Глава 19
Ну не смогла я, не смогла!
Странное это было чувство – просыпаться по утрам и не подскакивать на кровати, в истерике собираясь куда-то бежать. Медленные и протяженные, теперь мои дни начинались с чашки кофе и круассана внизу, в кафетерии, а заканчивались где-нибудь в компании малоизвестных молодых и не очень людей, к которым меня беспрестанно таскала теперь Варечка. Она считала, что меня обязательно надо отвлекать. От чего? Я ничем не была увлечена и решительно не знала, куда себя девать, но не могу сказать, что мне это как-то мешало. В конце концов, я столько времени в своей жизни посвятила абсолютной праздности, что теперь просто словно обула на ноги удобные, давно разношенные тапочки. Они были мне впору, в них было все так же удобно шаркать по коридорам тихой сумрачной квартиры. Я оставалась у Варечки, хотя отец, радуясь возвращению блудной дочери, развил невероятную активность. Он постоянно вытаскивал меня на какие-то просмотры квартир, спрашивал, куда бы я хотела слетать на Новый год, просил заехать к знакомому дизайнеру, чтобы взглянуть на проекты перепланировки. Я делала это все совершенно механически, чтобы просто не огорчать отца. Иногда я неделями оставалась с ним в нашем загородном доме, только чтобы побыть с ним. Он был, в общем-то, в порядке и для всех, кто не знает его, совсем не казался больным. Он сам водил машину, играл со мной в шахматы и любил вечером вместе посмотреть боевик. И только эти визиты сосредоточенных незнакомых людей напоминали о том, о чем я лично даже не хотела думать. Ежедневно отец запирался в своей спальне с этими светилами медицинской науки, которые (из чистого уважения к огромным деньгам, которые им платили) снизошли до лечения на дому. После этого самого лечения отец бывал слаб и уставал, как никогда. Тогда я отказывалась от любых моих планов, какими бы они ни были, и оставалась дома.
– Поезжай. Что ты будешь сидеть? – ругался он. – Что я, ребенок? Мне соску вставлять не нужно.
– Хочешь партейку? – предлагала я, пропуская все его ворчание мимо ушей. Интересно, кажется, именно в такие моменты я хоть немного, но узнавала своего отца. Я его никогда не знала. Разве можно прожить столько лет с кем-то вместе и совсем его не знать? Или это он так изменился? Сидящий напротив меня в кресле усталый пожилой мужчина с ласковыми глазами не имел ничего общего с тем, кто приезжал домой пьяным, гремящим оружием, с девкой на каждой руке. Было ли это, был ли это вообще он?
– Твоя мама... она настоящая женщина, – сказал он как-то, задумчиво глядя на шахматное поле.
– Что ты имеешь в виду? – удивилась я. – А что, бывают ненастоящие? Игрушечные?
– Полно. Я только с такими, кажется, и имел дело.
– А как это отличить? – заинтересовалась я.
– Не знаю, – пожал плечами он. – Нужно прожить всю жизнь. Твоя мама, она... не так уж много она видела от меня хорошего. Не такая уж хорошая у нас была жизнь.
– Ну что ты... – встряла я, но он только покачал головой.
– Я знаю, знаю. Она могла бы и уйти, да? Ты это хочешь сказать? Я ведь порой бывал просто ужасен. Ты вот ушла, да? Не стала терпеть, и все. Мне кажется, ты сама не понимаешь, насколько похожа на меня.
– Мне не так давно это уже говорили, – ухмыльнулась я.
– Что будет, когда меня не станет?
– Пап! – возмутилась я. – Не говори так.
– Я думал – кому все это? Мама твоя дальше нашего сада носу не высунет. Внука нет. И не будет? – Тут он просительно заглядывал мне в глаза, но, видя мои растерянные глаза, поднимал руки вверх, сдаваясь. – Управляющие компании? Это такие все проходимцы, растащат все, и конец. Сложно, сложно стало. Никеш, а сейчас я вот смотрю на тебя и думаю: а ничего и не сложно. Такая ты у меня выросла, что со всем справишься. Да?
– Ну что ты такое несешь? Сам ты со всем справишься. Это же твоя империя! Твое дело жизни.
– Дело жизни, – вздохнул он. – Сколько мне той жизни осталось, кто знает? Эти вот только, шарлатаны. Оборотни в халатах. Улыбаются, говорят какие-то округлые слова. «Поводов для опасений на сегодняшний день не вижу». Что это должно значить? Что ты, старый осел, вероятно, доживешь до завтра?
– Они все так говорят, – вступилась я за врачей. – Знаешь, это как юристы – они тоже всегда дают только до восьмидесяти процентов гарантий. Никогда больше, даже в очевидных случаях.
– Да уж, те еще свиньюги! – хмыкнул отец, делая ход. Камин теперь у нас горел всегда, когда в гостиной находился папа.
– Я раньше смеялась, когда Журавлев говорил клиентам: «В вашем случае шансы – пятьдесят на пятьдесят, но мы еще посмотрим, кто кого». А люди в тюрьме, у людей крыша едет, у них истерика. Они там сидят по двадцать человек в одной камере. Через унитаз переговариваются, через веревочные дороги хлеб передают, чай и записки. Им разве может хватить этого «пятьдесят на пятьдесят»? Даже если они и виновны. У меня клиентку чуть не посадили из-за кражи одного платья за пятьдесят баксов. Виновна она? А ее преподаватель в институте из-за зачета заставил ее с ним спать. Ты не представляешь, пап, какой у нас сумасшедший мир. А в одной тюрьме, где я была, растут дети. Прямо за забором у них игровая площадка. Представляешь, пап, каруселька, песочница, а глаза поднимаешь – колючая проволока и надпись: «Под напряжением».
– Знаешь, Никеш, – он взял меня за руку, – ведь я-то, дурень старый, так надеялся, что ты никогда, слышишь, НИКОГДА в жизни не пересечешь порога тюрьмы. Даже на секунду! Не будешь даже адреса знать. Я хотел, чтоб твоя жизнь была легкая, как пушинка. И чтобы ты беззаботная была, как бабочка. Улыбалась и пела. А ты вот... такая.
– Ты разочарован? – замерла я.
Он поднял на меня взгляд, помолчал немного, потом улыбнулся и помотал головой.
– Я очарован. Детка, я очарован тобой. А сейчас беги, мне надо отдохнуть. Да и тебе тоже.
* * *
На Рождество я решила остаться в Москве. Отец был не в том состоянии, чтобы ехать куда-то далеко, и хоть он требовал, чтобы мы с мамой бросили его вместе со всеми его чертовыми эскулапами, мы, конечно же, категорически отказались следовать его советам. Я сказала, что скорее съем на границе свой паспорт и что мне весь этот курортный отдых претит с детства. Отец смирился и отстал. Мы договорились, что сам Новый год мы проведем вместе, в нашей квартире в городе, а потом я уеду и поживу какое-то время у Варечки. Моя собственная квартира, по словам отца, должна была уже быть готова через пару месяцев, крайний случай – к весне. Он был так горд, говоря это, а я даже не могла представить, что мне с ней делать. Наверное, надо будет кому-то сдавать, потому что жить я там, в общем-то, не собиралась. Я просто не мешала отцу, старавшемуся сделать все на случай, если его не станет. А так я либо торчала с родителями, либо по-прежнему, хоть и не так часто, жила в своей маленькой комнате на Патриарших, сидела на подоконнике, смотрела на сияющий беспокойный мир сквозь оконное стекло, такая похожая на собственный портрет. Я подумывала в будущем поехать с Варечкой в Италию, чтобы она все-таки показала мне все эти ее любимые картины в правильном свете и научила в них разбираться. А Новый год, после официальной части с родителями, я приехала отмечать именно на Варечкину кухню. Подруга считала это безумием и требовала, чтобы я опомнилась.
– Мне бы твои возможности, – ворчала Варечка, – уж я бы нашла, куда их применить.
– Ну найди! – смеялась я, подпаивая ее дорогущим вином из погребка неподалеку.
– Я бы устроила собственную галерею, искала бы талантливых художников и продвигала их творчество.
– О, да ты – прямо ценитель. Ты лучше продвинь себя. Как там, выставка твоя когда будет? – подсмеивалась я.
– Не знаю, когда, – огрызалась она. С выставкой действительно были проблемы. Обещания, которые ей дали какие-то ее правильные люди, пока что никто не спешил приводить в исполнение, и Варечкина жизнь вернулась на круги своя. Она сдавала комнаты, бродила по художественным салонам, вела умные творческие разговоры, которые меня больше смешили, – в общем, жила, как и положено жить нормальной московской богеме. Без денег и без проблем.
– А хочешь, я у тебя комнату эту сниму на пятьдесят лет вперед? – предложила я. – И ты все сможешь сделать, что нужно. Все-таки устроишь эту выставку.
– Мне подачек не надо! – фыркнула Варечка, скорчив рожицу.
– Ничего себе «подачек»! Я, вообще-то, пытаюсь выгодно вложить наличные. Только тут, в этой твоей дурацкой нелепой квартире, я чувствую себя человеком, а сейчас ты можешь выставить меня за дверь в любую удобную минуту.
– Это да, могу, – кивнула она, – могу турнуть.
– Вот именно. А значит, я должна как-то защитить собственные права. Я хочу иметь возможность появляться и оседать тут в любой момент времени, без ворчания и претензий со стороны собственника.
– Как излагаешь! – восхитилась Варечка.
– А посему... – тут я назвала сумму. – И это все, что я могу предложить.
– Ты... ты сошла с ума? – охнула она.
– Ничуть, – покачала головой я. – Предложение действует только в новогоднюю ночь.
– Да с такими деньжищами я могу вторую комнату никогда вообще не сдавать, – обрадовалась Варечка, хотя, признаться честно, мы с ней вполне неплохо уживались в одной комнате в сезоны, когда Москву наводняли жадные до русской культуры туристы. И вообще мы с ней жили хорошо. В этом и была, наверное, самая главная тайна – мы с ней любили друг друга, но ничего друг от друга не ждали. Разве что только, что кто-то купит пельмени.
– Ну так что, по рукам? – ухмыльнулась я.
– По рукам. Буду тебя грабить, но только ради искусства, – улыбнулась она в ответ. И в эту минуту в дверь позвонили. – Кого там еще принесло?!
– Деда Мороза, – расхохоталась я, подлив себе еще немного дорогого и, кстати, слишком кислого вина.
– Много не пей, а то тебя опять понесет к неприятностям, – посоветовала мне Варечка и ушла открывать дверь.
Я схватила бокал и последовала за ней. Неприятности поджидали меня прямо за открытой дверью. Там стоял мой Синяя Борода, худой, еще более растрепанный, чем обычно, с бутылкой чего-то в руке. Он был как потерянный кем-то ребенок и прожигал меня взглядом. Я знала точно, что он пришел, чтобы забрать мой с таким трудом выстроенный, добытый в боях покой.
– Максим? – ахнула я, невольно вцепившись пальцами в дверной костяк.
– Я звонил твоим родителям, – растерянно пробормотал он. – Ты, как всегда, отключаешь телефон.
– Я его поменяла. Я не хотела, чтобы ты знал мой номер, – сказала я спокойным (даже чересчур) тоном. О, чего мне стоило это спокойное лицо, эта хорошая мина при плохой игре!
Он потупился.
– Они сказали, что тебя нет. И что они не знают, когда ты будешь. А я почему-то даже не сомневался, что ты здесь.
– Да, ты прав. Это была ошибка – открыть тебе это место, – ехидничала я, но он, кажется, этого даже не понял.
– Я не помнил, какой тут этаж, я зашел к нескольким, а потом сказал про художницу – и меня послали...
– Послали? – прыснула Варечка.
– Послали сюда. Ваши соседи, должно быть, подумают черт-те что.
– Это нас не пугает, – пьяно хмыкнула Варечка.
Максим посмотрел на нее смущенно, а потом снова перевел взгляд на меня.
– Мне надо с тобой поговорить.
– Говори, – пожала плечами я, вцепившись ногтями в ладонь, чтобы не завизжать, не броситься к нему и в то же время не выставить его прочь, осыпая проклятиями.
– Можно войти? – спросил он, так как Варечка продолжала стоять на проходе, заслоняя собой вход.
– Да, пожалуйста. – Она отвела руку, но сама не двинулась с места, с любопытством и насмешкой наблюдая за ним, неуверенно пробирающимся ко мне.
– Что ты хочешь? – спросила я, не в силах ждать его разговоров и объяснений. Мне было тяжело на него даже смотреть. Все эти месяцы я делала все, чтобы забыть его, но он мне снился. Во сне он сидел рядом со мной, на краю моей скрипучей железной кровати, и смотрел на меня. Я хотела его о чем-то спросить, но не могла произнести и слова. А он сидел, грустный, а потом уходил. И каждый раз, когда он уходил, мне хотелось умереть. И я мечтала только о том, чтобы перестать видеть сны. Просто перестать видеть сны. А получить его наяву – как подарок на Новый год, об этом я не мечтала. С этой его нервной походкой, с этими рваными движениями, в моей комнате – живьем – этого было слишком много. Я не могла этого перенести.
– Я не знаю. Не знаю. Я не могу тебя забыть, – пробормотал он.
– Ну что ж, это свидетельствует о том, что у тебя пока еще нет болезни Альцгеймера.
– Твои родители сказали, что... что я могу оставить тебе сообщение. Кажется, они решили, что я – просто какой-то твой друг, который хочет тебя поздравить.
– А ты чего хочешь? На самом деле? – поинтересовалась я.
Он задумался, а потом коротко сказал:
– Тебя.
– А что потом? – аккуратно спросила я.
Он вздохнул и пробормотал:
– Все, что захочешь!
Я ухмыльнулась. У него было такое лицо, как будто он только что принес себя в жертву страшной, злой и жестокой богине Любви. Интересно, и чего он от меня ждет? Что мне теперь делать? Падать прямо ему в руки? Мечтать о счастливом будущем? Примерять белое платье? Или бежать покупать ему носки? Сейчас я была гораздо позитивнее настроена в отношении всего этого безобразия. И мечты о гордом одиночестве меня почти не посещали. Да и независимость уже как-то утратила свою актуальность.
– Ну, что скажешь? – с волнением спросил он, а бутылка в его руках дрожала.
– Да что тут скажешь? Словами тут не поможешь, – рассмеялась я и бросилась к нему.
Смешно мы, наверное, смотрелись с ним – парочка тощих Кощеев, вцепившихся друг в друга. Мы не могли оторваться друг от друга, а я и не знала, что можно вот так, до боли в теле, хотеть, чтобы кто-то просто был рядом. Независимость – другое название для одиночества, только и всего. Я стояла в объятиях Максима, глядела на его беспокойное тонкое лицо, оттененное мягким уличным светом, разливавшимся в моем окне, и думала, что, какими бы мы ни были сумасшедшими, гордыми упрямцами, все же есть надежда, что вместе нам будет куда лучше, чем друг без друга.