Глава 16

О том, в какой палате лежит Ингрид, Соня узнала в справочном бюро больницы. Это оказалось несложно, если знаешь имя, фамилию и отчество человека, а Соня знала, она прекрасно помнила, как Ингрид, смеясь, спросила ее, как, по ее мнению, легко ли жить в России с именем Ингрид Рудольфовна Шеллер. Соня даже помнила, как Ингрид была одета в тот день — какой красивой она была, как ослепительно улыбалась, как громко смеялась, какими порывистыми, красивыми были ее движения.

Теперь Ингрид лежала в большой некрасивой палате среди других больных, и ее правая рука и нога были загипсованы. На ее лице, опухшем и отекшем, расплылась огромная гематома, лицо и особенно лежавшая поверх одеяла левая рука были все в порезах — глубоких и мелких. Соня чуть не закричала, когда поняла, что это бесформенное, перемотанное бинтами существо — Ингрид.

«Главное, что она жива!» — подумала Соня и шагнула к Ингрид.

Та приоткрыла глаза и увидела Соню, застывшую у изголовья кровати. Она плохо себя чувствовала, к тому же приняла много седативов, обезболивающих препаратов — ей было трудно сосредоточиться. Все вокруг было туманным, так что прошло несколько минут, пока Ингрид сумела понять, кто перед ней. Ее глаза открылись еще шире, и Соня испугалась, что своим присутствием сделает еще хуже. Хуже, чем есть.

— Ты? — Голос Ингрид звучал слабо, еле слышно. Так обычно говорила сама Соня. В этом голосе почти ничего не осталось от голоса той яркой женщины, какой она когда-то была. Бесцветный призрак.

— Я, — кивнула Соня.

Ингрид вздохнула и кивнула, тогда Соня присела на краешек ее кровати.

— Я, — повторила она.

— Зачем ты здесь? — прошептала Ингрид, с трудом двигая непослушными губами. Они были бесцветными, почти белыми — видимо, для обычного их яркого цвета не хватало крови. Ингрид повернула голову, это движение далось ей с трудом, но она поймала Сонин взгляд. — Он прислал тебя?

— Нет, — покачала головой Соня, и в глазах Ингрид потухла едва теплившаяся, бессмысленная и абсурдная надежда на то, что Готье передумал. Впрочем, и не было у нее никакой такой надежды.

— Что ж… — Ингрид внезапно снова почувствовала себя смертельно уставшей.

Соня посмотрела на нее и в панике подумала, что срочно нужно сказать что-то еще. Она перебрала все возможные слова в своей голове — они все никуда не годились. Тогда она подумала еще и сказала:

— Он… он вчера напился, — и эти слова подошли как нельзя лучше.

Ингрид снова посмотрела на Соню, на сей раз изумленно. За три года она не видела Готье пьяным ни разу. Никогда. Неважно, что происходило вокруг — рушились ли концерты, уходили ли люди. Да, это что-то да значило.

— Напился? — переспросила она.

Соня кивнула. Готье напился! Это же целое событие. Пусть все остальные вокруг сходят с ума, кончают с собой, прыгают из окон, но это никого не поразит. Но Готье напился — вот событие.

Ингрид слабо вздохнула, и слезы блеснули у нее в глазах.

— Я не знаю, как мне жить дальше. Без него.

— Прости! — Соня почувствовала, как слезы наворачиваются на глаза, чуть ли не впервые в жизни. Нет, не в жизни, но все же она не могла вспомнить другого момента, когда бы ее душу раздирали такие чувства. Ей вдруг захотелось обнять Ингрид, сказать ей, что Готье вовсе не стоил этого, что он — помешанный на себе эгоист, которого интересует только музыка, и что даже она сама, Соня, или, вернее, Элиза, — она тоже не стоит ни единой минуты из жизни Ингрид. Что все эти страсти, их с Готье странный роман — все это какая-то иллюзия, какой-то новый вид самообмана, злая шутка и не более. Ни она, ни Готье все равно не умеют любить, и не научатся, это точно, потому что просто рождены с какими-то другими процессорами внутри. Но как все это сказать, если слова — продажные твари, от них ждешь одно, а они несут в себе что-то другое.

Да и поймет ли Ингрид? Услышит ли? Хочет ли Ингрид узнать о том, кто такой настоящий Готье и чего он на самом деле стоит. Она никогда не хотела этого знать. Любить было для нее куда важнее, чем знать, и Соня это уважала. Чтобы быть такой слепой, нужно очень много сил. Ингрид ведь не потому любила Готье, что он ее стоил или что был хорошим человеком. Она любила его просто так, потому что ее душа умела любить, и как именно это происходит, что именно рождает такую любовь, Соня так и не смогла понять. Отчасти она даже завидовала Ингрид, завидовала даже сейчас, так как ни в каком страшном сне не могла себе представить внутри себя такую любовь, ради которой можно выпрыгнуть из окна.

— Это ничего, — прошептала Ингрид. — Я хочу только, чтобы он был счастлив. Мне не нужно больше ничего. Только чтобы ему было хорошо. Скажи ему, что я прошу его писать дальше. Пожалуйста.

— Нет!

— Не возражай. — Ингрид свободной рукой схватила Сонину ладонь и сжала. — Все, чего я хотела, — чтобы его музыку услышали миллионы. Он заслуживает этого. Он гений, таких больше нет. Думаешь, я не знала, на что шла?

— Ингрид! — всхлипнула Соня.

— Конечно, это было обречено. — Ингрид говорила, тяжело дыша, но остановить ее было невозможно, слова просились наружу из потаенных комнат ее души, и Соня слушала, она делала то, что умела делать лучше всего. — Я знала, что он уйдет. Он не может жить обычной жизнью, он же совсем другой. Он не будет любить такую, как я. Он не будет ни к чему привязан. Кроме музыки.

— Музыка пуста, — попыталась вмешаться Соня.

Ингрид ее не услышала, не поняла.

— Нет, ты ошибаешься. Его музыка — живая. Он… он поет даже во сне, я слышала.

Соня покачала головой. Она не имела в виду музыку Готье. Она не видела большого смысла в том, чтобы положить жизнь на алтарь звуков. Определенно Ингрид думала иначе. В этом и состояла проблема — все люди думали по-разному, и если к словам еще можно было подобрать перевод, то к мыслям невозможно. Настоящий Вавилон.

— Думаешь, до тебя он мне не изменял? О, я знала это. С самого начала знала, что он будет изменять, он не может по-другому. Думаю, возможно, что он в какой-то момент изменял нам обеим. И, честно, я думала, что смогу это пережить. Он мне ничего не обещал, это правда. Но… я не могу видеть, насколько я ему не нужна. После трех лет, что мы провели вместе, он смотрит сквозь меня, как на пустое место. Он бежит к тебе, но я не думаю, что он побежал бы ко мне. Я — как его пес, просто всегда оказываюсь там, где и он. Сажусь к его ногам.

— Это не так.

— Да брось ты! — горько усмехнулась Ингрид. — Все это — ерунда. Что я чувствую, что со мной и даже то, что я жива. Главное, чтобы он продолжал делать свою музыку, чтобы он был счастлив. Ты понимаешь это?

— Нет! — воскликнула Соня.

Она действительно не понимала этого. Как это возможно — то, что Ингрид говорит. Разве музыка может быть главной? Что за Стокгольмский синдром? Почему она не хочет, чтобы его сбросили в пропасть, как в Древней Спарте? Почему защищает своего мучителя, почему благо Готье, его цель, его интерес стали вдруг для нее важнее собственной жизни? Соня слушала, но ей хотелось кричать, ей хотелось заткнуть уши.

— Он выбрал тебя. Я не буду вам мешать! — сказала Ингрид и отпустила Сонину ладонь.

Соне хотелось возразить в ответ, что Готье никого не выбрал, и никакой тут нет большой любви, и уж если на то пошло, она, Соня, уже жалеет, что позвонила Готье. Если бы она знала. Впрочем…

Конечно же, она знала. Не то, что именно этот звонок окажется пусковой кнопкой давно уже заложенной бомбы. Нет, конечно, она просто звонила, чтобы ее забрали из дома. Но она не могла не знать, что привычный мир Ингрид неминуемо рухнет, развалится и будет погребен под правдой. Разве можно было так любить? Разве нельзя было быть осторожнее со своим сердцем, зачем было следовать за человеком, который ценит тебя не выше, чем собственную собаку?

Соня с самого первого дня, как они познакомились, каким-то шестым чувством знала, что рано или поздно разрушит мир Ингрид. Но она не думала, что ей самой станет от этого так больно. Во всех книгах, в фильмах, да и в жизни тоже люди были другими. Они манипулировали, они искали выгоды, они играли чувствами, и никто никого не любил по-настоящему. Ингрид была единственной женщиной на земле, в глазах которой Соня увидела настоящую любовь. И за любовью неминуемо шла смерть.

— Поправляйся. Пожалуйста, — попросила Соня.

Ингрид вздохнула:

— Это был… минутный порыв. Не волнуйся, мне уже лучше. Я… я больше вас не потревожу. Передай ему, что я больше его не потревожу. Я и не хотела. Просто не знала, как мне дальше жить в тот момент. Я не хочу вам мешать, ты поняла? Я ничего больше с собой не сделаю, это была минутная слабость. Глупость. Как-нибудь проживу… не знаю, правда, как. Я не могу без него.

— Нет. — Соня с трудом подавила слезы, в горле стоял комок. — Нет! Лучше плюнь на нас обоих. Просто выкинь нас из головы! Мы этого не стоим!

Ингрид удивленно посмотрела на нее. Потом вдруг усмехнулась:

— Спорим, это самая длинная фраза, которую ты сказала за всю жизнь?

— Да, — улыбнулась сквозь слезы Соня.

— Извините, вы кто? — раздался вдруг голос за ее спиной. Соня обернулась и увидела на пороге палаты красивую моложавую женщину, очень ухоженную, очень печальную и очень изысканную, даже благородную. Рядом с ней стоял седовласый мужчина, одетый дорого и с лоском. Оба они были бледны и с подозрением смотрели на Соню.

— Я… я… — Соня не знала, что сказать. Она раскрыла сумочку, достала оттуда ключи и протянула их матери Ингрид. В том, что это она, можно было не сомневаться.

— Это моя хорошая знакомая, — прошептала Ингрид. — Она привезла ключи от машины.

— Тогда спасибо вам, — пробормотала мама Ингрид, забирая у Сони ключи. — А где она стоит?

— Вот. — Соня протянула бумажку с адресом дома Готье.

— Спасибо. Мы ее заберем. Иня, ты как? — спросила мама, обеспокоенно поправляя одеяло.

Соня постояла еще минуту в дверях, не зная, что делать дальше. Но потом в палату вошла медсестра и принялась что-то делать с капельницами, перевешивать крюки для гипса и попросила, наконец, всех уйти. Родители Ингрид вышли в коридор, и Соня услышала, как они разговаривают о перелете, о том, какие нужно сделать шаги, чтобы доставить Ингрид в Берлин.

— Нельзя оставлять ее в таких ужасающих условиях, — сказала мать Ингрид. Отец возбужденно что-то стал ей отвечать. Соня не хотела им мешать. Она надела пальто, вышла из больницы и присела на лавочку. Зима, начавшаяся по календарю, на деле еще не пришла, и газонная трава все еще виднелась, зеленая и мокрая, среди асфальта и луж. Потом Соня позвонила бабушке.