Глава 18

Кафе и ресторанчики Парижа — не те, конечно, в которые Ингрид водил ее молодой муж, а обычные, которых там миллион, — Соня обожала. Много людей, много разговоров вокруг, и никому нет до нее никакого дела. Даже тем, с кем она пришла. Но больше всего она любила сидеть в кафе одна. В обеденный перерыв или после работы, с книжкой в руках или без нее. Ингрид и Соня встретились на Гревской площади, около Ратуши, и пошли пешком. Ингрид предлагала поехать в «Le Doyen», говорила, что в восторге от лукового супчика, что там реально круто готовят, но Соня только помотала головой. Она знала место получше.

Тихий семейный ресторанчик неподалеку от представительства, где служила Соня — ее любимый, — был вполне типичным для Парижа. Он не был рассчитан на туристов и демонстрировал это всеми доступными способами — отсутствием меню на английском, отсутствием красочных фотографий еды, отсутствием улыбок на лицах официантов. Это был ресторан для своих, с хорошей едой и плохой старой мебелью. Столик, за который усадили Соню и Ингрид, раскачивался, одна ножка была короче оставшихся двух. Они сели на улице, было тепло, хоть вечер уже и принес некоторую прохладу.

— Хорошее место? — уточнила Ингрид, с сомнением стряхивая крошки с хлопковой скатерти в крупную красную клетку.

— Ага, — кивнула Соня, улыбаясь.

Сейчас, как никогда раньше, Ингрид была самой собой, с этой комичной готовностью принести себя в жертву и присесть на плетеный ротанговый стул.

— Ладно, приходилось сидеть и похуже. Помнишь это жуткое место в Казани, которое они называли столовой?

— О да! — хмыкнула Соня.

Ингрид лениво перелистала меню, потом закрыла его.

— Я не знаю французского. Все как-то не соберусь за него сесть. Антошка знает и французский, и итальянский, так что я всегда могу объясниться через него. Но вообще надо. Нужно же как-то себя развивать, верно?

Ингрид щебетала за двоих, а Соня только смотрела на нее и улыбалась. Она была на самом деле бесконечно рада видеть ее снова, такой прекрасной и живой. Носить в себе память об израненной женщине, обездвиженно покоящейся на больничной койке, было непросто.

— Ну а ты как? Ты тут в отпуске?

— Нет. — Соня покачала головой.

— Работа?

— Да.

— Ты музыку-то забросила? — спросила Ингрид, которая до сих пор полагала, причем совершенно искренне, что Соня — прирожденный музыкант.

— Ага.

— Ну и правильно! — Ингрид кивнула.

Официантка подошла к ним почти сразу. Она знала Соню, даже как-то с ней общалась, рассказывала о своем молодом человеке. Он был коммунистом и считал, что все нужно взять и поделить, совсем как Шариков. Девушка была возмущена, она не хотела ничего делить. У них и делить-то пока было нечего, но молодой человек был красивый и хороший, и девушка размышляла, что же ей делать. Во Франции сейчас либо в коммуниста упрешься, либо в эмигранта. Сложно все. Соня ее всегда слушала и улыбалась, и ее здесь теперь считали за свою. Через несколько минут на их столе появился чесночный хлеб и две чашки ароматного кофе.

— Боже, какая прелесть! Они что, пекут сами? — восхитилась Ингрид, стоило ей откусить кусочек.

Соня кивнула. Сама она не была голодна, но кофе отпила с удовольствием.

— Надо будет сюда Антошку притащить. Он все хочет открыть французский ресторан в Москве. Я ему говорю: ресторан будет требовать внимания. А мы в Москве бываем раз в полгода. Все же разворуют! Это ж Россия. Он, дурачок, пересидел в Европе, у него все понятия сдвинулись.

— У вас все в порядке? — спросила официантка по-французски, поправив их скатерть и заменив пепельницу.

Ингрид по-прежнему курила.

— Oui, — тихонько ответила Соня.

Официантка кивнула и отошла. Женщина, с которой пришла Соня, поразила ее, настолько странно они смотрелись вместе.

— Ого, ты уже по-французски шпаришь вовсю! — восхитилась Ингрид.

Соня пожала плечами и посмотрела на прохожих. Ей так много хотелось бы узнать. Она не была уверена, что Ингрид готова с ней говорить о том, что Соне интересно. Ведь никто не может исцелить раны до конца. Соня боялась, что может каким-то образом сделать Ингрид больно. Каким-нибудь лишним вопросом, неловкостью, бестактностью. Но Ингрид сама решила все за Соню.

— Значит, ты теперь одна? Вы с Готье тоже расстались?

— Да, — кивнула Соня, и глаза ее загорелись.

И сразу стало ясно, что им двоим, по сути, больше не о чем говорить, кроме как об этом их общем прошлом, и по каким-то причинам им обеим это интересно и даже нужно — вспомнить что-то, погрузиться на пять минут в прошлое, после которого настоящее засияет еще ярче. Как два случайно выживших после крушения «Титаника» человека, они были объединены только этим прошлым. Больше-то их ничто не связывало.

— Вообще, это так странно, что мы тут с тобой встретились, верно? Я имею в виду… я думала, что никогда не смогу больше взглянуть ни на кого из вас. Особенно на тебя. Я спаслась бегством из Москвы тогда, и серьезно, я думала, что мне будет больно даже смотреть на карту Москвы. А теперь мы сидим с тобой здесь, словно бы ничего не было. Главное, я действительно тебе рада.

— Я тоже, — сказала Соня, чувствуя, как слезы все же наворачиваются на глаза.

— Вы давно расстались? Нет, ты не волнуйся, у меня к нему уже ничего не осталось. Правда. Мне просто интересно. Это странно, но это так. И мне даже жаль, что вы расстались. Я думала, вы будете вместе. Нет, правда! Вы так подходили друг другу!

— Нет, — возразила Соня, хмурясь, но Ингрид ее не слышала.

— Вкусный салат, — удивилась Ингрид, отправив в рот на кончике вилки фирменный салат этого ресторан — щедрая смесь зелени и морепродуктов. — Очень даже. Знаешь, а ведь я потом много думала о том, что случилось. Я ведь считала, что моя жизнь кончена. Меня родители даже к какому-то жуткому психиатру водили показывать, лечить мое разбитое сердце. А сейчас я сижу и думаю: что в нем было такого? Почему я так сходила с ума? Я ведь думала, что это будет конец. Помнишь, какой был кошмар, да? Какой же я была дурочкой. Согласна? — Ингрид смущенно улыбнулась.

— Ингрид… — с мольбой посмотрела на нее Соня.

— Нет, не волнуйся. Правда, я даже хочу об этом поговорить. Антошка ничего не знает. Я ему ничего не говорила, потому что он бы мог как-то навредить Готье. А я этого не хочу. Знаешь почему?

— Нет. — Соня удивилась.

Ведь Ингрид действительно могла бы мечтать о мести. О реванше или просто о компенсации. Готье был совершенно ужасен, он был просто недопустим. Ингрид не заслужила ни одной капли того унижения и кошмара.

— Но ведь я его действительно любила, понимаешь. Три года! Кошмар. Что-то такое было в нем… Талант. А кроме этого таланта — ничего. Все остальное я просто придумала. Он никогда не стал бы тем, с кем можно быть счастливой. Знаешь, Элиза, что я поняла теперь очень хорошо: счастье и любовь — они далеко не всегда вместе, и что даже если любить очень, очень сильно такого человека, как Готье, никогда не будешь счастливой, что бы ни сделала, что бы ни предприняла. Он всегда найдет повод сделать тебя несчастной. Он просто так устроен. Он недоволен миром, недоволен собой и больше всего ненавидит это простое бытовое счастье. Оно лишает его вдохновения. Он не хочет быть счастливым, он хочет писать песни, и чтобы все вокруг рыдали и мучились, а он будет списывать с них свои образы.

— Да! Да! — кивнула Соня. Это было в точности то, что она и сама думала о Готье. И как интересно, что Ингрид сказала это вслух, да еще так точно, такими словами, которыми бы и Соня это сказала.

— А я хотела быть счастливой. Я хотела любить. Я бы должна ненавидеть Готье, а я ему благодарна. И тебе благодарна тоже. Веришь? — усмехнулась Ингрид, доедая салат.

— Нет. Не-а! — Соня замотала головой и тоже рассмеялась.

— Объясню почему. Я бы ведь могла просидеть рядом с Готье не три, а тридцать три года. Я же была буквально помешана на нем. Я бы сошла с ума, спилась бы и все равно бы в итоге выпрыгнула бы из какого-нибудь окна, потому что он такой уж человек. Он бы все время каким-нибудь образом объяснял мне, что это все из-за меня, что это я плохая, все делаю не так, мешаю ему, все порчу, что я лишаю его сил, что ему скучно! А я бы верила во всю эту чушь. Боже мой, я даже сейчас злюсь. Он… он настоящий враг женщин, ты понимаешь?

— Да, — кивнула Соня.

— Он сделает все, чтобы разрушить счастье, убить любовь. Рядом с ним все живое умирает. Это просто такой человек. Он только песням предан по-настоящему. Ему даже на успех плевать.

— Антагонист, — пробормотала Соня.

Кто-то когда-то рассказывал ей о ролях в кино. Любовник, соратник, главный герой. Антагонист, главная задача которого — препятствовать главному герою в достижении целей. Ингрид определенно была главной героиней. И Готье, ставший главным противником на ее пути к счастью, помешавший ей любить.

— Что? Кто? — переспросила Ингрид.

— Ничего. — Соня покачала головой. Она даже не помнила, кто именно рассказывал ей об этом. В ее жизни было так много людей и так много разговоров, она слышала столько историй, столько планов и сокровенных тайн, столько запретных знаний было с ней разделено. Все это оставалось где-то в глубине ее памяти, неожиданно всплывая в нужный момент.

— Готье чуть было на самом деле не разрушил меня. Я прошла по краю пропасти, — добавила Ингрид.

— И ты благодарна? — переспросила Соня негромко.

Ингрид остановилась. Она долго смотрела куда-то вдаль в глубокой задумчивости. Ее гибкая, красивая обнаженная рука не двигалась, сигарета догорала сама по себе. Ингрид была печальна, но печаль эта была другая, мимолетная. В теплом свете вечерних фонарей ее лицо казалось еще красивее, и бархат ночного неба только подчеркивал белизну ее одежды. Соня просто не понимала, как можно не любить такую женщину, особенно если она смотрит на тебя полными обожания глазами. Что-то было глубоко неправильно с Готье, и он сам больше других страдал от этого, даже не осознавая. Какова цена жизни без счастья? Неужели музыка того стоит? Соня не могла себе этого представить.

— Когда я приехала в Берлин, я хотела умереть. Я не верила в то, что смогу когда-то снова улыбаться. Мне хотелось плюнуть в лицо психиатру, который говорил мне, что это пройдет. Я собиралась тайно любить Готье всю жизнь. А потом… весной мама взяла меня с собой в Лондон. Я не хотела ехать. Ты была в Лондоне?

— Нет.

— Красивый город. Своеобразный. Мне, правда, больше нравится Париж. Поэтому-то мы и здесь. У Антошки в Лондоне квартира, он хотел бы жить там. Слушай, я не знаю, как так случилось, но после того, как я вдруг очнулась там, в Лондоне, и огляделась, и подумала: какого черта, ведь все изменилось! Я встретила Антошку. Он же, знаешь, такой… нормальный до безобразия. Никаких талантов, одни деньги. Бизнес и гольф. Он меня в рестораны водил, дарил цацки, знакомил с друзьями. Ему нужна я и только я. О том, что я когда-то пела, он даже не вспоминает, ему музыка безразлична. Он хочет детей. Он хочет, чтобы я была счастлива. У него такая улыбка… знаешь, добрая. И ему плевать, курю я или нет. Кстати, хочу теперь бросить. Если уж рожать, то лучше бросить. А свадьба у нас была знаешь какая?!

— Представляю, — улыбнулась Соня.

— Нет. Ты не представляешь, это точно. Он украсил целый парк цветами. Белыми, чтобы к платью подходило. И я люблю его так, что на душе теплеет, стоит мне о нем только подумать. Сейчас вот буду дом наш ремонтировать. Хочу сделать свой собственный дизайн. Потом тебя позову — посмотришь. Хочешь?

— Да.

— И он мне так нравится. Сидеть и разговаривать о его делах, смотреть, как он решает вопросы по телефону, в гольф меня учит играть. Никогда не кричит, ничего не хочет от меня, не убегает из дому, только потому что ему надо побыть одному. Я смотрю на него и думаю: как мне повезло! И красив, и здоров, и обеспечен, и меня любит, а я — его. А раньше бы я сидела и думала, что это скучно — такое вот простое счастье. Если бы не Готье… После него я стала понимать эту разницу. Я бы теперь к такому, как Готье, за версту бы не подошла, как бы он ни был велик. Не собираюсь я быть женой Курта Кобейна. Мне такая жизнь не подходит. Я хочу пироги печь и на приемы ходить в вечерних платьях. Стоило, знаешь, потратить три года, чтобы это понять.

— Да, — согласилась Соня.

— Странная штука — жизнь, да?

Ингрид улыбнулась и замолчала. Соня молчала тоже. Она внезапно поняла, что́ именно хочет сделать. Не то чтобы она вдруг поняла, чего ей нужно от жизни или в какую сторону бежать. Просто поняла, чем займется, когда вернется домой, в свою маленькую квартирку в представительской части. То, что сказала Ингрид, расставило все точки над «i», наполнило смыслом все то, что казалось Соне до этого совершенно бессмысленным и жестоким. Непростая штука — жизнь, и понять, что тебе действительно нужно, можно только выпрыгнув из окна. Соне, правда, хватило бегства в Париж.

— А ты слышала, что песня Готье в прошлом году несколько недель была на первом месте всех хит-парадов? — спросила Ингрид. Вопрос застал Соню врасплох: уехав из России, она совсем перестала интересоваться музыкальными событиями.

— Нет.

— Серьезно? Ну ты даешь! Вы с ним когда расстались-то?

— Давно, — пожала плечами Соня.

— Видимо, действительно, давно. Он же теперь звезда, ты в курсе? Они там с каким-то парнем и новой девочкой сняли клип — реально прикольный, и песня — супер. Их даже перекупил какой-то продюсер, я читала. В общем, каждому свое. Мне — Антошка, а ему — вдохновение. Он ведь это про нас с ним написал. Песню. Хочешь послушать?

— Ну…

Соня растерялась, однако Ингрид уже доставала телефон и начала загружать какие-то файлы. Вскоре из маленького динамика понеслись какие-то звуки. Очень в стиле Готье, звуков было немного, но они были очень точно и тщательно подобраны. Было видно, что над каждой нотой он работал долго, и даже самый легкий удар по ксилофону был исполнен идеально. Потом он запел. Соня затруднилась бы сказать, чем эта песня качественно отличалась от всего того, что делал Готье до этого. Ведь и до этого его музыкальный репертуар был очень достойным, и то, что именно эта песня так всем пришлась по душе, могло быть чистой случайностью. Впрочем, эмоции, звучавшие в голосе Готье, даже Соню заставили прислушаться.

— Ты понимаешь? Понимаешь, о чем он? — спросила Ингрид.

Соня прислушалась к словам. Песня называлась «Мы опять незнакомы». Часть слов Соня не расслышала, но припев звучал очень ясно. Собственно, вся песня была — длинный красивый припев и пара небольших куплетов. Готье пел о том, как ему не нравится, что его бывшая девушка делает вид, что не знает его. Он пел, что ее любовь никогда не была ему нужна по-настоящему, но зачем же было выбрасывать его из дома и из своей жизни так, словно он — пустое место, словно то, что было между ними, вообще не имеет значения. Зачем было присылать друзей.

— Нет, не понимаю. — Соня отвернулась и постаралась справиться со своими чувствами.

— Это обо мне. Ну а как же? Все-таки это потрясло его — то, что случилось. Вот такой он во всем. Ему было плевать, что я хочу умереть, но он переживает, что я теперь ничего знать о нем не хочу. Понимаешь, это просто такой тип человека. Он лучше будет страдать и напишет хорошую песню, которая займет все первые места, чем просто будет с кем-то жарить картошку и растить детей. Такой человек.

— Да! — согласилась Соня.

Она уже пришла в себя, и образ Готье, который уходит с собакой и вещами под молчаливым взглядом Володи, исчез из ее мыслей. Это песня об Ингрид и Готье. Пусть будет так. Если бы Готье был хоть немножко меньше антагонистом, это так и было бы. Он бы должен был написать песню об Ингрид. Он должен был бы любить ее, заботиться о ней, ценить то, что она делала для него. Должен был бы написать целый альбом о ней, но он, скорее всего, об Ингрид даже не вспомнил. Вдохновение — непредсказуемая и предательская штука. Готье написал о том, как ему больно оттого, что Соня просто взяла и ушла от него и не стала прыгать из-за него в окно. Как ему от этого больно, что кому-то не потребовалось его любви. Что за злая шутка судьбы, что именно эта песня пробилась во все хит-парады.

— Слушай, давай вообще еще как-нибудь встретимся, а? Правда, я была ужасно рада тебя видеть! — воскликнула Ингрид, царственным жестом оплатив их счет раньше, чем Соня успела протянуть к нему руку.

Это был последний раз, когда Соня видела Ингрид. Вскоре она уехала из Парижа, а в России их пути не пересекались. Впрочем, это было уже и ни к чему.

Вернувшись в свою квартиру, Соня принялась лихорадочно распаковывать свои чемоданы, многие из которых за два года так и остались стоять нераспакованными. И хоть мама заставила ее взять с собой много вещей, Соня предпочла все необходимое покупать в Париже — ей нравилось гулять по местным магазинам, выбирать вещи и предметы для дома. Главным в этом было то, что она могла наконец решить, что именно нужно ей и каким это все должно быть. Она любила принимать решения даже по самым незначительным вопросам.

Чемодан, который она искала, оказался самым последним из всех. Кто бы сомневался, что так будет. В чемодане среди каких-то ее детских игрушек, которые она зачем-то притащила с собой из дома, как тотемы, память прошлого, она откопала и извлекла на свет несколько толстых блокнотов-ежедневников. Все они были старые, за прошлые года. Ежедневников было много, штук двадцать, не меньше. Она привезла их, так как и варианта не было оставить их дома. Не стоит, зачем? Это же личное, да еще какое личное. Ее дневники за десять лет, прикинула Соня. Разного цвета и дизайна. Один, кожаный, явно очень дорогой, с желтоватыми разлинованными страницами, отец привез из Стокгольма, другой она сама купила в ЦУМе, в канцелярском отделе, когда там начали появляться потрясающе красивые блокноты.

Соня стала вести дневники, как только выучилась писать. Сначала это были просто записки, которые она оставляла маме, потому что сказать что-то ей было не так просто, и она писала, куда пошла гулять, с кем, когда придет, что она поела и как случилось, что она перепачкала куртку, которую ей подарила бабушка. Но потом Соня вдруг поняла, что ей нравится складывать слова в предложения и записывать в только ей ведомом порядке события ее жизни и мысли, которые приходили ей в голову.

Соня разбросала все дневники вокруг себя, а сама села на пол, поставив рядом с собой большую кружку с зеленым чаем. Она открывала и закрывала тетради, вчитываясь в свои слова и удивляясь тому, насколько они теперь кажутся ей чужими и незнакомыми. Какие-то места она читала очень внимательно и долго, что-то пролистывала без жалости. Сидя с Ингрид в кафе, Соня неожиданно поняла, что хочет написать книгу. О чем она будет — о Готье или о ней самой, или об Ингрид, — Соня еще до конца не понимала. Она только ощутила какое-то необъяснимое, но отчетливое желание. Как дуновение ветра, прикоснувшееся к ее открытому лицу, это желание вдруг наполнило ее совсем еще юную душу счастьем, доселе ей неведомым.

Она знала, что здесь, на бумаге, слова ведут себя совершенно иначе. Они послушны, они готовы встать на свои места и создать собственную гармонию смысла, который Соня так редко наблюдала в разговорах. Соня искала то, что уже перечитывала однажды, сидя взаперти, на подоконнике кухни на Тверской улице. Наконец она нашла то, что искала. Она пересела в кресло, переставила чашку с чаем и погрузилась в чтение. Это был ежедневник, который она вела в тот момент, когда встретила Готье. Как же это было давно!

Теперь ей хотелось, прежде чем прикоснуться к этому, едва зародившемуся своему замыслу руками, почувствовать его душой. Кроме того, что-то из дневников Соня собиралась использовать. Она сидела и неторопливо листала страницы, делая кое-какие пометки и беззвучно шевеля губами, и даже если бы сейчас в ее квартиру ворвались грабители (что, в общем-то, было совершенно исключено на территории представительства), она не сразу бы заметила, так была погружена в себя. Она читала.

«Не знаю, плохо это или хорошо, но я никогда не была сильна в разговорах. Никогда. Вместо этого я улыбаюсь. Но очень часто люди понимают меня и мои улыбки совершенно неверно. Кто-то считает, что я странная. Кому-то кажется, что я — их лучший друг. Родители вечно для своего удобства видят в этом мое хорошее настроение. Иногда мне действительно хочется ударить их всех чем-нибудь по голове и сказать: вы с ума сошли? Улыбка — это просто улыбка. Вот в „Макдоналдсе“ она идет совершенно бесплатно. Почему? Да потому что она ничего не стоит, это просто движение мышц на лице, маска, за которой я прячусь.

Но я ничего такого не говорю. Я вообще стараюсь не говорить, мне так удобно. Не раз я убеждалась, что стоит сказать слово — и начинаются проблемы. И самые большие проблемы возникают из самых простых слов. Сегодня я видела человека, которого могла бы полюбить. Но его уже любят, и что же мне теперь делать? Что тут можно сказать?

Интересно, как бы сложилась моя жизнь, если бы в детстве я, как все дети, смогла нормально говорить, и не было бы этой вязкой каши вместо слов, из-за которой было проще молчать. Потом-то, конечно, говорить стало проще, но я уже привыкла к тому, как за меня додумывают и договаривают, даже когда я не прошу. Это стало забавным.

У него интересное лицо. Я не могу сказать, что он красавец, но плевать — я не люблю красавцев, а он как будто с картины какой-то сошел или из старого черно-белого фильма. Только живой. И взгляд такой, что горит все вокруг. Его девушка ждала его целый день, нервничала. Красивая девушка, я тоже хочу такие волосы, и такую грудь, и такие бедра. Все хочу. А еще я хочу собаку…»