Пятнадцать дней настоящего лета пришли и на верхние склоны Ходаки в Японских Альпах. Ярко-черные тона уступили место сероватым. Нагромождения скал как-то смягчились, казались менее беспощадными. Снег потерял свою хрупкую корочку, и даже ледники кое-где подтаяли, дав начало студеным ручьям. Три дня после того, как они с Жюстиной приехали в Японию, Николас преодолевал последний участок пути, ступая по каменистой тропе, ведущей к хижине Канзацу.

— Много ли раз я приходил сюда? — спросил Николас, когда его учитель открыл дверь при его приближении.

— Нет, — улыбнулся Канзацу, — такие встречи бывают только раз. — Он отступил в полутьму хижины. — Входи.

После чая Канзацу признался:

— По правде говоря, я не думал увидеть тебя вновь.

— Разве Ваш дар ничего Вам не говорил?

— Нет, — ответил Канзацу, — на твои дела мои пророчества не распространяются. — Он немного помолчал. — Значит, Сендзина уже нет.

Николас удивился.

— Вы знали его имя?

— Не только имя, Николас. Он был какое-то время моим учеником. Поэтому я отлично знал, какую опасность он собой представляет, и мне было страшно. Но когда ты пришел сюда впервые, карабкаясь на Ходаку, задирая голову, чтобы взглянуть на свою Немезиду, Черного Жандарма, я понял, что есть надежда.

— Если Вы знали, что Сендзин опасен, то зачем Вы его учили? — спросил Николас.

— По правде говоря, я не учил его, — глаза Канзацу под сумрачными бровями были непроницаемы. — Я назвал его учеником просто для удобства, не имея термина для того, чтобы лучше описать наши с ним взаимоотношения. Сендзин пришел сюда, чтобы испытать меня, точно также, как он испытывал перед этим моего брата Киоки. Я предвидел смерть брата и, соответственно, знал, каким образом можно обмануть дорокудзая. Когда он впервые появился здесь, он был куда сильнее меня. Он владел языком Кширы — языком светозвукового континуума. Это более продвинутая форма Тао-Тао.

Канзацу пожал плечами.

— Я делал, что мог. Я ублажал его. Все, что мне удалось сделать, так это утаить от него мои способности предвидения и мою неприязнь к нему. Поэтому много лет спустя, когда он сделал тебя широ ниндзя, он убил моего брата Киоки, а не меня. Киоки допустил ошибку, угрожая Сендзину. А я заставил его поверить в то, что безвреден для него. Более того, он считал, что научился у меня кое-чему, живя здесь. Сендзин не считал меня врагом. Ему и в голову не приходило, что я могу тебе помочь, даже если бы ты знал, как найти меня.

Что-то в пропахшей благовониями хижине зашевелилось, замаячило за спиной Николаса, вызвав неприятное чувство. Он тряхнул головой.

— Не понимаю. Вы знали, что Сендзин убьет вашего брата, и Вы ничего не сделали, чтобы остановить его?

— Это не так, — возразил Канзацу. — Я воспитал тебя.

— Меня? Но как Вы могли знать, что я остановлю его, если даже Вам это было не под силу?

— Потому что, дорогой мой Николас, ты — избранник. Последний в роде Со-Пенга и хранитель тандзянских изумрудов.

— Значит, это правда.

Канзацу кивнул.

— Более правдивой правды не бывает.

— Я хотел расспросить о своем деде, — сказал Николас. — Был ли он тем обманщиком, лжецом и убийцей, каким его считал Сендзин?

— Разве это так важно?

— Очень важно, — ответил Николас. — Для меня. Канзацу вздохнул и встал. — Давай продолжим этот разговор на Ходаке.

Они вышли из хижины, перешли через длинную ложбину, покрытую снегом.

— Вот правда, — сказал Канзацу. — Там, — прибавил он, указывая рукой в сторону Токио, — там правды нет. Но ты и сам это знаешь. Иначе не проделал бы такой долгий путь сюда. — Они шли, оставляя следы на снегу, который тихонько подтаивал. В чуткой тишине гор можно было даже расслышать этот звук таяния. — Но я должен предупредить тебя, Николас, что правда может быть опасной. Часто лучше повернуться к ней спиной и уйти прочь, не оглядываясь.

— Я хочу знать, — упрямо сказал Николас. — Я должен знать.

— Да, — медленно подтвердил Канзацу, — конечно, должен. — В его голосе была странная нотка, будто он с неохотой и печалью в сердце принимал неизбежное.

Они пересекли ложбину, прошли по черной каменной гряде, с которой ветры давно сдули снег. Ниже был провал в четыре тысячи футов глубиной, выше — отвесная стена Черного Жандарма, уходящая в сиренево-голубое небо.

Канзацу смотрел куда-то посередине, на ландшафт, видимый только ему одному.

— Не подлежит сомнению, что твоя прабабушка, мать Со-Пенга, бежала из монастыря Дзудзи, прихватив с собой магические изумруды тандзянов. Она взяла шестнадцать. Это было ее наследие, ее по праву с того момента, как она с плачем появилась в этом мире. У тандзянов остались, конечно, другие изумруды. Но они бездумно растратили их силу, перегружая кокоро своими амбициозными планами иметь своих представителей в чужих краях. И вот пришло время, когда им потребовались те шестнадцать изумрудов.

Они состряпали жалкую историю и скормили ее молодому тандзяну по имени Цзяо Сиа. Он был очень способным человеком, но излишне впечатлительным. Поэтому старейшины и остановили свой выбор на нем. Они отправили его в Сингапур, чтобы он доставил им изумруды вместе с Со-Пенгом, который, как они знали, в тандзянской магии был совершенно не искушен.

Мать Со-Пенга забеспокоилась и, боясь худшего, рассказала сыну ту часть, истории о своем наследии, которую смела рассказать. Со-Пенг сделал все, что мог. Он выследил Цзяо Сиа, и произошел бой, в котором победил Со-Пенг. Но победа далась ему дорогой ценой. Перед смертью Цзяо Сиа сообщил Со-Пенгу, что они братья: вышли из одного чрева. В последующие месяцы, зная, что за ним и его матерью ведется наблюдение, Со-Пенг поручил хранение изумрудов человеку по имени Дезару: тот ему был обязан жизнью своей любимой собаки, которую Со-Пенг спас во время охоты на тигра. Этого человека никто не знал, и никто не догадывался о его связях с Со-Пенгом.

Почувствовав, что им не удается заполучить назад изумруды, старейшины тандзянов решили идти более изощренным, поистине дьявольским путем: они извели всех дочерей Со-Пенга, чтобы тандзянский дар исчез из его рода. Дело в том, что он передается только по женской линии. Со-Пенг ничем не мог воздать им за это, а его друг По Так пытался отомстить тандзянам, но погиб сам.

Только после смерти второй жены, когда Со-Пенг поклялся, что больше не женится, тандзянские шпионы оставили его в покое, уверенные, что у него уже не будет дочери.

Но Со-Пенг все-таки перехитрил их всех. Он нашел сиротку, обнаружил у нее тандзянский дар. Приняв ее в свою семью, он сам занялся ее воспитанием и любил ее больше, чем даже собственных детей. Эта девочка была твоей матерью Чеонг. Через нее Со-Пенг обеспечил продолжение рода.

— Значит, все, чему верил Сендзин, было чепухой.

— Чистейшей.

ЕСЛИ ТЫ УМРЕШЬ СЕЙЧАС, ТО ЭТО БУДЕТ СЛИШКОМ ЛЕГКАЯ СМЕРТЬ. ТЫ ДАЖЕ НЕ УСПЕЕШЬ ПОНЯТЬ... Но, получается, это Сендзин не успел ничего понять.

— Его ненависть, его обет кровной мести ни к чему не привели, — промолвил Николас.

Канзацу остановился у края пропасти. Его глаза были широко открыты, и свет, попадая на радужную оболочку, заставил ее как бы светиться.

— О нет, не так уж и ни к чему, Николас. Они привели тебя ко мне.

Канзацу улыбнулся, и Николаса опять посетило неприятное ощущение, что за его спиной что-то зашевелилось.

— И не только тебе. Тандзянские изумруды тоже.

— Что Вы этим хотите сказать? — И все еще Николас не верил этому. Но, видно, пришло время взглянуть в глаза тому, что маячило у него за спиной: опасной правде.

— Те изумруды, что сейчас находятся у тебя, — единственные, которые остались, — сказал Канзацу. — Тот, кто ими обладает, держит в своих руках Вечность.

Николас вспомнил предостережение Уми. Он тогда улетал в Нью-Йорк. ДОРОКУДЗАЙ БЛИЗОК. БЛИЖЕ, ЧЕМ ТЫ МОЖЕШЬ СЕБЕ ВООБРАЗИТЬ. ПОМНИ ОБ ЭНЕРГИИ ЕГО МЫСЛИ. И О ДАРЕ ОБМАНЫВАТЬ ЗРЕНИЕ.

Николас отступил назад.

— Это тебе не поможет, — сказал Канзацу.

— Вы использовали Сендзина, чтобы напасть на меня. Вы использовали меня, чтобы убить его. Он был единственным человеком, который мог отнять у меня изумруды.

— Я же тебя предупреждал, что правда здесь и эта правда опасна.

— Но Вы не всегда были таким, — сказал Николас. — Манипулировать людьми, убивать чужими руками! Я Вас всегда считал неподкупным бессребреником, чуждым алчности.

— Алчность — странная вещь, — изрек Канзацу. — То тебе вроде и ничего не надо, а потом в один прекрасный день обнаруживаешь, что без этого жить не можешь. Тогда ничего не остается делать, как только сказать себе, что нет ничего слаще, чем поддаться искушению.

— Господи, Вы говорите об этом, как человек, который на старости лет решился на внебрачную связь!

— Ну что ж, аналогия убедительная, — согласился Канзацу. — Я сошел с прямого пути акшары. Но зато и награда! Теперь у меня будет все!

— Нет! — Николас поднял сжатый кулак. — Канзацу, ты сам сказал, что решил поддаться искушению. Но ты ничего не получишь.

Николас разжал руку. На ней лежали девять изумрудов.

— Нет.

Это был более чем крик. И даже более чем вопль. В этом коротком слоге было все: смена прилива отливом, белого черным, света тьмой, бессребренничества корыстью. Путь в силки.

И силки обернулись ямой.

Воздух наполнился шипением, искрами и треском, будто огонь в камине запылал или с небес слетела шаровая молния. Изумруды в руке Николаса зашевелились, ожили. Их было девять: мистическое число, почитаемое тандзянами с самого начала времени.

Изумруды сложились в сложную, объемную конфигурацию. Эта фигура поднялась в воздух и, как стая рассерженных шмелей, ринулась на Канзацу.

Камни ударили его в лицо с такой страшной силой, что мгновенно превратили его в кровавую кашу. Какое-то мгновение Николас видел их сверкающие грани, внедрившиеся в человеческую плоть, как звезды в бархат неба. И тотчас же в прозрачном воздухе Ходаки разнеслась вонь паленого мяса, как с языческого погребального костра. Страшный крик, подхваченный эхом в заснеженных каньонах Ходаки, раздался, — и Канзацу смело со скалы, как выстрелом из пушки. Перелетев через гряду камней в поднявшемся снежном вихре, он исчез черной точкой в синем-синем небе.

Растаял в небытии.

Николас судорожно хватал ртом воздух. Лихорадочный стук сердца причинял боль. Жуткий страх леденил его: страх, что он сейчас схватился с учителем — в каком-то смысле его отцом, хотя бы и духовным; страх того, что он заглянул в лицо столетиям таинственной силы, основанной на обмане и иллюзии; страх того, что в его руках оказалась возможность уничтожить эту силу.

Вот уж воистину, избранник. Хранитель тандзянских изумрудов. Он исполнил предназначение.

— ТЕПЕРЬ все кончено, — тихо сказал Николас. Никого рядом не было, но тем не менее он знал, что сказал он это непосредственно своему деду.

А потом он повернулся и начал тихо спускаться с Ходаки. И даже не обернулся на грозно возвышающегося на фоне багрово-синего неба Черного Жандарма.

Теперь это был всего-навсего большой кусок черной горной породы.

Осень отказывалась приходить в Вашингтон. Листья на платанах и вишневых деревьях, такие сочные летом, висели пожухлые и неподвижные в удушающем пекле. Потомак казался таким прохладным и живительным, журча под душным одеялом октябрьской жары.

Законопроект Брэндинга по финансированию АСИКСа прошел через обе палаты с подавляющим числом голосов «за», и везде высказывалось мнение, что если «Пчелка» пройдет все строгие заключительные испытания, то она составит основу правительственной компьютерной системы уже в ближайшие два года.

Популярность Брэндинга ширилась по всей стране, и он выжимал все, что можно, из все более щедро отпускаемого ему телевизионного времени. Он уже был в программе «Лицом к нации», в «Телевизионном знакомстве». Си-Эн-Эн посвятила ему целый очерк, и с огромным успехом он отвечал на вопросы журналистов в программе «Горячая линия».

Они с Шизей сочетались гражданским браком перед Мемориалом Линкольна. По этому поводу разговоров в Вашингтоне было хоть отбавляй. Зачем сенатору из Нью-Йорка жениться с такой помпой в Вашингтоне, если не с каким-то далеко идущими политическим целями?

Освещение свадьбы в прессе было просто беспрецедентным, ни одна программа новостей не обошла вниманием это событие. Весело разукрашенные балаганчики, смеющаяся публика, звуки музыки, хлопки откупориваемого шампанского. «Форбс» и «Форчун» боролись за право эксклюзивного интервью с Брэндингом. «Ньюсуик» поместил фотографию Брэндинга и Шизей на обложке: «Золотая пара». Журнал «Пипл» поместил фотографию, на которой они целовались по завершении брачной церемонии. Но всех переплюнул «Тайм», назвав их «Новой королевской четой планетарного масштаба».

Шизей обратилась с просьбой в предоставлении американского гражданства, и уже через месяц (естественно, Брэндинг нажал на иммиграционные службы) она приняла присягу вместе с десятками других иммигрантов разных наций. Церемония тоже удостоилась пристального внимания прессы. Она даже растрогалась, присягая американскому флагу. В этом же месяце всем его товарищам по партии стало ясно, что Брэндинг — их лучшая кандидатура на предстоящих президентских выборах. Так что — чем черт не шутит? — не исключено, что ему самому и придется через два года наблюдать, как в Овальном кабинете устанавливают терминал «Пчелки».

Был воскресный день, и счастливая пара только что закончила заниматься любовью. День был долгий и томный. Жара с улицы проникала даже под кожу, и они весь день спали и любились. Наконец Шизей поднялась с кровати и направилась в ванную. Проходя мимо кровати, превращенной в ее кабинет, она заметила, что на ее компьютере горит красный огонек. Очевидно, какое-то послание.

Заинтересовавшись, Шизей подошла, нажала на кнопку, дав машине задание вывести послание на экран. Она села на стул, полная предчувствий. И вот на экране расцвел серпантин вируса ИУТИР. Новая модификация, более быстрая, с новыми элементами, которые выдавали информацию в потоке, перескакивая через гребни волн.

Через мгновение на экране высветилась надпись — и замигала: ИУТИР УСОВЕРШЕНСТВОВАН. ВНЕДРЯЙ НЕМЕДЛЕННО.

Шизей погасила экран.

Новый ИУТИР был уже посажен в ее компьютер, как джин в стеклянный сосуд. Он и сидел там, дожидаясь, когда его выпустят наружу. Терпеливый, как бог.