Сильнее всего на свете Нонна ненавидела детей. Конечно, чужих – своих у Нонны не было, слава богу. И, проработав пять лет в школе, она уже не была уверена, что так уж их хочет. Родители школьников по большей части не имели никакого представления о том, что есть такое их собственные дети. Дети хамили, матерились прямо при учителях (спасибо, что не на учителей, потому что и это бы Нонну уже не удивило). Дети стреляли сигареты у школьных охранников, а однажды один ученик десятого класса пронес на урок английского банку пива. На жесткое требование Нонны немедленно выбросить алкоголь и заняться уроком детина ответил, чтобы Нонна Аркадьевна «кончала бузить», и предложил ей пива.

– Холодное! – поделился он, искренне не понимая, из-за чего весь сыр-бор и зачем «немедленно к директору». За годы работы в школе у Нонны выработалось умение скрывать свои чувства, а от его ледяного командного тона даже Анна порой подпрыгивала на месте. Маска злюки помогала Нонне вбить в головы учеников хоть какие-то знания: базовые понятия о временах, формах глаголов, самые распространенные фразы на английском.

Жизнь в школе приносила массу интересного и занятного, или, вернее, абсурдного и бесполезного. Чаепития, дни рождения в учительской, сплетни и бесконечные отчеты – короче, все, что угодно, кроме денег. Нонна не раз участвовала в разного рода абсурдных мероприятиях типа конкурса «народные умельцы России», когда всему учительскому составу приходилось мастерить поделки, которые, предполагалось, должны были делать школьники, и ее это уже не пугало. Болото засасывало.

– Эти дети рождаются такими или становятся? – интересовалась Женька, крайне далекая от проблем воспитания и оттого сохранившая исключительно романтические представления о семье и браке.

– Мне кажется, их можно сразу по выходу из роддома ставить на учет в детскую комнату милиции, – пожимала плечами Нонна. – Единственное, чем эти сегодняшние дети обладают – это высокой самооценкой. Такой высокой, что хочется взять и стукнуть их прямо по самооценке.

– А куда смотрят родители? – удивлялась Анна, ее дети были больше похожи на нормальных детей: они любили не только компьютеры, но и сказки, обожали лепить из пластилина. Нонна таких почти не встречала в своей школе.

– Родители. Вот отличный вопрос – куда смотрят родители. Большая часть смотрит в бутылку или интересуются только своей работой. Самые страшные – те, которые считают, что хорошее воспитание выражается в покупке самых дорогих и модных гаджетов и самой модной одежды. Эти дети смотрят на мир с презрением, и этому они научились у своих родителей.

– Но а если с ними серьезно поговорить? – предлагала Женька.

– Поговорить? С родителями? Было бы неплохо, но некоторых я в глаза не видела ни разу за все те годы, что мучаюсь с их наглыми отпрысками. А однажды один так называемый «отэц» мне вообще заявил, что будет очень признателен, если я заткну хавальник и перестану доставать его сына.

– Что?

– А то! А иначе хуже будет. Ночи-то темные, а дороги-то узкие, – развела руками Нонна.

Но это было, конечно, исключение. Обычно на родительские собрания удавалось заманить только треть родителей, и приходили как раз те, чьих детей можно было выносить и к кому у Нонны не было особых претензий. А производители тех ужасных шалопаев, которые мешали вести уроки и не поддавались никаким педагогическим приемам, никогда не являлись на собрание. Похоже, знали, что ничего хорошего их там не ждет.

Когда Нонна только устраивалась в эту школу после института – рядом с домом, удобный график, симпатичный историк, – она была уверена, что это только на пару лет, пока она не подыщет что-то более подходящее. Мужа, например. Но с тех пор концепция изменилась. Замуж Нонна больше не рвалась, хотя и не отбрасывала возможность такового поворота. Она просто перестала суетиться по этому вопросу. После пары невразумительных и каких-то совсем неромантичных романов Нонна утратила энтузиазм. Вера в то, что мужчины в женщине прежде всего ищут нежную, участливую и любящую душу, тоже как-то подугасла.

– Задницу они ищут красивую, вот и все, – уверяла она теперь. – А потом что? Сидеть и в одиночку тянуть детей, как Анна? Нет уж, спасибо. Или нормальный человек – или никакого.

– Никакого? – ужасалась Женька. – Неужели ты согласишься прожить всю жизнь в одиночестве?

– А неужели ты всю жизнь будешь стелиться перед мужиками, только чтобы они на тебя обратили внимание? – строго парировала Нонна.

– Я не стелюсь, – обижалась Женька.

– Сделай мне кофе, – командовала Нонна, и Женька немедленно бежала исполнять.

Анна только качала головой и улыбалась. И делала Жене салатик, чтобы та не волновалась, что поправится. Рядом с ней все чувствовали себя самыми лучшими. То, что Анна до сих пор никого не встретила – уже почти четыре года она жила одна, – было, по мнению Нонны, самой чудовищной несправедливостью и абсурдом. Уж Анна-то! Если бы она только захотела… Нонна столько раз предлагала. Да любой бы побежал, только бы поманила. Чай, не Женька, у которой на лице прямо написано, что об нее можно ноги вытирать. Но нет, Анна упрямо крутила головой и отказывалась от любых предложений еще до того, как они были озвучены. Впрочем, надо признать, что с серьезными предложениями от серьезных мужчин сейчас были проблемы. Все больше попадались такие, как Аннин брат Ванюшка – сплошная легкость бытия, пофигизм и ничего больше. Или такие, как Олесин Максим – а уж от таких отношений, дорогой Господь, защити и сохрани. Олесю Нонна подобрала три с лишним года назад и с тех пор продолжала опекать на правах старшего товарища и просто более опытной и умной женщины. Олеся была на пять лет младше, нуждалась в некотором руководстве мудрого наставника – а для Нонны не было ничего более «вкусного», чем кого-то учить и наставлять, а также спасать. Как только Олеся познакомилась с Максимом Померанцевым, спасать ее можно было хоть круглые сутки.

Сегодня Нонну задержали в школе, но не тортики, как предположили Ванюшка с Женей, а вариант № 2 – тупое мероприятие, вернее, его репетиция. Казалось бы, пятница, май, все нормальные люди должны лететь по дорогам Подмосковья на дачи. Ха-ха, лететь?! Ну, плестись. Неважно. Или хотя бы сидеть за огромным столом в доме Анны и расписывать пулю, обсуждая свежие сплетни, которых у одной Нонны имелся десяток. Вместо этого Нонна сидела в актовом зале на стуле на сцене, украшенной прошлогодними сушеными кленовыми листьями, которые постоянно крошились на пол, и читала вслух по ролям какие-то невероятно бездарные стихи о Природе и Любимой Родине.

– В этом году в РОНО решили провести творческий вечер, который ознаменует собой окончание учебного года, – сообщила с постным лицом директорша Ольга Савельевна. Потом, оглядев потухший и тоскующий учительский состав, она поднатужилась и нацепила на лицо фальшивый энтузиазм и немного восхищения. Ужасные стихи принадлежали перу главы межрайонной комиссии РОНО, тучной женщины, которая уже много лет наводила ужас на директоров школ и которую за глаза звали комиссаршей.

– Прекрасные слова, не правда ли? – «сияла» Ольга Савельевна. – «И шепоток ручьев разбудит, и лист осенний опадет». Какой стиль!

– Ольга Савельевна, это же идиотизм, – осторожно высказалась Нонна. – Зачем им этот вечер? Для кого?

– Для всех нас, чтобы мы могли сблизиться, почувствовать корпоративный дух. От всех школ нашего округа будут выступать. Нам достался стих про осень.

– Скажите, а это самый длинный стих в ее арсенале, или у комиссарши были длиннее? – хмыкнул историк. – Потому что это своего рода рекорд – три страницы таких вот рифм. «Осень – Мы не просим». Кого и о чем? Или это – «Капая – Зацветая»? Это вообще не в рифму.

– Это белый стих, – фыркнула директорша.

– А это? «Желтая палитра – Сто четыре литра»! – зачитал историк, вызвав у большинства присутствующих дам такой хохот, что директорше пришлось даже стучать линейкой по столу, чтобы усмирить педагогический состав.

– Если человек бездарен, он бездарен во всем! – выдохнула химичка, отсмеявшись. У нее, как это иногда все же случалось даже с учителями, завязался роман на стороне – за пределами школы, так что она страдала сейчас даже больше Нонны.

– От таких стихов не только лист, все опадет! – возмущенно бросил физрук, который, как и историк, пользовался льготами из-за того, что был мужчиной, и надеялся избежать позорного участия в «корпоративе». Но тут был другой случай, комиссарша отдельно пожелала, чтобы все доступные мужчины обязательно участвовали – ее стихи как нельзя лучше сочетаются с мужским тембром.

– Почему вообще все потакают этому идиотизму? – поинтересовалась учительница литературы и русского языка, которую от комиссаршиной «поэзии» буквально выворачивало наизнанку. Она любила Пастернака и Цветаеву, так что ей было особенно тяжело переносить «шепоток ручьев».

– Потому что нам нужны фонды на ремонт первого этажа и спортзала. Значит, так, – отрезала Савельевна, – каждому даем по строчке. А чтобы звучать чуть подольше, будем повторять строчки вместе.

– А еще можно разыграть в лицах, – вытянула руку Нонна. – Я могу быть «лист». Я могу опадать в оркестровую яму.

– Отличная идея.

– Что? – нахмурилась она.

– Все шутите? Между тем можно действительно как-то оживить читку.

– Оживить труп невозможно, – возразил историк.

– Мы можем показывать слайды с красотой и ручьями, – радостно предложила директриса.

– О, нет! – застонали учителя.

Нонна уронила голову на плечо соседки и закрыла глаза. Она любила пятницу у Анны даже больше своей дачи под Солнечногорском, она любила преферанс, любила сплетни и их компанию, даже Ванюшку любила за то, как изящно он терзает Женьку. Она была не готова показывать слайды, она хотела домой.

Но когда ей удалось высвободиться из пут комиссаршиного творчества и долететь (буквально двадцать минут пешком) до дома Анны, выяснилось, что спешила и переживала она напрасно. Подруги все еще не было дома. И на звонки она не отвечала.