Глава шестнадцатая,
в которой я начинаю смотреть на вещи под совершенно другим углом

Наш старый дом снесли. Я узнала об этом от мамы, она сказала, что папа пришел домой расстроенный, трезвый и с трагическим выражением лица. Выяснилось, что вместе с домом пала и лавочка около пункта приема стеклотары, та самая, напротив первого подъезда.

– Это надо отметить, тьфу, помянуть, – строго заявил он и под шумок выцыганил у матери сотню на поминки лавочки.

– Мало вам парков понастроили, лавочку им жалко! – возмущалась мать. – Подумаешь, снесли. Зато всякая шваль не будет там собираться.

– Да, зато теперь она будет собираться в новой башне, около дороги, – заметила я.

Но на снесенный дом все-таки решила пойти посмотреть. Не каждый день с лица земли стирают всю твою жизнь, детство, юность и все такое прочее. Делать мне, в общем-то, было больше нечего. Три дня я просидела дома, вернее сказать, в квартире Владимира, пытаясь решить, что же мне все-таки следует предпринять дальше. Пыталась встретиться с ним в детском садике. Но Володя перестал водить туда Мусяку. Я отвечала на звонки коротко и сухо, никому не давая никаких пояснений. Я брала трубку только на тот случай, если позвонит Владимир, и не звонила никому сама, я просто не знала, что в такой ситуации вообще можно сказать. Сообщишь родителям, они потребуют, чтобы я бежала в милицию, писала бы какие-нибудь дикие заявления, затевала бы кровавую войну. Скажешь Верке – будет то же самое.

Я не знала, что делать, но одно понимала достаточно хорошо: воевать я точно не хочу. То и дело по телевизору передавали отчеты о громких семейных дрязгах. То известный актер украл ребенка у его собственной матери, то мать не дает ребенку видеться с отцом. То устраиваются режимы, решается с помощью суда, сколько часов и сколько раз в месяц родители могут видеться с ребенком. Ребенок в шоке, мама в шоке, папа в шоке, и все в конце концов несчастны. Все, что угодно, но только не так. Только не между мной и Владимиром. Что бы он ни пережил, я верила, что в конечном счете мы с ним сумеем договориться о мирном разрешении конфликта. Ради Мусяки. Я верила в это, хотя за три дня, которые я провела, скрываясь ото всех, моя вера и поубавилась, потому что от Владимира по-прежнему не было никаких вестей. И тут позвонила мама, и я решила все-таки пойти. Выйти по крайней мере на время. Чтобы не сойти с ума от этого дикого, дикого ожидания.

Странное ощущение – видеть, что дом, в котором ты родилась и выросла, исчез и больше не существует в этом мире. Удивительно, что меня при виде этого пустого места охватила не радость, а сожаление. Возникло непонятное ощущение: теперь у меня уж точно не осталось ничего своего. Все снесли, все разрушили. И как же мне дальше жить?

– Динка? – вдруг окликнул меня голос откуда-то издалека. Я обернулась и вдруг увидела Катерину. Она шла ко мне и улыбалась.

– Катерина? Привет, – удивилась я. Она выглядела гораздо лучше, чем тогда, в тот раз, когда я случайно столкнулась с ней у подъезда. И хотя она была по-прежнему неприятно худая и осунувшаяся, мертвенная бледность кожи ушла, появился румянец. Глаза сияли и блестели, и улыбка – как в старые добрые времена – освещала ее лицо. Мне было приятно видеть ее такой, и, глядя на нее сейчас, я вдруг окончательно убедилась, как далеко я ушла от тех времен, когда мы с ней были злейшими врагами. И как я скучаю по ней, на самом деле.

– Динка! Ты как тут оказалась? Тоже пришла посмотреть на обломки корабля?

– Ага. Кать, а ты прямо похорошела.

– А у тебя дубленка просто отличная.

– Это да.

– Муж подарил?

– Я же не замужем, – напомнила ей я.

– Ах да. Ну и правильно, и нечего за них, за козлов, замуж ходить. Одни только проблемы из-за них, да?

– С этим прямо не поспоришь, – грустно улыбнулась я.

Катерина осмотрелась вокруг, пристально вглядываясь в перспективу, открывшуюся за нашим снесенным домом.

– Странно, да? – спросила меня она, махнув рукой. – Как будто полжизни сломали.

– Да? У тебя тоже такое чувство? – удивилась я. – Знаешь, когда-то я думала, что буду радоваться, когда этот дом снесут. А сейчас меня какая-то даже ностальгия жрет. Непоследовательные мы, люди, существа.

– Не, я согласна немного погрустить, когда у меня большущая трешка у дороги, – ухмыльнулась она. – Только не настолько грустить, чтобы согласиться вернуть эту помойку нашу обратно.

– Ну, так далеко я тоже в ностальгии не захожу, – кивнула я.

Мы стояли и болтали, как будто бы и не было этих долгих лет вражды и злобы. И в какой-то момент я неожиданно даже для самой себя спросила:

– А как там Сосновский? Все в порядке?

– Ты хочешь знать? – хмыкнула удивленно она. – Ну, если так, то, может, пойдем в какое-нибудь кафе, там и поговорим? Чего мерзнуть-то.

– Действительно, – согласилась я.

– Или вообще, пошли ко мне? – вдруг предложила она.

– Нет. Это уж слишком, – закрутила головой я, но она схватила меня за руку и потащила против моей воли. Ну, точь-в-точь как когда-то. В школе, в институте. Моя Катерина в действии.

– Пошли, а то ты моих детей-то никогда не видела.

– Нет, это неудобно. Сама подумай, – упиралась я.

– Глупости все это. Неудобно. И вообще, расслабься, Динка. Его там нет.

– Нет? – растерялась я. – А где он, на работе?

– На работе? – расхохоталась она. – Ну когда это ты видела, чтобы Сосновский работал? Ты ж с ним жила, кажется?

– Да. Жила! – рассмеялась в ответ я. – И никогда он не работал, подлец. Господи, какая я дура была, Кать.

– Мы! Мы дуры были.

– Так куда он тогда делся? – спросила я, хотя уже примерно представляла, что услышу в ответ. Однако все же Катерина меня удивила. Когда мы пришли к ней домой, в действительно большую трехкомнатную квартиру, которую им дали взамен бывшей трущобы на первом этаже, я сразу поняла, что Сосновский тут больше не живет. И, видимо, никогда и не был.

– Бросила я его. Да, – сказала наконец Катерина, разливая чай по чашкам. Чашки были старые, местами треснутые, те самые, из которых мы пили чай еще в детстве. Тогда это был новенький сервиз, который Катеринин папа привез из какой-то командировки.

– И как ты? – осторожно спросила я. – Ты же его так любила. Дети у вас…

– Ой, Дианка. Любила, не любила – кто может понять. Знаешь, после нашей с тобой встречи я вдруг поняла странную штуку. Может, я его когда-то и любила, а теперь ненавижу.

– Да? Странно. Нет, не думаю. Столько лет вместе… Это у вас была настоящая семья, а то, что у нас с ним было, – одно название. Бегала я за ним, как дурочка влюбленная, а он об меня ноги вытирал.

– Он и об меня вытирал, – помотала головой Катерина. В этот момент мы услышали звук открывающейся двери, и через пару секунд в кухню влетела красная, румяная с мороза девчушка в покрытой снежными катышками шубе. Можно с уверенностью сказать, что львиная часть внешности – в папу. Хотя и от Катерины что-то было.

– А это вот моя Жанка, – представила мне Катерина дочь. – Прошу любить и жаловать, но обращаться с осторожностью. Способна на подлянку. Может, к примеру, в чай соли подсыпать. Или сделать вид, что у тебя по спине паук или таракан ползет. Да, разбойница? Можешь?

– Мы все можем, – ехидно кивнула Жанна и улыбнулась.

– Вот-вот. Ладно, куда дела бабулю с Никитой?

– Они в магазин пошли.

– Понятно, – кивнула Катя. – Ладно, марш руки мыть и не мешай маме со старой подругой общаться.

– Очень старой, – добавила я и скорчила страшную рожицу.

Жанна рассмеялась и убежала. Катерина вздохнула, подлила мне чаю и сказала:

– Не поверишь, я ведь только из-за тебя с Сосновским и жила.

– Как это? – опешила я. – Что это значит – из-за меня?

– А то и значит, Дин. Я долго думала после той нашей встречи. Я ж думала, что ненавижу тебя. Прямо как тебя вспоминала, меня всю аж трясло. Думала, что это из-за тебя у меня все вот так сложилось ужасно.

– Но при чем тут я? – насторожилась я.

– Нет, ни при чем, конечно, – жестом успокоила меня она. – Ты сиди, сиди. Хочешь селедки с картошкой?

– Нет, не хочу.

– Так вот, я вообще себе такого напридумывала, Дин. И что ты меня ненавидишь и пытаешься со свету сжить. Что ты на меня порчу навела.

– Я? – вытаращилась я.

– Да, – кивнула она и посерьезнела. – Я жила как в аду. Он бегал за каждой юбкой. Играл, да так, что мог всю зарплату просадить и еще задолжать столько же. Я ночей не спала, не знала, где он и с кем пьет. Ребенок болел. Денег не было. Свекровь еще…

– Да уж, мать у него – та еще штучка, – согласилась я. В свое время свекровь, о которой идет речь, Елена Станиславовна, мать Сосновского, немало выпила крови у меня. Каждым жестом, каждым словом давала она понять, как недостойна я ее бесполезного эгоистичного сынка. И как всю свою жизнь бессмысленную, копеечную я теперь должна положить, чтобы составить счастье и финансовое благополучие ее отпрыска.

– Вот и у нас примерно то же самое, – ухмыльнулась Катерина. – Только меня она сделала персонально ответственной за то, что он пьет и играет. А что я могла сделать? Вырывать у него из рук бутылку?

– О, это номер, опасный для жизни, – рассмеялась я. Катерина тоже улыбнулась и кивнула.

– В общем, думала я разное, а когда тебя в окне увидела, вообще озверела. Ну, думаю, урою. Будет она еще смотреть, какой жуткой жизнью я живу – соседям на смех.

– Я тогда же совершенно случайно в окне оказалась. Аркашка вас увидел.

– Я знаю. Я знаю, – повторила она и замолчала. Потом тяжело вздохнула и сказала: – Я, Дин, хотела у тебя еще раз прощения попросить за то, что я у тебя мужа увела. Это было неправильно.

– Да уж теперь-то чего! Я уже и забыла все.

– Нет-нет, это важно. Знаешь, я потом только поняла – я же не могла его бросить. А как же иначе? Ведь я же тебе жизнь разбила, я тебя предала, я опустилась даже в собственных глазах. И только мысль, что у меня с Сережкой Большая Любовь, как-то все это оправдывала. Что я люблю его больше тебя, лучше тебя. Что я ему больше подхожу. Что это было неизбежно.

– Возможно, это так и было, – аккуратно вставила я. – Столько лет продержаться.

– Да чушь это все, – взъерепенилась она. – Я себя больше всего любила. И ни в чем не хотела быть виноватой. А правда банальна. Переспала я с ним, потому что ты его любила. И я на него смотрела твоими глазами. А потом, когда твои глаза ушли и кончились, продолжала цепляться за Большую Любовь. Посмотри, во что она меня превратила, эта любовь. Да уж, стоило бы сразу у тебя прощения попросить, а его прогнать ко всем чертям.

– Ладно уж, будет. Значит, все кончено? Вы расстались?

– Ага. Выперла. В три часа собрала все его манатки и самолично доставила к мамаше его на «Речной вокзал». Представляешь?

– Нет, не представляю, – помотала головой я. – Она тебя не убила?

– Слушай, да кто она такая, на самом деле? Свекровь, к тому же бывшая. Пусть теперь сама со своим чадом разбирается, я свое отпахала. Достаточно и того, что я его детей сама буду поднимать. Нет, ты не поверишь, как я теперь себя чувствую. Как крылья за спиной.

– Да, классно, – кивнула я.

– Не то слово. Видела бы ты его лицо, когда я ему сказала. Я ему же от этой квартиры даже и ключей не дала. Он тут и не был ни разу. Все ленился, когда я ордер подписывала, а потом я с тобой столкнулась, и меня как стукнуло обо всю голову. Никакой порчи на меня не наводили. Просто живу с уродом да по своей дури не могу никак этого признать. Ну, нельзя построить семьи с таким человеком.

– Знаешь, тут ты права, – согласилась я. – Я тоже теперь так думаю, что с ним просто никак нельзя жить вместе. Есть люди, которые созданы для семьи, а он создан для скандала. С ним всегда будешь виноватой во всем, будешь плохой, некрасивой, неподходящей и вообще самой плохой на всем белом свете.

– Да уж. В точку. Только я-то тогда думала, что это ты просто не можешь быть хорошей, красивой и подходящей. А уж я-то – ого-го, сразу все сделаю как надо. И что? Превратилась в неврастеничку. Знаешь, что стало моей последней каплей?

– Что?

– А помнишь, ты все бегала, в окно смотрела, не приехала ли его машина?

– Ну, не радуюсь, конечно, что помню, но куда деваться. Такое не забывается, – вздохнула я. Сколько лет прошло, а все еще помню, как я страдала, когда Сосновского носило неизвестно где, а я стояла у окна и прислушивалась к шуму колес, всматривалась в свет фар. Он – не он. Придет – не придет. Бросит сегодня или завтра?

– Я вдруг поймала себя на том, что я точно так же высматриваю эту его чертову «Таврию»! Нет, думаю, все. Аля-улю, суши весла. Станция конечная, чемодан, развод, мамина квартира. С меня хватит.

– Вот и молодец, – порадовалась я. – Квартира-то какая классная.

– Скажи, да? – кивнула она. – А мамина – в третьем подъезде. Прямо рядом. Супер.

– Как мама-то?

– Да она скоро придет, сама увидишь. Постарела, конечно. Куда деваться, никто не молодеет.

– Не болеет хоть?

– А твои как? Папашка все такой же веселый?

– Веселый, но теперь ему достаточно на бутылку посмотреть, чтобы запьянеть. Мать его тут вздумала кодировать. Сейчас модно: один сеанс – и человек, типа, больше не пьет. Все уши мне прожужжала, но ведь опасно это. В общем, она все-таки пошла на риск.

– Да ну? И как, закодировали? – рассмеялась Катерина. – Гипноз? Его надо ж, наверное, в бессознательное совсем состояние вогнать, чтобы до таких глубин добраться.

– Ты не поверишь, пришла она, как потом рассказала, к наркологу. Очередь – яблоку негде упасть. Столько желающих завязать с зеленым змием. Причем в основном жены стоят, мужья сидят и грустно переглядываются. Жены их за шкирку держат. Некоторые, правда, сами. С телефонами дорогими и прочими наворотами.

– Не могут больше пить, наверное. Слушай, Сосновский бы там был первым парнем на деревне. Но такие, как он, пить бросают только на время прохождения водительской комиссии.

– В общем, папа мой там, я думаю, в уголок забился и погрузился в анабиоз, – продолжила я. – Как мамочка говорит, он жаловался, что все это похоже на бойню. Ну, где коров на стейки режут, так сказать. Та же картина.

– Бр-р!

– Мамулю мою ты знаешь. Она дама целеустремленная, затаскивает в порядке живой очереди папашу в кабинет…

– Практически на бойню.

– Да, – хмыкнула я. – Доктор его смотрит, палочкой стучит, вопросы задает, что-то там надавливает. Мама счастлива, вот-вот сбудется мечта, можно будет с папой в какое приличное место выбраться, типа кинотеатра или продуктового магазина, чтобы потом его на себе не волочь, пьяного. А доктор вздохнул так тяжело, попросил папу выйти, а маму, как Штирлица, попросил остаться.

– Интересно-интересно.

– И говорит, мол, что ж вы, дамочка, от меня хотите? Куда ему кодироваться, когда у него весь обмен веществ на спирте выстроен. Основной питательный элемент. Да он у вас, говорит, меньше проживет, если пить бросит. Так что вот вам мои врачебные рекомендации. Следите, чтобы он закусывал, не давайте пить всякой дряни. И дозу чтоб соблюдал. «А ты ж знаешь, дочка, – говорит моя мама, – папочка же наш всегда дозу соблюдает».

– Что да – то да, – хмыкнула Катерина. – Папа у тебя мужчина разумный, меру знает. Удивляешься, откуда знаю? А ты не удивляйся. Сосновский-то с кем только не пил, а уж с твоим отцом – частенько.

– Вот он, круговорот вещей в природе, – расхохоталась я.

– Слушай, а раз так, что бы нам самим не пропустить по сто граммов? За встречу. У меня есть знаешь чего – «Русский Стандарт». А? И селедка с картошкой. Лепота!

– Ты знаешь, – вдруг неожиданно для себя произнесла я. – Я больше не пью. Нет, все. Не хочу больше. У меня с этим проблемы, знаешь?

– Да? – нахмурилась Катерина.

– Наследственность, все такое. Знаешь, надо мне тоже как-то браться уже за себя. Не думаю, что я с этим могу вообще справиться. Но пробовать надо. Может, тоже пойти к врачам?

– И давно это с тобой? – удивилась Катерина. – Наверное, на тебя твой Владимир хорошо влияет.

– Не знаю даже. Кать, я думаю, ты права. Знаешь, в чем? Мы сами порой самые большие враги себе. Владимир на меня давно влиять перестал, опустил руки. Насильно счастливыми никогда никого не сделаешь. Но вот ты захотела изменить свою жизнь – и меняешь. И у тебя получится. А если я захочу, может, получится и у меня. Потому что я вот сегодня смотрела на развалины нашего дома и думала: а жизнь-то ведь одна.

– Ну, это бесспорно, – кивнула Катерина.

– Нет, я не то чтобы раньше этого не знала. Но сегодня вот я почувствовала вдруг, что я тоже не вечна. И этот мир, такой прекрасный, хоть и такой иногда сложный, – он ускользает. Мне тридцать три года, у меня есть любимый сын, любимый мужчина, который запутался и не знает, что делать, любимые родители. Нет работы, куча дурных привычек. Пара хороших подруг. Ты. Вот это все – это и есть моя жизнь. И нравится мне это, не нравится – другого ничего не будет. Не откроется волшебный ларец, не посыплются на меня золотые горы.

– Но…

– Подожди, Катюш. Подожди. Я не мастак говорить, ты знаешь, но ведь на самом деле наша жизнь не так уж и плоха. Такая, какая есть. А что, отличная жизнь. Вот скоро начнется весна. Можно будет загорать и гулять по парку. У меня из окна новой квартиры такая по вечерам красивая картина – шикарный вид на пробку. И я вот подумала – мы счастливые люди. Мы живем. Мне иногда так страшно утерять вот это хрупкое чувство жизни, чувство любви к жизни.

– Ну, ты поэт, – присвистнула она. – Но ты мне скажи, при чем тут выпивка? Чем она-то тебе не угодила?

– А ничем, – развела руками я. – Просто я подумала, почему бы не попробовать хоть что-то сделать? Почему, в конце концов, надо пить всякую гадость, стоит только чему-то случиться. Радостному или плохому.

– Ну что ж, удачи.

– Э, ты подожди, может, еще и не получится.

– Получится, – вдруг пристально посмотрела на меня Катерина. – Ты всегда была сильной, так что получится. Не получится сразу – попробуешь еще.

– Думаешь, я сильная? – удивилась я.

– Ты всегда была сильная.

– Ну, ты гонишь, – покачала головой я. – Это ты – сильная.

– Я – громкая, – хмыкнула она. – Это да. А ты сильная, как, знаешь, дикая ягода, как черника. Ей же не на кого надеяться. Ее никто не станет поливать или удобрять, никто не прополет, не станет там от вредителей защищать. Но расти-то она будет и вырастет. И еще как, прямо на болоте. А ягоды-то какие вкусные. Мы тут с мамашкой в лес за грибами и черникой теперь каждый год ходим.

– Здорово. Я тоже хочу.

– А что, бери своего Ваньку, и пойдем. В августе, сентябре.

– Обязательно, – согласилась я. И загрустила. Неизвестно еще, как оно теперь будет, с Ванькой. Как я буду его брать. Возможно, меня вообще ждет долгая затяжная война за право хоть иногда поцеловать его. За эти дни я успела передумать всякое. Ведь на поверку выходит, что права-то все у Володи. Прописан он у него, содержит его он, садик – тут, врачи – тут. Чего бы ему с ним не проживать? А я буду что – воскресной мамой? Нет, такие мысли моментально наполняли мои глаза слезами. И заставляли злиться на саму себя. Кто просил высовываться, кто толкал мечтать о какой-то там любви. Сидела бы с Владимиром, встречалась бы с кем хочешь. Нет, захотелось честности и правды. И что теперь?

Я шла домой медленно, аккуратно переставляя ноги по обледеневшим тротуарам. Спешить мне было некуда, дома меня бы ждала все та же звенящая тишина, от которой я была готова сойти с ума. Я уже начала подумывать о том, чтобы все-таки набраться смелости и рассказать всем о том, что случилось. Что Владимир ушел, что между нами война, эфир наполнен страхом и одиночеством, а мой дом теперь там, на Ленинградском шоссе, в подъезде с не всегда работающим лифтом, запахом штукатурки и бесконечно скрежещущими дрелями. Люди делали ремонты, а я просто должна была теперь там жить. Но пока еще я шла на улицу Расплетина, и в это время мой телефон зазвонил. Номер не определился, и сердце стукнуло сильно-сильно. Вдруг это Володька, все еще глупо боящийся меня, шифруется. Но хочет поговорить. Было бы здорово.

– Привет, Диана, – раздался знакомый голос.

– Алексей? – разочарованно протянула я. – Это ты?

– Да. Я приеду за тобой через два часа примерно. Ты дома, на Расплетина?

– Я? – растерялась я. Меньше всего я хотела сейчас видеть Алексея. Да что там, я вдруг очень точно, безошибочно и исчерпывающе осознала, что вообще не хочу больше его видеть. Как бы он ни был красив, прекрасен и щедр, с ним – пустота, путь в никуда. Он человек, с которым я не связана ничем, кроме странного желания натворить бед. Отношения с ним нужно было заканчивать, и немедленно.

– Да, ты. Я и так знаю, где я. Так что скажи, где ты? – строго спросил он.

– Неважно, – пробормотала я. – Я – нигде.

– Что? – удивился он. – Что ты имеешь в виду?

– Я думаю, нам не стоит больше встречаться.

– В каком смысле?

– В прямом. Я не хочу с тобой больше встречаться. Прости. Я думала, что со временем это может перерасти во что-то серьезное, но теперь уверена, что…

– Да? Вот так? – вдруг ледяным тоном переспросил он.

– Да.

– И ты считаешь, что достаточно мне вот так ответить, и все? Я исчезну из твоей жизни и оставлю тебя? Нет уж.

– Что ты такое говоришь? – возмутилась я.

– То и говорю, Диана, дорогая. Имей в виду, меня вообще не интересует, что ты там думаешь. Ты помнишь – ты теперь моя. Это не пустые слова. Я буду через два часа. Будь готова, поняла?

– Нет! – закричала я, но он уже дал отбой.

Я стояла около дома, потрясенная, и не знала, что вообще теперь делать. Нормально, да? Будь готов! Кто я ему, пионер? Ишь ты, напридумывал себе невесть чего. И все же, неприятный холодок пробежал по спине. А вдруг он опасен? А я – совсем одна. Что делать, куда бежать? К маме с папой? О да. Они меня защитят, конечно. Может, к Катерине? Как и в старые добрые времена, когда Динка Сундукова без Катерины и шагу не могла ступить. Боже мой, ну и ситуация. Я зашла в лифт, поднялась на этаж, вышла на площадку и вдруг заметила, что дверь в квартиру немного приоткрыта. Несильно, чуть-чуть, но все же отчетливо видно, что она не заперта.

– Как он мог успеть? – нахмурилась я, окончательно потеряв остатки уверенности в себе. Картины сводок милиции, где передают о найденном трупе молодой женщины, встали у меня перед глазами. И я совсем уже собралась тикать отсюда, как вдруг… из квартиры до меня донесся голос.

– А если ты, папа, не дашь мне паиглать, то тебе, папочка, придется искать себе другого маленького мальчика! – безапелляционным тоном требовал доступ к чему-то Мусяка. Я распахнула дверь и рванула в квартиру, а там стоял посреди прихожей мой любимчик, мой мальчик, мой сын и пытался вытащить из папиной сумки ноутбук.

– Мама! – завопил он и бросился ко мне. Я же почувствовала, что сил во мне больше не осталось совсем, осела на пол, прижала к себе Ваньку и зарыдала в голос.