Когда До Дук натянул на голову маску из силиконополикарбоната, он ощутил, будто его тело и кровь, кожа и кости были соединены с лицом, состоящим из дыма и мечты. Одним словом, он чувствовал себя в безопасности. «Я хочу, — сказал он про себя, — чувствовать». Способность чувствовать — это то, что шаман нунги Ао отнял у него во время длинной и трудной церемонии посвящения в горах Вьетнама. В то время молодой До Дук не отдавал себе отчета в этом. Но даже если бы он и знал, разве стал бы он возражать, видя в перспективе тот блестящий новый мир, который Ао предлагал ему? Это тогда не имело значения. Такой вопрос, в основном метафизический по своей сути, никогда бы не возник в голове юного До Дука.

Способность чувствовать — именно это он пытался так усердно вобрать в себя из своих жертв, самыми последними из которых были покойная Джинни Моррис и Маргарита Гольдони де Камилло. Но даже он должен был признать в своих лихорадочных воспоминаниях, что Маргарита была необычным существом. Он не смог убить ее, не смог, потому что не хотел делать этого. Впервые До Дук понял тогда суть правды природы, хотя в тот момент он понял это только для данного, совершенно отличного от всех других случая и лишь в той ее части, которая касалась Маргариты. Этой сутью было — убить другое человеческое существо означает уменьшить каким-то таинственным образом сущность своей собственной души.

Часто, после того как он отпустил ее, он чувствовал ее рядом с собой — ее мягкую кожу, опьяняющий аромат тела под мышками, обратные стороны ее колен, коралловые складки между ног. Вначале он сумел убедить себя, что эта связь существует из-за того, что он взял у нее тайно, без ее ведома и прячет у себя внутри, как устрица, удерживающая внутри себя растущую жемчужину. Но это чувство включало в себя и страх, увертливый, как уж, плавающий чуть-чуть ниже уровня сознания.

Он не боялся ни диких зверей, ни черной магии, но растущее понимание его связи с Маргаритой, несомненно, пугало его. Во-первых, он уже не был одинок во Вселенной, во-вторых, его мысли о ней были зачастую такой силы, что он забывал обо всем остальном. Эти реальные аспекты действительности были совершенно чужды ему, были такими же абсурдными и ужасающими, как для других волшебство, которым он владел.

Он поднял руки, чтобы сделать последние мелкие уточнения для полной подгонки маска. Клейкий состав собственного производства сливал полимеры с его кожей так, что он мог коснуться кожи маски и чувствовать, что трогает свою кожу. Так и должно было быть. Какой смысл в маске, если она изменяет тебя?

Он высунул язык, посмотрелся в зеркало. Он облизал губы, свои или маски? Во всяком случае, губы Николаса Линнера. Он добудет информацию, которую хотят получить от Линнера его хозяева, и тогда он сможет делать все, что захочет, со своим пленником. Какая удача, что он повстречал адепта Тау-тау! Как только До Дух обнаружил действительную натуру Линнера, он весь задрожал внутри от мысли, что сможет пробить брешь в неизвестность, вступать на путь, которого избегал даже старый Ао.

До Дук вызовет свой талисман, священную белую сороку, и с ее помощью откроет запретные Шестые ворота. Он отбросит свою собственную обреченную душу и возьмет душу Линнера, высосав ее из него и оставив лишь высохшую оболочку с лицом До Дука.

Таким образом он сможет уничтожить свою собственную историю.

Но его мысли о триумфе были недолговечны, так как призрачное присутствие Маргариты вновь дало о себе знать. Он упал на колени.

— О, Будда, помоги мне, — прошептал он губами, которые не были его собственными. Что ему делать? Вся его сила, его волшебство была бессильны изгнать память о ней. Но это было больше чем память, он был повержен какой-то машиной неизвестной ему конструкции.

Его потребность в ней выходила за пределы вожделения или желания. Одно это ставило его в тупик и приводило в ярость. Вместо устрашающего чувства рухнувшей обособленности появилось еще более ужасное — растущее интуитивное ощущение, что без нее он больше не сможет вдыхать воздух в свои легкие.

Настудило время, когда надо было уйти от зеркала. Он встал на ноги, собрал всю свою энергию, чтобы уничтожить радужную химеру Маргариты, извивающуюся вокруг его души. На одеревеневших ногах он подошел к металлической клетке, которую соорудил внутри фабрики роботов.

Как только он отомкнул дверь и вошел внутрь, его ум наполнился импульсами, исходившими от дремлющего мозга Николаса Линнера.

До Дук включил галогенные прожекторы и, направив их на лицо Николаса, резко ударил его по щеке, потом по другой. «Нет ничего удивительного в том, что он дремал и просыпался», — подумал До Дук. Количества яда, которое он впрыснул ему в Париже, было бы достаточно, чтобы свалить стадо буйволов. Но, учитывая силу мозга Николаса, у него не было выбора. В этом случае большая доза лекарства лучше, чем меньшая.

Он дотронулся кончиками пальцев до лба и щек Николаса, проверяя, насколько плотно подошла маска. Действительно, было просто удивительно, что сегодня могут сделать компьютеры. Серия фотографий превращается в топографическое изображение, затем трехмерный портрет сводится к сложной формуле нулей и единиц, которая вводится в компьютер, превращается из формулы в практически реальную копию оригинала и затем формируется в маску, выходящую из мозга компьютера так, как, думал До Дук, Афина появилась, полностью сформировавшись, из головы Зевса.

Подгонка маски была превосходной, связующее вещество сделало все, что было необходимо. На коже были поры, луковки волос, пятна, родимые отметки, все детали. Осязание и плотность ткани были как естественные, даже близкий человек не сомневался бы в том, что это кожа. Пока верхний слой не поврежден, можно плавать в этой маске, принимать душ или заниматься любовью. Не будет чувствоваться никакой разницы.

Глаза Николаса заморгали и открылись, начали концентрироваться на предметах. До Дук повернул зеркало таким образом, чтобы его пленник мог видеть собственное лицо.

Как только темные глаза Николаса остановились на нем. До Дук почувствовал приступ головокружения. Он вцепился пальцами в бицепс пленника, чтобы удержаться и не упасть на колени. Своими ноздрями он почувствовал Маргариту. Она представилась ему лошадью, в шкуру которой он зарылся своим лицом. Поглощенный ее видением, он заскрипел зубами и, собрав, как учил его Ао, всю свою умственную силу, привязал ее навязчивый образ к дереву в лесу его разума. Если бы кто-то вонзал нож в его грудь в этот момент, он почувствовал бы меньшую боль, чем испытывал сейчас. Он ощущал себя существом, которое смотрится в зеркало только для того, чтобы обнаружить, что оно стало просто гниющим трупом.

С лицом Николаса, голосом Николаса, в котором слышались ужас и страдание, он сказал:

— Теперь, когда ты понял, что жив, настало время, чтобы ты увидел, кем ты стал. — Он отодвинулся на полшага влево, чтобы открыть изображение Николаса в силиконополикарбонатовой маске, изготовленной компьютером.

Он чувствовал, как спазмы охватили все тело Николаса, как если бы он приложил к его мошонке оголенный электрический провод. Спазм мускулов под его руками успокоил его.

Он низко наклонил голову, так чтобы Николас мог видеть его.

— Смотри, кем ты стал. — Шепот До Дука прозвучал как пронзительный крик ястреба с верхушки дерева. — Можешь ты поверить этому? Да, поверь. Ты — это я, а я — это ты.

Он вдыхал, как духи, запах пота, выступавшего на коже Николаса, чувствовал, как потеют и его собственные ладони. Прислонив ухо к теплой грудной клетке своей жертвы, он услышал трепетание его сердца, подобное биению об оконное стекло дикой птицы, попавшей в западню. Этот звук наполнил его теплом до самых костей, как лучи весеннего солнца после долгой холодной зимы.

Потом Николас снова исчез, и До Дук остался один с роботами, с образом Маргариты, настолько близким к нему, что это казалось ему невозможным.

Николас вспомнил историю, которую рассказала мать, когда он был еще очень маленьким. О молодом фермере, встретившем и полюбившем женщину своей мечты, девушку неземной красоты, сироту из соседней деревни. Они поженились в жили весело и дружно, пока она не подхватила простуду и, несмотря на отчаянные попытки фермера помочь ей, умерла. Он похоронил ее сам под вишневым деревом, чьи голые ветки царапали затянутое тучами небо.

Фермер, потрясенный свалившимся на него горем, был уверен, что умрет без ее любви. Наступила темнота, и, несмотря на мольбу и просьбы своих друзей и родственников, он остался около свежевыкопанной могилы своей жены. Он не мог заставить себя покинуть ее. Горькие слезы текли из его глаз все долгие часы этой темной ночи.

Затем, в тот жемчужный час перед рассветом, когда весь мир состоит из тумана и тишины, он услышал легкое шуршание на опушке леса. Через мгновение он увидел выходящую из влажных теней прекрасную красную лисицу.

Лиса была такая хрупкая, такая таинственная и величавая, с шерстью, покрытой туманом и инеем, что на мгновение фермер забыл о своем горе и перестал плакать. Неземная красота лисицы тут же напомнила ему так болезненно о его умершей жене, что он снова залился слезами.

Лиса села, скрестив свои передние лапы, как это делают люди, и, глядя прямо в глаза фермера, спросила, почему он плачет.

Фермер, с детства слышавший истории о волшебстве лисиц в этом крае, объяснил ей.

— Ты говоришь о своей жене, как если бы она была сама любовь, — сказала лиса.

— Так оно и было, — ответил фермер со вздохом. — Любовь умерла вместе с ней, а без любви я, конечно, не смогу жить.

— Любовь везде, вокруг тебя, — заверила его лиса, но фермер только качал в отчаянии головой.

— Но не для меня.

— Тогда тебе нужна твоя жена, чтобы ты мог узнать все, что можно узнать о любви.

— Но это невозможно.

Лисица подняла одну из передних лап как бы для какого-то странного благословения.

— Теперь спи, — сказала лиса. — Скоро придет рассвет, и вместе с ним придет и твоя жена.

По настоянию лисицы фермер положил голову на руки, будучи уверен, что ему не уснуть. Но, к его удивлению, как только он закрыл глаза, он погрузился в глубокий сон без сновидений.

Он проснулся, когда солнце нового дня ударило в его глаза, пробившись через ветки вишневого дерева, под которым было захоронено тело жены.

Фермер поморгал, быстро сел, сердце сильно забилось в его груди. Он был один, лисица ушла. Почудилось ли ему появление лисицы, фантастический диалог, который он вел с ней? Возможно, подумал он, поднимаясь на ноги и стряхивая листья и веточки с рубашки и брюк.

Затем он почувствовал ее, не рядом с собой, а в своем мозгу. Его любимая жена была жива! Ему не почудилось существование лисицы. Она приходила и свершила чудо.

Он чувствовал, как дух его жены движется в его сознании, и он наполнился радостью, предвкушая такую близость, какую он не мог даже представить себе, когда оба они были плотью и кровью. «Какая замечательная жизнь предстоит, когда их любовь обоснуется в нем и никогда больше не потеряется!»

Но не прошло и месяца, как семья фермера обнаружила его мертвым, лежащим на могиле жены. Его бескровные руки сжимали охотничий нож, который он воткнул себе в живот. Было странно, что земля на могиле была сильно повреждена глубокими, бешеными ударами ножа. Местная полиция не могла понять причину этого. Они все же решили, что, очевидно, фермер пытался добраться до трупа своей жены в последние минуты перед тем, как он покончил с собой. Они также пришли к выводу, что фермер сошел с ума от печали, и похоронили его около его любимой жены, прежде чем отправиться по своим неотложным делам.

В последующие месяцы родственники посещали могилы раз в неделю, оставляли маленькие дары и молились. В остальное время место оставалось покинутым. Только в ночь полнолуния из заснеженной тени леса появлялась лисица с серьезной и хитрой мордочкой, которая клала около могил мемориальные дощечки.

И, вероятно, только одна лисица и знала правду — что фермер узнал про любовь больше, чем он когда-либо хотел знать. Любить кого-либо — это совсем не то же, что позволить любимому человеку путешествовать через твои мысли и память подобно ночному призраку. Жить в одном доме — это совсем не то же, что жить вместе в разуме, где нет никаких секретов, никаких передышек и где никогда не бывает тишины, потому что там всегда двое.

Только тишина и глухие звуки собираемых роботов, те же самые монотонные удары, скрипы и гул ночью и днем в отупляющем повторении окружали теперь До Дука.

Почему ему вспомнилась сейчас эта странная история? Как она напугала его, когда он был ребенком! Каждую ночь он пытался уснуть, но не мог, представляя себе, что, когда он заснет, кто-то, кого он любил, тайно заберется в его мозг как демон. Придя в отчаяние, он в конце концов залезал в кровать француза, не обращая внимания, спал ли француз один или с женщиной-компаньонкой. Француз позволял ему прижаться к себе и почувствовать себя в безопасности. Он никогда не сказал об этом никому ни слова.

«Почему я не забирался к своей матери? — спрашивал себя До Дук в таинственном свечении фабрики по производству роботов. — Почему я шел к французу?» Он посмотрел на свое собственное лицо, слившееся с лицом Николаса, прежде чем смог задать себе следующий и последний вопрос. «Почему я убил человека, который предложил мне...»

Он отвернулся от своей жертвы и, слепо хватаясь за брусья клетки, прижался лбом к металлу, пока яркие искры от боли не взорвались у его глаз.

Мог ли он произнести это, хотя бы про себя? Не доказывает ли история о жене фермера предельную опасность подобного опыта? Не доказывают ли это также все тяжелые, кровавые уроки, которые он получил, когда подрастал?

Любовь это смерть.

Да. Но он любил Маргариту.

Вот, он сказал это и теперь, конечно, он проклят.

Он застонал помимо своего желания.

За ним, вне железной клетка, формировались тела, гладкие от масла; испытывались и прикреплялись в гнездах с помощью шарикоподшипников руки и ноги. Инфракрасные глаза устремляли свой взор в бесконечность, за пределы времени и пространства, в другую реальность, не имеющую ни боли, ни ужаса. Ни любви.

Николас, будь проклята его душа, был без сознания, совершенно не зная об ужасе, испытываемом До Дуком, о его чувстве беспомощности перед обликом Маргариты в его сознании. Подобно жене фермера, ее суть отказывалась уходить, несмотря на расстояние и проходящее время. Она держалась цепкими когтями внутри него, пробиваясь через трясину его прошлого, вглядываясь в его грехи, все еще любя его.

Он не мог вынести этого.

Он откинул голову назад, издал грубый, нечленораздельный крик, полный боля и отчаяния. Вне клетки стальные слуги рождались через точные, отсчитанные по часам интервалы.

Затем он ухватил плечи Николаса, стал трясти его, чтобы разбудить. Когда из этого ничего не вышло, он наклонился вперед и со злобой впился зубами в руку Николаса. Тот пошевелился, его глаза открылись. Сапфировый свет свился в дугу и замерцал.

До Дух сказал:

— Проснись! Время умирать!

— Этот сукин сын Манч! — произнес Лиллехаммер.

— Оставьте свой гнев для тех, кто может почувствовать его.

Лиллехаммеру с трудом удалось сдержать дрожь. Кондиционер работал на полную мощность, и было холодно, как в арктической тундре. Для Лиллехаммера, привыкшего к жаре и влажности Юго-Восточной Азии, было трудно во время этой беседы удерживать от посинения свои губы.

Червонная Королева откинулся на крутящемся рабочем кресле, вытащил манжеты волосатой оранжевой с голубым сорочки фирмы «Турнбулл энд Ассер» так, чтобы они выглядывала на полдюйма из рукавов его кашемирового блейзера.

— Я давно не нажимал на спусковой крючок большого ружья. Скажите, какое вы испытываете при этом чувство?

Можно было видеть, как маленькие облачка пара выходили из их ртов. Их отражения появлялись в таком количестве поверхностей из нержавеющей стали, что Лиллехаммер представил, что он находится в холодной комнате морга.

— Как будто вы находитесь на небе.

Червонная Королева улыбнулся.

— Я поспорил сам с собой, что вы именно так и скажете.

Стол из нержавеющей стали, такие же стулья и лампы, плинтусы из нержавеющей стали вдоль стен, покрытых блестящим, белым как лед лаком, который действовал на нервы Лиллехаммера. Может быть. Червонной Королевой было специально задумано вгрызаться в него медленно, подобно тому как рак разъедает тело. Он теперь спал не более часа за один прием. Громадное напряжение, которое он испытывал от того, что проводил операцию, прямо запрещенную его вышестоящим начальником, давило на него.

— Надо было подождать.

— Что? — наклонился вперед Лиллехаммер.

Червонная Королева прямо посмотрел в его лицо.

— Если бы вы подождали, вы смогли бы уложить их обоих.

— Если бы я ждал, я бы не достал Манча. Он торопился. Еще тридцать секунд, и он бы исчез. И вы знаете, таких парней, как Манч, как только они уходят в подполье, с большим трудом удается вытащить оттуда. Сейчас я по крайней мере уверен, что он нейтрализован.

— Я не люблю незаконченных дел, а теперь у нас есть одно такое. И что, черт возьми, делали эти двое, которых вы застали в прошлую полночь у Ренаты Лота?

— Сколько хвостов следовало за ними?

Червонная Королева рассмеялся.

— Только один, которого выбрали вы сами. Но он докладывает мне так же, как и вам. — Он снова засмеялся. — Это не означает, что я вдруг перестал доверять вам, но я должен полностью понять, каким образом... создание вроде До Дука Фудзиру может вывести вас из себя.

— Если вы считаете, что я потерял свою профессиональную беспристрастность...

— Еще нет, — резко проговорил Червонная Королева. — Вы держали свою марку в течение всего вашего пребывания во Вьетнаме. Но это было до зоопарка, не так ли? — Его холодные глаза блестели. — Вы должны повергнуть этого человека, До Дука, Уилл. Прислушайтесь к моему совету. Теперь, когда вы почти приблизились к нему, не проявляйте излишней поспешности. Я не хочу, чтобы мне пришлось спускаться в наш морг и помещать вас в мешок с молнией.

— Да, сэр.

— Я хочу, чтобы вы заглянули к Ренате Лоти и выяснили, чем занимались с ней наши люди.

— Мне надо действовать осторожно. У Лоти много влиятельных друзей на Капитолийском холме.

— Верно. Но она не является другом Рэнса Бэйна, так что ей пришлось несколько укоротить свои рога в последнее время. Однако, я должен признать, что, будучи женщиной, она чертовски ловко посредничала среди опытнейших сенаторов. Благодаря ей многие тупиковые дела заканчивались принятием компромиссных законов, которые заставляли всех заинтересованных сиять как серебряный доллар. — Червонная Королева поднял руку, опустил ее на стол из нержавеющей стали и стал постукивать по нему пальцами. — Примените немного дипломатии или еще чего-нибудь. Но будьте осторожны, она ловкая, как сам дьявол.

Лиллехаммер кивнул.

— Относительно Дэвиса Манча. Главный свидетель Комиссии Гаунт найден мертвым, а теперь и Манч заставил сенатора Бэйна взвиться как ракета. Это может быть очень опасным на данной стадии. Если он устроит один из своих запатентованных публичных спектаклей, то это будет выглядеть, как если бы бык наложил по всему нашему лучшему ковру. Может быть, мне следует...

— Оставьте Рэнса мне, — холодно заявил Червонная Королева. — Я всегда давал ему козыри против кого-либо. Я его выбрал, купил его выборы, установил для него связи, создал влияние, сделал так, что хорошие, бывалые ребята на Капитолийском холме приняли его в свои ряды, и только тогда я напустил его на них, как бешеную собаку. Теперь они уже не знают, что им делать: вилять хвостом или мочиться, когда он входит в комнату. — Он покачал головой. — Рэнс Бэйн — это моя креатура, так что оставьте его только мне. Дряни дрянь, а, Уилл?

— Но Бэйн может стать неуправляемым орудием. Почему бы мне не вышвырнуть его через окно?

Червонная Королева холодно посмотрел на него.

— Иногда, Уилл, я действительно думаю, что единственное, что делает вас счастливым, — это зона военных действий. — Он постучал пальцем по носу. — Не беспокойтесь. Рэнс Бэйн не нуждается в услугах вашего серебряного курка. Я сделал его из страха, предубеждений и невежества. При помощи этих атрибутов он достиг власти, и с их помощью он полетит вниз. Обещаю это вам. Но только тогда, когда он перестанет быть полезным нам. — На его лице появилось отвращение. — Мы не пожертвуем ни одной пешкой раньше времени, а?

Он смеялся над своей шуткой, когда Лиллехаммер покинул комнату.

Около опечатанной, защищенной от электронного прослушивания комнаты сидела Веспер в одном из многочисленных недавно купленных зимних костюмов. Этот был наимоднейшим экземпляром от Армани, изготовленным из шерсти цвета краевого вина с белыми полосками. Лиллехаммер считал, что она должна быть самой хорошо одетой работающей женщиной в Вашингтоне и что этот дар красиво одеваться был у нее врожденный. Хотя она занималась расписанием всех поездок, приобретением личного оружия, распределением средств, производством фальшивых документов для Сети, даже знала, где находится каждый Рыцарь в любой данный момент дня или ночи, Лиллехаммер был готов биться об заклад на годовую зарплату, что она не имела никакого понятия, что же в действительности здесь происходит. Откуда она могла знать? Червонная Королева был таким фанатиком в вопросах секретности, что не сказал бы даже своей заднице, что ей пора в сортир.

Лиллехаммер некоторое время восхищался длинными стройными ногами Веспер, когда она сидела за наборной клавиатурой компьютера, вычисляя сумму его бонусов в бюрократическом лабиринте цифр, отражающихся на ее экране пульсирующими зелеными точками. Свое довольно странное имя она получила от отца, как однажды сказала ему она сама, который был большим поклонником Яна Флеминга. Веспер было имя первой любви Джеймса Бонда.

Васильковые глаза Веспер холодно смотрели на Лиллехаммера в то время, когда ее длинные пальцы с коралловыми ногтями танцевали по клавишам. Ее густые светлые волосы спускались по одной щеке персикового цвета. После леденящей оголенности кабинета Червонной Королевы было приятно находиться в ее комнате, выкрашенной в мягкие цвета американского запада. Более того, здесь была температура, достаточная, чтобы выжили млекопитающие.

Веспер нажала указательным пальцем на клавишу «Вход» и сказала, слегка нахмурившись:

— О, черт! Я не могу снять деньги со счетов, так как данные, введенные в компьютер, не содержат последних сведений. Черт побери эту устаревшую систему. Если бы мы были подключены к аппаратуре проекта «Хайв», я могла бы выдать ваши бонусы тут же.

Бонус выплачивался за операции, которые позволяли осуществлять незаконные сделки со спиртными напитками, сюда же поступали дополнительные деньги, получаемые Сетью за удачные устранения неугодных людей. Червонная Королева, занимая высокоморальные позиции, тем не менее защищал эту довольно корыстную практику, считая, что плата за риск является проверенным временем обычаем во многих отраслях. Почему же не в этой? Кроме того, это давало уверенность; что каждый Рыцарь будет всегда готов и в лучшей форме.

— Не беспокойтесь. Я подожду.

— Кстати, кажется, у него снова начинается приступ.

Лиллехаммер, переключая свои внутренние скорости, стал прислушиваться более внимательно.

— Сегодня утром в том кабинете паранойя была очень сильной. Он говорил по телефону с кем-то, кто назвался Лоти.

— Рената Лоти? — переспросил Лиллехаммер, удивляясь, что Червонная Королева даже не упомянул об этом. Антенна подозрения вытянулась вверх.

— Да, это имя. Я вам скажу, был далеко не дружественный разговор.

Это был не первый случай, когда Веспер делала намеки на то, что происходило во внутреннем кабинете. Она являлись для него золотыми песчинками, которые помогали зарабатывать уважение его загадочного босса.

— Фактически разговор превратился в сплошной крик. Я не знаю, о чем шла речь, но слышала имя Дуглас Муни и слово «шантаж». Тогда он и вышел из себя.

Лиллехаммер думал, что потеряет сознание. «Рената Лоти знала о нем и о Доуге? Спаси Христос!» Бессознательно он прислонил руку к своей щеке, почувствовал быстрый прилив крови к голове и тут же отдернул ее, как если бы обжегся о собственную кожу. «Но откуда она могла знать? Он был так бдителен в отношении безопасности, даже несмотря на постоянные жалобы Доуга, что его тщательно разработанные приготовления разрушают чувство самостоятельности у их сообщников и тем самым снижают их эффективность. Подозрения в гомосексуализме достаточно для дискредитации сыщика, что же касается случаев нарушения требований безопасности, то им нет числа. Были также дела, которые проворачивали вместе он и Доуг. Кто поймет или одобрят такое поведение, кроме преступников? Как все это случилось?»

И тогда он подумал с гневом: «Грязному ублюдку Доугу все это надоело, и он донес на меня!»

— В любом случае, — продолжала болтать Веспер, — мне совершенно ясно, что он хочет что-то предпринять в отношении нее.

— Я не знаю. — Инстинкт самосохранения боролся в нем с благоразумием. — Резонанс от падения может быть слишком сильным. У нее друзья на высоких местах.

— Правда? Интересно. Какие же слова произнес он, когда она бросила телефонную трубку? «Где-то эту женщину ожидает несчастный случай».

Лиллехаммер почувствовал внезапно нехватку воздуха.

— Как обстоят дела с моими деньгами по бонусам? — спросил он с невинным видом.

Веспер бросила взгляд на экран компьютера и одарила его ослепительной улыбкой.

— Наконец-то! Счета вошли в систему. Ваши чеки уже печатаются.

Через некоторое время чеки вышли из прорези в ее аппарате. Веспер ласково улыбнулась ему и передала чеки.

Лиллехаммер вышел в тихий, ничем не примечательный коридор за углом громадного и причудливого комплекса кабинетов.

Нанги подошел к частному зданию, разместившемуся между двумя огромными складами. Этот район около Сумиды выглядел совсем по-другому при дневном свете. На месте, где ночью безостановочно бродили облезлые, устрашающего вида собаки, теперь играли смеющиеся дети. Непрекращающаяся суматоха и шум деловой жизни, вероятно, скрывали или по крайней мере смягчали ужасающую бедность этого района.

Он постучал в дверь, ее открыла молодая женщина, коренастая, просто одетая, с густой гривой черных волос, которые она завила в модном, но непривлекательном стиле.

— Да? — спросила она, разглядывая его из-за толстой двери.

Нанги поклонился, передал ей визитную карточку, одну из дюжины различных карточек, которые он периодически заказывал на разные имена и профессии. Такие набеги инкогнито стали за многие годы неотъемлемой частью его жизни. Он обнаружил, что очень часто можно получить ценную информацию, спрятавшись за маску другой, анонимной личности.

«Это действительно удивительно, — думал Нанги, дожидаясь ответа от молодой женщины. — То, что люди никогда не скажут Тандзану Нанги, председателю крупного кэйрэцу, они готовы доверить торговцу продуктами, механику или слесарю, любому, кто, по их мнению, стоит ниже них на общественной лестнице».

Сегодня утром он выступал как Сейдзо Абе, представитель министерства по жилищному строительству, якобы делающий обход зданий этого района, которым больше двадцати лет. Это была очень правдоподобная версия, дававшая ему почти мгновенный доступ в дом.

Его провели в маленькое овальное фойе с центральной лестницей и хрустальной люстрой. Преобладающими цветами были ярко-коричневый и густой желтый. Полосатая мраморная консоль поддерживала чашу с букетом свежих цветов, выращенных в это время года в оранжерее. Молодая женщина взяла его ботинки и провела в прихожую, стены которой были выложены панелями из вишневого дерева. С правой стороны было открыто несколько небольших дверей. Дальше Нанги увидел библиотеку с книжными полками от пола до потолка, хрустальной люстрой, уменьшенным вариантом люстры в фойе.

Молодая женщина жестом предложила ему войти. На полу лежал вытертый персидский ковер. С правой стороны стояла пара стульев, обшитых материей, с высокими спинками. Напротив них разместилась обитая бархатом софа. Вдоль противоположной стены располагался стеклянный шкаф, в который был помещен замечательный манекен с доспехами самурая начала XVII века. Рядом находился французский секретер, и каждый, кто садился на стул за столом секретера, мог видеть беспрепятственно этого самурая.

Оставшись один, Нанги огляделся вокруг. Это, без сомнения, была комната организованного, эрудированного ученого, который продумывал роль каждого элемента в жизни.

— Я вижу по вашей карточке, что вы изменили свою профессию.

Нанги вздрогнул, услышав мягкий женский голос, звучавший слева от него. Он повернулся.

— Простите?

— И не к лучшему, я могла бы добавить.

Он наклонился вперед, его лоб покрылся морщинами от напряжения мысли. Он знал этот голос, но был уверен, что не слышал его довольно долгое время.

— Итак, чего вы ждете? — продолжал женский голос. — Я приготовлю чай.

Нанги прохромал к стульям с высокими спинками. Когда он обогнул их, то заметил, что на том стуле, который был ближе к нему, сидела маленькая, аристократически выглядевшая женщина с бледной, просвечивающей кожей, плоскими скулами и черными жгучими продолговатыми глазами. Только потому, что он знал ее, он мог определить, что ей только что перевалило за семьдесят.

— Кисоко! — воскликнул он, не в силах скрыть удивления. — Я мог представить любого, но не вас, на этом месте.

— Я обнаружила, что часто реальный мир может быть удивительно похож на изображенный в «Алисе в Стране чудес»! — Послышался шелест тяжелой шелковой парчи, когда она сделала движение рукой и широкий рукав кимоно скользнул по ее фарфоровой коже. На груди и верхних частях рукавов кимоно художник рассыпал розовые, белые и коралловые цветы вишни, сорванные синим ветром.

Кисоко сохранила все очарование, которым она обладала много лет тому назад. Нанги был снова пронзен с ног до головы вспыхнувшим в нем желанием, как это было, когда он впервые увидел се десятки лет назад. Как он хотел бы узнать ее в великолепии се юности. Рот с полными губами бантиком, таивший скрытые обещания, простодушные глаза, в которых затаился огонь, точность и сдержанность движений, говорящие явно об изяществе и уме, — все это оставалось таким же, как он помнил. Но конечная привлекательность ее слегка асимметричного лица была в ее едва уловимом намеке на терпимость, снисхождение и благословение.

Часто Нанги, ворочаясь с боку на бок в лучах утреннего света, падающего на него через прозрачные занавески, представлял ее себе в виде католической монашки. Эта его тайная фантазия прошедших лет была для него запретной, но невыразимо прекрасной.

— Кисоко, — сказал он теперь, его голова все еще была полна воспоминаний, — я слышал, что пропал Микио Оками. Ты что-нибудь знаешь об этом?

Пламенные черные глаза взглянули на него.

— У меня нет никаких сведений о брате, — ответила она сухо. — Сейчас, если ты подождешь, я приготовлю чай.

Он сел на стул слева от нее и зачарованно смотрел, как она готовила зеленый чай. Когда они выпили по первой чашке, Кисоко произнесла:

— Я не знаю, жив мой брат или нет, известно только то, что его враги выступили против него. Что произойдет дальше, я не могу сказать.

Она отставила свою чашку, положила указательный палец на визитную карточку, которую дала ей молодая женщина, и подвинула ее к нему через полированный стол черного дерева.

Не снимая с нее пальца, она обратилась к Нанги.

— Ты пришел под другим именем. Скажи мне, Нанги-сан, что я должна думать об этом?

— Я не знал, чей это дом, Кисоко. Ты знаешь мои приемы. Мое собственное имя слишком хорошо известно, и мне бывает в некоторых случаях трудно добиться правды.

Кисоко молча смотрела на него некоторое время. Нанги слышал тяжелый ход бронзовых с позолотой часов, скрип деревянных балок над их головами. Но с улицы через стены библиотеки не проникал ни один звук. Остальной мир как бы не существовал. Только здесь, между ними, продолжалась жизнь.

— А какую правду ты ожидал найти здесь под именем Сейдзо Абе?

С тех пор, как Нанги узнал Кисоко, он все время спрашивал себя, почему Сэйко приходит в дом сестры Микио Оками. Возможно, он ошибался, подозревая Сэйко, возможно, ее связь с вьетнамцем сомнительной репутации была случайным следствием предательства Винсента Тиня и последовавшего убийства. Во всяком случае, учитывая их общее прошлое, он не мог подозревать Кисоко в двуличии.

— Я пришел сюда сегодня, беспокоясь о своей служащей Сэйко Ито, — сказал он наконец. — Должен признаться, к своему стыду, что я следил за ней вчера вечером. Она неспокойна и, возможно, попала в беду. Я хотел только помочь ей, если смогу.

— Не посвящая ее в это?

— Боюсь, что она неправильно прореагирует, если я это сделаю.

— Понятно. — Палец Кисоко продолжал постукивать по визитной карточке, как если бы она имела вес и значение. Нанги видел, что в ее голове происходит борьба.

— Кисоко, я должен заверить тебя, что мое беспокойство о Сэйко самое искреннее.

Кисоко кивнула.

— Она стала важным лицом в моем учреждении. Сейчас возникла возможность послать ее в Сайгон, чтобы она руководила моими делами там. Ты понимаешь, почему я должен быть совершенно уверен, что могу положиться на нее.

Кисоко рассмеялась.

— С моей точки зрения, это прекрасная новость, Нанги-сан. — Она вздохнула. — Она приходит сюда, потому что полагает, что помогает мне, и это так и есть. А я также помогаю ей. Она талантлива, у нее доброе сердце, Нанги-сан, но я боюсь, что часто ее сердце подводит ее.

— Так что ты взяла ее под свое крыло?

Где-то в доме зазвонил телефон. Кисоко не шевельнулась, и через мгновение телефон перестал звонить.

— Неофициально, — заявила Кисоко. — Сэйко не потерпела иного. — Она пожала плечами. — Полагаю, что она привыкла к своему одиночеству, к тому, чтобы ее жизнь была скрыта от других. — Она грустно улыбнулась. — В этом отношении она мало чем отличается от всех нас, не так ли, Нанги-сан? — Кисоко покачала головой. — Лучшее, что я могу сделать, это достичь с ней соглашения: она сообщает мне стратегию инвестиций, а я даю ей любую эмоциональную поддержку, которую она готова принять. — Кисоко одарила его легкой, умоляющей улыбкой. — Видишь ли, у нее нет семьи. Ей не к кому обратиться, кроме меня. — Она пожала плечами. — Я полагаю, что это честная и полезная сделка. — Она вскинула голову. — Успокоила я тебя?

Нанги кивнул.

— Правда оказалась совсем иной, чем я ожидал. Честно говоря, я успокоился.

— Хорошо. Я думаю, Сэйко расцветет, осознав свою ответственность. Сайгон — это прекрасно для нее.

— Тогда вопрос решен.

Двери в библиотеку открылись. Повернувшись, Нанги увидел широкоплечего мужчину в инвалидной коляске. Его мускулистые грудь, плечи и руки были обтянуты спортивной рубашкой. Он посмотрел на Нанги мягкими коричневыми глазами. Было что-то невысказанное, пожалуй, печальное в его длинном, красивом лице, выдававшем склонность к размышлениям и самоанализу.

— Звонят тебе, — сказал он Кисоко глубоким, хорошо поставленным голосом.

Кисоко обратилась к Нанги:

— Тандзан Нанги, познакомьтесь с моим сыном Кеном.

Кен изучал взглядом трость Нанги, как если бы она была написанным предложением, которое следовало разобрать по частям. Внезапно он наклонил голову.

— Сын? — вздернул голову Нанги. — Я никогда не знал, что у тебя есть сын.

Кисоко улыбнулась, и ему показалось, что он слышат, как лед тает в холодильнике на кухне.

— Кен не был со мной, когда мы... знали друг друга. Он был в школе. Я не видела причины говорить о нем.

«Конечно, она права. Он имел дело с ней, а не с ее семьей».

Она поднялась, зашуршав кимоно, погладила его по руке.

— Я должна ответить на этот звонок. Это недолго.

Нанги и Кен остались вдвоем. Они осторожно разглядывали друг друга, как борцы сумо перед схваткой. Нанги, соблюдая приличия, не смотрел на безжизненные ноги Кена, делал все возможное, чтобы на его ладе не появилось чувство жалости.

— Прошло много времени с тех пор, как ваша мать и я видели друг друга.

— Я знаю.

Нанги сделал вид, что осматривается кругом.

— Это прекрасный дом.

— Мать унаследовала его.

Кен сказал это со вспышкой гнева, что озадачило Нанги.

— Ей повезло тогда, — добавил он.

— Вы так думаете?

Нанги, чувствуя неудобство от того, что они находились далеко друг от друга, встал и прихрамывая прошел через ковер к месту, где сидел с холодным выражением лица Кен.

— Я просто имел в виду... — проговорил Нанги. Что-то изменилось в лице Кена. Он с удивлением смотрел на Нанги, как если бы тот изменил цвет своей кожи или оказался женщиной. Глядя, как Нанги опирается на свою трость, он сказал:

— Мать никогда не говорила мне. Сильно болит?

— Иногда. А обычно вполне терпимо.

Кен, казалось, размышлял над его словами некоторое время.

— Вы знаете, я часто думал о вас. Да, это правда. Я всегда считал, что ненавижу вас, и, удивительно, что сейчас, когда я повстречал вас, я не в состоянии вызвать в себе эту ненависть.

— Я ценю это, — заявил Нанги. — Я, возможно, причинил боль вашей матери, но я никогда не переставал любить ее.

— Вероятно, это так, — сказал Кен. — Вы были вторым человеком, по которому она сходила с ума и который причинил ей боль. Может быть, ни один из вас не хотел этого. — Он пожал плечами, его мускулы покрылись дрожью. — Карма, не так ли, Нанги-сан? Моя мать вызывает у мужчин вполне определенные чувства. Они не могут ничего поделать с этим, так же как и она сама. — Он закрыл глаза. — Она все еще так красива. — Глаза открылись. — Я хочу показать вам кое-что.

Нанги кивнул, они покинули библиотеку, миновали заднюю лестницу. Кен открыл узкую современную дверь, выглядевшую не на месте в этом доме. Вошли в небольшую кабину лифта, и Кен нажал кнопку с цифрой "3".

Лифт остановился, Кен открыл дверцу, проводил Нанги через покрытую ковром прихожую, оклеенную обоями с рисунком больших, с голову ребенка, пионов, соединяющихся друг с другом причудливыми колючими лозами. В прихожей пахло сталью и маслом.

Кен открыл другую дверь и въехал внутрь. Следуя за ним, Нанги обнаружил себя в додзе, гимнастическом зале для тренировок в боевом искусстве. Это была комната без окон, сват падал из отверстия в середине высокого потолка. Вдоль всех четырех стен, от пола с татами до высоты бедер человека среднего роста, была выстроена самая удивительная коллекция холодного оружия, какую когда-либо приходилось видеть Нанги. Здесь было все, от длинного дай-катана, традиционного оружия самураев, до серии сабель нормального размера — катана, вакидзаси, длинные ножи, применявшиеся наряду с другими видами оружия для свершения сеппуку, ритуального самоубийства, античные железные боевые веера с вмонтированными по краям лезвиями, отточенными до остроты бритвы, манрикигусари — оружие, состоящее из шипов и цепи, всякого вида сюрикен — маленькие заостренные стрелы, часто используемые ниндзя.

Кен приблизился к краю татами.

— Я думаю, вы оцените коллекцию. Это начало семнадцатого века.

Нанги, понимая, что коляску нельзя вкатить на татами, собирался сказать Кену, что его не интересует оружие. Но он подозревал, что Кен примет это как ужасный удар по его самолюбию.

Кен каким-то образом изогнул тело, не двигая ногами.

Нанги смотрел одновременно с восхищением в ужасом, как Кен вытянул себя из коляски и поместил свои безжизненные ноги на татами. Он пополз странным образом, используя мощные плечи и руки. Нанги прихрамывая двинулся за ним.

Кен добрался до стены, где находилась серия катана, подвешенных в ножнах из лакированной кожи, с ручками, отделанными серебром. Его глубокие коричневые глаза рассматривали коллекцию. Затем он снял один меч и медленно, любовно вытащил лезвие из ножен. Сталь была так отточена, что края казались невидимыми и заструились, когда Кен стал им двигать. Создавалось впечатление, что это не твердый предмет, а река света, горячая от нетерпения, как если бы это был коан дзен.

— Интересно, — проговорил он. — Когда я был полноценным человеком, я никогда не задумывался об оружии. И только потом, позднее, оно приобрело для меня какое-то значение.

Полный благоговения, он поместил меч обратно в ножны и передал его Нанги, который осмотрел его так тщательно, как это делают хранители музеев.

Кен, явно довольный его внимательностью, произнес:

— Я знал, что вы оцените искусство оружейного мастера. Эти древние мастера были частично художниками, частично философами дзен.

Его глаза следили за тем, как поток света переливался через лезвие, подобно туману по замерзшему озеру. Он поднял меч острием вверх, и свет устремился вниз, к рукоятке.

— Катана — это символ художника в картины, высокого в низкого в человеке, любви и желания, независимых от привычки и памяти. — Он рассек мечом воздух, как если бы разрубал тело. — Это — путь изменить прошлое физической волей настоящего.

Улыбка Кена, такая нежная и прекрасная, делала его похожим не на сорокалетнего мужчину, а на маленького мальчика. Он вроде бы наконец успокоился.

— В этом доме кажется, что время стоит на месте, — сказал он в взял катана из рук Нанги движением, которое напоминало обрядовое. Но, обхватив руками катана, он нахмурился, как если бы вспомнил недавний дурной сон.

— Нанги-сан, — обратился он, поднимая голову, — вы пришла из-за Сэйко Ито?

— Да, это так.

Кен кивнул.

— Я беспокоюсь за нее. Она своенравная женщина со склонностью, как мне кажется, к самоуничтожению.

Нанги, переводя взгляд с катана на красивое лицо Кена, спросил:

— Почему вы так говорите?

— Вы знаете, она считает себя виновной в смерти ее брата.

— Я ничего не знаю об этом.

— Это ужасный секрет, который она носит в себе. Он был умственно отсталым и жил вместе с ней. Однажды она оставила его без присмотра в ванной, а сама занималась любовью со своим парнем, который только что вернулся после трехмесячного пребывания во Вьетнаме. Ее брат поскользнулся, ушел под воду и утонул.

Нанги непонятно почему стало жарко, как если бы позор Сэйко стал каким-то образом его собственным.

— Это произошло шесть лет тому назад. И я думаю, что с тех пор она не осталась прежней.

— Как, по-вашему, она изменилась?

Кен пожал плечами.

— Во многих отношениях. Например, она начала путаться с опасными людьми.

— Что вы подразумеваете под «опасными»?

— Людей, которые не хороши для нее. Людей, которые сделают что угодно, совершат любое преступление, чтобы получить деньги.

Нанги застыл, слыша, как кровь течет по его венам.

— Это происходит и в настоящее время?

Кен печально склонил голову.

— Не предаю ли я ее, рассказывая вам все это?

— Скорее, вы спасаете ее. Можете вы назвать какие-либо имена?

Темно-коричневые глаза Кена уставились на лицо Нанги.

— Она упоминала одного мужчину. Что-то вроде Масамото...

— Масамото Гоэи? — уточнил Нанги. Его сердце почти перестало биться.

Кен щелкнул пальцами.

— Да, так его имя. Вы знаете его?

Гоэи были директором группы, работавшей по контракту для компании проекта «Ти» над клоном с нейронной сетью. Как специалист-теоретик он должен был бы уже полностью проанализировать этот клон. А Нанги все еще ожидал от него окончательного доклада. Теперь стала очевидной причина, по которой Гоэи откладывал это со дня на день.

У Нанги заболели глаза. Он чувствовал, что приближается приступ страшной головной боли. Громадным усилием он взял себя в руки.

— Скажите, Кен, ваша мать знает что-либо о... знакомых Сэйко?

Кен иронически улыбнулся.

— Вы знаете мать. Она принимает лишь то, что хочет принять. А что касается остального... — Он передернул плечами. — Это для нее не существует вовсе.

Нанги кивнул. Да, эта характеристика полностью отвечает характеру Кисоко.

— Мне лучше спуститься в библиотеку. Думаю, что она удивляется, куда я пропал.

Он посмотрел на Кена с жалостью, несмотря на свое решение глубоко захоронить в себе это чувство.

— Спасибо за информацию, — сказал он ему. — Я сделаю все, что смогу, чтобы помочь Сэйко.

Кен кивнул, не проронив ни слова. Он смотрел на катана, который лежал поперек его ног. Возможно, он уже забыл, что Нанги все еще был здесь.

Нанги покинул его погруженным в мечты среди массы бесполезного оружия.

Вернувшись в библиотеку, Кисоко ждала его покорно, как жена.

— Кен уважает тебя. Он редко допускает кого-либо посмотреть его додзе. Это его личная комната. Даже я очень редко бываю там.

— Мне жаль его.

— О! — Она быстро отвернулась от него, стала переставлять чашки с уже холодным чаем. — Он хорошо адаптировался к своей неполноценности. Ты лучше всех можешь оценить его мужество.

— Да. — Он немного помолчал, но у нее, видимо, не было сил продолжать. Ему внезапно стало жаль ее. Как и Сэйко, ее сбили с пути, требуя стать тем, чем она не могла быть. Она, вероятно, хотела бы иметь физически полноценного ребенка, даже если бы он был эмоционально ущербен. В сердце человека всегда живет надежда на перемену к лучшему.

Кисоко стояла очень близко к нему и шептала:

— Я скучала по тебе. Мое сердце хочет... — Она посмотрела в сторону, потом продолжила. — Но я не должна снова унижаться. Достаточно прошлых страданий.

— Кисоко...

Она подняла руку, как бы отталкивая его, но, когда его пальцы обхватили ее плечи, он почувствовал, как она приникла к нему, не давая ему возможности оттолкнуть ее. Она хотела выйти замуж, а этого он не мог ей дать. Она стремилась к замужеству всем своим сердцем, но для него это было невозможно. Он принадлежал к тому редкому типу людей, которые предпочитают суровую тишину и полный покой одиночества. Его жизнь была достаточно сложной и без того, чтобы в нее на постоянной основе вошла женщина.

Но бывали моменты, как, например, сейчас, когда он глубоко сожалел, что избрал себе такой путь в жизни.

— Если я причинил тебе боль, то, поверь мне, я причинил боль и самому себе.

Она тихо плакала, слезы медленно стекала с уголков се глаз.

— Почему я должна оплакивать тебя? — прошептала она. Она замотала головой. — Нет не тебя и не себя, а любовь. Только любовь.

Однажды в юности ей нанесли серьезную травму. Это он знал по отрывкам их разговоров после того, как они занимались любовью, по некоторым интимным ситуациям. У него не было сомнения, что эта травма навсегда оставила в ней глубокую рану.

Нанги подумал, что она ведет себя чрезвычайно смело, пытаясь снова пробудить любовь, после того как уже один раз они потерпели фиаско и с тех пор прошло так много лет. То, что он тогда нанес ей удар в самое уязвимое место, было непростительно. Но он слишком любил ее, чтобы не сказать правду сразу, когда понял ее. Стремясь уменьшить боль, которую он ей причинял, он стал с ней холоден, что лишь усилило ее несчастье. В то время он считал, что быстрый разрыв является самым лучшим выходом. Только позднее Нанги стал сожалеть о своем решении, когда она перестала с ним разговаривать, а на людях отворачивалась в сторону.

— Ах, Кисоко, как я люблю тебя, — сказал он, прижимаясь щекой к ее щеке. — Но как быстро эта любовь превратится в горечь и чувство обиды, если мы поженимся. Я не могу допустить, чтобы решения принимались за меня кем-либо еще.

Она подняла руку и стала пальцами ласкать его затылок.

— Как одиноко, должно быть, тебе в жизни. — Прижавшись еще теснее, она добавила: — Нам обоим.

— Если бы я уступил тебе, даже то, что у нас когда-то было, было бы разрушено. Сейчас, по крайней мере, у нас остались воспоминания.

Она закрыла глаза.

— Я хотела услышать это от тебя много лет тому назад.

— Да. — Это было все, что он смог сказать. Она опустила руки, оттолкнулась от него, как бы желая показать, что может стоять самостоятельно. Она вытерла слезы пальцами.

— Не странно ли, каким слепым делается человек, когда плачет.

Кисоко молча провела его обратно в прихожую вишневого дерева. Его беспокоила сохраняющаяся напряженность между ними. Захваченный эмоциональным вихрем, он раздумывал, находится ли он в безопасности в защищенной гавани или же его поглотит белая вода.

Нанги снова поразила удивительная тишина дома, защита от внешнего мира, которую создавали его стены. Он задумывался о том, мог ли Оками быть здесь, но надеялся, что его нет. Враги могли ожидать появления здесь Оками, и Нанги не мог избавиться от мысли, что Кисоко находится в опасности. Он успокаивал себя тем, что она всегда была в стороне от мира, в котором жил и действовал ее брат, и не видел основательных причин, почему бы теперь их отношения стали другими.

Постепенно он начал чувствовать внутри себя боль, как если бы где-то порвалась мышца или лопнуло сухожилие. Эта боль, почти, но не совсем физическая, вызвала в нем желание выпить горячего, обжигающего чая, съесть палочками немного клейкого риса, почитать легкий журнал, чтобы отвлечь свой мозг от неприятных впечатлений визита.

— Мое любопытство свело нас снова вместе, — сказал он, когда они вернулись в фойе. — Я считаю, что это не случайно.

Кисоко повернула к нему свое задумчивое лицо.

— Ты живешь все еще в том же доме?

— Да.

— Я помню сад позади дома. Ты еще находишь удовольствие в подрезании своего клена шишигашира?

— Боюсь, что это моя постоянная страсть. — Ее сверкающие глаза поймали его взгляд.

— Здесь есть один клен, который я посадила пять лет тому назад. Он отчаянно нуждается в твоем внимании.

— Извините, но его здесь нет.

— Где он тогда?

— Извините, пожалуйста, кто, вы сказали, звонит?

— Кроукер. Лью Кроукер. Звонит из Соединенных Штатов и спрашивает Николаса Линнера.

Тишина. Затем формальный голос, с металлическим призвуком от электроники и расстояния, произнес:

— Можете вы оставить послание для Линнера-сан?

— Мне нужно поговорить с ним сейчас, черт побери! Это важно!

— Я могу принять ваше послание, пожалуйста. Кроукер прижал кончики пальцев ко лбу. Он дал себе обещание, что не будет выходить из себя. Но эти проклятые японцы и их символическая формалистика может взбесить любого, кто хочет сделать что-либо сразу.

— Мне нужно, — проговорил он медленно и отчетливо, — поговорить с кем-либо, кто может помочь мне.

— Минутку, пожалуйста.

Он разглядывал экземпляр вчерашней «Вашингтон пост», который нашел перед дверью, с фотографией Харли Гаунта на первой странице. Покойный Харли Гаунт. Бедный подонок. Кроукер никогда не встречался с этим человеком, но вспоминал о той нежности, с которой отзывался о нем Николас.

Он посмотрел на свои часы. Какое сейчас там время? Начало четвертого пополудни.

— Да? Мистер Кроукер, могу ли я помочь вам?

— Я искренне надеюсь на это, — заявил Кроукер. — Я друг Николаса Линнера. Можете вы сказать мне, где он? Мне надо поговорить с ним. Это срочно.

— Боюсь, что это невозможно.

— А кто вы?

— Меня зовут Сэйко Ито. Я — помощница Линнера-сан.

— И вы не можете соединить меня с ним? Вы знаете, кто я?

— Да, мистер Кроукер, я знаю. — Наступила пауза. — Дело в том, что никто не знает, где он находится в данный момент. Мы все очень обеспокоены.

Кроукер промолвил с легким вздохом:

— Боже! А что Нанги? Могу я поговорить с Тандзаном Нанги?

— Боюсь, что Нанги-сан проводит заседание. Он отдал строгий приказ, чтобы его не беспокоили. Могу я узнать номер вашего телефона, чтобы...

— Не беспокойтесь, — отпарировал Кроукер. Он взглянул вверх. Маргарита стояла у гостиничного окна, ее тело покрывали полоски тени от жалюзи и проникающего через них уличного света натриевых фонарей. Комната была наполнена расширяющимися пучками света, подобными лунным дорожкам на воде. — Передайте, пожалуйста, для Нанги следующее послание. Скажите ему, что Лью Кроукер находится на пути в Токио. Я буду завтра в четыре часа дня и хотел бы встретиться с ним, как только смогу выбраться из Нарита. Вы меня поняли?

— Простите?

Кроукер помассировал лоб.

— Просто скажите ему, хорошо?

— Да. Я передам Нанги-сан это сообщение, как только заседание...

Но Кроукер уже повесил трубку. Он поднялся, подошел к Маргарите. От его прикосновения она вздрогнула.

— Я чувствую его, — сказала она пронзительным шепотом, — как если бы он был вместе с нами в комнате. — Она повернула к нему голову, так что свет уличных фонарей отразился в ее глазах. — Нет, нет! Обними меня. Крепче. Я не знаю, холодно мне или жарко. — Она положила голову ему на плечо. — Он внутри меня, Лью, и есть только один путь от него избавиться.

Проехало такси, шурша шинами. Парочка завернула за угол; поеживаясь, они быстро спрятались от ветра в подъезде гостиницы под ними. Полицейская машина медленно проехала мимо. Ее красные огни ярко вспыхивали, но сирены были выключены. Частички пыли, висевшие в воздухе, вспыхивали ярко-красным светом, затем исчезали.

— Я должна снова увидеться с ним.

Из решеток на тротуаре поднимались платаны, их подрезанные ветви были голые, как гвозди. Они навевали воспоминания о давно прошедшем лете. Он смотрел на них со страхом, ожидая того, что она намеревалась ему сказать.

— Я собираюсь согласиться с планом Лиллехаммера. Я сама предложу ему. Мы станем приманкой и охранником, ты и я.

Кроукер почувствовал, как слегка задрожали его руки.

— Я хотел бы, чтобы ты передумала.

— О, Лью, что это даст? То, что произошло, уже нельзя изменить. Какой бы ни была связь между Робертом и мной, она не может быть разрушена никаким другим способом.

— Он будет знать, что ты придешь, — сказал он. — Фэйс также так считает. Я не могу представить себе, что произойдет, когда он снова увидит тебя.

— Ты убьешь его.

— Я должен захватить его.

Он чувствовал, как она качала головой.

— Нет, ты убьешь его. Или он убьет тебя. — Она повернулась в его руках и посмотрела на него. — Существуют только эти две возможности.

Он пристально смотрел на нее, пытаясь прочитать ее мысли.

— Жизнь намного сложнее.

— Не эта. Не его!

Он принял это ее суждение так же, как принял ее странное сочетание любви и ненависти к До Дуку.

— Во всяком случае, мы завтра будем в Японии и посмотрим.

Тишина а слабое гудение в отопительной системе гостиницы. Что-то, возможно только рама от порыва ветра, стукнуло по стеклу окна. Он почувствовал, как Маргарита насторожилась, быстро взглянула через его плечо и вздохнула. «С облегчением или с разочарованием?» — подумал он.

— Скажи мне, почему ты принял помощь моей мачеха?

— Разве ты не этого хотела от меня?

— Да. Но мне важно знать, почему ты это сделал.

Под окном потрескивали и закручивались флаги, эти атрибуты влияния и власти, ищущие чего-то необъяснимого в ночи.

— Если ты ждешь разумного ответа, боюсь, что у меня его нет. Все, что я могу тебе сказать сейчас, это то, что я не верю никому. Я все время подсознательно чувствовал, что Лиллехаммер лжет мне или, в лучшем случае, не говорит всего об этом деле. Как ты уже знаешь, я не поверил даже на минуту, что ему кто-то нужен со стороны, помимо людей из его официальных учреждений, для проведения испытаний. Таков человек — и без людей, которым он мог бы доверять и которых мог срочно вызвать в случае необходимости? Нет, это невероятно!

— А ты верил моей мачехе?

— Я верю тому, что она сказала мне.

— Я предполагаю, что дальше следует «но».

Он улыбнулся в темноте.

— Я не удивился бы, узнав, что у нее есть свои собственные планы.

— Зачем вообще идти за До Дуком? Почему просто не взять и не уйти, забыв про него, Лиллехаммера и мою мачеху?

Ее глаза изучала его, и ему казалось, что они — не глаза замужней женщины. Тот, кто овладел бы ее сердцем, был бы счастливейшим человеком.

— Существует так много разных причин, что я не знаю, с чего начать. Я принял предложение Лиллехаммера, зная, что оно не является тем, за что он мне его выдает. Но, как он и предполагал, мне надоело ездить на челночном судне от острова Марко. Я запил и стал ленив. Мне была необходима смена обстановки. — Он слышал ее дыхание, похожее на дыхание зверя в джунглях. — Я заинтересовался Лиллехаммером и убийством Доминика. Не просто фактом, что он был убит, а тем, как это было сделано. Я хотел разрешить все загадки: кто убил твоего брата и почему, кто такой Лиллехаммер и почему ему так необходимо убрать До Дука. Затем, как ты сказала мне, это дело становилось все большим и большим, как зыбь на озере. — На мгновение на его голове словно возник терновый венок, но лишь на одно мгновение. Полосы света двигались, как живые, по комнате. Но это были только фары автомобилей, которые время от времени подъезжали и уезжали неизвестно куда, как какие-то шпионы в глубокой темноте. — И затем есть ты. Даже после всего того, что я сказал тебе, я мог бы бросить все и уйти, но ты не можешь этого сделать, и поэтому не могу и я.

— Тогда я права.

Его улыбка расцвела.

— О, иногда при свете голубой луны чувства проникают даже через толстую кожу детективов.

Он почувствовал, как она зашевелилась в его объятиях, устроилась более удобно. Маргарита обхватила его за шею, вздохнула, прислонилась лбом к его груди.

— Я устала, — сказала она. — Я никогда не представляла себе раньше, что власть может опустошить тебя.

— Это скрыто в самой дефиниции. Когда вы были так близки с Домиником, я не думаю, что он разделял возникшее у тебя сейчас чувство.

— Он обладал властью долгое время. Я не знаю, как он это делал.

Кроукер знал, на самом деле она имела в виду, что не знает, как она собирается делать это сама. Может быть, она и не будет. Может быть, это было просто желанием.

— Я, пожалуй, позвоню Лиллехаммеру и скажу ему, что ты согласна, — сказал Кроукер. — Нам не нужно, чтобы он стал что-то подозревать на этой поздней стадии. — Он снял трубку телефона. — Он будет в восторге, я уверен.

Кроукер набрал номер телефона. Вначале была тишина, затем ответила оператор. Он назвал свой код, и она подключила его к линии. Соединение произошло резко, он услышал слабый щелчок, когда включилось противоподслушивающее устройство, и через волны электронных джунглей послышался голос Лиллехаммера.

— Нас соединили, — произнес Кроукер в микрофон. — Она согласна действовать по вашему плану.

— Прекрасно. Что вам требуется?

— Документы. Мы отправляемся в Токио.

— Токио?

— Совершенно верно. Он находится там. — Кроукер сообщил номер их рейса. — Просто обеспечьте нам вылет.

— Все, что вам потребуется, я пришлю нарочным прямо в гостиницу в течение трех часов. Полагаю, вы все еще там?

— Хорошо. Нам надо встретиться в аэропорту перед самым вылетом.

— Понятно.

Кроукер повесил трубку и почувствовал, как у него выступил пот. «Теперь выбор сделан, — подумал он. — Никакого возврата назад». Он обернулся и увидел, что из полумрака на него смотрит Маргарита.

— Каким образом он попытается расправиться с нами в конце? — спросила она.

— Надеюсь, что я не дам ему шанса попытаться сделать это.

Кроукер перешел к ней через комнату. Он все еще был под впечатлением телефонного разговора. Он стоял перед ней, она подняла руки и откинула прядь волос с его лба.

— Скажи мне, — обратился он к ней через некоторое время. — Что стоит между тобой и Фэйс?

— Ты о ней ничего не знаешь, — ответила она резко, — поэтому не имеешь права задавать этот вопрос.

— А ты не думаешь, что наши чувства друг к другу дают мне это право?

Маргарита, взглянув на него, хотела что-то сказать, но не стала. Позади нее улица была совершенно пуста, широкая, подметенная ветром, строгая, с расплывчатыми очертаниями зданий, служивших домами для каких-то мифических существ.

Внезапно ее плечи затряслись, и Кроукер подумал, что она плачет. Однако он ошибался — она смеялась.

— Должно быть, Бог играет со мной в шутки за мои грехи, — проговорила она, продолжая смеяться. — Будучи замужем за презренным сицилийцем, который все же необходим мне, связанная долгом продолжать бизнес моего брата, прикрываясь мужской маской моего мужа, я, тем не менее, безнадежно влюблена в бывшего полицейского, работающего на фэбээровцев. — В ее смехе слышался едва уловимый горький оттенок. — Что стало со мной?

Какой ответ мог он дать ей? Какой ответ он хотел бы дать?

Жизнь полна непредвиденными возможностями в поворотами к худшему, но он хотел бы, чтобы этот момент был особенным — чтобы их выбор был безоблачно ясным, а шанс, который они решили использовать, выигрышным. Но как мог он быть в этом уверен? Ответ был прост — другого пути не было.

Ее руки напружинились, она потянула его за шею, пока их губы не слились. Ее губы были солоноватыми, и он понял, что она все еще тихо плакала в темноте, как это было в конюшне Фэйс.

— Ты хочешь знать, что стоит между мной и моей мачехой? — прошептала Маргарита, отпрянув от него. — Хорошо, я скажу тебе. Я подозреваю ее. В чем? В том, что ока сделала то, что в ее глазах было чисто деловым решением. Когда мой отец не смог больше заниматься своим бизнесом, когда он стал обузой, она убила его.

Кроукер чувствовал сильное биение ее сердца, как если бы это было это собственное сердце. Он смотрел без слов на нее некоторое время.

«Убила» — в этой ситуации слово казалось неприличным, хотя в своей работе он применял его так часто, что совсем привык к нему.

— Убила?

— Да.

— У тебя есть доказательства?

Она улыбнулась сквозь слезы.

— Мой детектив, всегда и везде.

— Я не мог сдержаться. Так уж я вижу мир.

— Когда-нибудь я очень захочу, чтобы ты получше узнал мою мачеху.

В ее голосе слышалась отстраненность, и Кроукер понял, что она сказала это просто, чтобы подтвердить, что слышала его слова.

— Тогда я уверен, я сделаю это.

Держа ее в своих руках, он не мог даже представить себе, что когда-либо может покинуть ее. Но эта фантазия, как это ни горько, не могла стать реальностью.

Ее густые волосы щекотали его щеку.

— Прижми меня крепче.

Он сильно притянул ее к себе. Его ноздри заполнилась ее запахами и ее дыханием. Автомобили снаружи проносились один за другим, один, два, три. Затем улица снова погрузилась в полную тишину.