Днем по пустынной части Голодая, носившей название Кашеварки, шел человек. Передвигался он не торопясь, незаметно оглядывая прохожих и изредка останавливаясь. По виду человек был похож на чудака — гуляющего, оказавшегося здесь случайно; зайдя в самый центр пустыря, называющегося почему-то Новым Петербургом, присел у края разлившегося болота, долго рассматривал кувшинки и лилии. Потрогал рукой ряску, взболтал мутную жижу, поднес ладонь к глазам, изучая осевшие на ней зеленые крапинки. Поморщился, достал платок, щурясь на солнце, неторопливо вытер ладонь — и двинулся дальше, к Голодаевскому переулку. Увидев местного жителя с тележкой сена, остановился. Подождал, пока мужичок минует обнесенное забором двухэтажное здание, кивнул:

— Любезный, сам не отсюда?

— А что? Отсюда.

Пластов, сделав вид, что небрежно осматривает окрестности, процедил:

— Хорошо, хорошо… Понимаешь, хотел я тут дачку на лето присмотреть. Не поможешь?

— Дачку? Ну, барин…

— А что?

— Да тут дач-то отродясь никто не снимал… Какие тут дачи-то? — Сплюнул. — Пакость одна, болота, гниль.

— Ну-у, это ты зря. Вот, например, чем не дача?

Мужик оглянулся:

— Которая? Натальинская-то ферма? Да в ней никто не живет.

— Ну и что, что не живет? Забыл, как ты ее называл? Натальинская?

— Натальинская ферма, как еще?

— Ну да, ферма, значит. Она давно здесь, эта ферма?

— Всегда тут была.

— Почему ж так называют — ферма?

— Кто их знает. — Мужик взялся за ручку. — Зовут и зовут.

— Не живут, говоришь, на ней?

— Кто ж здесь жить-то будет?

— И давно?

— Не живут-то? Почитай, сколько помню — годов шесть. А то все семь.

— Понятно. Не скажешь, раньше на ней кто жил?

— Раньше она чухонской была, чухонцы с фабрики жили. Да потом ушли, воздух плохой, испарения тут.

— И что — теперь никто эту ферму не сторожит?

— Сторожит? — Мужик почесал в затылке, снова отпустил тележку. — Да ты, барин, никак про сторожа спрашиваешь?

— Про какого сторожа?

— Подожди… — Мужик повернулся к дому. — Ну да. Недели две назад чудак какой-то сидел тут на завалинке. В кожухе.

— Сторожил, выходит?

— Ну да. Я еще подумал: купил, что ль, кто Натальинку?

— Где он сейчас-то — сторож?

— Кто его знает. Я и то смотрю, как утром ни прохожу, сидит на завалинке, зевает. Думаю, охота была, там не живет никто, купили, может… А потом, недели уж две как, не видать. Который день хожу — не сидит.

— Значит, нужды нет.

— Оно верно. Пойду, барин.

— Постой, какой он из себя был, этот сторож?

— Ну, барин… Не упомню. Вроде так мелковатый, с бородой. А так — мне он ни к чему. — Мужик кивнул: — Пойду, господин хороший, извини.

Глядя ему вслед, Пластов подумал: место здесь пустынное. При определенном опыте сделать с человеком можно что угодно. Камнем по голове, труп в болото — и концов не сыщешь. Недели две назад — это примерно пятого-седьмого июня. Перевод с Василеостровского почтового отделения отправлен пятого. Все сходится. Очень похоже, что с Ермиловым поступили именно так, сторож нашел здесь свой конец. Но вряд ли полиция разрешит поиски тела, у него ведь нет ни одного доказательства. Но даже если допустить, что ему удастся убедить власти, он и приблизительно не определит место, куда могли сбросить убитого.