Достоинство – единственное, что есть смысл хранить, когда профукала все остальное. Эту злободневную истину я освоила еще в детстве, лет в семь. Ожидался мой день рожденья, а поскольку в том году я впервые открыла гостеприимные двери школы и по этому поводу испытала самый настоящий стресс, родители решили порадовать меня по-настоящему. Стресс, главным образом, я испытала от неожиданно обрушившейся на меня правды. Меня же ведь очень бережно и аккуратно готовили к началу учебного процесса. Кормили сказками о том, что школа – это чудесное место, где с детьми весело играют в догонялки и лапту, а после уроков кормят пирогами. Я же в своих мечтах довела эти сказки до абсурда, решив, что уроки будут чем-то типа циркового аттракциона, где нам вдобавок еще разрешат лично погладить всех тигров, львов и медведей. Каково же было мое удивление, когда учительница молча забрала у меня огромный букет гладиолусов, провела в заставленный маленькими партами и стульчиками класс, где предложила сесть и замолчать на сорок пять минут.

– Сегодня мы проверим, кто из вас знает алфавит, – радостно объявила она и стала пытать нас со всем пристрастием Малюты Скуратова. Радости жизни, связанные с алфавитом, счетными палочками и рисованием достали меня еще в садике, так что я почувствовала себя преданной и беспардонно обманутой.

– Ну как? – с волнением поправила мне бантик мама, когда я вылетела на школьный двор.

– Что как? – насупилась я.

– Как прошел первый день? – рассерженно уточнила она.

– Пожалуй, неплохо, – прикинув, ответила я.

– Ну и слава Богу, – передохнула мама, которая, зная меня, видимо, хорошего не ждала. И правильно. Потому что я не закончила.

– Но одного раза вполне достаточно. Пожалуй, я больше туда не пойду, – глубокомысленно выдала я комментарий, ясно давая понять, что хорошенького помаленьку. Мама онемела. Весь вечер на семейном совете шепотом решали, как привить мне любовь к знаниям. Ничего лучше, чем заверить меня, что все будет хорошо и что когда-нибудь я все пойму и еще скажу им спасибо, они не придумали. На следующее утро меня, хныкающую и упирающуюся, снова сдали «учительнице первой моей». Я решила выяснить все обстоятельно и обратилась за консультацией к внушающей доверие огромной пожилой даме, которая работала уборщицей. На мой вопрос «Доколе?» она вздохнула, отставила на минуту швабру и обстоятельно объяснила мне, что, во-первых, ходить или не ходить в школу – вопрос даже не риторический. Ходить придется. Сколько? Как минимум, лет восемь, но если я хочу попасть в институт, то все десять. Что такое институт? Примерно то же самое, что и школа, только еще хуже. Во-вторых, ученье – свет, а неученье – тьма, чему она сама лучший пример. А в-третьих, жизнь вообще несправедливая штука. В прострации я вернулась в класс и просидела там до конца занятий. Десять лет! Наверное, такое же чувство испытывает подсудимый, выслушивая приговор в зале суда.

– Как вы могли? – с болью в голосе спросила я папу, когда тот с опаской встретил меня у школы. – Десять лет, это же невозможно.

– Все не так страшно, – попытался отмахнуться папа. Но я впала в самую настоящую депрессию, то есть категорически отказалась пить полезный кефир на ночь и не скакала по кроватям. Это было совершенно на меня не похоже. Мне стали измерять температуру и осматривать язык. Они были пугающе нормальными.

– Дело плохо, – вздохнула мама.

– Может, пройдет само? – цинично предположил папа, на что я еще пуще принялась смотреть в потолок застывшим взглядом, потому что скоро был мой День Рождения. Я посчитала, что имею право на День Рождения рассчитывать на действительно ценный подарок. Мою израненную душу устроила бы кукла размером с моего младшего брата, особенно если она будет облачена в настоящее платье принцессы. Я тонко сообщила об этом матери. Когда она пила в кухне чай, я встала посреди коридора и громко сказала в потолок:

– Господи, сделай так, чтобы на именины мне подарили большую куклу в прекрасном платье. Иначе мне и жить незачем!

– Нельзя оставить ребенка в таком состоянии, – отрезала мама и подняла на уши всю свою политическую элиту. В результате двадцать пятого сентября я сидела в кровати почти до самого обеда и с замиранием сердца любовалась на метровую куклу «Лялю», комфортно расположившуюся в коробке с прозрачной стенкой. Платье, в котором она была одета, потрясло бы любое воображение. Мне даже во сне не снилось одеть что-то подобное на себя. Темно-синий, цвета южного неба под вечер, шелк был расшит серебряными звездами. Кружево струилось от воротника к рукавам, от пояска к оборкам юбки. Золотоволосое чудо в сказочном облачении. Ради такого я была готова ходить в школу еще лет двадцать. По-крайней мере, в тот день точно была готова.

– Ты счастлива? – спросила меня мама, утирая слезу. То ли это была слеза умиления, то ли она подсчитала, во что ей обошлась кукляшка.

– Очень, – кивнула я и погрузилась в нирвану. Дрожащими руками я вытаскивала ЕЕ из коробки и тут же, пугаясь, клала обратно. Я ставила ее перед собой за столом и глотала еду, не разбирая вкуса. Смотрела только на НЕЕ. Наконец, часам к трем, я осмелела и начала ее теребить и интересоваться, что там у нее под платьем. Оказалось, что трусики, маечка и носочки. Полнейший восторг.

Кошмар подкрался незаметно. Я, как заботливая королева-мать, кормила свою принцессу обедом из разведенной в кипятке гуаши коричневого, под цвет жареных баклажан, оттенка.

– Катюша! Ты что там делаешь? – проорала из коридора мама в целях проверки связи.

– Играю, – отрапортовала я, но не рассчитала, дернула рукой и пролила миску прямо на платье принцессы. Наверное, именно в тот момент я впервые прочувствовала, что такое – выброс адреналина в кровь. Она, натурально, забурлила. Я осела на пол перед куклой и пыталась осознать всю глубину падения. Кружево и звезды неоспоримо покоричневели.

– Только бы не увидела мама, – прошептала я и стала сдирать с куклы платье. Немедленно постирать! Все будет хорошо! Я прокралась в ванну и побарахтала драгоценность в тазике. Кое-как отжатое платье требовалось просушить. Возможно, если бы я хоть на секунду включила думалку и посоветовалась бы хоть с кем-то, все было бы не так плохо. Но думать вредно, поэтому я по-тихому стащила из стенного шкафа утюг и воткнула его в сеть. Просушка красивого платья, состоящего из стопроцентного полиэстера, утюгом закончилась трагически. Подошва утюга оплавила кружево воротника, прожгла дыру на грудке и скукожила до состояния пластмассы часть юбки. Честно говоря, я его еле-еле отлепила. В комнате серьезно завоняло жженым полиэтиленом.

– Что же делать? – окончательно впала в панику я.

– Ух ты! Это ты чего сделала? – с восторгом оглядывая последствия ЧП, спросил Ромка. Я обернулась к нему так резко, что чуть не вывернула шею. Плотоядный блеск его глаз подтвердил мои худшие опасения. Сдаст меня, фашистский прихвостень, и не постесняется. Вероятно, экстремальная ситуация взбодрила мой апатичный мозг. Он лихорадочно заработал и выдал ответ: пора воспользоваться маминым уроком номер один. Пора хранить достоинство.

– Я переделываю платье. Оно было неправильным, – отрезала я. – Выйди вон, еще не время.

– А, ну-ну, – с недоверием скрылся он. Я огляделась по сторонам, нашла ножницы и, давясь слезами, приступила. Отрезала и выкинула кружевной воротник. На место дыры я прицепила булавкой какой-то дурацкий цветочек, а юбку кое-как склеила и закрепила нитками, забрав в складку пластмассовый след.

– Так гораздо лучше, – заставляла я себя повторять, не обращая внимания на охреневшее лицо мамы. Папа, осмотрев остатки былой роскоши, заявил, что водка остыла уже достаточно, и предпочел заанестезироваться. Мне такое счастье было не дано.

– Ты уверена, дочка, что так лучше? – робко уточняла мама, на что мне пришлось весь вечер делать вид, что от такого «эксклюзива» мне страсть как получшело. Надо ли говорить, что двадцать шестого числа я посадила куклу на шкаф и постаралась забыть о ее существовании.

Достоинство! Вот что зазвучало в моей голове, как только до боли притягательная фигура Полянского скрылась за створками лифта. Когда я повернула голову в сторону своего отдела и увидела заинтересованные беспардонные глаза Селивановой, то почувствовала дежавю. Надо сделать так, будто именно того, что произошло, я как раз и желала больше всего. Всю жизнь мечтала. Пусть даже никто не поверит, но чтоб ни одного вопроса, ни одного упрека. Ни единого слова сочувствия, от которого я разревусь и потеку грязевым ручьем по стенам родного учреждения. Улыбочку! Вас снимают скрытой камерой.

– Слава Богу, хоть с Полянским все выяснили, – с облегчением выдала я Селивановой, пытаясь понять, слышала ли, могла ли она услышать подлинный текст диалога.

– А что он хотел? – удивленно спросила она. Ее недоумение меня успокоило. Нет. Не слышала. Только строила предположения по выражениям лиц.

– Да, мы же с ним ведь все-таки… Ну, теперь он хоть понял, что я – не его вариант, – неслась я.

– А что, он что-нибудь тебе предлагал? – с недоверием уточнила эта стерва.

– Я не стала дожидаться предложений. Мало ли, кто с кем поцеловался по-пьяни. Мне теперь надо думать о серьезных вещах, – тут я почувствовала предел и бросилась к рабочему столу. У меня в нижнем ящике, под стопкой журналов «Лиза. Отдохни!», пылилась должностная инструкция, которую мне когда-то поручили вбить в компьютер, да так и забыли потребовать результат. Я достала ее и принялась молотить по клавишам с яростью, на которую только была способна.

– С тобой все в порядке? – спросила Таня Дронова. Видимо, я все-таки не до конца контролировала выражение лица.

– Не очень. По-моему, у меня температура, – проронила я. Дальше я принялась совершенно искренне постанывать, прикладывать руку ко лбу и закрывать слезящиеся глаза.

– Можешь допечатать завтра, – забеспокоился Виктор Олегович, который некоторое время с удивлением разглядывал инструкцию. Похоже, он ее не опознал.

– Я пойду? – не стала капризничать я.

– Иди-иди, – ласково кивнул он, осторожно дыша в противоположную от меня сторону. Видимо, он решил, что я подцепила очень птичий грипп. Я в полубессознательном состоянии выбралась из здания, добрела до ближайшего кафе, зашла туда, заказала дрожащим голосом чай и разревелась. Не очень прилично, конечно, хлюпать отнюдь не киношным носом и вытирать слезы с покрывшихся красными пятнами щек, но на приличия мне было наплевать. Почему это ОН моментально поверил всему, что наболтала про меня Селиванова? Сволочь! Сам не звонил, пропал, а теперь не удосужился даже послушать моего мнения. Да я сама с ТАКИМ не желаю больше иметь ничего общего!

– Но ведь именно в этом и проблема, что Селиванова наболтала ему про тебя правду, – тихо укорял меня внутренний голос. – Она же и не знает, что ты ни в какую Америку не стремишься.

– А все равно! – обиженным ослом упивалась своей обидой я. – Сам дурак, мог бы спросить. И вообще…

– Что вообще? Неужели ты готова наделать очередную кучу глупостей, только чтобы избежать любых маломальских проблем?

– А вот и не глупостей, – отрезала я и включила глухаря. Не знаю, хорошо это или плохо, но всю жизнь я ощущала внутри себя наличие некоего предохранителя, который в экстремальных условиях отрубал мою способность к логическому анализу своего поведения. Я просто отключалась и начинала вести себя подобно некоему папоротнику, который просто растет в лесу. Ни по ком не страдает, никого не любит. Просто растет. Именно этим я и решила заняться. Поскольку на работе меня ждали разборки, к которым я не была готова, а также, главным образом, разборки, которые меня НЕ ждали, как бы я к ним не готовилась, я решила использовать богатые возможности стресса до конца. Я слегла всерьез.

– Тридцать восемь и семь, – не без удовольствия отметила я показания термометра к утру. – Надо вызвать врача.

– Я вызову, – с беспокойством, которое насмешило меня, пообещал Ромка. Внутри я ощущала себя мошенником, которого вот-вот поймают с поличным, но, как ни странно, даже врач не стала поднимать меня и мои личные стенания на смех. Наоборот, она оценила высоту ртутного столбика, отметила мои слезящиеся покрасневшие глаза и даже что-то нашла нездоровое в том, как я дышу.

– Больничный режим, однозначно. Покажетесь в следующую среду, – ободрила меня она. Краешком сознания я порадовалась свободе и ненужности ходить на работу, после чего повернулась лицом к стене и снова заделалась папоротником. Я пересчитала все цветочки на правой половине обоев, затем перешла на левую и уснула. Почему-то никогда мне не хватало сил досчитать все цветки до конца. Лучшее снотворное срабатывало без промаха.

Однако не получается спать вечно, если все-таки теоретически ты еще жива, поэтому где-то к пятнице я прочухалась, скинула с себя папоротникообразное состояние и приняла вертикальное положение. Чисто из интереса, что из этого выйдет.

– Может, тебе еще полежать? – взволнованно уточнил Ромик. – А то ты просто-таки прозрачная, натурально приведение.

– Да что ты? Как Карлсон? – с недоверием дошаталась до зеркала я. Оттуда, из Зазеркалья на меня глядело бледнолицее существо в огромной ночной рубашке, фиолетовые круги под глазами и оскалившиеся губы придавали существу окончательно инопланетный вид. Я подумала, что в таком жалостном виде меня бы пожалел даже Полянский, если бы имел возможность посмотреть. А может, ему фотографию выслать? И с обратной стороны попросить прощения на случай моей скорой смерти. Что-то типа «Я знаю, как мало значу в твоей жизни теперь, но прошу всего лишь прощения. Если мне суждено умереть, знай – я не предавала тебя, я любила тебя всем сердцем! Всем моим разбитым сердцем! Искренне твоя навеки Катя Баркова». И фотка с потерянным выражением лица. Бледного, почти прозрачного лица.

– Блеск! – не удержавшись от всего великолепия мечты, высказалась вслух я.

– Ты о чем? – озадаченно смотрел на меня братец. Я оглядела его с ног до головы и помрачнела.

– Вот скажи, если бы из-за тебя девушка почти умерла, ты бы ее простил? – решила сделать что-то типа тест-драйва я.

– За что? – деловито уточнил он.

– За… предполагаемую измену, – подбавила данных я.

– Предполагаемую или реальную? – не отставал он.

– Ну, предполагаемую. Хотя вполне реальную, – усложнила задачу я. Ромка задумался, почесал репу и ответил:

– Ну его, на фиг. Один раз смогла, значит и второй раз налево пойдет. Нехай помирает, раз такая дура. Тем более, когда «почти» помирают, то это всегда проходит.

– Сам ты дурак последний, – взвилась я, ясно давая понять, что Ромик, как всегда, выбрал неправильный вариант ответа. Пусть и честный, но неправильный. Гад. И Полянский в таком случае тоже гад первостатейный. И на примирение мне нечего рассчитывать, так что осталось мне только действительно лечь и помереть. Но… Что-то как-то неохота. В другой раз. А пока остались у меня в жизни какие-никакие незавершенные дела. Например, отомстить этой сволочи Полянскому за его тупой мужской шовинизм. Подумаешь, увидел загорелую девушку. Эка невидаль! Мог бы и … Так, стоп. Это я уже говорила. Тогда надо мстить Селивановой. Хоть и не слишком понятно, за что, но зато приятно. И дело это пойдет только на пользу моей карме.

После такой мозговой активности измотанный организм потребовал душевного отдыха, который я себе организовала в виде Полинки, которая всю субботу с готовностью поливала мужской род грязью и подогревала мне, болящей, глинтвейн. В воскресенье я мазала уже отошедшую от мук красоты морду лица сметаной и увлажняющими кремами, а внутрь себя запихивала полезную овсянку с вареньем. Радость жизни возвращалась ко мне практически бегом. К вечеру понедельника я была настолько довольна неожиданно обломившимся мне отпуском, что была готова, во-первых, вообще навсегда отказаться от мужчин. Во-вторых, я в который раз убедилась, что женщины, в большинстве своем (не считая Селивановой) гораздо лучше, умнее и мудрее мужчин. В-третьих, подумала, что работа не волк, в лес не убежит, а посему надо как-то к среде стереть с лица это довольное лоснящееся выражение, а то тетя-доктор меня пошлет… Просто пошлет. На работу. Что, в-пятых, однозначно не может быть выражением космической справедливости. Потому как по справедливости я имею право еще на недельку безделья.

– Надо вечером пить холодное молоко. Можно раскашляться, – вошел в мое положение Ромка. Что-что, а работу он ненавидел также как и я. Однако космическая справедливость в который раз показала мне, кто в доме хозяин, и сделала все по-своему. Не желая, видимо, допустить моего падения в пропасть лесбиянства и мужененавистничества, она организовала мне мужчину с доставкой на дом. Прямо в понедельник вечером. Пятнадцатого октября. Ромик, как всегда, куда-то собирался, потому что было уже довольно поздно, за окном стемнело. Самое время вампирам вылезать из своих углов. Поэтому он был сосредоточен и зол. Когда в дверь позвонили в сто тридцать пятый раз, он заорал.

– ЗВОНЯТ, ТВОЮ МАТЬ! КАТЬКА! ТВОЮ МАТЬ!

– У меня та же мать, что и твоя мать! – спокойно отреагировала я. А меня не возьмешь на такой дешевый понт. Пришлось Ромику бросать свои поиски дисков, правильных джинсов, тусовочных «кенгурух» и прочего кошмара, в котором он посещал ночные бдения вампиров и шлепать в прихожую. Я расслабленно уставилась на голубой экран. В прихожей было тихо. Потом я услышала взволнованный голос Ромки, который вежливо (Вежливо!!!) предлагал кому-то пройти на кухню и испить кофейку.

– Кто там? – тихо спросила я у него, когда он материализовался на моем пороге с помертвевшим лицом. – Налоговая? Или ОВД? В чем тебя обвиняют?

– Это к тебе, – выдавил он. – Кажется, Лайон.

– Кто? – подпрыгнула на кровати я.

– Лайон! Пьет кофе на нашей кухне. Ты что, и правда решила эмигрировать? – потрясался он. Я задумалась. Как это я умудрилась забыть про его приезд? Ладно, у меня есть железобетонное объяснение, я болела.

– Только откуда у нас кофе? – на всякий случай уточнила я, потому что последнюю ложку Нескафе я уничтожила еще в воскресенье.

– Я налил. Из банки в шкафчике, – как ни в чем не бывало пожал плечами он. Я взвилась и стала лихорадочно одевать на себя что-то более приличное, нежели необъятная ночнушка третьей свежести.

– Как ты мог! – параллельно шипела я на брата. – Неужели же не видел, что это вовсе и не кофе.

– А что? – удивился он. Действительно, если в банке из-под кофе лежит порошок темного цвета, зачем о нем думать, кофе он или не кофе. А ведь это был слабительный коктейль для похудания. Что-то типа Гербалайф, только нашего, бронебойного российского производства. Продукт Римкиного беспокойства о моей фигуре.

– Здравствуй, Лайон. НЕ ПЕЙ! – выдохнула я, не успев даже принять соответствующий вид. Только и смогла, что ведьмой влететь на кухню и остолбенеть перед совершенно иностранного вида худощавым мужиком. Он выглядел устало, но с интересом оглядел меня с ног до головы. Ничего особенно утешительного он там не увидел, поскольку я действительно нацепила что Бог послал, паникуя из-за его здоровья и благополучия.

– Are you all right? – спросил меня он, пытаясь как-то объяснить себе мои разные тапки. Один из плюшевого мишки, другой из плюшевого зайца. Я люблю плюшевые тапки, но вечно их путаю и теряю. Не считаю это недостатком! Я вынула у него из рук чашечку и аккуратно посмотрела внутрь. Вот черт, так и есть. Половину выпил. Нет в жизни счастья. Этот коктейльчик настолько бронебойный, что я, попробовав один раз, оставила его жить в шкафчике до лучших времен. Терять вес такой ценой я не была согласна.

– Я олл райт, – кивнула я и стала лихорадочно думать, что делать с американцем, которого мой братец напоил слабительным. Я ткнула в кружку. – Зачем ты это пил?

– I think it was cafe! – проявил неожиданное понимание русской речи он. Его глаза выражали недоумение. Кстати о глазах. В панике я не успела его как следует разглядеть, а ведь между тем поглядеть было на что. Если бы я повнимательнее разглядывала в свое время его фотографии, я, может быть, и вовсе не влюблялась бы в Полянского. Лайон представлял из себя удивительно классического, высокого и стройного красавца, шатена с чуть вьющимися волосами, идеально выбритым лицом и большими зелеными глазами. Просто-таки библейский красавец с этническими еврейскими чертами, но без огромного носа.

– Это не кофе, – пояснила свои неадекватные действия активным болтанием головы вправо-влево я. И предложила ему чай. Конечно, чай тоже нельзя было назвать идеальным, так как я даже не помнила, когда его заварили. Но он хотя бы не был слабительным.

– Can I drink it? Really? Are you sure? – он с недоверием осматривал напиток. Я с недоверием осматривала его. Интересно, что мне с ним теперь делать? Неожиданно мою притворно-больную голову посетила гениальная мысль. Вот он – ответ на все мои молитвы! Надо каким-нибудь образом приволочь его на работу, чтобы все (особенно Селиванова) увидели мой триумф. Только надо сделать так, чтобы он реально был дико влюбленным в меня иностранцем, бросающим к моим ногам весь мир.

– Пей-пей. Не бойся, – кивнула я, прикидывая, что именно надо сделать в первую очередь. Ведь не исключено, что когда Полянский (эта сволочь Полянский) узнает про нас с Лайоном, ему будет больно. Откуда он узнает? Ну, уж это как-нибудь организуется. Главное, побыстрее организовать нашу с Лайоном любовь. Лавер.

– I very glad to see you. I need you will be beauty, but you queen! – затарахтел он. Я разобрала в его словах какие-то ужасающе банальные комплименты, но языковой барьер встал передо мной во всей своей красе. Просто какая-то китайская стена. Ага, надо найти разговорник!

– How is your flight? – выдавила я из себя знакомую фразу и бросилась за литературой.

Впрочем, оказалось, что не так страшен черт, как его малюют. При желании и наличии словаря можно объясниться даже с эскимосом, не то что с человеком, который больше интересуется твоей внешностью, нежели лексиконом. Через пару часов мы с Лайоном мило щебетали на моей кухне и дощебетались до того, что ему лучше сегодня остаться ночевать у меня (на диване в кухне, конечно), а завтра я покажу ему Москву. Поскольку я не стала гнать его на улицу и оказалась достаточно похожа на высланную ему в свое время Риммой фотографию, Лайон был незамысловато счастлив. Его поездка в Россию вполне совпала с ожиданиями, хотя акклиматизация и смена часовых поясов далась ему «неожиданно» тяжело. Он приходил в себя всю ночь, практически не слезая с нашего унитаза, отчего я испытывала определенные муки совести.

– По крайней мере, он не станет подавать на нас в суд! – глубокомысленно хихикал Ромка. – Индивидуальная непереносимость местной воды.

– Сейчас я устрою тебе индивидуальную непереносимость местной сестры! – попыталась побить родственника веником я. Лайон, усталый и умиленный, наслаждался русским темпераментом и колоритом, пока, часам к десяти утра не уснул, наконец, тяжелым, неглубоким сном. Я обрадовалась, что его «акклиматизация» более-менее завершилась и у меня появилась возможность подумать. А подумать, наконец, мне надо было всерьез. Допустить промашку в акции мести «за все то зло» я не могла.