Весна. Наши дни
Префектура Нара. Япония

Стоя на коленях на соломенном татами, сэнсэй Масасиги Кусуноки готовил чай. Серое кимоно заколдованным водоворотом обволакивало его пружинистое тело. Привычным движением он плеснул дымящуюся жидкость в глиняную чашку и уже начал было взбивать тростниковым венчиком зеленоватую пену, как вдруг в дверном проеме метнулась тень Цуцуми.

Кусуноки сидел спиной к двери. Лицо его было обращено к большому распахнутому окну, за которым трепетали цветущие деревья сакуры. Низкие набычившиеся облака медленно плыли над лесистыми склонами Ёсино. Густой маслянистый запах кедра, как обычно, — если не считать нескольких зимних недель, когда горные хребты подвергались беспощадному десанту крохотных снежных парашютистов, — господствовал в окрестностях Нары.

Кусуноки никогда не пресыщался созерцанием этого удивительного пейзажа, от которого веяло седой древностью. Именно в этих неприступных горах укрывался когда-то Ёсицунэ Минамото, для того чтобы разгромить своего брата сёгуна. Именно в них великий император Годайго собрал себе войско для того, чтобы вернуть свой трон. И именно среди этих вершин был описан впервые в “Сюгэн-до” путь горных отшельников, объединивший в себе традиции буддизма и синтоизма. Так же, как и в те далекие времена, возвышалась сейчас над бесчисленными зубцами гор вершина Оминэ, на одной из площадок которой собирались истязавшие себя ямабуси.

С невозмутимым спокойствием Кусуноки следил, как заваривается в чашке чай.

Стоявший за его спиной Цуцуми собрался было уже обнаружить свое присутствие, но, видя, что учитель не замечает его, все никак не решался заговорить. Чем дольше он вглядывался в незыблемую фигуру Кусуноки, тем острее ощущал, как напрягаются его натренированные до хруста мышцы. Мозг Цуцуми прокручивал вариант за вариантом. “Странно, — думал он, — его руки должны двигаться — ведь он же готовит чай. Почему же я вижу перед собой не человека, а каменного истукана?”

Но вот Цуцуми показалось, что час настал. Быстрыми, бесшумными шагами он подошел к Кусуноки на расстояние, достаточное для нанесения удара, и почувствовал, как наливаются кровью его ладони.

В это же мгновение учитель повернулся и, протягивая Цуцуми чашку с горячим чаем, произнес ровным, спокойным голосом:

— Принимать у себя такого способного ученика — большая честь для меня.

Его глаза врезались в глаза ученика, и тот почувствовал, как вся его энергия, готовая вот-вот вырваться на свободу, иссякла в одно мгновение, порабощенная чужой волей.

Цуцуми невольно вздрогнул и заморгал, как сова на солнце, понимая, что безвозвратно расстается с тем, что взращивал в себе долгие годы.

Сэнсэй приветливо улыбнулся:

— Садись... — Тут Цуцуми увидел, как откуда-то вдруг вынырнула вторая чашка. — Выпьем этот чай вместе, в знак взаимного уважения и добрых намерений.

Стараясь скрыть смущение, Цуцуми опустился на колени, лицом к Кусуноки, так, что теперь их отделял друг от друга лишь квадратик соломенного мата — традиционная дистанция между хозяином и гостем. Затем — согласно правилу — он взял двумя руками чашку, поклонился сэнсэю и, коснувшись губами фарфорового полумесяца, хлебнул обжигающей горьковатой жидкости. Чай был великолепен. Цуцуми прикрыл глаза. В эту минуту ему показалось, будто он ощутил вкус самой Японии: ее истории и мистики, ее чести и мужества, вкус божественной тяжести “ками”, чувство долга. “Гири”.

Глаза Цуцуми широко раскрылись. Все оставалось, как и прежде: он снова ощутил себя неуютно. Он родился на Севере, Нара так и осталась чужим ему городом, хотя он и прожил тут целых два года. “Гири”.

— Ответь мне, — первым заговорил Кусуноки, — что мы оцениваем в бою прежде всего?

— Своего противника, — немедленно отозвался Цуцуми. — Надо уметь вычислить его намерения, уяснить ситуацию и перейти к наступлению.

— Действительно! — согласился Кусуноки с такой радостью, будто Цуцуми открыл ему что-то новое. — А мы думаем о победе?

— Нет, — ответил ученик, — мы заботимся о том, чтобы не потерпеть поражения.

Кусуноки посмотрел на него каким-то странным взглядом.

— Хорошо, — в задумчивости произнес он. — Очень хорошо.

Цуцуми, не спеша потягивая чай, терялся в догадках. К чему все это? Слова. Опять слова... Сэнсэй задавал вопросы, на которые был способен ответить любой молокосос. “Будь осторожен!” — предостерег сам себя Цуцуми, вспомнив, как в одно мгновение улетучилась Бог весть куда его атакующая сила.

— Таким образом мы уравниваем поражение и смерть, — продолжал учитель.

Ученик кивнул.

— В рукопашном бою мы играем со смертью, как писал великий Сунь Цзы. Жизнь — это непрекращающийся бой.

— Но Сунь Цзы писал также, что показать высочайшее мастерство значит одолеть врага без боя. Самое важное — разрушить стратегию врага. — Кусуноки широко улыбнулся.

— Прошу прощения, сэнсэй, — смутился Цуцуми, — но мне кажется, Сунь Цзы имел в виду войну.

— А разве мы говорим не о ней?

Цуцуми услышал, как бешено колотится его собственное сердце, и с большим трудом заставил себя казаться внешне спокойным.

— О войне? Простите меня, сэнсэй, но я не понимаю... Ни один мускул не дрогнул на лице Кусуноки.

— Война многолика... Зачастую она рядится в чужие одежды, не так ли?

— Так, сэнсэй, — подтвердил Цуцуми, уже с трудом контролируя себя.

— Ты вправе спросить: “О какой войне может идти речь здесь? — Рука Кусуноки скользнула в сторону холмов, виднеющихся в окне. — Здесь, в Ёсино, где будто бы оживает седая древность? Ведь в этом цветущем краю можно прийти к мысли, что война — устаревшее понятие?”

Тут он посмотрел на Цуцуми так, что у того затряслись поджилки.

— И все же война посетила эту неприступную крепость природы, и мы должны готовиться к бою...

Беседа принимала странный оборот. Она все меньше и меньше походила на чаепитие. Клещи леденящего ужаса все настойчивее сжимали сердце Цуцуми.

— У нас в Ёсино есть предатель, — сказал вдруг Кусуноки.

— Что? — еле слышно переспросил Цуцуми.

— То, что я сказал. — Кусуноки печально опустил голову. — Ты первый, с кем я делюсь этими мыслями. Я наблюдал за тобой на занятиях. Ты пытливый и умный. Ты поможешь мне. Прямо сейчас. Скажи, не замечал ли ты чего-нибудь необычного в последнее время, чего-нибудь, что помогло бы нам обнаружить изменника?

Цуцуми лихорадочно соображал. Он отлично понимал, какая великолепная возможность предоставляется ему, и был несказанно благодарен судьбе. Тонны груза свалились с его плеч. Нет, он должен немедленно использовать этот шанс!

— Я припоминаю, — начал он, — кажется, что-то было... Да-да... Женщина, — с явным оттенком презрения произнес он последнее слово. — Ее не раз замечали здесь поздно вечером...

— Как ее зовут?

Не было необходимости называть ее по имени — в додзё была лишь одна женщина. Конечно, ученики не одобряли выбор сэнсэя — и он знал это, — но в открытую никто не осмеливался высказывать своего недовольства.

— Чем она занималась?

Цуцуми пожал плечами:

— Кто знает, сэнсэй! Но что она не тренировалась — это точно.

— Понятно... — Кусуноки вновь погрузился в раздумья.

— Конечно, о ней много говорят в последнее время, — продолжал Цуцуми уже более уверенно, — я бы сказал, даже слишком много.

— Ее не любят?

— Нет, сэнсэй, — замотал головой Цуцуми. — Большинство учеников считает, что ей не место здесь, в священном додзё, поскольку ее присутствие противоречит традиции. Наша наука — не для женщин. — Цуцуми покачал головой и продолжил вкрадчивым голосом: — Извините, сэнсэй, но кое-кто поговаривает даже, что из-за этой... — он запнулся на мгновение, — этой... вам пришлось уйти с высокого поста в “Гёкку-рю”, и будто бы от ее имени вы обратились в Совет дзёнинов с просьбой дать ей разрешение на вступление в “рю”, но совет не собрал достаточное количество голосов в вашу пользу, и вы... вы ушли... И все из-за нее...

“Непобедимость кроется в обороне, — подумал Кусуноки. — Возможность победы — в нападении...” Вслух же сказал:

— Это правда, когда-то я был дзёнином в “Гёкку-рю”. Но об истинных причинах моего ухода известно только мне. Мой прадед был одним из основателей “Гёкку”, и я долго размышлял прежде, чем решился на этот шаг. Очень долго размышлял...

— Я понимаю, сэнсэй, — ответил Цуцуми, подумав попутно, что все, только что сказанное ему сэнсэем, — ложь, от начала до конца. В глубине души он был убежден, что из-за этой женщины Кусуноки в свое время рискнул карьерой. Непостижимо.

— Хорошо, — кивнул учитель. — Я был уверен, что ты поймешь меня. — Его черные глаза закрылись на какой-то миг, и из груди Цуцуми вырвался чуть слышный вздох облегчения. Он почувствовал, как капля пота сиротливой гусеницей сползает вниз по его спине. — Да, наверное, я в ней ошибался, — с горечью произнес сэнсэй, открыв глаза. — Если ты сказал правду, мы должны разделаться с этой женщиной быстро и беспощадно.

Цуцуми не ослышался: учитель действительно сказал “мы”. Распираемый гордостью, он тем не менее попытался скрыть свое торжество:

— Служить вам, учитель, — большая честь для меня. Я всегда думал так. Ничто не поколеблет моей решимости.

Кусуноки покачал головой:

— Как я и предполагал... Немногим можно доверять. Даже сегодня. Когда я спросил твое мнение... когда просил помочь мне... я понадеялся на твою честность и преданность...

Цуцуми ликовал:

— Достаточно одного вашего слова, учитель...

— Мухон-нин! — подался вперед Кусуноки. — Это все, что я спрашиваю.

Слово “предатель” еще не успело раствориться в сознании Цуцуми, а он уже почувствовал чудовищную боль, ледяной волной окатившую его с головы до пят. Взглянув вниз, он увидел, как плотно сжатые пальцы сэнсэя вклинились ему прямо под ребра. Этому удару Цуцуми еще не был обучен. Он умирал, так и не постигнув его секрета. Алая кровь пенилась у него на губах.

Кусуноки наблюдал, как жизнь неторопливой струйкой покидала тело ученика. Татами, на котором сидел Цуцуми, было забрызгано теплой розовой слюной.

За сёдзи промелькнула тень. Услышав шаги босых ног, Кусуноки спросил, не поворачиваясь:

— Ты все слышала?

— Да. Вы были правы. Он оказался предателем, — раздался приятный голос, и в дверях показалась женщина в темно-коричневом кимоно, украшенном серыми бекасами. Ее блестящие смоляные волосы были гладко зачесаны назад. Она молча приблизилась к Кусуноки. Тот не шелохнулся, разглядывая свиток рисовой бумаги, подвешенный в стенной нише. Под свитком темнела глиняная ваза, имеющая форму бутона. В нее Кусуноки поместил сегодня изумительную лилию — уже не первый год поднимался он на рассвете по горным тропам, пересекая бурные ручьи, преодолевая непроходимые лесные заросли, в поисках того единственного цветка, в котором он смог бы находить умиротворение в течение всего дня: отыскав и осторожно сорвав его, он проделывал обратный путь к своему додзё.

На свитке рисовой бумаги волнистыми иероглифами были начертаны строки дзэнского поэта XVIII века:

Камень и ветер

Только они проходят

Сквозь поколения...

— Но вы позволили ему подобраться так близко, — продолжала женщина.

Кусуноки улыбнулся:

— Я лишь предоставил ему такую роскошь, как возможность самому перерезать себе горло.

Женщина опустилась на колени. Кусуноки показалось странным, что она выбрала место не прямо перед ним, а по правую его руку. Однако долго размышлять над этой странностью он не стал.

— Зачастую обстоятельства складываются таким образом, что приходится больше доверять своим врагам, нежели друзьям. Это важнейший жизненный урок, и я прошу слушать меня внимательно. Существование друзей порождает обязательства, а обязательства усложняют существование. Запомни навсегда:

излишние сложности — превосходная почва для отчаяния.

— Но что такое жизнь без обязательств? Кусуноки снова улыбнулся:

— Это тайна, приоткрыть занавес которой не в состоянии даже сэнсэй. — Он кивнул в сторону мертвого тела. — Теперь нам нужно обнаружить гнездо, из которого выпорхнул этот мухон-нин.

— Это в самом деле важно? — Ее головка слегка наклонилась, и мягкий свет, сочащийся сквозь сёдзи, лишний раз подчеркнул изящные формы ее шеи и подбородка. — Он обезврежен. Мы можем возвращаться к своим делам.

— Ты пока еще не имеешь права знать всего, что происходит здесь, — серьезным голосом прервал ее Кусуноки. — Боевое и военное искусство — это лишь известные тебе две отрасли, а их в додзё гораздо больше... Но сейчас нам необходимо нащупать брешь в нашей защите.

— Тогда не нужно было уничтожать его так быстро...

Сэнсэй прикрыл глаза.

— О, опрометчивая юность! — сказал он тихо, почти нежно, но женщину почему-то от этих слов пробрала дрожь. — Цуцуми был профессионалом. Когда-нибудь ты научишься не тратить драгоценного времени на таких, как он. Эти люди должны уничтожаться молниеносно — они слишком опасны. Итак, продолжим. — Его ладони легли на колени. — Ты должна проникнуть в это гнездо. Люди, которые выучили Цуцуми, а затем подослали сюда, представляют огромную опасность для Японии. — Некоторое время он помолчал, словно стесняясь своего голоса. Когда же он заговорил вновь, голос его утратил прежнюю жестокость, глаза погасли. — Там есть еще кипяток? Выпьем чаю?

Повинуясь вопросу, словно приказу, женщина скользнула мимо Кусуноки и, приподняв чайник, разлила кипяток по крошечным глиняным чашечкам, затем осторожно — чтобы не расплескать жидкость — она поставила их на черный лакированный поднос и принялась усердно взбивать пену. Ощущение внутренней гармонии, исходившее от нее, заворожило Кусуноки. Он гордился своей ученицей.

“Шесть... семь... восемь... — женщина энергично вращала венчик, — девять... десять...” На десятом ударе ее тонкие пальцы, не останавливаясь, скользнули в широкий рукав кимоно и резким движением извлекли оттуда короткое острое лезвие. Через долю секунды оно погрузилось в шею Кусуноки, без видимых усилий пройдя сквозь мышцы и кости. Голова учителя подскочила, как мяч, какое-то мгновение повисела в воздухе, затем со всего размаху ударилась о его грудь, оставшись болтаться на тоненьком ремешке кожи. Темная кровь фонтаном ударила из рассеченных артерий, забрызгивая пол, заливая татами, на котором еще минуту назад велась такая мирная беседа. По телу сэнсэя пробежала предсмертная судорога. Женщина замерла. Глаза ее неотрывно следили за телом учителя. Когда тот уже лежал на полу, она вдруг почувствовала, как что-то нехорошее произошло в ее душе. Вдруг, откуда ни возьмись, по щеке ее сползла предательская слезинка. Однако ей быстро удалось совладать с непрошенными порывами. “Получилось!” — подумала она с гордостью. “Дзяхо”. Без колдовства ей ни за что бы не удалось обмануть сэнсэя. В этом она была уверена на сто процентов. Глядя на дело рук своих, она думала приблизительно так: “В этом убийстве не содержится ничего личного, ничего похожего на то, что замышлял этот ублюдок мухон-нин. Я — не предатель. Но мне необходимо было доказать себе... Я должна была знать, смогу ли я победить сильнейшего...” Она поднялась с колен и, словно ангел смерти, приблизилась к телу учителя, огибая кровавые лужи, начавшие уже растекаться грязными ручейками по всей комнате.

“Ты был лучшим, — мысленно обратилась она к нему, глядя сверху вниз. — Теперь лучшая — я!” Она согнулась и краешком кимоно отерла кровь со своего лезвия. На ткани кимоно остался длинный след. Последнее, что сделала она в оставшиеся минуты — сняла кимоно с учителя и благоговейно свернула это драгоценное одеяние — так, как будто в руках у нее находился национальный флаг. Затем она покинула дом, и через минуту капли чистого весеннего дождя забарабанили по листьям цветущей сакуры...