СЕНТЯБРЬ, 1792. ШАРЛОТТСВИЛЛ, ВИРГИНИЯ
Пока ехали вдоль реки по вымощенной новым булыжником дороге, цокот лошадиных копыт порой заглушал слова и заставлял собеседников переспрашивать друг друга. Но потом всадники свернули на тенистую лесную тропу, лошади перешли на шаг и беседа потекла спокойнее.
— Прошлой весной мы с мистером Мэдисоном совершили путешествие в Вермонт, — рассказывал Джефферсон. — Не могу описать вам нашего восхищения богатством и каким-то спокойным величием тамошней природы. Уверен, что когда-нибудь прогресс науки и особенно ботаники сделает возможным, чтобы и в наших краях прижились и сахарный клён, и серебристая ель, и белая сосна. Ведь на взгорьях у нас и температурный режим, и количество осадков мало отличаются от условий Новой Англии.
— Вот и займитесь этими научными изысканиями, — сказал Томас Белл. — Будет прекрасный повод, чтобы оставить столичную жизнь и вернуться в родные места.
— Я ли не мечтаю об этом! Уже не раз обращался к президенту с просьбой об отставке. Но он настоятельно просит меня не покидать пост. А я не в силах ни в чём ему отказать.
Знакомство Джефферсона с мистером Беллом началось заочно, ещё во время пребывания в Париже. Управляющий написал ему, что один джентльмен, переехавший в Шарлоттсвилл из Нью-Джерси и открывший большой магазин, хотел бы арендовать невольницу на роль домоправительницы. Нет, он хочет не какую-нибудь, а ту, которая приезжала из Монтичелло несколько раз в магазин за покупками, — Мэри Хемингс. Да, он знает, что у неё четверо детей, и не намерен разлучать её с ними. Да, Мэри выразила согласие поступить на службу. Причитающееся ей жалованье наниматель будет выплачивать в пользу владельца Монтичелло.
При личной встрече мистер Белл чем-то напомнил Джефферсону Джона Адамса, только увеличенного вдвое во всех размерах. Другое отличие: широкая улыбка так часто освещала лицо выходца из Нью-Джерси, что казалось — в какой-то момент она может приклеиться к нему навсегда. Томас Белл очень интересовался политикой, он выписывал «Нэшнл газетт», открытую в Филадельфии поэтом Френо при поддержке министерства иностранных дел, и в своих взглядах решительно склонялся на сторону антифедералистов.
Джефферсону нравилось обмениваться мнениями с образованным купцом, он всегда с удовольствием посещал его дом. Тем более что и для Салли эти визиты были настоящими праздниками: встреча с любимой старшей сестрой, которая практически стала хозяйкой в доме мистера Белла. У них уже родилось двое детей — племянники для Салли, пополнение обширного клана Хемингсов. Джефферсону было приятно узнать, что вечный спор между разумом и сердцем в душе мистера Белла тоже окончился победой сердца. Владельца магазина и владельца Монтичелло сблизило то, что они оба решились нарушить писаные и неписаные законы своего штата, сделать бесправную невольницу спутницей жизни. А что сильнее сближает людей, как не соучастие в преступлении?
— Не уведёт ли нас эта тропа слишком далеко? — спросил мистер Белл. — Как бы мои гости не перемёрли с голоду.
— Там впереди скоро будет развилка, и мы свернём направо, — сказал Джефферсон. — Джеймс обещал мне, что они с Питером управятся с обедом к двум часам. Так что у нас с вами ещё целый час для прогулки. А я как раз хотел расспросить вас, как реформы и нововведения моего коллеги, директора казначейства, отражаются на торговом классе. Почему депутаты конгресса голосуют за них, мне совершенно ясно: буря финансовых спекуляций несёт им изрядные барыши. Но почему и совершенно бескорыстный генерал Вашингтон в моих стычках с мистером Гамильтоном почти всегда принимает его сторону — этого я понять не могу. Его главный аргумент: реформы внесли явное оживление и даже процветание в послевоенную жизнь страны. Но так ли это?
Джефферсон придержал коня, чтобы мистер Белл мог поравняться с ним и говорить, не повышая голоса. Тот помолчал немного, отводя от лица тополиные ветки, потом заговорил в своей обычной манере, то есть загибая по очереди пальцы на правой руке.
— Первое. В делах торговых и промышленных участвует обычно столько причин и факторов, что почти невозможно проследить, что из-за чего происходит. Пройдёт слух, что ожидается неурожай пшеницы или кукурузы, — и цены на зерно полетят вверх. А кто пустил слух, почему ему поверили, пойди докопайся. Второе. Есть у меня доступ к кредиту или нет — огромная разница. Если нет, я побоюсь запасать слишком много товара и покупатель часто будет уходить с пустыми руками. Плохо и мне, и ему. Так что в этом плане национальный банк, гарантирующий доступность кредита, — большое подспорье. Он обещает мне, что для энергичного и честного предпринимателя деньги всегда найдутся. Для рынка это как стук сердца для человека: если стучит ровно, значит, кровь будет достигать кончиков всех двадцати пальцев, если слабо — пальцы начнут белеть, замерзать, отваливаться.
— Но кредит существовал и в Средние века. Он просто назывался ростовщичеством.
— Э нет. Ростовщик сидел на своих деньгах и в ус не дул. К нему заимодавец полз на брюхе, умолял. Сейчас всё меняется. Если я, другой, третий не станем одалживать деньги у банка, он разорится. Мы ему так же нужны, как он нам. Это третий пункт — и самый важный.
— Значит, вы целиком поддерживаете реформы… — Джефферсон почувствовал, что ему трудно произнести имя своего недруга — …реформы казначейства.
— Того, что торговая жизнь в стране оживилась, отрицать нельзя. Но если, как пишет в своей газете мистер Френо, под этой завесой федералисты тайно проталкивают возрождение монархии, лордов, аристократии, это уже никуда не годится.
— Бывая в дворцах и салонах Парижа и Лондона, я много раз испытывал чувство, будто нахожусь среди людей, утративших способность видеть за званиями и титулами человека.
— То же самое я испытывал, встречаясь с членами недавно созданного у нас Общества Цинцинната.
— Дорогой мистер Белл, мы знаем друг друга не очень давно, но всё же вы могли заметить, как я сторонюсь, как избегаю раздоров между людьми. Много раз я пытался подавить в себе враждебное чувство к полковнику Гамильтону, мысленно напоминал себе обо всех его многочисленных заслугах перед страной, особенно на поле боя. Но снова и снова на поверхность всплывала коренная разница наших представлений о человеке — и порыв к примирению умирал.
— В чём же вы видите эту разницу?
— Мистер Гамильтон, следуя философу Дэвиду Юму, убеждён, что душой каждого человека владеют только две страсти: корысть и страх. Поэтому и управлять людьми следует играя на этих двух страстях. Возвышенные порывы, благородные мечты, самоотверженность, чувство чести, преданность долгу, готовность жертвовать своими интересами — всё это редкие и случайные отклонения от правила, которыми можно и нужно пренебрегать. Я же убеждён, что если правители пренебрегают лучшими чувствами своих сограждан, эти чувства будут отмирать как невостребованные. Даже от наших невольников порой доверием и похвалами можно добиться лучших результатов в работе, чем угрозами и наказаниями.
— А как у вас складываются отношения с вице-президентом? В своё время я зачитывался статьями и трактатами мистера Адамса.
— Мы были ближайшими друзьями в течение многих лет, особенно в Париже. И я в полном отчаянии от того, что политические и газетные пертурбации воздвигли неодолимую стену между нами. Да, мы по-разному отнеслись к нашумевшему новому трактату Томаса Пейна «Права человека». Прочитав рукопись, я послал издателю частное письмо, выражавшее одобрение идеям автора и осуждение его противников. К моему изумлению, издатель опубликовал это письмо в виде предисловия к книге. Мистер Адамc, выступивший против трактата, принял употреблённое мною слово «ереси» на свой счёт и оскорбился. Никакие мои извинения не помогли: при встречах в Филадельфии он едва удостаивает меня кивком головы.
— Неужели обвинения против мистера Адамса в тайном пристрастии к монархическому правлению, столь часто появляющиеся в «Нэшнл газетт», имеют под собой основания?
— В его писаниях вы не найдёте прямых высказываний на этот счёт. Но его сторонники выражаются гораздо откровеннее. Я постарался обрисовать эту опасность в большом письме президенту, отправленном весной. Генерал Вашингтон тяготится своим постом так же, как я — своим, так же мечтает удалиться на покой в своё поместье, к семье. Однако я написал ему, что его уход может привести к кризису республиканского правления, к отделению многих штатов, даже к гражданской войне между Севером и Югом. На сегодняшний день он видится мне главным, если не единственным бастионом против возрождения монархии и против распада нашего союза. Я с трепетом жду его решения по этому судьбоносному вопросу.
Когда они вернулись в Шарлоттсвилл, лёгкие облачка затянули небо, смягчили жар сентябрьского солнца. Каменный дом мистера Белла был выстроен голландским иммигрантом и чем-то напоминал те дома, которые Джефферсон видел в Амстердаме. Кусты цветущей жимолости уютно обрамляли просторный двор. Букеты из роз в двух вазах украшали накрытый стол. Детская беготня, крики и смех приглушали звуки скрипки, на которой наигрывал Джесси Скотт. Семейство этого Скотта состояло из мужчин и женщин разных оттенков кожи, но все были в той или иной мере музыкально одарёнными. Джефферсон нанимал Джесси и двух его братьев играть на свадьбе Марты-Пэтси два года назад и не без зависти вслушивался в мелодии, лившиеся из-под их смычков: после перелома кисти ему уже было трудновато играть на любимом инструменте.
Бетти Хемингс с дочерьми хлопотала вокруг стола. Роберт взял под уздцы обеих лошадей, увёл их в конюшню. Салли с двухлетним сыном на руках подошла к Джефферсону, вопросительно улыбнулась, убрала рыжеватую прядь со лба ребёнка. При рождении она хотела назвать его Измаилом, но решительно воспротивилась Бетти Хемингс. «У моего внука будет достаточно проблем в жизни и с нормальным именем», — заявила она. Назвали Томом. Мальчик сосредоточенно крутил колёса игрушечной коляски, подаренной ему дядей Джеймсом. Веснушки на его розовых щеках рассыпались щедро, как одуванчики на лугу. На Салли был вышитый шёлком чепец, привезённый Джефферсоном из Филадельфии. Когда он покупал его в модной лавке, продавщица сказала: «Надеюсь, вашей дочери понравится».
В письмах и в разговорах с друзьями Джефферсон часто жаловался на усталость от столичной жизни, на суету, говорил, что мечтает оставить свою должность, вернуться к саду, дому, семье. И друзья тактично не уточняли, не спрашивали, какую семью он имеет в виду. Ведь дочь Полли жила в школе-пансионе в Филадельфии, у него под боком. Дочь Марта с детьми переехала в поместье мужа, но навещать её там его не тянуло. Её свёкор, пятидесятилетний Томас Рэндольф-старший, вдруг женился на восемнадцатилетней девице, которая оказалась жадной скандалисткой и ухитрилась насмерть поссорить своего мужа с сыном, Рэндольфом-младшим, и его женой. Атмосфера в доме Марты сделалась такой тяжёлой, что отравляла Джефферсону всю радость от встреч с внуками.
Так чьи же лица проплывали теперь перед его глазами, когда он произносил слова «вернуться к семье»? Не пора ли было признаться хотя бы самому себе: вот эти женщины, мужчины и дети, наводнившие теперь гостеприимный двор мистера Белла, незаметно заполнили теплом то место в душе, которому пристало название «семья». От них ему не надо было прятать свою любовь к Салли и маленькому Тому, носить маску невозмутимости, играть роль государственного мужа, недоступного человеческим слабостям. Не он ли писал, что «Творец создал нас свободными и равными»? Пусть жители Шарлоттсвилла, графства Албемарл, всего штата Виргиния смотрят на него и мистера Белла с осуждением. Пройдёт десять, двадцать, сто лет — и тогда откроется, что они оба были ближе к исполнению замысла Творца о человеке, чем все остальные.
Сегодняшнее торжество было посвящено дню рождения Мэри Хемингс. Мать, братья, сестры вручили ей с утра свои подарки. Теперь настала очередь мистера Белла. Он вышел из дома, неся в руках горшок с каким-то растением, приблизился к Мэри с видом торжественным и загадочным, поставил горшок перед ней. Джефферсон немедленно узнал растение, смутился, но решил не портить другу и соседу задуманный спектакль.
— Дорогая Мэри, дорогие гости! — начал мистер Белл. — Конечно, вы можете презрительно фыркнуть на мой подарок. «Что за манера, — скажете вы, — дарить имениннице жалкий двулистник?» Но знаете ли вы, что это растение было продемонстрировано весной Филадельфийскому философскому обществу? И докладчик, знаменитый ботаник Бенджамин Бартон, объяснил, что это американский вариант отличный от своего азиатского собрата, описанного Линнеем под названием Sanguinaria.
— Я знаю, что индейцы племени чероки используют его для припарок от нарывов, — сказала Бетти Хемингс. — А ирокезы — от поноса и болезней печени.
— Совершенно верно. И далее мистер Бартон предложил назвать это растение именем человека, который внёс огромный вклад в изучение флоры и фауны Америки. Дорогая Мэри, позволь вручить тебе не обычный двулистник, а прекрасную джефферсонию. Если ты сумеешь сохранить её до весны, она порадует тебя прелестными цветами.
Шеф-повару Джеймсу хотелось не только поразить собравшихся чудесами французской кухни, но также продемонстрировать какие-нибудь ритуалы банкета в парижском ресторане. Ведь там официанты с каждым новым блюдом выстраиваются шеренгой и движутся к столу торжественной процессией. Сам Джеймс, Роберт, Питер, Джесси Скотт надели белые фартуки, напялили белые колпаки и пошли от дверей кухни в затылок друг другу, неся подносы с горшочками, стараясь сохранять серьёзную мину, не реагировать на смех и аплодисменты гостей.
Джеймс объявлял названия по-французски, Салли переводила на английский.
— Soupe à l'oignon…
— …луковый суп с сыром, на говяжьем бульоне, для взрослых — с вином, для детей — без вина…
— Veau braise aux citron confits…
— …тушеная телятина по-лионски, с морковью, лимоном, оливками и сельдереем…
— Frisee aux lardoons…
— …салат с яйцом и жареным беконом, заправленный смесью оливкового масла, уксуса и горчицы…
— Fondant au chocolat…
— …шоколадный торт…
— Trifle aux framboises…
— малиновое суфле…
В конце обеда Роберт встал со скамьи, повернулся к Джефферсону и произнёс небольшую речь.
— Сэр, вы всегда учили нас правилам достойного поведения, и мы честно старались следовать вашим наставлениям. Одно из правил гласило: «Никогда не вскрывать и не читать чужих писем». Убирая ваш кабинет в Уильямсберге, Ричмонде или Монтичелло, я закрывал или отводил глаза, если замечал на столе забытый вами исписанный листок. Но недавно одно из ваших писем было опубликовано в «Балтимор газетт», которую выписывает чёрный клиент парикмахерской в Филадельфии, где я получил работу. И мне очень хотелось бы зачитать его собравшимся. Даёте ли вы мне разрешение на это?
— О каком письме идёт речь? — спросил Джефферсон.
— Помните, год назад вы ответили дружеским посланием Бенджамину Бэннекеру, чёрному астроному и математику, приславшему вам выпускаемый им альманах?
Джефферсон вытер платком малиновое суфле в уголках губ, улыбнулся, развёл руками.
— После опубликования охранять тайну переписки не имеет смысла. Можешь прочесть.
Роберт поднёс к глазам сложенный газетный лист, начал читать:
«Сэр, благодарю Вас за присылку Вашего альманаха. Никто не радуется больше меня доказательствам того, что природа наделила наших чёрных братьев талантами наравне с людьми других цветов кожи. Если эти таланты не проявляются, виной тому тягостные условия, в которых чёрные находятся в Африке и Америке. Мне также представляется крайне желательным, чтобы условия для Вашего полного умственного и физического развития были улучшены как можно скорее, насколько это возможно при нынешних обстоятельствах. Я также позволил себе послать Ваш альманах месье Кондорсе, секретарю Академии наук в Париже и члену Филантропического общества, потому что он представляется документом, опровергающим негативные мнения о Вашей расе. Остаюсь с величайшим почтением Вашим покорным слугой, Томас Джефферсон». Торжественная тишина повисла над столом.
— Мне рассказали, что своё образование мистер Бэннекер получил при помощи и поддержке квакеров, живших по соседству с его семейной фермой, — сказал Джефферсон. — Мы расходимся с ними в религиозных взглядах, но следует отдать им должное, добротой и отзывчивостью они часто превосходят другие вероисповедания. Так как мистер Бэннекер имеет познания в астрономии, мне удалось помочь ему получить работу в группе землемеров, размечавших границы нашей будущей столицы на берегу реки Потомак.
— Столица Америки будет в Виргинии — ура! — воскликнул мистер Белл. — За это необходимо выпить.
Стаканы, кружки, рюмки, бокалы — с сидром, пивом, виски, вином — поднялись над столом, потянулись друг к другу, спугнули своей короткой трелью нескольких воробьев, притаившихся в жимолости.
В Монтичелло вернулись в сумерках. Мальчика Тома бабушка Бетти забрала ночевать в свой флигель.
Джефферсон перед сном сел полистать новое издание «Левиафана» Гоббса, недавно присланное ему из Англии. На обложке печатник поместил картинку, изображающую великана, тело, руки, голова, ноги которого были составлены из крошечных человеческих фигурок. Такие же фигурки суетились на земле, торчали из-под ступней гиганта.
Салли, закончив стелить постель, заглянула через плечо Джефферсона и вздохнула:
— Какой страшный великан! И сама сказка такая же страшная?
— Её придумал английский писатель Томас Гоббс. Он предлагает своим читателям вообразить, будто земные народы и государства ведут себя так же, как отдельные люди: трудятся, дерутся, любят или ненавидят друг друга.
— Да, такое «как будто» я могу понять. Но разве всегда великан остаётся таким свирепым и страшным, как на этой картинке?
— Свирепым? — переспросил Джефферсон. — Таким свирепым, что никто никогда не сможет его полюбить?
— Только не я.
— А помнишь французскую сказку про дочь купца и чудовище? Девушка сначала испугалась чудовища, а когда оно упало бездыханным, пожалела его и заплакала. От упавшей на него слезинки чудовище воскресло и превратилось в красивого принца.
— Вот и я так же: пусть этот великан сначала испустит дух, тогда я, может быть, заплачу над ним. Но не раньше.
— Да? А я, например, чувствую, что способен пожалеть его и таким. Даже полюбить. Только полюбив, можно удержать его от бессмысленных злодейств, увести прочь от опасных пропастей и волчьих ям.
А наутро пришло долгожданное письмо от Вашингтона. Но облегчения оно не принесло. Две трети текста были посвящены подробному описанию тревожной ситуации на южной и западной границах государства. Испанцы подстрекали индейские племена чероки, крики, чикасо, чокто нарушать мирные договоры с американцами, а также перебрасывали войска из Вест-Индии в Западную Флориду. Двое американских офицеров, находившихся в плену у индейцев, были казнены. Лондон тоже явно прилагал руку к разжиганию вражды между племенами и Соединёнными Штатами.
Не хотел ли Вашингтон вложить в своё длинное послание скрытый упрёк ему, Джефферсону, за долгое отсутствие? Такой подробный доклад о международных отношениях должен был бы отправить министр иностранных дел президенту, а не наоборот.
Далее в письме шли расплывчатые призывы к большей терпимости по отношению к коллегам по кабинету министров. Те же самые обороты Вашингтон использовал и в устных увещеваниях: «Члены правительства должны относиться с большим пониманием к политическим мнениям друг друга… Если мы позволим разнице мнений привести нас на грань распада, это будет печальнейший поворот событий… После того как конгресс утвердил какую-то меру, всем министрам следует дружно проводить её в жизнь, чтобы испытать её практическую целесообразность и выполнимость, а не тянуть в разные стороны».
В письме было всё, кроме ответа на главный вопрос: согласен ли президент выставить свою кандидатуру на второй срок?
Джефферсон вздохнул, спрятал конверт в ящик стола и отправился на утреннюю прогулку, чтобы на ясном сентябрьском небе отыскать новые — ах, найти бы неопровержимые! — аргументы и доказательства.
9 сентября, 1792
«Почести и доходы, связанные с моим постом, не так привлекают меня, как мнение моих соотечественников. Надеюсь, я заслужил их одобрение, честно выполняя свои обязанности и повсеместно защищая их права и свободы. Не могу допустить, чтобы после ухода в отставку мой покой нарушался клеветой человека, вся история которого — если только история удостоит нагнуться, чтобы заметить его, — пронизана махинациями против свободы страны, которая не только приняла и кормила его, но осыпала почестями. Надеюсь, что мои сограждане могли убедиться, что я не являюсь врагом республики, не интригую против неё, не растрачиваю её деньги, не проституирую в целях коррупции. Полагаю, что Вы и сами могли убедиться в том, что никакие газетные раздоры не исходили от меня, что я не затевал интриг в законодательных органах. Могу обещать и Вам, и себе, что такое положение дел сохранится на всём протяжении короткого времени, которое мне осталось находиться на моем посту».
Из письма Джефферсона президенту Вашингтону
Зима, 1793
«Человечество достигло стадии просвещения. Оно открыло, что короли не отличаются от других людей, особенно в сфере совершения преступлений и неудержимой жажды власти. Разум и свобода разливаются по миру и не остановятся, пока вознесённые короны не падут, королевские скипетры не будут изломаны на куски во всех уголках земного шара. Монархия и аристократия должны быть уничтожены и права человека прочно утверждены во всём мире».
Из сообщения о казни короля Людовика XVI в «Нью-Йорк джорнэл», подписанного «Республиканец»
Март, 1793
«Сограждане! Снова глас моей страны вызвал меня выполнять роль верховного правителя. В своё время я найду слова, чтобы выразить благодарность за оказанную мне честь и за выражение доверия ко мне со стороны народа Соединённых Штатов.
Конституция требует, чтобы перед вступлением в должность президент принёс присягу. Эту присягу я нынче приношу в вашем присутствии. И если во время своего правления я намеренно нарушу какие-то статьи конституции, пусть все присутствующие здесь, на этой торжественной церемонии, подвергнут меня единодушному осуждению».
Из речи Вашингтона при втором вступлении в должность президента
Декабрь, 1794
«Настоящее заявление дано в подтверждение того, что я, Томас Джефферсон, проживающий в графстве Албемарл, штата Виргиния, даю свободу Роберту Хемингсу, сыну Бетти Хемингс; что впредь он будет свободен распоряжаться собой и всем своим движимым и недвижимым имуществом; что он освобождается от всяких обязательств службы; что ни я, ни мои наследники не будут вправе требовать от него каких бы то ни было трудов. Этот документ об освобождении засвидетельствован моей печатью, в графстве Албемарл, 24 декабря, года одна тысяча семьсот девяносто четвёртого».
Весна, 1795
«Дома мистер Джефферсон был всегда очень спокоен. Очень редко его видели недовольным. Хотя иногда его раздражало, что дело не ладится, долго сердиться он был неспособен. Плантациями в основном руководили управляющие. У него работали плотники, кузнецы, бондари. Много времени он проводил в своём кабинете, читал книги, писал письма. Характер у него был ровный и приветливый, он любил держаться в тени. Ко всем окружающим он был добр необычайно. К нам, детям, относился с большой теплотой».
Из воспоминаний Мэдисона Хемингса, сына Салли Хемингс
