Енукидзе плюс Ягода, их организации в Кремле и НКВД; Енукидзе также сумел примерно в то же время привлечь на свою сторону, как я помню, бывшего коменданта Кремля Петерсона, который, между прочим, в свое время был комендантом поезда Троцкого.

Затем была военная организация заговорщиков: Тухачевский, Корк и другие».

«Во время подготовки к XVII Съезду партии Томский выдал идею, что военный переворот должен произойти прямо перед открытием съезда. По мысли Томского, составной частью переворота должно было стать ужасное злодеяние: арест делегатов партийного съезда.

Эта идея Томского была рассмотрена во время дискуссии, хотя и довольно поверхностно; но возражения по этому поводу последовали со всех сторон…

Пятаков отвергал эту идею не по соображениям принципиальности, а по тактическим соображениям, так как это могло бы вызвать крайнее возмущение среди масс… Но сам факт того, что эта идея была понята и была предметом обсуждения, говорит достаточно ясно о преступности и чудовищности такого рода организаций».

«Летом 1932 года Радек рассказывал мне, что от Троцкого пришло послание о том, что он ведет переговоры с немцами и что он уже пообещал немцам некоторые территориальные уступки, включая Украину…

Я должен сказать, что тогда, в то время, я возражал Радеку. Радек подтвердил это в своих показаниях, как он точно так же подтвердил свои разногласия со мной, подтвердил, что я возражал ему, что я считал необходимым, что он, Радек, должен написать и рассказать Троцкому, что тот в своих переговорах зашел слишком далеко, что это может повредить не только ему, но и всем его союзникам, в особенности нам, правым заговорщикам, и что для нас это представляет некую катастрофу. Я понимал, что с ростом патриотизма масс, в чем не было никаких сомнений, такая позиция Троцкого была политически неблагоразумной».

«…Я выдвинул аргумент, что, поскольку это должен быть военный переворот, тогда по логике вещей группа военных заговорщиков должна иметь чрезвычайно большое влияние, и, как это всегда бывает в таких случаях, было бы справедливо полагать, что из среды этой группы влиятельных контрреволюционеров, которые будут управлять большими материальными силами, а значит, и политическими силами, может вырасти своеобразная угроза бонапартизма. И бонапартисты – я думал именно о Тухачевском – могли бы начать избавляться от своих союзников и, что называется, действовать в „стиле Наполеона“. В своих переговорах я всегда называл Тухачевского „потенциальный маленький Наполеон“, а вы знаете, как поступил Наполеон с так называемыми идеологами.

Вышинский: И вы считали себя идеологом?

Бухарин: Как идеологом контрреволюционного переворота, так и его участником. Вы, конечно, предпочли бы услышать, что я считаю себя шпионом, но я никогда не считал себя шпионом, в том числе и сейчас не считаю.

Вышинский: Более правильным было бы, если вы именно так считали.

Бухарин: Это ваше мнение, у меня другое мнение».

Когда подошло время для его последнего слова, Бухарин уже знал, что его дело пропащее. Коэн может выискать в этом выступлении «блестящую защиту действительного большевизма» и «осуждение сталинизма». С другой стороны, коммунисты слышат человека, много лет боровшегося против социализма, который бесповоротно встал на позиции ревизионизма и который, глядя в могилу, осознал, что его ревизионизм, захватывавший его в ходе жестокой классовой борьбы, привел его к измене.

«Эта чистая логика борьбы сопровождалась вырождением идей и расстройством психологии…

На этом основании для меня выглядит вполне возможным то, что каждый из нас, сидящих здесь на скамье подсудимых, страдал от особого раздвоения ума, не веря сам себе, что он участвует в контрреволюционном деле… Отсюда и был полупаралич воли, запаздывание рефлексов… Противоречия, возникшие между ростом нашего предательства и замедлением рефлексов, отражали отношение контрреволюционера, или растущего контрреволюционера, в условиях развивающегося социалистического строительства. Возникает двойная психология…

Даже я иногда был увлечен сюжетами социалистического строительства, о которых писал, хотя еще утром я отвергал это практическими делами преступного характера. И возникало то, что в философии Гегеля носит название самого несчастного разума. Этот несчастный разум отличается от обычного несчастного разума только тем, что он еще и преступный разум.

Мощь пролетарского государства нашла свое выражение не только в том, что оно разгромило контрреволюционные банды, но и в том, что его враги разложились изнутри, их воля была дезорганизована. Никогда ничего подобного не могло произойти в какой-либо капиталистической стране…

Раскаяние часто сопровождается различными абсолютно абсурдными вещами, подобно посыпанию головы золой. За себя я должен сказать, что в тюрьме, где я находился около года, я работал, читал и был в полном благоразумии. Это будет служить отрицанию всех небылиц и абсурдных контрреволюционных выдумок.

Предположат и гипноз. Но я проводил свою защиту в суде с легальной позиции, хотя и поставившей меня в затруднительное положение, споря с государственным обвинителем; и любой человек, имея даже самый малый опыт в этой области медицины, должен признать, что гипноз такого рода совершенно невозможен…

Сейчас я должен высказаться о причинах моего раскаяния. Конечно, надо признать, что вменяемые мне улики играют важную роль. Три месяца я отказывался говорить. Затем я начал давать показания. Почему? Потому что, находясь в тюрьме, я сделал переоценку всего моего прошлого. Ибо когда вы спрашиваете себя: „Если ты должен умереть, то ради чего ты умираешь?“ – абсолютно черная пустота возникает внезапно перед вами с пугающей очевидностью. Умирать не за что, если хочешь умереть без покаяния. И напротив, все положительное, что сверкает и блестит в Советском Союзе, приобрело новое измерение в умах людей. Это полностью разоружило меня и заставило согнуть колени перед партией и страной…

Дело, конечно, не просто в раскаянии, или в моем особом раскаянии. Суд может выдать приговор без него. Признание обвиняемых не суть важно. Признание обвиняемых – это средневековый принцип юриспруденции. Но здесь мы имеем дело с внутренним разложением и уничтожением сил контрреволюции. И надо быть Троцким, чтобы не сложить оружия.

Я чувствую своим долгом сказать здесь, что среди всех сил, на которых основывалась тактика контрреволюционеров, Троцкий был принципиальной движущей силой.

Я сразу могу предположить, что Троцкий и другие мои союзники по преступлению, как и Второй Интернационал, в особенности после моих бесед с Николаевским, будут пытаться защитить нас, особенно и специально – меня. Я отказываюсь от этой защиты, потому что я склоняюсь перед страной, перед партией, перед всем народом».

Антикоммунистический автор Стивен Коэн написал в 1973 году очень доброжелательную биографию Бухарина, который был представлен как последний «большевик». Весьма трогательно видеть, как заклятый антикоммунист «оплакивает конец Бухарина и русского большевизма». Другой сторонник Бухарина, Рой Медведев, сделал то же самое в эпиграфе:

«Сталинизм не может расцениваться как марксизм-ленинизм или коммунизм 30-х годов. То, что представлял Сталин в теории и практике, является искажением коммунистического движения…

Процесс очищения коммунистического движения, удаления всех слоев сталинистской грязи, еще не закончен. Он должен быть проведен до конца».

Вот так два антикоммуниста, Коэн и Медведев, представляющие сталинское развитие ленинского пути как «извращение» ленинизма и, затем, как непримиримое противоречие коммунизму, проповедуют «очищение коммунистического движения»! Без сомнения, эта тактика была хорошо отработана в течение десятилетий: после триумфа революции ее злейшие враги представляют себя как лучших защитников «истинной революции», которую «предали с самого начала» ее руководители. Тем не менее надо заметить, что домыслы Коэна и Медведева были приняты почти всеми последователями Хрущева. Даже Фидель Кастро, увлеченный теорией Хрущева, не всегда избегал этого искушения. Однако та же тактика применялась американцами против кубинской революции. Начиная с 1961 года ЦРУ предприняло активные действия в «защиту кубинской революции» против «узурпатора Фиделя Кастро», который предал ее. В Никарагуа Эден Пастора присоединился к ЦРУ для защиты «первоначальной Сандинистской программы».

Югославия прямо с 1948 года стала первой социалистической страной, повернувшей на пути Троцкого и Бухарина. Тито получил солидную помощь от США. Затем идеи Тито проникли почти во все страны Восточной Европы.

В семидесятые годы книга Коэна «Бухарин и большевистская революция», вместе с публикациями британского социал-демократа Кена Коутса, президента фонда Бертрана Рассела, служила в качестве международной основы для реабилитации Бухарина, объединившего ревизионистов из компартий Италии и Франции, социал-демократов – от Пеликана до Жиля Мартена и, конечно, различного рода троцкистов. Тех же течений до самого конца придерживался Горбачев. Все эти антикоммунисты объединились в семидесятые годы для реабилитации Бухарина, «великого большевика», которого Ленин называл «любимцем всей партии». Все они заявляли, что Бухарин представлял собой «альтернативный» большевизм, а некоторые даже объявляли его предшественником еврокоммунизма.

Направление этой кампании задал открытый враг коммунизма Коэн уже в 1973 году:

«Идеи и политика Бухарина возродились. В Югославии, Венгрии, Польше и Чехословакии коммунистические реформаторы стали защитниками рыночного социализма, сбалансированного экономического планирования и постепенного, эволюционного развития, гражданского мира, смешанного сельскохозяйственного сектора и терпимости в общественном и культурном плюрализме в рамках однопартийного государства». «Это точнейшее определение бархатной контрреволюции, с триумфом прошедшей в 1988–1989 годах в Центральной и Восточной Европе.

Если… реформаторы преуспеют в создании более либерального коммунизма, „социализма с человеческим лицом“, взгляды Бухарина и НЭПовский стиль жизни, который он защищал, могут оказаться, в конце концов, правильным представлением коммунистического будущего – альтернативой сталинизму и Сталину».

Основываясь на этом «передовом опыте» шестидесятых и семидесятых годов стран Восточной Европы, Горбачев принял программу Бухарина. И это прошло, не говоря уже о том, что Коэн был с распростертыми объятиями встречен горбачевским Советским Союзом как великий провозвестник «нового мышления» и «социалистического обновления».

Сейчас «школа Бухарина» имеет большое влияние в дэн-сяопиновском Китае.