Глава 16
«Бешеный Грамп» повесился на декоративном крюке, украшающем простенок гостевой.
Когда мы с Тимаковым появились в комнате, Ритольди уже сняли. Он лежал, накрытый желтым покрывалом до лба, торчал только седой хохолок. На крюке висел огрызок перерезанной веревки.
Перед ним на низком пуфике с отсутствующим видом сидел Репшин.
В обеих половинах гостевой и в коридоре толокся народ, в воздухе висел тревожный шепот, кто-то рыдал, на кушетке обмахивали впечатлительную барышню.
В окна струился свет, делая силуэты зыбкими, а комнату нечеткой от яркости.
Я тронул Репшина за плечо:
— Яков Эрихович…
Доктор словно очнулся.
— А, Бастель, а у меня тут странгуляционная асфиксия, вот. Я только совершенно не понимаю, зачем…
Он посмотрел на меня беспомощными глазами.
Присев у трупа, я приподнял край покрывала. Лицо Огюста Юлия Грампа Ритольди было устало-спокойным.
Он все решил для себя.
Прощай, железный старик, я знаю, я все видел в твоей крови. Но как же невовремя!
Я накрыл обладателя чистой, изумрудно-алой крови снова, подумал, что сейчас еще пересудов среди гостей не хватало, и повернулся к Репшину:
— Когда?
Яков Эрихович качнулся на пуфике:
— Ночью. Успел закостенеть.
Я представил, как старик Ритольди, решившись, встает с кровати, как одевается в чистое, как твердой рукой вяжет узел, последний раз смотрит на детский пальчик в шкатулке («Саша! Сашенька!») и накидывает петлю.
За моей спиной слышался вежливый голос Тимакова:
— Господа, попрошу выйти. Дамы, пожалуйста. Это трагедия, будьте добры освободить…
Шуршали платья, шаркали ноги, кто-то был недоволен, мой разум невольно выхватывал обрывки фраз: «У него, кажется, сын… Нет, внук… Неудивительно…»
Они все уже были в курсе.
Впечатлительной барышне принесли воды. Тимаков встал там, весь в черном среди светлых женских фигур.
— Милые дамы…
На него шикнули.
— И все же, — сказал Тимаков, — здесь не место… Разрешите, я помогу.
Шаткой компанией они медленно двинулись к дверям. Тонкая женская ручка свисала через Тимаковское плечо.
— А я, знаете, с ним вчера разговаривал, — сказал Репшин.
— О чем? — поднявшись, спросил я.
— Да так, о разном, — пожал плечами доктор. — Больше о прошлом, о славном прошлом и о том, что настоящее в сравнении с ним — увы. Он был мрачен, но не сказал бы…
Вздохнув, он замолчал.
Появились слуги с носилками, вместе с ними в гостевую вошла матушка.
— Сын мой, я рада что ты оправился. Яков Эрихович…
Она подала Репшину руку, и тот ткнулся в нее губами.
— Я уже поговорила с гостями, — сказала матушка, и в ее светлых глазах мелькнула сталь. — Болтать не будут. А Юлия мы пока вынесем в наш склеп.
Она посмотрела на крюк с остатками веревки, и лицо ее на мгновение застыло бледной маской — тени под глазами, тонкая линия рта, скорбный излом бровей. У меня болезненно сжалось сердце, но матушка быстро овладела собой. Повинуясь ее команде, слуги бережно переложили Ритольди на носилки.
— Бастель, — обернулась Анна-Матильда Кольваро уже в дверях, — найди их всех.
Ее платье, торопливо накинутое поверх ночной рубашки, ее волосы, растрепанные, рассыпавшиеся по плечам, мелькнули в проеме и пропали.
— О ком она? — вскинул голову Репшин и тут же осекся: — Ах, да…
Вернулся Тимаков. Прошел в половину с кроватью, подобрал чью-то шаль, затем остановился рядом со мной.
— Крюк, кажется, низковат, — показал он глазами на простенок.
Я кивнул.
— Да-да, — сказал Репшин, — это так. Ему пришлось опускаться вдоль стены, широко расставив ноги. Довольно-таки странный способ самоубийства. Потом, когда петля затянулась, он еще несколько раз конвульсивно ударился затылком, я осматривал — там, на затылке, есть небольшая гематома.
— Его не могли неожиданно ударить? — спросил я.
Доктор пожал плечами.
— Неожиданно? Человека высокой крови? Бывает, конечно. В виде исключения. Но, как правило, нет.
— А кто его обнаружил?
— Я, — просто ответил Репшин.
Тимаков вышел, унося шаль.
— Извините, Яков Эрихович, — сказал я, — но зачем вы пришли к нему утром?
Репшин попыхтел, невесело хмыкнул своим мыслям, уставясь на носки туфель, рыжеватые брови его поднялись на лоб и опустились.
— Я понимаю, Бастель, что это поставит меня в затруднительное положение, но… Я, честно говоря, давно уже мучаюсь бессоницей, человек слаб, благодати на всех не хватает, а вчера за разговором господин Ритольди признался мне, что тоже последнее время почти не спит, он сказал, что будет коротать ночь за марочным токайским и, если я смогу составить ему компанию…
— Но вы пришли утром.
Репшин развел руками.
— Я не знаю, почему. Я почувствовал…
Я наклонился к нему:
— Яков Эрихович, вы понимаете, что человек, решивший повеситься, не будет приглашать вас той же ночью пить токайское?
— Я понимаю.
— Тогда что вы тут блеете?
Репшин часто-часто заморгал.
— Я отказался, — напряженным голосом заговорил он. — Я подумал, что мы не ровня, чтобы какой-то там докторишка низкой крови… Я обидел его. У него лицо так… будто смерзлось. Я, собственно, и шел как раз извиниться, помаялся, помаялся, все равно, думаю, не спит…
— Ритольди вечером еще с кем-то разговаривал?
Репшин задумался.
— К нему боялись подходить, от него, если понимаете, веяло… Он и со мной-то заговорил сам, чтобы справиться о вашем здоровье. Да. Это уже потом… — он вдруг нахмурился. — Знаете, там был какой-то разговор. Какая-то женщина…
Доктор напряженно застыл.
Круглое лицо его сморщилось, лоб заблестел от пота.
— Нет, — наконец выдохнул он, — не могу вспомнить. Что-то яркое… красное…
— Красное?
— Мелькает.
Репшин провел ладонью перед лицом, показывая.
— Ах, вот вы где!
Тимаков, широко улыбаясь, вошел в комнату. Поклонился. Будто какой фигляр развел руки в стороны. Его качнуло.
Мне показалось, что он пьян.
Мундир его был расстегнут, на щеке алел след поцелуя, какой-то дурацкий алый бант был повязан на шею.
— А я вас ищу, ищу!
Он затеребил кобуру под полой, подмигивая мне левым глазом.
Улыбка его сделалась еще шире. Я почему-то совершенно не мог понять, чего он хочет. Зачем кобура? Зачем это подмигивание?
— Господин полицейский, вы в своем уме? — успел спросить Репшин, прежде чем капитан достал револьвер.
Звук выстрела ударил по ушам.
Гуафр! Доктор, ойкнув, упал с пуфика на пол. Раненый? Убитый? Ах, некогда думать! Я нырнул в спальную половину.
И вовремя: предназначенная мне пуля ушла в обойный цветок.
— Промахнулся! — воскликнул Тимаков с радостным изумлением.
Прислонившись к стене, я расплел жилки.
Кровью я видел Тимакова, стоящего у дверей, почесывающегося, притоптывающего сапогом, наклонившего голову.
— Мне что, опять искать?
Он выстрелил еще раз.
Пуля разбила зеркало. Осколки посыпались вниз.
— Выйди, Бастель, выйди вон!
Он сошел с ума, подумалось мне.
Рисунок его крови не изменился, белесая как была, так и осталась, немного алого, ни веточки пустой. Тогда почему?
Я действовал быстро — пережал своими жилками его жилки, поймал руку, пальцы, отвел револьвер в сторону. Сплел иглу у сердца.
Капитан даже не попытался сопротивляться. Словно не считал нужным.
— Сука! — расхохотался он. — Силен! Кровью и силен! А без крови — что?
Помедлив, я вышел к нему.
Тимаков дернулся всем телом, но смог только шевельнуть головой. В глазах его засверкала ненависть.
— Вот как! Стреножил! Как коня стреножил! Офицера!
Лицо его сделалось свекольного оттенка — он все силы прилагал, чтобы развернуть револьвер в мою сторону.
— Почему? — спросил я его.
Тимаков снова захохотал.
— Потому что вы, высшие, слишком о себе возомнили! Ничего, придет, придет наше время, все вы с вашей кровью будете болтаться на фонарях! Кольваро на фонаре, а слева — Штольцы на фонаре, а за ними — государь-император на фонаре. Нет, императору надо голову. Вж-жик! Чтоб катилась.
Я присел у неподвижно лежащего Репшина, потрогал пульс на шее.
— А доктор чем вам не угодил?
Жилки Якова Эриховича медленно серели, расплетались, кончики их чернели. Кровь натекала из-под прижатой руки.
Мертв, убит.
— Доктор? — нахмурился капитан. — Ну так, заодно… — неуверенно произнес он. И улыбнулся: — Все одно к одному…
Позади него в проеме возник Сагадеев.
Ни слова не говоря, он обхватил Тимакова рукой и впился зубами в горло.
Я вскрикнул от неожиданности. Вот уж чего не ожидал от обер-полицмейстера, так это прорезавшегося вампиризма.
Еще один сумасшедший? Не много ли?
Николай Федорович между тем, всхрипнув, содрал алый бант с капитанской шеи и выплюнул его под ноги. Бант расцветился странными значками, пыхнул дымком и рассыпался пеплом.
— Бастель!
Мне хватило реакции поймать внезапно обмякшего, закатившего глаза Тимакова. Голова его безвольно болталась.
Вывернув из ослабших пальцев револьвер, я опустил капитана на кушетку. Сагадеев давил пепел сапогом как живую змею.
— Что ж вы, Бастель! — щерился он из-под усов. — Как же так?
В двери опасливо заглянул лупоглазый жандарм.
— Стой! — сказал ему Сагадеев. — Беги к Лопатину, все кареты, что сейчас выехали — вернуть. Силой! — рявкнул он.
И уже в удаляющуюся спину добавил:
— И осторожнее там!
— Кто? — спросил я.
Обер-полицмейстер выдохнул, подошел к Тимакову, стер след помады с его щеки.
— Да Ольга-Татьяна ваша, Диана Зоэль… И я, дурак, проморгал, не думал… — Он поморщился, взглянув на доктора. — Охо-хо, наворотили дел.
Я вспомнил женскую ручку на плече Тимакова, вспомнил шаль, вспомнил слова Репшина про женщину, разговаривающую с Ритольди.
Ах, гуафр!
Как близко она подобралась! Приехала в чьей-нибудь свите? Окрутила лентой какого-нибудь ван Зее?
— Что же она, по-вашему, настолько сильна? — спросил я.
— Скорее, нахраписта, нагла, может быть, да, выросла в этом их мастерстве… Надо отдать ей должное, не побоялась. — Сагадеев раздраженно повел плечами и рявкнул в раскрытую дверь: — Носилки-то есть в доме?
В коридоре произошло шевеление. Кто-то там, сплоховав, растянулся на полу, давешние слуги, изрядно задерганные, протиснулись мимо обер-полицмейстера. Серая ткань носилок мелькнула прапором.
Бедный доктор!
Я не успел узнать его. Наверное, он был хороший человек. Мне он, конечно, не особо понравился, я ожидал увидеть худющего Роше, а тут…
Толстенький такой колобок.
Но мы вполне могли подружиться. Могли…
Слуги переложили Репшина на носилки. Золотой брегет стукнул об пол. Я наклонился и убрал часы в жилетный кармашек. На паркете осталось смазанное пятно.
Вот и весь Яков Эрихович.
— Бастель, — позвал Сагадеев, — пойдемте-ка на крыльцо. Мне может понадобиться ваша помощь. Вы как?
— Более-менее. А Тимаков?
— Очнется, куда денется. И думаю, будет мучим головной болью и угрызениями совести. Он, собственно, тут на каторгу наговорил.
— Николай Федорович!
— Да знаю я! — Сагадеев вытер губы рукавом. — Представляете, — пожаловался, — гадость какая — до сих пор жжется.
Мы вышли за носилками.
В коридоре стояли жандармы, с ними ушлый поручик Штальброк, сразу признавший во мне на въезде кровь Кольваро.
Короткие кивки, обмен взглядами — и мы двинулись все вместе: трое впереди, двое сзади, я с обер-полицмейстером посередине.
Впереди мелькали юбки и сюртуки, торопливо просачиваясь перед нашим приближением в двери и арки. В обширном холле застыл пехотный полувзвод. Еще один полувзвод занимал площадку между пролетами парадной лестницы, ведущей в залы второго этажа.
Дом на осадном положении?
Сагадеев поручкался с полковником, пьющим чай сидя на подоконнике, о чем-то они вполголоса заговорили. Жандармы вышли на крыльцо, а я остался в компании Штальброка.
Хмурое сентябрьское небо заглядывало в распахнутую створку.
— Вы понимаете, что происходит? — спросил поручик.
— Догадываюсь, — сказал я.
— Что-то серьезное?
— Извините…
— Евгений! — представился Штальброк, щелкнув каблуками. — Евгений Ольгердович Штальброк, поручик второго линейного полка. Размещаемся под Стернявиным, сюда переведены в количестве роты в распоряжение и по предписанию военного министра.
Кровь у него была палевого и оранжевого оттенков, просматривалось в ней родство с Гущиными и Свитовыми, а через них уже — с Поляковыми.
— Карету мою видели?
— Да, — кивнул Штальброк и сощурил серые глаза. — Думаете, возможно повторное нападение? На поместье?
— Нет, это было бы… — я задумался, — …не разумно.
— Бастель.
Сагадеев жестом подозвал меня к полковнику.
Тот был худощав, азиатских черт, тонкие пальцы, бритый череп. Кровь тоже восточная — синеватая, с легкими вкраплениями низкой серой.
— Лопатин, Игнат Степанович, — представился он. — Негласно курирую охрану поместья. Матушка ваша в курсе.
Он посмотрел на меня узкими черными глазами, видимо, ожидая моего комментария. Но я промолчал.
— Так вот, — продолжил полковник. — Карет в течение часа выехало четыре. Две по направлению к Леверну, одна повернула на Лайпенс, к западной границе. Одну, последнюю, четвертую, удалось задержать посланному вдогон конному разъезду. Сейчас ее конвоируют сюда. Приказ по доставке остальных карет телеграфирован на места. Кроме того, девять конных, разделившись, продолжают погоню по обоим направлениям.
Я кивнул.
— Откуда известно, что к Лайпенсу?
— Я отрядил хороших следопытов. Новость получил минут десять назад с вестовым.
— Плохо. Места там такие, что можно и затеряться, — сказал Сагадеев. — Край людьми не богатый, полиции тоже мало, лес, хутора да деревеньки.
— Думаете, Зоэль захочет перебраться обратно на родину? — спросил я его.
— Не исключено.
Я поморщился.
Убийство Ритольди здорово поднимет престиж Мефисто. Западные, едва усмиренные провинции могут встать на дыбы.
Вильнов, Кенигс, Варшаузе. Вена. Не считая булгар, цыган и эллинов.
И не понятно, то ли мы для них такие плохие, что они чуть что готовы лить высокую кровь, то ли какое-то поветрие напрочь сводит с ума народы.
Да, протекторат лишает самостоятельности в проведении внешней политики, номинально лишает и каких-то внутренних устоев, приводя жизнь в соответствие с имперскими законами. Но, гуафр, по тем сводкам, что я читал, за пять лет протектората уровень доходов простого полонского хлопа поднялся в четыре раза, прусского бауэра — в пять.
— Она умна, — сказал я.
Полковник остался цедить чай на подоконнике, а мы с Сагадеевым и Штальброком вышли на широкое крыльцо. Крылья крыльца были забраны гранитной баллюстрадой с широкими перилами в деревянных накладках. Когда-то я прыгал с них в росшие внизу кусты. Мог, наверное, запросто глаз какой-нибудь веткой выколоть.
О чем думаю?
— Мне кажется, она не поедет в Лайпенс, — сказал я.
— Почему? — спросил Сагадеев, облокотившись на перила.
— Согласитесь, убийство не выглядит спланированным.
Обер-полицмейстер медленно, тяжело кивнул.
Хмурое небо гоняло хмурые облака. Лужайки, на которых вчера еще собирались чаевничать, были пусты. По дорожкам прогуливались жандармы. Ни детей, ни парочек.
У каретной стоял пехотный караул. Гостевой флигель светил окнами.
— Господин поручик, — обратился Сагадеев к Штальброку, — как у вас с распознаванием крови? Вообще со способностями как?
— Оценка «хорошо», господин обер-полицмейстер, — отозвался тот.
— Лицей? — спросил я.
— Да, — ответил Штальброк, — курс Бекетова Вадима Петровича. Распознавание, фигуры защиты, фигуры нападения, рекомбинация…
— Прекрасно. Видите? — Сагадеев показал поручику на скамеечку у плаца перед каретным въездом. — Сядете туда. Ваша задача — проверка. Во втором случае — подстраховка меня и Бастеля. Курите?
— Увы, нет привычки.
— Тогда, если кровь у кого-либо из сидящих в карете посконная серая, наклоняетесь вперед. Если с примесью высокой — сидите прямо.
— Я могу подать сигнал жилками, — предложил Штальброк.
— Нет. Наша девица такое чует за версту, а я, к сожалению, не знаю всего ее арсенала. Кстати, — сощурился Сагадеев, всматриваясь, — похоже, первая карета уже здесь.
За решетчатыми воротами действительно виделась упряжка.
— Я пошел, — сказал поручик.
— Благодати вам, — напутствовал Сагадеев.
Штальброк сбежал по крыльцу вниз, зашагал по дорожке, разминувшись с козырнувшим ему жандармом.
— Так почему не Лайпенс? — спросил меня Сагадеев.
— Лоскут помните?
— Помню. Только она не рискнет. Нет, не рискнет. Из двух возможностей она выбрала убийство Палача Полонии и понимает, что в любом уголке империи теперь ее ждет арест.
— А «пустая» кровь?
Сагадеев скосил на меня глаз.
— Вы бы рискнули, Бастель?
Я пожал плечами.
Ворота тем временем распахнулись, пропуская запряженную лошадной двойкой карету и эскорт в виде бравого казака на черном жеребце.
— Приготовьтесь, Бастель, — сказал Сагадеев.
Я посмотрел вниз, на Штальброка — его удачно закрыла тумба.
Сомнительная перестраховка. С такой-то кучей народу. Николай Федорович, похоже, не хотел посвящать поручика в наши дела и придумал тому малозначащее поручение.
Не сказочным же дэвом ассамейским представлять мне Ольгу-Татьяну?
Карета, приближаясь, заскрипела рессорами на повороте. Штальброк нагнулся. Жандармы у крыльца напружинились.
Взгляд Сагадеева стал острым.
Возница, бородатый мужичок в полушубке, тпрукая, натянул вожжи. Лошади встали. Казак соскочил с жеребца. Тоже бородатый, в чекмене, в сапожках с загнутыми носами. Постоял, нашел взглядом обер-полицмейстера, задробил по ступенькам на баллюстраду.
— Вахмистр Желтаго, — поднявшись, приложил пальцы к папахе казак.
— Кто в карете? — спросил Сагадеев.
— Семья, числом три.
— Почему не выходят?
— Не могу знать!
— Боятся? — вздернул брови Сагадеев. И придержал рванувшегося обратно вахмистра. — Мы уж сами теперь.
Но не успели мы сойти с крыльца, как дверца кареты распахнулась.
Сначала из нее выбрался дородный мужчина лет сорока пяти в длиннополом рыжеватом рединготе. Усы, бородка. Крупный нос.
— Здрасте, — сказал он нам, таращась на мундир Сагадеева.
За мужчиной выкатилась, видимо, его супруга, полная, невысокая, в желто-коричневом казакине. За собой она тянула такую же полную дочь в епанче поверх муслинового платья. Видно было, что бежали в спешке, даже не переодевшись в дорожное.
— Вот вам благодать, вот вам! — сразу полезла с кукишами женщина. — По какому праву? Что мы, уже и уехать без спросу не можем?
— Можете, — кивнул Сагадеев.
Дочка за спинами родителей полезла пальцем в нос.
Она была румяная, откормленная, но, похоже, глуповатая. На нас она не смотрела, пялилась на свой палец, побывавший в ноздре, затем, потеряв к нему интерес, стала пристально изучать мои брюки в паху.
Когда я все же перевел взгляд вниз, желая убедиться, что все у меня в порядке, то уловил на ее лице слабую улыбку.
Дурочка какая.
— Господин полицейский… — начал было глава семейства.
— Мы все равно здесь не останемся, — затараторила его жена, — хоть вы нас в кандалы, хоть под арест, мы свободные люди…
— Погодите, — скривился Сагадеев. — Вы уедете, как только мы выясним все необходимое. Во-первых, сейчас осмотрят вашу карету.
Он подал знак жандармам, и те деловито полезли кто на козлы, кто в салон, кто в сундук на задах. Один даже лег под колеса и обстучал днище.
— Во-вторых, — сказал Сагадеев, — напомните мне пожалуйста ваши имена и фамилии. Если есть пачпорта, давайте и их.
— Пачпортов нет, — сказал мужчина. — Фамилия моя Шалбаев. Имя — Аристарх.
— Шалбаева Людмила Львовна, — представилась его жена. — Дите Олесей зовут.
Дочка прыснула, словно услышала смешное.
— Где живете?
— В Тверецке. Не последние, между прочим, люди.
— Почему поехали?
— А ждать, ждать когда и нас?! — выдвинулась жена. Круглое лицо ее сделалось гневливо-красным. — Вы нас за идиотов-то не держите! Полно полиции, высшей крови — ступить некуда, а самого Ридольди — того! И не заводите, не заводите мне тут глаза! Чтобы я Олесечку свою на погибель здесь оставила?
— Я бы попросил вас, — сказал Сагадеев, терпеливо подождав, пока Шалбаева выдохнется, — не афишировать смерть члена высокой фамилии.
— Конечно-конечно, — заверил его мужчина.
— Под страхом ареста, — добавил обер-политцмейстер, и открывшая было рот женщина тут же его захлопнула.
— Чисто. Ничего нет, — обернулся от кареты один из жандармов.
К нам подошел Штальброк. Физиономия его была обиженно перекошена.
— Николай Федорович, если ваша девица так чует жилки, — негромко заговорил он, — то уж и проверку обязательно б почуяла. Из сего я делаю вывод…
— Извините, поручик, — прижал ладонь к груди Сагадеев. — Простите великодушно, не хотел обидеть. Обстоятельства.
Штальброк поджал губы и кивнул.
— Так мы можем ехать? — опасливо спросил Шалбаев.
— Да, наверное, — пробормотал Сагадеев, глядя, как обысканный возница, подтянув кушак, забирается обратно на козлы.
— Извините, — произнес я, когда Людмила Львовна, торжествующе сверкнув глазами, взялась за дверцу, — одно только «но»: кроме убийцы никто пока не знает, что Ритольди именно убили.
И добавил, обращаясь к Олесе:
— Не так ли, Диана?
