Шестого июля я родила девочку. Три килограмма пятьсот шестьдесят грамм. Пятьдесят один сантиметр.

– Сейчас к вам подойдет педиатр и расскажет о дочке. Хорошо? – спросила меня добрая вспотевшая акушерка. Я подумала, что даже те сведения, что она выдала, были для меня лишними. Три с лишним кило чего? Полметра кого?

– У вас девочка.

– Кто? – я не понимала, что происходит. Совершенно ничего не понимала. Ужасно хотелось спать и курить. И от героина я бы совсем не отказалась. Но блага цивилизации были мне недоступны. Только больничная койка и кусочек дерева в окне. Как говорится, и на том спасибо, ведь предыдущие двенадцать часов по сравнению с этой койкой и этим деревом были сущим адом. Никогда бы не подумала, что моя так называемая беременность закончится таким мучительным и неизбежным актом. Если б знала – ни за что б не подписалась на это безумие. Да я бы настойки из любого дерьма бы хлебала, только бы избавиться от своей участи. Но, как говорится, что выросло, то выросло. Народные средства не помогли, так же как и мое двухдневное выпадение из реальности ничуть не повлияло на поток жизни. Меня заполонили, окончательно и бесповоротно. Маленькая жизнь поселилась, укоренилась, угнездилась и принялась на правах хозяина курочить мое тело так, как ей было удобно. Тихо, незаметно, исподволь она победила в этой войне. До шестого месяца я не замечала ничего. После неудачной попытки самоаборта я как-то расслабилась и постаралась выкинуть все мысли из головы. Все абсолютно, а не только плохие. Да, от маринованных кабачков меня тошнило, а вот сахар я могла бы есть ложками, если б мне его кто-нибудь дал, к примеру. Но на этом все. И только на шестом месяце неожиданно я не смогла влезть в свои джинсы.

– Мать, а у тебя уже прям живот! – восхитился Лекс.

– Чему ты радуешься? Я же не смогу выйти из дому.

– А я тебе отдам свои штаны, – заржал он. Но веселого было мало. Еще три месяца я только и делала, что понимала, какую ошибку допустила. Штаны малы любые, голова кружится, от винта тошнит. Героин не дают, орут, что рожу урода. Все время хочется есть и курить. За всем этим я как-то не очень отчетливо понимала, что пинки внутри моего «Я» – это новый человек со своим «Я», который скоро и неизбежно выйдет наружу и заявит свои права на меня. Да что там, я совсем не понимала, что ношу человека. Лекс был доволен – мне было этого достаточно. Жить одним днем, не думать о том, что будет завтра – вот мой девиз. Ведь завтра мы все умрем. Разве может иметь значение какой-то там ребенок.

– Три килограмма пятьсот шестьдесят грамм, – сказали они и стали ждать, когда же я, наконец, начну радоваться. И это после всего того, что они со мной сотворили.

– Я очень есть хочу. Можете дать поесть?

– Вам дочку показать?

– Потом, – я отвернулась. Разве хочется кому-нибудь смотреть на удаленный аппендицит. Или на вырванный зуб. Я не понимала разницы. Я спала на матрасе полуподвала Гангутского притона, когда у меня отошли воды. Стало мокро и страшно. Так страшно, что просто захотелось визжать и визжать без остановки. Заспанный Лекс, побледневший и неубедительный. Скорая помощь, долго не желавшая везти меня – безпрописочную – в «приличный» роддом.

– Только инфекционку могу предложить, – бесстрастно рубил мужик в грязно-сером халате.

– Но там же одни бомжихи, – возмущалась Надюха.

– А она кто? – кивал он в мою сторону. Но, в конце концов, паспорт с московской пропиской и, главным образом, мятая десятка смягчили его сердце.

– На проспект Согласия повезем.

– А с ней можно? – спросил Лекс и мне стало совсем плохо. Еще несколько минут – и я останусь одна. Я же не могу без него. Стальные клещи паники сцепили меня. Я запаниковала.

– Пусть он поедет с нами, а то я не поеду.

– И че ты делать будешь? Тут родишь? – заинтересовался медработник.

– Прекрати, я поеду, – оборвал меня муж, натягивая мятую кенгуруху.

Роды. Невозможно описать бурю эмоций, закрутившую меня. Глупо даже пытаться ее описать. Достаточно сказать, что я, как человек, не очень и понимавший, что был беременным, совершенно не поняла, что рожаю. Только боль, грязь, страх и холодная, пахнущая формалином комната.

– Не вставайте. Вам ходить нельзя.

– Но я не могу больше лежать!

– Потерпишь. – Какая-то отвратительная физиологичность этого процесса потрясла меня. Я принялась рыдать и биться в конвульсиях.

– Тужься! – орали мне, но я не понимала и смысла этого слова.

– Не тужься! – путали они меня. Потом что-то кололи, что-то перевязывали.

– Пятьдесят один сантиметр. У вас совершенно нормальная девочка. Даже странно.

– Время покажет. – Добавила из коридора поломойка. Конечно, факт рождения доношенного полноценного ребенка от наркоманки с Гангутской удивил даже меня саму. Не зря мне героину не давали, видать.

– Борщ будешь? – отозвалась на мою просьбу санитарка.

– Спасибо, – кивнула я. Это был чуть ли не первый борщ за всю мою беременность. Дальше меня отвезли в палату.

– У тебя кто? – впились в меня пять пар глаз. Все глаза располагались на лохматых измотанных лицах. Лица торчали из мешковатых байковых рубах с разрезами для выгрузки груди.

– Девочка, – буркнула я. Общаться с ними у меня не было никакого желания. Отсутствие Лекса, полная невозможность его увидеть, убедиться в моей для него нужности – это было настоящей пыткой.

– Сейчас принесут детей, – захлопали в ладоши мои сокамерницы через пару часов. Нам выдали по кульку и порекомендовали предложить им грудь. Я сидела как истукан и не могла заставить себя посмотреть на этого варвара, желавшего теперь меня съесть – мою дочь.

– Ах ты, маленький. Рыбка. Зайка. Солнышко. – Неслось со всех сторон, и я понимала, что со мной что-то не так. Через неделю меня выписали.

– Привет, детка, я обо всем договорился, – чмокнул меня Лекс у выхода.

– С кем? – не поняла я.

– Как с кем? С мамой. Не вести же тебя с малышом на Гангутскую!

– Куда? – поразилась я и решила уточнить. – К твоей маме? К Ванессе Илларионовне?

– Ну да. Это ж ее внучка. Она рада до ужаса и ждет нас. Вот, дала денег на такси.

– Аттракцион невиданной щедрости, – съязвила я. Но кулек у меня в руках заорал и я перестала ломаться.

– Как назовем?

– Мао Цзедун, – пожала плечами я. – У тебя есть чего-нибудь?

– О чем ты?

– Да хоть о чем.

– Ты же кормящая мать! – ужаснулся он. Но ужаснулся он фальшиво.

– И чего? Может мне вступить в клуб счастливого материнства? Ты хотел ребенка, так вот он. Получите, распишитесь. А мне героину, пожалуйста.

– Обойдешься, – рявкнул он и дернул меня за плечо. Мне было почему-то на все наплевать. Скоро все закончится, думала я. Но передо мной раскрылись двери уютной каморки папы Карло. Ванесса Илларионовна, противно щебеча, запустила нас в дом. В комнате обнаружилась кроватка для мини-монстра, куча б\у пеленок и несколько погремушек.

– Хочется повеситься.

– Ребенок плачет. Покорми. – Лекс лег на кровать и закрыл глаза. День выдался тяжелый, он быстро заснул. Дитятко честно орало практически без остановки и пачкало пеленки ударными темпами. К утру она перепортила их все и мне пришлось начать трудовой подвиг.

– Пеленки надо обязательно гладить с двух сторон. Теперь, когда ты стала матерью, надо делать все только для малышки.

– Это еще почему? – хотелось мне спросить, но не было никаких сил. Свекровь любезно терпела нашествие саранчи на ее запасы, но за это желала увесить меня своими советами.

– Утюг в секретере. Я вернусь к пяти, – я осталась наедине со своей «семьей».

– Черт возьми, я практически не спал. Что-то невыносимое.

– Это ребенок, чего ты хочешь?

– Да я понимаю, – кивнул он и исчез за порогом. Так у нас дальше и повелось. Он появлялся раз в три-четыре дня.

– Чтобы не слишком раздражать мамулю. – Приносил с собой запах свежескошеной травы и свободы, съедал наличные пищезапасы, трахал меня и уходил. Я честно рыдала. Три месяца бессонных ночей, кругосветных пеленок, страшной процедуры под названием «сцеживание». И вопли, вопли, вопли. Иногда я разворачивала ее и смотрела, как она орет. Сморщенная, розовая, голодная и неуемная. Никому, по сути, не нужная. Здоровая, крепкая. С хорошим аппетитом.

– Почему у тебя ребенок плачет? – однажды с этим вопросом ко мне подошла свекровь в третьем часу ночи. Я спала прямо с орущим ребенком на руках. Сил не было никаких.

– Не знаю, – честно ответила я.

– Успокой.

– А может, вы попробуете?

– Я не обязана нянчить твою дочь. Справляйся сама. Я не просила тебя ее рожать, – отрезала она. После этого в доме поселились скандалы. Я категорически потребовала героина.

– Мне надо как-то держаться. Я скоро сойду с ума тут. Принесешь?

– Принесу. – Кивнул Лекс. Вечером я, зажмурившись, ждала проникновения суррогата счастья внутрь меня. Разрывая естественные границы, причиняя неизлечимые раны, шприц перекинул мост между мной и свободой. Так мне казалось. Я легла на кровать, закрыла глаза и полетела.

– Ребенок плачет. Подойди.

– Сам подойди, – еле слышно ответила я. Пошли они все к черту, я хочу уйти в себя. Я хочу уйти совсем и, в конце концов, всегда этого хотела. А вовсе не этот подвиг не пойми ради чего.

– Подойди!

– …

– ПОДОЙДИ!!!

– От…сь, – я развернулась к стене и попыталась заткнуть уши. Какое мне дело до его ребенка? Лекс развернул меня обратно, ударил по лицу. Не сильно, как-то смазано.

– Или подойди к ней, или убирайся. – Я встала, шатаясь, накинула на себя первое, что попалось под руку, и вышла из квартиры. Осень кружила, задувая под одежду пыльные листья. Свобода миражем мелькнула на горизонте и исчезла. Перед глазами встало сморщенное розовое лицо дочери, заходящейся в крике. Ее жалкое маленькое тело в мокрых пеленках. Равнодушно спящий рядом Лекс, безумная Ванесса.

– Доигрался? Допрыгался? Имей в виду, я сдам ее в детдом. Не собираюсь испоганить себе остаток дней. – Она так и сделает, но что мне за дело? Я не понимала. Я не чувствовала никакой любви. Скорее ненависть или неприятие. Но свобода больше не могла бы ко мне вернуться, сколько бы героина я не вколола в себя. Она звала меня к себе, я не могла оставить ее. Не могла. Я вернулась к свекрови и осталась там, чтобы молча сносить ее попреки. Долгие ночи сменяли унылые, заполненные нищетой и нагрузками дни. Я шаталась по Питеру, волоча за собой тяжеленную старую коляску, и задыхалась. Аквариум этого города с его узкими, изъеденными трамвайными рельсами улицами, пожирал меня. Лекс, уже не нужный, нежеланный. Низкое небо, беспросветная жизнь. И все ради нее. Маленькой захватчицы, решившей стать мне дочерью.

– Тоже мне, достойный выбор. Кого ты сделала своей матерью? Неужели у тебя не было других вариантов? – спрашивала я ее, когда мы в очередной раз коротали ночь, наматывая шаги из конца в конец вытянутой комнаты.

– Агу, – отвечала она. Я плакала, прижимая ее к груди. Парадоксальным образом моя жизнь смешалась и перепуталась с ее появлением на свет. Она держала меня, не давала оборваться. Теперь у меня даже не было права прыгнуть с моста. Все права на меня получила она. Олеся.