Все население Вудбери – города, который еще недавно считался самым крупным железнодорожным узлом западной части центральной Джорджии и в рекламных проспектах назывался исключительно «жемчужиной штата», – теперь собралось во влажном, пропахшем плесенью и заставленном мебелью зале заседаний в задней части скромного здания муниципалитета.

Всего – не считая двух человек, которые патрулировали баррикады (Мэттью и Спида), и одного, который был занят загадочным делом в госпитале (Боба Стуки), – в деревне осталось двадцать пять жителей: шесть женщин, четырнадцать мужчин и пять детей в возрасте до двенадцати лет. Эти двадцать пять человек заняли места на складных стульях, стоящих на паркетном полу, и, как в театре, повернулись лицом к передней части комнаты, ожидая, когда начнется представление единственного артиста в вечерней программе.

Лилли шагала туда-сюда вдоль растрескавшейся, пробитой пулями стены, на которой на металлических штандартах клочьями висели драные флаги штата и государства – тотемы давно исчезнувшей цивилизации. С момента начала эпидемии почти два года назад люди жили и умирали в этой комнате. Здесь безмолвно звучали угрозы, заключались соглашения и самым зверским образом менялись режимы.

Прежде чем начать свою речь, Лилли долго подбирала слова. На лбу выступил пот. Она переоделась в чистую одежду и повязала на шею яркую лиловую бандану. Ее тяжелые ботинки громко стучали по плиточному полу. У нее на бедре теперь был только один «Ругер MK II». В мансардные окна с шуршанием ворвался ветер, и скрип металлических стульев прекратился, а тревожные шепотки стихли.

Все молча ждали, когда Лилли сообщит свои новости.

Она понимала, что нужно просто выйти и рассказать обо всем, поэтому она глубоко вздохнула, повернулась лицом к группе и сказала правду. Она рассказала все без утайки.

Боб Стуки брел по темному, пустынному тротуару, держа под мышкой липкий, заляпанный кровью контейнер для биологически опасных отходов. Дойдя до пересечения Мейн-стрит и Джонс-Милл-роуд и повернув за угол, он заметил, как тарахтят генераторы возле здания муниципалитета, стоящего в двадцати ярдах от него на другом конце площади. Небольшие двигатели мощностью пять лошадиных сил вибрировали и выпускали клубы выхлопных газов, и окна в одном из крыльев здания мягко светились теплым желтоватым светом.

Увидев за этими окнами все население города, Боб остановился и с минуту постоял на краю площади, ожидая реакции слушателей на новости Лилли. Боб знал, что произошло, знал об Остине и об остальных жертвах и знал, что девушка только что сообщила этим беднягам. Днем Боб успел недолго побеседовать с Лилли, разделить ее печаль и заверить ее, что он поддержит ее в любых начинаниях. Однако он не сказал ей о последней просьбе Губернатора и не показал единственного обитателя квартиры на втором этаже здания в самом конце Мейн-стрит.

Теперь Боб в одиночестве стоял на улице с контейнером, полным внутренностей, и смотрел сквозь окна на освещенный ярким светом зал заседаний.

Он видел, как Лилли кивала, как некоторые горожане поднимали руки и задавали сложные вопросы, как все хмурились от тревоги. Но Боб видел и кое-что еще, и это заставляло его самого в недоумении, может, даже в смятении, наморщить исчерченный морщинами лоб. Издалека, стоя за голым тополем и держа в руках мрачную ношу, распространяющую вокруг мерзкую вонь, Боб видел на некоторых лицах… что? Надежду? Человечность?

Мать Боба Делорес, которая служила медсестрой во время корейской войны, не задумываясь подобрала бы слово для того, что Боб сейчас видел сквозь грязные стекла на обветренных, изможденных лицах горожан, терпеливо слушавших рассуждения Лилли о будущем их разношерстного общества. И слово это – «благодать».

«Бобби, даже в самые плохие времена, – говорила ему Делорес Стуки, – среди смерти, страданий, даже зла… люди могут обрести благодать. Бог сделал нас такими, Бобби, понимаешь? Бог создал нас по образу и подобию своему. Никогда не забывай это, сынок. Люди могут обрести благодать даже среди невзгод, если только они захотят».

Боб Стуки смотрел на лица людей в зале заседаний. Большинство жадно внимало каждому слову Лилли Коул, которая строила планы на будущее. Судя по выражению ее лица – по самой ее осанке, по тому, как она почти незаметно напрягла плечи, обращаясь к слушателям, несмотря на то что ее тело и душа были изранены, несмотря на то что она едва стояла на ногах, несмотря на то что она ужасно тосковала, – она, похоже, решительно брала на себя новую роль.

Боб Стуки, конечно, не был квалифицированным акушером-гинекологом – хотя и ухаживал после выкидыша за той бедной женщиной в далекой стране, – но сейчас он не сомневался, что на его глазах происходило рождение новой души.

Души лидера.

Стоя в душной комнате, где скрестились взгляды двадцати пяти пар воспаленных глаз, блестящих на встревоженных, испуганных, горящих надеждой лицах, Лилли Коул ожидала, пока шепот снова стихнет, прежде чем выложить на стол все карты.

– Давайте я подведу итог всему сказанному, – наконец произнесла она. – Каким бы ни было ваше мнение о Филипе Блейке, он защищал нас и держал ходячих на расстоянии. Все просто. Но вы привыкли жить под властью диктатора. Все мы привыкли к этому.

Она сделала паузу, подбирая слова, и посмотрела на слушателей, которые не сводили с нее глаз. В зале стало так тихо, что Лилли слышала, как тарахтят генераторы и как свистит ветер в каркасе столетнего здания.

– Я не хочу быть диктатором, – сказала она. – Но я готова взять на себя ответственность за этот город. Здесь у нас есть шанс. Я не прошу власти. Я не прошу ничего. Я просто хочу сказать, что мы снова сможем сделать Вудбери хорошим местом для жизни. Славным, безопасным городом. И я готова… так сказать… встать у руля. Но я не сделаю этого, если вы не захотите. Настало время проголосовать. Больше никакой диктатуры. Теперь в Вудбери правит демократия. Давайте проголосуем. Кто за то, чтобы я на некоторое время встала во главу этого города, поднимите руки.

Половина рук сразу взлетела вверх. Барбара и Дэвид Штерны, которые сидели в первом ряду и выше всех подняли руки, улыбнулись, хотя их грустные глаза и намекали на будущие трудности.

Часть слушателей в задних рядах переглянулась, как будто ожидая сигнала.

Наконец поднялись и все остальные руки, и Лилли облегченно и устало вздохнула.

Лилли была совсем разбита, но сон той ночью никак не приходил. Казалось, она уже многие годы не спала в своей постели – или вообще многие годы не спала, – хотя прошло всего несколько дней. Она то проваливалась в дрему, то снова просыпалась и несколько раз вставала, чтобы сходить в туалет, находя в квартире все новые вещи Остина.

В конце концов с грустью и огромной нежностью она собрала все принадлежащие ему предметы – зажигалку, колоду карт, перочинный ножик, одежду, включая толстовку с капюшоном и шляпу, – и аккуратно сложила их в ящик. Она ни за что не хотела выбрасывать их. И все же ей нужно было начать все с чистого листа, ведь впереди ее ожидали серьезные испытания.

Затем она села и расплакалась.

Когда она вернулась в постель, ее осенило – кое-что нужно было сделать прямо утром, не медля ни секунды, прежде чем жители Вудбери примутся за миллион других задач, стоящих перед ними. Лилли несколько часов поспала, а когда проснулась в залитой ярким светом комнате среди пробивавшихся сквозь занавески солнечных лучей, почувствовала себя преобразившейся. Она оделась и вышла на площадь.

В закусочной напротив здания муниципалитета уже собралось несколько горожан со слабыми мочевыми пузырями и старчески немощными простатами – когда появилась Лилли, все они стояли возле древней кофеварки из нержавеющей стали. Они приветствовали ее с ликованием, достойным мировых лидеров. Лилли показалось, что втайне все обрадовались падению режима Губернатора и тому, что именно Лилли теперь заняла его место.

Она поделилась с собравшимися своей идеей, и все согласились с ней. Лилли послала самых крепких стариков рассказать об этом всему городу, и через час все жители Вудбери уже собрались на трибунах гоночного трека.

Лилли вышла на сцену – в самый центр пыльной арены, где еще недавно мужчины и женщины сходились в смертельной битве на потеху зрителей, – поблагодарила всех за готовность прийти, в нескольких словах обрисовала их планы на будущее и наконец попросила всех на минуту склонить головы, чтобы почтить память погибших.

Затем она просто перечислила имена всех и каждого, кто погиб за последние месяцы в бесконечной борьбе за выживание.

Почти пять минут имена эхом взлетали в ярко-голубые небеса.

– Скотт Мун… Меган Лафферти… Джош Ли Хэмилтон… Цезарь Мартинес… Доктор Стивенс… Элис Уоррен… Брюс Купер… Гас Странк… Джим Стигел… Рэймонд Хильярд… Гейб Харрис… Руди Уорбертон… Остин Баллард…

Одно за другим Лилли сильным, звучным, полным почтения голосом называла имена и делала паузу после каждого из них, слушая, как ветер подхватывает их и уносит к самым дальним скамьям. Она помнила почти все наизусть и лишь несколько раз заглянула в зажатую во влажной руке шпаргалку, нацарапанную на каталожной карточке, чтобы не забыть ни одно из тех имен, которые она ни разу не слышала прежде. Наконец она дошла до последнего имени в списке и немного помедлила, прежде чем произнести его, боясь выдать свои чувства.

– Филип Блейк.

Это имя отдалось особенным эхом – призрачным, грубым – и несколько раз дрогнуло на ветру. Лилли обвела взглядом сидящих на трибуне за сетчатым ограждением зрителей и увидела, что большая часть склоненных голов поднялась. Глаза обратились к ней. На гоночный трек опустилась тишина. Лилли протяжно вздохнула и кивнула.

– Да смилостивится Господь над их душами, – сказала она.

Трибуны шепотом откликнулись, заключив эту молитву.

Лилли пригласила всех на арену для участия в последней стадии ритуала. Медленно, один за другим дети, старики и выжившие бойцы разномастной армии прошли сквозь ворота и вышли в центр круга. Лилли руководила работами.

Они повалили столб у кромки ринга и отцепили кандалы, которыми приковывали ходячих во время битв. Они расчистили вестибюли и проходы, убрали все обрывки одежды, разбросанные гильзы, сломанные биты и искореженные ножи, которые валялись повсюду. Они вытерли все лужи свернувшейся крови. Они подмели все подъезды, помыли стены и выбросили все свидетельства о боях в огромные мусорные контейнеры. Несколько парней даже спустились в катакомбы под треком и уничтожили всех ходячих, которые до сих пор были заперты в жутком чистилище. Лилли вдруг ощутила, что эта чистка гораздо глубже, чем казалось на первый взгляд.

Римский цирк теперь был закрыт – больше никаких гладиаторов и никаких боев, кроме всеобщей битвы за выживание.

Пока все работали, Лилли заметила еще кое-что удивительное. Сначала очень медленно, но все быстрее по мере расчистки арены настроение горожан начало подниматься. Люди весело болтали, шутили, вспоминали о былом и строили планы на будущее. Барбара Штерн предложила разбить на арене несколько грядок с овощами, ведь в местном магазине все еще были запасы пригодных для посадки семян, и Лилли сочла эту идею чертовски хорошей.

И на краткий миг – каким бы скоротечным он ни был – под теплым солнцем весеннего утра Джорджии люди показались ей почти счастливыми.

Почти.

К вечеру этого дня жизнь в новом Вудбери потекла своим чередом.

Юго-восточный и северный угол баррикады дополнительно укрепили, установили новое расписание дежурств – окрестные леса были относительно спокойны, – пересчитали и поровну распределили между жителями оставшиеся запасы топлива, питьевой воды и сухих припасов. Больше никакой бартерной системы, никакой политики и никаких вопросов. Еды и источников энергии было достаточно на несколько месяцев, и Лилли организовала в здании муниципалитета зал собраний, где она намеревалась проводить встречи своеобразного руководящего комитета из стариков и глав семейств, который должен был голосованием принимать решения по важнейшим вопросам.

Когда сгустились сумерки и стало прохладно, Лилли наконец решила отправиться домой. Поясница болела, ее до сих пор время от времени мучили спазмы, но голова была ясной как никогда.

Измотанная, но удивительно спокойная, она шла по пустынному тротуару в сторону своего дома и думала об Остине, думала о Джоше, думала об отце, как вдруг заметила на противоположной стороне улицы знакомую фигуру, несущую в руках брезентовый мешок, из которого на каменные плиты падали темные капли.

– Боб? – Лилли перешла улицу и с опаской приблизилась к Бобу, смотря на пропитавшийся кровью мешок. – Что это такое? Что происходит?

Боб остановился. Далекий прожектор едва освещал его исчерченное глубокими морщинами лицо.

– Ничего такого… Э-э… Видишь ли, я немного занят.

Он казался подозрительно взволнованным и смущенным. Бросив пить, он стал лучше следить за собой, и теперь его темные волосы были аккуратно убраны с обветренного лба и зачесаны назад. Вокруг усталых глаз собрались морщинки.

– Боб, я не хочу совать нос не в свое дело, – Лилли кивнула на мешок, – но я уже второй раз вижу, как ты тащишь какую-то мерзость через весь город. Наверное, я не имею права спрашивать, но это случайно не…

– Это не человек, Лилли, – перебил ее Боб. – Это просто мясо. Несу его со станции.

– Мясо?

– Кусочки кролика, который угодил в одну из моих ловушек. Просто тушка.

Лилли посмотрела на него.

– Боб, я не…

– Лилли, я дал ему слово, – Боб больше не мог притворяться. Его плечи опустились от отчаяния, может, даже от стыда. – Там эта тварь… бедное, несчастное создание… она когда-то была его дочерью, и я дал ему слово. Я должен его сдержать.

– Боже, только не говори мне…

– В свое оправдание я могу лишь сказать, что он спас мне жизнь, – произнес Боб, опустив взгляд. Из мешка снова капнула кровь. Боб жалко шмыгнул носом.

Лилли с секунду обдумала это, а затем сказала очень мягко, но очень уверенно:

– Покажи мне.