Часть третья
Стороны света на Вершени определяются совсем не так, как у нас. Это и неудивительно для мира, в котором отсутствует понятие горизонта и никто никогда не видел восхода и захода светила.
Любой ярус занебника составляют шесть ветвяков, расположенных под углом шестьдесят градусов относительно друг друга. Каждая их этих огромных спиц, посаженных на не менее огромную ось – ствол занебника, чем-то отличается от всех остальных и, как пальцы на руке, имеет свое собственное имя: великодрев, неболом, гулявник, дерть, сучава, игольник. Я слишком мало времени провел на Вершени, чтобы с первого взгляда определять название ветвяков (с ярусами легче – чем он ниже, тем гуще и пышнее покрывающая его растительность), но для коренных жителей это не составляет никакого труда.
Поскольку одноименные ветвяки всех занебников направлены строго в одном и том же направлении, человек, отправляющийся в дальний путь, ориентируется здесь не на юг или север, а на неболом или игольник.
В настоящее время мы двигались по гулявнику третьего яруса, двигались быстро и даже с некоторым комфортом – просторные плетеные корзины, в которых нас разместили поодиночке сразу после ареста, волокли на плечах служивые-носильщики. В дороге нас кормили как на убой, но особой воли не давали. Если и выпускали из корзины, то исключительно по большой нужде и обязательно под усиленным конвоем. Посторонние разговоры не поощрялись. Правда, однажды на привале Яган беспрепятственно приблизился ко мне. Он хоть и старался держаться независимо, но, видно, даже его подлая душонка знала, что такое стыд. Стараясь не смотреть на меня, Яган заговорил о каких-то мелочах, но, натолкнувшись на мое демонстративное молчание, смешался, забормотал что-то невразумительное и поспешно ретировался. От него сильно пахло паленой шерстью и горелым мясом. Можно было подумать, что из моего бывшего сотоварища недавно пытались приготовить жаркое на вертеле. Причина этого смрада стала ясна, когда Яган повернулся ко мне спиной – к корявому и маловразумительному клейму, обозначавшему не то «вор», не то «враг», добавилась свеженькая приставка «не». Каллиграфическая точность и предельная аккуратность этого нового клейма исключали всякую возможность подделки. Значит, Яган кое-чего уже добился – обвинение в государственном преступлении с него снято. Думаю, на этом он не остановится. Великие дела ожидают его впереди, да только я ему в тех делах не помощник. Уж лучше со змеей подколодной дружбу водить.
И все же интересно: какая судьба уготована мне? С обыкновенными пленниками так не обращаются. Но и почестей, положенных потенциальному мессии, что-то не заметно. Конечно, Яган стукнул кому надо, кто я такой, но личность моя еще требует уточнения. Для этого нас и волокут в Ставку, то бишь в местную столицу. Там, наверху, все и решится. Как говорил мой дедушка: или грудь в крестах, или голова в кустах. Игра начинается нешуточная, и проигравший не может рассчитывать на снисхождение. Лжедмитрий в Москву на белом коне въехал, а обратно улетел прахом из пушечного жерла. Хотя, говорят, мужик был совсем не глупый.
Больше всего, конечно, меня угнетала судьба Шатуна. Как унесли его тогда, всего опутанного ремнями, так я его больше и не видел. Как ни верти, а выходит, что наше спасение куплено ценой его свободы, а может быть, и жизни.
Команды носильщиков сменялись через каждые тридцать-сорок минут, и уже на следующий день отряд достиг крутопутья. На ночлег нас поместили в большом, тщательно укрепленном лагере. Здесь я впервые смог переговорить с Головастиком. Наши корзины вопреки правилам оказались почти рядом. Возможно, это было сделано с умыслом и среди развалившихся на траве служивых был кто-то, внимательно прислушивающийся к нашим словам.
Вид Головастик имел неважный. Пораненная в бою щека воспалилась, перекосив его лицо. Нельзя сказать, что Головастик обрадовался мне. Кусок лепешки, который он осторожно жевал, занимал его гораздо больше, чем моя личность.
– Ну и подлецом же оказался Яган, – сказал я.
Головастик на это никак не отреагировал.
– Ты случайно не знаешь, что с Шатуном? – продолжал я, несколько озадаченный холодностью друга.
– Вам виднее, – буркнул он.
– Кому это – нам? – опешил я.
– Тебе да Ягану.
– При чем здесь я?
– Хочешь сказать, что вы с ним не заодно?
– Конечно же, нет!
– Хватит притворяться! – Головастик отшвырнул недоеденную лепешку. – Что я, слепой? О чем вы с ним шептались все время? Только мы отойдем, сразу – шу-шу-шу! В Тимофеи лезешь?
– Был у нас такой разговор, – признался я. – Только Шатуна он никак не касался. Не собирались мы его выдавать. Яган, наверное, со страху это сделал.
– А он говорит, что это ты ему велел.
– Ну, тварь! – Я едва не задохнулся от ярости. – Попадется он мне!
– Попадется, – криво усмехнулся Головастик. – Обязательно попадется. Править же вместе собираетесь!
И вновь мрачно-серая, уходящая в тучи, обвитая жгутами крутопутья отвесная стена заслонила передо мной полмира. Сколько же это времени нам придется карабкаться по ней до пятого яруса – а именно там, как я понял из разговора служивых, расположена сейчас кочующая столица. Ну и народ! И как им не надоест по таким кручам карабкаться. Хоть бы канатную дорогу изобрели или лифт какой! В тот момент я еще не предполагал, что для особых случаев на Вершени существует весьма быстрый, хоть и довольно экзотичный способ передвижения.
Нас троих снова усадили в корзины и понесли куда-то в противоположный конец лагеря. Привычные безобразия творились вокруг: служивые дрались, играли в свои дикие игры, делили награбленное, из офицерских хором доносились пьяный гогот и женский визг, у повара украли самый лучший котел, и он истошно вопил об этом, караульные нахально дрыхли на постах, а посреди этой кутерьмы рыскала парочка огромных кровожадных зверюг. Их бешено горящие глаза и оскаленные пасти были хорошо знакомы мне. Шестирукие! Откуда они взялись здесь, за высоким частоколом? Не очередная ли это проделка болотников? Хотя нет, непохоже. Служивые хоть и сторонятся шестируких, но ни страха, ни удивления не выказывают.
Однако самое интересное было то, что шестирукие, похоже, разыскивали именно нас. Я даже и пикнуть не успел, как был выдернут из корзины и прижат огромными ластами к твердому колючему животу. Другой жертвой шестирукого оказался Головастик.
Словно волк ягнят, шестирукий поволок нас к лагерным воротам, створки которых услужливо распахнулись перед ним. Да что же это такое! Неужели нас пичкали пышными лепешками и сладчайшими дынями только ради того, чтобы скормить этим чудовищам?
Шестирукий выскочил на ровнягу и сразу прибавил ходу. Меня трясло и колотило, как куклу, которую невоспитанные мальчики решили использовать вместо футбольного мяча. В те моменты, когда мои ноги взмывали вверх, а голова, естественно, опускалась вниз, я мог видеть второго шестирукого, следовавшего за нами в кильватере. Этот тащил Ягана и старшего из сопровождающих нас в дороге служивых. Лица обоих были спокойны, они о чем-то беседовали между собой.
Что-то густое и сладковатое полилось мне на затылок – молоко, не иначе. Выходит, мой похититель оказался самкой да к тому же и кормящей.
– Эй! – крикнул я Головастику. – Объясни, что все это значит! Куда нас волокут?
– Твой дружок спешит в Ставку. А по крутопутью дорога долгая да к тому же еще и опасная. Поэтому ему и предоставили шестируких. Быстрее их на Вершени никто не бегает.
– Они что – ручные?
– Скажешь тоже… Попробуй приручи таких. Сразу без башки останешься. Им человечинка – самое лакомство.
– Так они же нас сожрут по дороге!
– Не сожрут. Это ведь самки, разве не видишь? Их вместе с детенышами отловили. Детенышей теперь в клетке держат. А шестирукие скорее сдохнут, чем свое потомство бросят. Вот и мотаются на посылках ради того, чтобы щенков сберечь.
– Хитро придумано. А как проверить, что мы доставлены на место в целости и сохранности? У шестируких спросить?
– Один из нас вернется вместе с ними обратно. Он и подтвердит.
– А что будет, когда детеныши вырастут?
– Как же они вырастут? В клетках? Там же ни сесть, ни встать. Околеют через полгода. А самок прибьют или отравят. Без детенышей их бегать не заставишь.
Вот точно так же и мы, люди, подумал я. Вечно тешим себя несбыточными надеждами.
Шестирукие уже давно покинули торную дорогу и сейчас проворно карабкались по обильно поросшему папоротниками крутому склону, постепенно переходящему в вертикальную стену. При этом они почти не сбавили скорости – ветер свистел в моих ушах. Лапы их вытягивались на неимоверную длину, изгибались и переламывались в самых неожиданных местах. Всего в полуметре от моего лица пронеслась шершавая, испещренная трещинами и пятнами мха кора. Широкие ласты надежно защищали от толчков и царапин. Равномерный стук могучего сердца, исходящее от зверя тепло и постоянная тряска мало-помалу сморили меня. Просыпался я только в моменты резких ускорений, когда шестирукий, наподобие горного козла, сигал с уступа на уступ или смело перемахивал через пропасти. Иногда мы пересекали крутопутье, и тогда кормильцы с визгом бросались в стороны, иногда окунались в прохладные струи водопадов. Лишь однажды за все время пути шестирукие сделали остановку. Рассадив всех на узком уступе, они умчались куда-то в сторону, но вскоре вернулись, облизывая перепачканные кровью морды и выплевывая раздробленные кости. Интересно, кто же это достался им на обед? Нет, лучше об этом не думать. Слабое утешение, что несчастному не пришлось долго мучиться.
Сумасшедшая гонка закончилась глубокой ночью на первой же заставе пятого яруса. Сопровождающий нас служивый что-то долго объяснял на ухо заспанному и не вполне трезвому десятнику. Шестирукие при этом метались вокруг и всем своим видом выказывали крайнее нетерпение. После окончания переговоров нас троих, забыв накормить, заперли в солдатском шалаше, а шестирукие, прихватив с собой служивого, устремились обратно. На истоптанном плацу остались две молочные дорожки. Если детенышей не кормить больше суток, они обязательно подохнут, объяснил Головастик. От этого и спешка.
– Ну, может быть, нам пора поговорить всерьез, – сказал Яган, когда мы остались в шалаше одни.
Держался он так, словно это мы были перед ним виноваты, а не наоборот. Хотя и уселся подальше от нас, у самых дверей.
– Лично я с тобой ни всерьез, ни в шутку говорить не собираюсь, – ответил я.
– А ты, Головастик?
– Надоели вы мне оба! Ни одному вашему слову не хочу верить! Шатун, дурак, поверил – вон где оказался!
– Хорошо, а Другом, Поющим О Трех Стихиях, ты согласился бы стать?
– Нет, не согласился бы.
– Это ты раньше не соглашался, когда тебе не предлагали. А если на самом деле предложат?
– Да пошел ты…
– Ладно, с тобой пока все. Но запомни, мы сейчас не в подземной тюрьме болотников и не в каторжном рву. Мы на пятом ярусе Вершени, в двух шагах от Ставки! И мое слово здесь много значит.
– Значило!..
– Значит! – с ударением сказал Яган. – И твоя дальнейшая судьба будет зависеть от тебя самого. Ну и, конечно, от Порченого… Как себя поведете, так и заживете.
– Послушай, ты, наверное, любую бабу мог уговорить?
– Мог, если нужно было. И не только бабу. Но вас я не уговариваю. Я хочу, чтобы вы поняли очевидное. Ты можешь не говорить со мной, Порченый, но выслушать тебе меня все же придется. Главное, в чем вы меня обвиняете, это выдача Шатуна. Но если бы я смолчал, меня тут же казнили бы. Под горячую руку прикончили и кого-нибудь из вас. Всех оставшихся погнали бы в бой. Без оружия, в самую свалку. По-вашему, это был бы лучший выход? Так, Головастик?
– Не знаю. Отстань.
– А ты, Порченый?
Я продолжал молчать, однако слушал внимательно. Вся моя душа кипела от презрения к Ягану, но, надо признать, некоторая логика в его словах присутствовала.
– Молчишь, ну и молчи, – продолжал он. – Дальше. С чего вы взяли, что Шатуну грозит опасность? Конечно, его будут допрашивать. Спросят: какими путями болотники проникают на Вершень? Каковы их ближайшие планы? Есть ли у них здесь помощники? И многое другое. Шатун, понятно, ничего не скажет. Его, понятно, помучают немного. Не без этого. Да только Шатуну к этому не привыкать. В худшем случае ему сломают пару ребер и маленько подпортят шкуру. Но это, повторяю, в худшем случае. Без особого распоряжения из Ставки казнить его не посмеют. Об этом я позаботился.
Врет, подумал я. А может, и не врет. Как проверить?
– И последнее. Завтра нас доставят в Ставку. Я на допросе намекнул, что мне известна некая важная тайна. Настолько важная, что доверить ее можно только двум-трем высшим чинам. При этом я назвал кое-какие имена и, кажется, угадал. Откуда, спрашивается, эти имена могут быть известны простому служивому? Ведь никто не догадался, что я бывший Друг. На самом деле никаких тайн я не знаю. И это может очень скоро выясниться. Ведь не скажу же я, что со мной прибыл наследник Тимофея. Нас всех тогда скорее всего потихонечку задушат. Наследника ждут многие, но отнюдь не все. Тем, кто сейчас в Друзьях, кто в силе, кто при власти, он не нужен. Появление Наследника грозит большими переменами, а этим людям перемены как раз и ни к чему. Значит, нужно искать недовольных, собирать сторонников, следить за врагами. Слух о появлении Наследника должен распространиться по Вершени. Пусть об этом узнают и служивые, и кормильцы. О себе мы заявим только тогда, когда накопим достаточно сил. А когда станешь Тимофеем – делай что хочешь. Слышишь, Порченый?! Спасай Шатуна, назначай Друзей, освобождай колодников, распускай армию. Но сперва надо спасти себя, меня, его! Надо забыть обиды. Надо научиться слушать и понимать. Надо доверять друг другу.
– Кто поручится, что Шатун еще жив? – спросил я ледяным голосом.
– Давай сбежим отсюда, спустимся на второй ярус, отыщем нужный занебник, нужный ветвяк и проверим! Согласен? Нет! Тогда тебе придется поверить мне на слово. Другого выхода у нас все равно нет.
– А если я не верю тебе? – Все же он, подлец, сумел разговорить меня.
– Разве я обманул тебя хоть в чем-то? Обещал, что через десять дней ты будешь в Ставке? Вот мы и здесь. Обещал сделать Тимофеем – и сделаю! Можешь прогнать меня после этого! Так в чем же я солгал?
Я задумался. Действительно, доводы его выглядят складно. Теперь все якобы зависит от меня. Буду паинькой – спасу Шатуна и всех нас троих. Буду бякой – погублю всех. Это называется: свалить с больной головы на здоровую. Ловкий ход, ничего не скажешь. Что же мне делать? Сохранить гордое молчание и стоически принять смерть? Так ведь и других сгублю, тут Яган абсолютно прав. Еще раз пойти с ним на компромисс? Обманет. Переиграет. Сделает Тимофеем, а потом отравит, задушит, будет рыдать над моим трупом, превратит меня в божество и на правах Лучшего Друга сам станет полубогом. Ну а если попробовать побороться? Думаю, и я не лыком шит. Буду осторожным, заранее просчитаю каждый шаг, найду силу, способную нейтрализовать Ягана, и, допустим, добьюсь своего. Какая от этого выгода? Во-первых, лично для меня относительная безопасность, некоторый личный жизненный комфорт, а главное, доступ ко всему, что касается настоящего Тимофея. Возможно, в его вещах и бумагах отыщется нечто такое, что укажет мне обратную дорогу в свой мир. Во-вторых, выгода общая: появится возможность прекратить бессмысленные войны, отменить дурацкие указы, как-то облегчить жизнь этого несчастного народа. Игра, по-моему, стоит свеч.
– Ладно, – сказал я. – Давайте лучше спать. Утром поговорим.
Засыпая, я еще думал: а как поступит Тимофей с Незримыми? А что делать с Фениксами? А куда девать шестируких? А что могут означать пророчества Всевидящего Отче?
Однако разговор этот на следующий день не получил продолжения – ни утром, ни во время скудного завтрака, ни позже, когда мы дожидались конвоя. Как будто бы его и вообще не было!
А потом стало и вовсе не до разговоров. Принявший нас десятник, никому ничего не сказав, куда-то исчез. Несмотря на энергичные протесты Ягана, нас загнали в общий строй служивых, потом вернули в шалаш, потом немного побили, потом долго допрашивали, задавая бессмысленные, совершенно нас не касающиеся вопросы. Был момент, когда все висело на волоске и нас собирались казнить за шпионаж, дезертирство и контрабанду, но логика Ягана, помноженная на многозначительные, хоть и туманные намеки Головастика, сделала в конце концов свое дело – куда-то послали гонца, что-то уточнили, и спустя пару часов мы тронулись к Ставке. Пешком, под надзором дюжины свирепых ветеранов.
Из этого эпизода я вынес следующую мораль: если тебя не убили сразу, это хорошая примета.
Очень скоро мы убедились, что на ровняге царит настоящее столпотворение. Кормильцы если и попадались, то только запряженные в волокуши. Зато кишмя кишел народ, причастный к власти. От всех остальных людишек, включая служивых, они отличались упитанностью и оптимизмом. Через каждые две-три тысячи шагов располагались заставы. Окрестные поля были беспощадно потравлены, а кусты вдоль ровняги загажены – верные признаки близости Ставки. Я уже знал, что прибыла она сюда недавно и пробудет недолго – пока не сожрет окрест все, что можно сожрать. После этого тут нельзя будет жить лет пять-шесть. Если этот край, к примеру, раньше назывался Приветьем или Сытью, то будет называться Запустьем, а может, и Сломищем. Встречал я уже такие места на своем пути.
Но сейчас жизнь здесь кипела. Люди пели, плакали, отдавали команды, хохотали, обжирались, просили милостыню, оглашали указы и меняли все, что придется, начиная от железных ножей и стеклянных кубков и кончая гнилой тыквой и человеческими черепами. Кого-то подсаживали в роскошные носилки, кого-то ловили всем миром, кого-то лечили раскаленными углями, кого-то публично уличали в прелюбодеянии. Почти все прохожие имели при себе бичи, и, по крайней мере, каждый второй этим бичом размахивал. Несмотря на ясный день, везде чадили факелы.
Сама по себе Ставка представляла собой некое беспорядочное нагромождение бревен, досок, балок, лиан, дерюг и всякого другого подобного материала. Это было не здание, а скорее намек на него. Для жизни оно было приспособлено не больше, чем пирамида Хеопса. Грубой и бездарной пародией на некогда существовавший грандиозный прообраз, символом, давно утратившим первоначальный смысл, Вавилонской башней в одну сотую натуральной величины – вот чем предстало перед нами главное (и наиболее почитаемое) сооружение столицы.
Ставку окружало пустое и сравнительно чистое пространство – не то площадь, не то плац. Резко контрастируя со всеобщей суматохой, здесь неторопливо прогуливались парами или в одиночестве, задумчиво созерцали окрестности какие-то трезвые, степенные люди, не похожие ни на служивых, ни на чиновников, ни на кормильцев. Наверное, философы или поэты, подумал я.
Судя по всему, наш путь лежал прямо вперед, но что-то определенно смущало конвоиров и не позволяло им пересечь площадь. Держась в тени кривобоких хибар, скользя в лужах прокисших помоев, спотыкаясь о тщательно обглоданные костяки каких-то неизвестных мне животных, мы двинулись в обход.
Возвышавшийся в центре площади уродливый и мрачный обелиск Хаоса невольно притягивал наше внимание. В полной абсурдности и нелепости его конструкции было что-то зловеще тревожное. В местах, положенных для окон, криво висели наспех сколоченные двери. Башни перекосились и были готовы рухнуть в любой момент. Ступени многочисленных лестниц были такой высоты, что по ним мог взбираться только великан. Толстые неотесанные бревна, предназначенные изображать колонны, расщепились и осели под тяжестью безобразного фронтона. Даже Яган, который, надо думать, созерцал подобное сооружение не в первый раз, вылупил свои гляделки. Конвоиры, старавшиеся глядеть только себе под ноги, заметили нашу вольность слишком поздно.
– Не сметь! – набросились они на нас. – А ну, морды отверните!
Но на нас уже обратили внимание. С людьми, находившимися на площади, произошла мгновенная метаморфоза. Одни устремились к Ставке и быстро заняли все входы в нее, другие с разных сторон бросились к нам. Не было задано ни одного вопроса, не прозвучало ни одного слова. Всех нас решительно и умело сбили в плотную кучу и проворно погнали прочь, предварительно обезоружив конвойных.
Лишь когда Ставка исчезла из поля нашего зрения, последовала команда остановиться. Старший конвоя принялся сбивчиво объяснять, кто он такой и куда его послали, кто мы такие и куда нас ведут. Люди, обступившие нас со всех сторон, внимательно слушали, но при этом не прекращали размеренно, без особой злобы бить его по морде.
– Отребье! Требух вонючий! – проникновенно говорили они. – Да как ты посмел осквернить своим подлым взглядом святое место! Да как ты ослепнуть не побоялся! Как ты дышать отважился! Уж если тебе, гад, другой дороги нет, ползи на карачках и глаз не поднимай!
Суровые ветераны падали на колени, катались в нечистотах, рыдали как дети, проклинали нас последними словами и молили о пощаде. В конце концов мольбы эти возымели действие, и конвойные были отпущены восвояси, избитые, но живые. Нас же троих ожидала совсем другая участь.
Думаю, что институт секретной службы зародился одновременно с человеческой цивилизацией. Древнейшие государства еще не успели окончательно оформиться, а уже стало ясно, что для их благоденствия и безопасности мало иметь преданную армию, ревностное чиновничество и прозорливое духовенство. Нужна еще одна сила, способная в случае необходимости поставить на место и вояк, и чиновников, и священнослужителей. Упоминание о первых рыцарях плаща и кинжала можно найти в Ригведе, Книге Мертвых, Ветхом Завете и Законах Хаммурапи. Ахейцы чтили не только бога воров и торговцев Гермеса, но и суровую Дикэ – покровительницу судей, доносчиков и полицейских. Уже в деятельности славного Одиссея просматриваются основные приемы этой до сих пор процветающей касты: слежка, провокация, наушничество, дезинформация, беспощадная расправа со всеми неугодными. Все это, правда, было еще по-детски наивно, хотя и не по-детски жестоко. Впоследствии наивности поубавилось, а жестокости прибавилось. Владыки, манкировавшие шпиками и сикофантами, теряли власть, а зачастую и жизнь. Цезарь, доверявший больше своей божественной проницательности, чем вполне конкретным доносам, был зарезан, как ягненок. Царь Иван Васильевич, окруживший себя опричниками, счастливо правил полсотни лет.
Здесь, на Вершени, нам пришлось иметь дело с довольно эффектной и вполне созревшей службой безопасности. Созревшей в том смысле, что собственное благо и процветание она ставила намного выше блага и процветания государства, не говоря о благе и процветании народа. У нормального человека вид преступника вызывает печаль и брезгливость, у филера же – удовлетворение и радость. («Посмотрите, люди добрые, какого мы орла повязали! Не зря, значит, свой хлеб едим!») Если предатели и шпионы вдруг исчезнут, их придется придумать, ведь иначе автоматически должно исчезнуть и тайное воинство сыска.
Отсутствие общедоступной письменности, дактилоскопии, компьютерной техники и паспортного режима, конечно, затрудняло точную идентификацию наших личностей. Карточек и информационных банков здесь нет, зато есть очень много специально натасканных людей, чье основное занятие – глядеть и запоминать. Одни глазеют в войсках, другие – в тюрьмах, третьи – в деревнях, четвертые – на крутопутье. Долгой и упорной тренировкой можно развить в себе любую способность. Есть люди, мышцей века поднимающие гантели или наизусть цитирующие телефонные справочники многомиллионных городов. Профессиональный соглядатай, один раз в жизни увидевший человека, должен всегда помнить, где, когда и при каких обстоятельствах это произошло.
После недолгой отсидки в глубокой, квадратного сечения яме (представляете, какая начиналась давка, когда все заточенные в ней бедолаги бросались в тот из углов, куда охранники раз в день сваливали скудную и протухшую жратву) нас троих вновь извлекли на свет Божий и рассадили на бревнышках спиной к частоколу. Мимо медленно двинулась процессия людей, чьи лица были скрыты под масками. Лишь один из дюжины мог сказать о нас что-то определенное, но этих дюжин было столько, что к концу дня я узнал о своих спутниках едва ли не больше, чем за весь предыдущий срок нашего знакомства. Свои замечания соглядатаи высказывали вслух, ничуть не стесняясь и не заботясь особо о секретности. Для них эта процедура была обыденным, успевшим наскучить делом.
О Ягане говорили подробно, но довольно осторожно. Как-никак Друг, хоть и бывший, шишка немалая. Еще неизвестно, как его судьба дальше сложится. В общих чертах сведения были такие: осужден за злостное нарушение указов, отправлен колодником на великодрев второго яруса занебника под названием Семиглав, исчез при неясных обстоятельствах, возможно, похищен болотниками. Впоследствии появлялся в целом ряде мест, и это появление всякий раз сопровождалось нежелательными инцидентами. Головастик был охарактеризован как бродяга, лжепророк и хулитель, к тому же склонный к воровству и прелюбодеянию, впоследствии – колодник. География его скитаний была весьма обширна: где только его не видели и где только не разыскивали. Песни Головастика свободно цитировались многими соглядатаями, что свидетельствовало не только об их изощренной зрительной памяти, но и о хорошем слухе. Наименее полными и наиболее путаными были сведения, касавшиеся меня: Кличка – Порченый, появился недавно, откуда – неизвестно, ведет себя странно, скорее всего идиот, но не исключено, что ловкий шпион, задержан за бродяжничество при облаве, разделил судьбу двух предыдущих лиц, по неподтвержденным данным, знает Настоящий Язык и понимает Письмена, но тщательно это скрывает.
Выслушивая эти откровения, я с ужасом старался подсчитать, сколько же стукачей за столь короткий срок успели преломить со мной хлеб и разделить ночлег, скольким доносчикам раскрыл я душу, сколько испытующих взглядов скрещивалось на мне ежечасно. А ведь мимо нас проследовали всего лишь несколько тысяч соглядатаев, тех, кого удалось в спешке собрать. Никто не упоминал о нашем побеге из хижины гостеприимного кормильца, о скитаниях в антиподных лесах, о Незримых, о Фениксах и, наконец, о наших ратных подвигах. Но и сказанного было более чем достаточно.
Едва процедура опознания закончилась, началось следствие. Нас опрашивали всех вместе и каждого в отдельности, при этом старательно путали, по десять раз подряд задавая одни и те же, по-разному сформулированные вопросы. Случалось, что дежурные палачи выносили на наше обозрение допросный инструмент. Выглядел он, честно признаться, весьма убедительно.
Еще накануне ночью, сидя в общей яме, мы сговорились не отрицать ничего, кроме моего загадочного происхождения и видов на место Тимофея. Да, Настоящий Язык и Письмена я немного знаю. Откуда знаю? Учился. Где и у кого, не помню. Почему не помню? Заболел дурной болезнью, побелел и облез, о том, что было до болезни, ничего толком не знаю. На каторге и в Иззыбье были все вместе. Убежали из плена с помощью одного из болотников. Он сейчас на Вершени и мог бы наши слова подтвердить.
Удовлетворила ли такая версия наших следователей – не знаю. Скорее всего нет, поскольку после долгих часов бессмысленных словесных баталий допрос был прерван. Не окончен, а именно прерван. Нам дали понять, что спешить, собственно, некуда. Времени и терпения у них достаточно. А мы должны подумать. Крепко подумать. Авось что-то важное и вспомним. Не сейчас, так через пару дней. Или через год. Или через десять. А чтобы вам думалось лучше, жрать получите не скоро. Если вообще получите. Ведь всем известно, что жратва от мыслей отвлекает. Вот так. Отдыхайте пока. Беспокоить вас никто не будет. А припомните что-нибудь – позовете.
Предоставленная в наше распоряжение яма была поглубже и поуже первой. А компанию нам на этот раз составили всего несколько человеческих костяков.
– Чего они от нас хотят? – спросил я, едва только длинная жердь с зарубками, по которой мы спустились вниз, была убрана из ямы.
– Хотят, чтобы мы сказали правду, – объяснил Яган.
– Или хотя бы признались в каком-нибудь преступлении, – добавил Головастик.
– А что лучше?
– Если уж мы попали сюда, ничего хорошего ждать не приходится. Скажешь правду – подохнешь, соврешь – тоже подохнешь, – вздохнул Головастик. – Это ведь Стража Площади, известные кровопийцы.
– Как же так?! – вскипел я. – Ведь ты, Яган, клялся, что в Ставке у тебя Друзья, что нас там ждут, что ты легко составишь заговор! Значит, опять врал?
– Потише, – сказал Яган. – Здесь в стенах бывают специальные слуховые отверстия. Теперь объясняю тебе то, что известно каждому сосунку. Если мне не веришь, спроси у Головастика. Есть Стража Хором и Стража Площади. Обе они озабочены безопасностью государства, но по-разному. Нас препровождали в Стражу Хором, где меня действительно ждали. А попали мы к Страже Площади.
– Тогда скажи, чтобы нас перевели куда следует.
– Ты в своем уме?! Стража Площади терпеть не может Стражу Хором и всячески ей вредит. Если бы ты только знал, между какими жерновами мы оказались.
– Зачем же вам две Стражи, скажи, пожалуйста! Это, наверное, то же самое, что два кротодава в одной берлоге!
– Ты в этом ничего не смыслишь. Враг неисчислим и многолик. Даже среди Друзей попадаются предатели. А что будет, если враг проберется в Стражу? Разве такое невозможно? Значит, это дело нельзя поручить кому-то одному. Так повелел Тимофей. Он учредил две разные Стражи, которые внимательно присматривают друг за другом. А если за каждым твоим шагом следят, тут уж не до измены. Нет, придумано все правильно.
– Так как же нам быть?
– Ни в коем случае не менять показания. Стоять на своем. Стража Хором давно уже, наверное, ищет нас. И двух дней не пройдет, как нас освободят. В крайнем случае Стража Площади обменяет нас на своих людей, которые схвачены Стражей Хором. Потому-то нас ни разу серьезно не пытали.
– Молодец ты, Яган, – сказал Головастик. – Всякую беду можешь объяснить. Вот если бы ты еще ее и предусмотреть умел.
Однако проходил день за днем, а о нас никто не вспоминал – ни друзья, ни враги. Лишь однажды в наше узилище высыпали бадью каких-то очисток – видно, спутали его с помойкой. Хорошо хоть питья хватало, для этого достаточно было расковырять древесину обломком кости. Соки в тканях занебника еще не остановились. Посмотрим, что будет, когда наступит Сухотье. Посмотрим, если доживем.
На четвертый день заключения Яган стал рваться на допрос:
– Не подыхать же нам здесь, братцы! Пустите! А я уж что-нибудь придумаю! Если на месте не договорюсь, то на волю весточку подам!
Вполне резонно расценивая эту инициативу как попытку купить себе свободу за наш счет, мы всячески ему препятствовали.
Однако Яган не оставил попыток перехитрить нас. В одну из ночей мы проснулись от пронзительного крика:
– Требую срочно доставить меня на допрос! Имею важные сведения!
При этом он швырнул вверх части скелетов, за это время успевших стать нам чуть ли не родными.
Едва только нашими совместными усилиями Яган был обездвижен и временно лишен дара речи, как вставший над ямой охранник недовольно поинтересовался:
– Ну, кому там на допрос приспичило? Утра не можете дождаться, паразиты!
– Мне, мне! – заорал Головастик, зажимая рот Ягану. Мне же в ухо шепнул: – Держи его покрепче. Не давай раскрывать пасть хотя бы минут пять!
Сверху опустили жердь-лестницу, и Головастик проворно вскарабкался по ней, оставив нас с Яганом барахтаться на дне ямы.
– Дурак! – обиженно сказал Яган, когда я отпустил его. – Не верите мне, потому и подохните. Нашли, кого на допрос послать. Ведь он же все провалит!
Вернулся Головастик только под утро, сытый и даже слегка выпивший. Нам в подарок он приволок полкотомки еще вполне съедобных объедков.
– Что ты там делал всю ночь? – поинтересовался я.
– Песни пел, – гордо ответил Головастик.
По его словам, разбудить дежурного следователя так и не удалось. Того, что еще оставалось на рогожах в его хижине, вполне хватило двум охранникам и Головастику. Весь остаток ночи он пел песни, вначале приветственные и величальные, а потом похабные и хулительные (последние, кстати, имели наибольший успех). Проснувшийся в конце концов следователь тоже не стал уклоняться от нечаянного праздника.
С тех пор Головастика стали частенько выводить наверх, особенно в те дни, когда начальство отсутствовало. Дары, регулярно доставляемые им с воли, позволяли нам существовать вполне сносно. Для охранников он стал источником немалого дохода. Исполняя в наиболее людных местах столицы свои самые забойные зонги, Головастик собирал обильную дань натурой – едой и брагой. Хотя от этой добычи ему перепадала едва ли десятая часть, жизнью своей Головастик был доволен. В отличие от нас он и думать забыл о побеге. Все инструкции Ягана о том, как связаться со Стражей Хором, Головастик игнорировал. «Да ну их! – говорил он. – Наверное, такая же сволочь! А эти хоть кормят!» Никто не вспоминал о нас. Должно быть, мы давно были списаны с тюремного учета по статье естественной убыли.
Спасли нас и соответственно погубили тюремщиков их непомерная жадность да еще нахальство Головастика. Постепенно расширяя сферу своих гастролей, он в один прекрасный день оказался в непосредственной близости от Ставки, где и был услышан кем-то из Друзей, инкогнито находившихся среди толпы на площади. Само по себе публичное исполнение песен на Вершени хоть и не поощрялось, но и не преследовалось. Но похабнейшие частушки, исполненные Головастиком с вдохновением и задором (причиной чего была крайняя степень подпития), заслуживали самой строгой кары.
За певцом и его спутниками тут же было установлено наблюдение. Очень скоро выяснилось, кто они такие. Ночью в Ставке состоялось экстренное совещание, на котором высшие иерархи Стражей Площади были обвинены в заговоре, преступном умысле, надругательстве над всеми существующими святынями, расхищении казенного имущества и жабоедстве. Приговор был справедлив, строг и, согласно обычаю, приведен в исполнение немедленно. Затем, не дожидаясь рассвета, объединенные силы армии, Стражей Хором и Гвардии окружили все районы столицы, где могли находиться сторонники казненных.
Сытая и спокойная жизнь располагает к глубокому сну, поэтому нет ничего удивительного в том, что мы не сразу прореагировали на грохот рушащегося частокола и вопли избиваемых стражников. Схватка еще не завершилась, а заключенных уже вытаскивали из ямы и представляли на опознание. Все соглядатаи, бывшие накануне на площади, дружно указали на Головастика. Дабы окончательно в этом убедиться, ему было предложено спеть что-либо на собственное усмотрение. Не успевший протрезветь, ошалевший от всего происходящего вокруг Головастик послушно затянул первую пришедшую на ум песню из свадебного репертуара. Группа весьма влиятельных на вид особ внимательно слушала его. Впрочем, старался Головастик зря. Вместо аплодисментов он заработал целый град зуботычин. Нам, как друзьям и пособникам, тоже слегка перепало. Экзекуция прекратилась так же внезапно, как и началась.
– Яган! – удивленно воскликнул один из наших мучителей, отнимая кулак от скулы бывшего Друга. – А мы-то думали, ты умер давно!
– Жив, как видишь.
– Говорят, ты меня недавно искал?
– Искал, да вот эти мерзавцы помешали. – Он махнул рукой в ту сторону, где из трупов стражников воздвигался аккуратный штабель.
– И ты действительно имеешь какие-то важные сведения?
– Сверхважные!
– Скажи, пожалуйста! А как насчет твоих прежних преступлений?
– Полностью оправдан. – Яган повернулся спиной к своему вельможному собеседнику.
– Ладно, пойдешь со мной.
– Рагнор, этого человека надо обязательно захватить с собой. – Яган схватил меня за руку.
– Ты в этом уверен? – Человек, которого назвали Рагнором, брезгливо глянул на меня.
– Абсолютно!
– Хорошо, захватим и его.
– Без Головастика я и шага не сделаю, – заявил я.
– Относительно этого хулителя можешь не беспокоиться. Кого-кого, а его-то мы не забудем. Посмотрим, как он запоет, когда в пасть горячей смолы нальем.
Вот так из застенков Стражей Площади мы угодили в застенки Стражей Хором. Впрочем, именно туда мы с самого начала стремились.
Сразу же за воротами Ставки нас разлучили. Однако в одиночестве я пребывал недолго – до сумерек. Меня не забыли покормить обедом, но предупредили, что ужин будет поздно, намного позднее, чем обычно.
Значит, намечается попойка, понял я. Уж такой на Вершени обычай: чем богаче и разнузданнее пир, тем позже он начинается.
Комната, в которую меня привели с повязкой на глазах, могла считаться просторной даже на Земле. Не комната, а целые палаты. Центр был застлан толстыми рогожами, на которых лежали груды фруктов, стопки лепешек, мед в лубяных коробах и печеные личинки термитов. Хватало и браги – от одного ее запаха у меня закружилась голова. Вот только света было маловато. Всего один факел чадил на стене, и меня посадили как раз под ним. Своих сотрапезников я не мог различить в полумраке, да и располагались они странно – подальше друг от друга, поближе к темным углам. Нет, на Тайную Вечерю это сборище не походило. Не единомышленники здесь собрались, а соперники и недруги, волею неизвестных мне обстоятельств принужденные этой ночью оставить распри.
Ужин начался в гробовом молчании. Какой-то косматый человечишко, ступая неверно, враскорячку, обносил гостей брагой. Одни пили прямо из бадьи, другие пользовались собственными стеклянными бокалами – величайшей ценностью на Вершени, трофеями войны с болотниками. На закуску никто не набрасывался – верно, не жрать сюда собрались.
Прислужник, держа на вытянутых руках бадью, вступил в окружавшее меня освещенное пространство, и я невольно вздрогнул: его ушные раковины были срезаны напрочь, а сморщенные воспаленные веки прикрывали пустые глазницы. Машинально приняв бадью, я только сунул в нее нос, даже губ не омочил. Прислужник, хромая на левую ногу и подтягивая правую, двинулся дальше, а я, подняв взор, убедился, что поступок мой, хоть и не прокомментирован, но не оставлен без внимания. Я чувствовал, что все присутствующие таращатся на меня, как на диковинное животное. Сидевший напротив меня старец (борода его напоминала веник не только размерами и формой, но и степенью замусоренности) так тот вообще буквально ел меня глазами.
Ну и глядите, черт с вами, подумал я, пододвигая к себе деревянный поднос со сладкими корнями. Наемся от пуза, раз уж такая удача выпала. Неизвестно еще, что меня ждет завтра.
Без стеснения выбирая куски поаппетитнее, я случайно наткнулся на странный предмет, с большим тщанием вырезанный из дерева. Формой он несколько напоминал большую трехзубую вилку, но по прямому назначению мог быть использован с таким же успехом, как серп и молот знаменитого монумента. Это был муляж, сделанный по памяти или по описаниям, причем человеком, никогда в жизни настоящей вилкой не пользовавшимся.
Цель, с которой этот уродливый трезубец подсунули мне, была достаточно прозрачной, и я решил подыграть своим визави. Уж если устроены смотрины, то получите все удовольствия сполна. Очередной кусок дыни я поднес ко рту уже при помощи этой самой вилки.
Что-то похожее на глубокий вздох пронеслось по залу. Где-то в углу зашептались. Мне даже показалось, что я различаю голос Ягана. Старик пододвинулся еще ближе ко мне.
В это время было подано главное блюдо – жареные, вернее, слегка подпаленные на огне жабы. Появление запретного кушанья должно было, видимо, означать особо интимный, доверительный характер встречи.
Одну из жаб сразу же пододвинули мне. В зале установилась напряженная тишина, которая бывает только в судах при оглашении приговора да в казино за секунду до остановки рулетки. Какого поступка ждали от меня? Съем – не съем? Да или нет? Чет – нечет? Тимофей я – или наглый самозванец.
Нет, есть это нельзя даже под страхом смерти, подумал я, с отвращением глядя на зеленый обгоревший трупик, из лопнувшего брюха которого торчали бледные, испачканные золой кишки. Отрицательно помотав головой, я снова нацепил на вилку кусок дыни. Впрочем, даже она не лезла мне в горло.
Общество дружно вздохнуло – на этот раз тяжко, сглатывая слюну. Все страстно вожделели жабьей плоти, но не смели прикоснуться к ней без особого сигнала, а его как раз и не последовало. Руки, уже потянувшиеся к деликатесу, отдернулись, какой-то шустряк, успевший ухватить заднюю ножку, поспешно швырнул ее обратно.
Словно желая загладить неловкость, старик широко улыбнулся и, ткнув корявым пальцем в угощение, старательно выговорил: «Ж-жаба». Сказано это было на Настоящем Языке (народ Вершени привык выражаться куда как более витиевато: «Жирная красавица, поющая о любви на исходе дня»), сказано скорее вопросительно, чем утвердительно. Меня явно приглашали принять участие в некоем подобии лингвистического диспута.
– Жаба, – подтвердил я.
– А это? – Старик тронул трехзубого уродца.
– Вилка.
– Это, это, это? – Он коснулся моего лица.
– Ухо, рот, нос.
Пока речь шла о частях тела и других элементарных понятиях, я отвечал бодро и без запинки. Трудности начались, когда мы взялись за вещи, не имевшие аналогов в покинутом мной мире. Ну как, скажите, назвать сочный, хотя и несколько безвкусный плод, похожий одновременно и на банан, и на баклажан, и на грушу? А каким именем наречь кушанье, приготовленное из диких пчел, цветочных лепестков и змеиной крови?
Еда и питье были забыты. Все присутствующие с напряжением следили за словесным поединком. Только какой-то толстяк, сидевший по левую руку от меня, пьяно икал и клевал носом. Вскоре, однако, словарный запас моего оппонента поисчерпался. Пытаясь поддержать свое реноме, он обратился к предметам, о которых сам не имел ни малейшего понятия. Со стороны все это должно было выглядеть довольно смешно – как будто бы кукушка экзаменует соловья по пению.
– Ну все! – резко оборвал старика кто-то невидимый, скрывавшийся в самом дальнем углу. – Достаточно, братец Вукан. Ты единственный на Вершени, кто еще помнит Тимофея. Что ты можешь сказать об этом человеке? Кто он – сумасшедший, самозванец, лжепророк, шпион или действительно наследник Тимофея? Прежде чем сказать, подумай. Не спеши. Мы знаем, что ты хитер и ловок. Ты пережил многих Друзей. Всю жизнь притворялся дурачком, потому и уцелел. Твой язык проворнее моих мыслей. Ты всегда говорил только то, что следовало говорить. Ты забыл, что такое правда. Сунь тебе сейчас под нос кусок дерьма, и ты объявишь, что это благоуханная смола. Но нынче тебе придется быть искренним до конца. Уж очень велика ставка в игре, которая начинается этой ночью. Так велика, что твоя жизнь в сравнении с ней – ничто. Если ты правильно понял меня, если еще не скучаешь по Прорве, если дороги тебе твои ближние, говори только правду.
– Как тебе угодно, братец Гердан. – На мгновение какое-то сильное чувство – не то страх, не то ненависть – исказило лицо старика, но он тут же овладел собой. – Конечно, здесь не принято называть имен, но кто же не узнает твой могучий гордый голос. Другие при разговоре зажимают нос или катают во рту сливовую косточку, но ты не такой! Действительно, чего бояться тебе, могущественному Другу! Если ты настаиваешь, я скажу правду, какой бы горькой она ни была…
– Не тебе судить о правде и лжи, – снова прервал его человек по имени Гердан. – Говори, не виляй!
– Человек этот не похож на Тимофея. Тот не имел волос на голове, а у этого шевелюра пышностью не уступает твоей. Он намного выше Тимофея, зато куда уже его. Тимофей действительно терпеть не мог жаб, но очень любил брагу, к которой наш гость не притронулся…
– У тебя все? – раздался из темноты властный голос.
– Нет, не все. – Вукан обеими руками разгладил бороду. – Он правильно пользовался вилкой, однако это еще ничего не значит. О назначении этого предмета знает не так уж мало людей. Ему известен Настоящий Язык, но говорит он совсем не так, как Тимофей. Вы спросите: где он мог научиться Настоящему Языку? Но и тут нет ничего загадочного. Не все мятежные друзья погибли тогда…
– Помалкивай о том, что тебя не касается! – оборвал его Гердан.
– Прости старика, оговорился…Так вот, вполне возможно, что один из уцелевших друзей сумел передать знания этому человеку. Он знает много слов, но большинство из них неверны. Вместо «башка», он сказал «голова». Вместо «морда» – «лицо». Эти слова похожи на слова Настоящего Языка, но от Тимофея я их никогда не слышал.
– Подождите! – чувствуя, что меня вот-вот признают шпионом или самозванцем, вмешался я. – У нас одна и та же вещь называется разными именами. «Морда» и «лицо» – это почти одно и то же. Добавьте сюда: физиономия, рыло, моська, харя, мурло, ряжка!
– Действительно. – Старик задумался. – Когда я иногда приходил к Тимофею не вовремя, он говорил: «Убери свою харю!»
– Дождемся мы ответ на свой вопрос или нет? – Терпение Гердана, судя по всему, иссякло. – Человек этот может иметь какое-либо отношение к Тимофею?
– Я уже сказал. Он мало похож на Тимофея. Но все же он похож на Тимофея куда больше, чем любой житель Вершени. Он говорит по-другому, чем Тимофей, но куда лучше, чем любой знаток Настоящего Языка. Больше мне добавить нечего.
– Хорошо, братец. Мы узнали немало важного. Можешь идти. Там, куда тебя отведут, много браги и хорошей еды. Постарайся напиться так, чтобы забыть все, что здесь было сказано. Забудешь – и проживешь еще очень долго.
– От всего сердца благодарю, – сказал старик, вставая. – Тешу себя надеждой, что когда-нибудь смогу отплатить за все добро, сделанное тобой для меня.
– А что скажете вы, братцы? – обратился Гердан к присутствующим, когда Вукан удалился. – В особенности ты, Квадрат? Не стоит прикидываться пьяным. Нас ты не обманешь.
– Разве? – вскинул голову толстяк, еще секунду назад казавшийся бесчувственным бревном. – С чего это ты здесь распоряжаешься? Коль я захочу высказаться, то выскажусь и без твоего приглашения!
– Как хочешь… – Гердан покинул наконец свой угол и вышел к свету. – Повод, по которому мы сегодня собрались, не совсем обычный. И совсем небезопасный. Речи, говоренные здесь, если и не преступны, то во всяком случае сомнительны. Каждый из нас рискует жизнью, даже я, Близкий Друг…
– Пока еще Близкий Друг… – словно про себя пробормотал толстяк.
– Правильно. В самое ближайшее время меня ожидает опала. Но я мог бы легко вернуть себе доверие, если бы донес куда следует о нашей встрече…
– Не донесешь, – ухмыльнулся толстяк. – Сам же знаешь, что не донесешь. Не успеешь.
– Дело не в этом. Все мы пришли сюда добровольно. Одних не устраивает чин, других служба, третьи, как и я, опасаются опалы. Этот человек – наш последний шанс. Никогда еще на Вершени не появлялся более достойный претендент на место Тимофея. Его права признали и Фениксы, и Незримые. Так, братец Яган?
– Так, – подтвердил Яган, мой ангел-хранитель и мой дьявол-искуситель в одном лице. Оказывается, он все это время присутствовал здесь.
– Не исключено, что он действительно потомок Тимофея. В этом мы очень скоро убедимся.
– Значит, вы все согласны помочь нам? – спросил Яган.
– Нет. Не в наших правилах примыкать к слабой стороне. Но мы обещаем, что не станем вам мешать. Как только успех придет к тебе и твоему приятелю, мы незамедлительно начнем действовать на ваше благо.
Едва Гердан произнес эти слова, как гости словно по команде дружно встали и устремились к выходам, которых в этой комнате было больше чем достаточно. Когда мы остались втроем, Гердан протянул Ягану железный нож.
– Теперь моя жизнь в твоих руках. Будь осторожен, братец. Если он (это относилось, конечно же, ко мне) станет опасен, убей его незамедлительно. Иначе убьют тебя. С этого момента за вами будут внимательно следить днем и ночью. Я ухожу. Вам придется еще немного задержаться здесь. Ешьте и пейте в свое удовольствие. Уйдете, когда сочтете нужным. Никто не станет вам препятствовать.
– Давай выпьем и успокоимся, – предложил Яган. – Завтра с утра мы будем допущены на Большой Сбор. Там ты увидишь всех людей, причастных к власти. Всех тех, кого потом придется уничтожить или возвысить. Ты увидишь, правда издали, Письмена. Может быть, завтра даже выставят на обозрение оставшиеся от Тимофея реликвии. Смотри и запоминай. Помни об осторожности, но не упускай удачу. Если вдруг представится случай, постарайся использовать его. Среди служивых и чиновников уже ходят слухи о возвращении Тимофея. Народ взбудоражен. У нас немало сторонников.
– А где ты будешь в это время?
– Рядом.
– Рядом или за спиной?
– Рядом. Справа от тебя, как и полагается Лучшему Другу. А про это забудь. – Он всадил лезвие ножа в щель между двумя бревнами и переломил его пополам.
Искренне он это сделал или опять притворяется? Впрочем, такой жест еще ничего не значит. Человека можно запросто зарезать и половинкой ножа. Было бы желание.
Как я позже узнал, Большой Сбор раньше назывался Планеркой. Но слово это, на местном языке почти непроизносимое, впоследствии было заменено простым и удобным термином. На Большой Сбор обязаны являться все лица, имеющие какое-то отношение к Ставке, начиная от десятников, охранявших ворота, и кончая самыми влиятельными Друзьями. Здесь решаются любые вопросы как государственного, так и частного порядка, назначаются и смещаются чиновники, творятся суд и расправа, оглашаются новые и подтверждаются старые указы, объявляются войны и заключаются перемирия, делится добыча и устраиваются парады. Тот, кто желает хоть чего-то добиться в этой жизни, обязан регулярно посещать Большой Сбор. Пропустил его дважды – и можешь поставить на своей судьбе крест. Допущенные на Большой Сбор допущены к власти, вернее, к возможности домогаться этой власти.
Поливаемые прямо-таки шквальным дождем – наверное, последним в этом году, – мы спешили на звуки дудок и маракас, возвещавших о начале церемонии. Помня мрачное напутствие Гердана, я все время озирался по сторонам, но так и не смог определить, кто именно из великого множества людей, идущих в сторону площади, приставлен следить за нами.
Как это нередко случается на Вершени, ливень, только что хлеставший город тысячами стеклянных бичей, мгновенно иссяк, и в тусклом небе вспыхнула асимметричная, незамкнутая в верхней части радуга – словно два громадных, багрово мерцающих рога возникли из бездны. Тревожный отсвет лег на лужи, на мокрые крыши домишек, на кособокие стены Ставки.
Озноб пробрал меня, как будто откуда-то вдруг дохнуло ледяным холодом. Казалось, я уже все это видел однажды: и эту огромную, заполненную недобро молчащим народом площадь, и этот мрачный, ирреальный свет, и это несуразное сооружение, как будто рожденное фантазией безумца – не то эшафот, не то трибуна.
– Это Престол, – объяснил Яган. Зажатые толпой, мы уже не могли продвигаться вперед. – Когда-то на нем стоял Тимофей.
– Что – на этом самом? – удивился я.
– Нет, на другом, конечно, но похожем. Не станешь же каждый раз таскать этакую кучу бревен с ветвяка на ветвяк. Чтобы он олицетворял волю и слово Тимофея, достаточно реликвий, оставленных им на Вершени.
– А что это за люди, стоящие слева от Престола? Гвардия?
– Нет, Гвардия выйдет вместе с Друзьями. Это Указы… Что тут странного?
– Так это люди или указы?
– Это люди, которые наизусть знают указы. Каждый помнит только один-единственный указ и при необходимости объявляет его. А как же иначе блюсти закон?
– Ты ведь говорил, что закон – это Письмена.
– Верно. Но Письмена будут существовать вечно. В них ничего нельзя изменить. А указы объявляются и изменяются каждый день.
– Если указ – это одновременно и человек, что с таким человеком случается, когда указ отменяют?
– Отменяют указ, значит, и человека отменяют.
– Убивают? – уточнил я.
– Нет, зачем же. Просто перестают кормить. А сам себе он еду добыть не может. У всех Указов пальцы на руках раздроблены. Ничего тяжелее плошки с кашей они поднять не могут.
– А если Указ вдруг умрет?
– У каждого из них не менее трех учеников, которые никогда не бывают в одних и тех же местах одновременно. Все предусмотрено.
В это время дудки на мгновение замолкли, затем коротко, истошно завыли. Послышался характерный свист боевых бичей, и толпа на площади раздалась. По крутой высокой лестнице на Престол стали цепочкой подниматься люди, чьи портки, куда более длинные, чем у обыкновенных смертных, были сплошь обвешаны жестяными, деревянными и стеклянными наградами. По мере того как, взойдя на самый верх Престола, они выстраивались у его дальнего края, Яган комментировал:
– Добрый Друг, Близкий Друг, Ближайший Друг, Душевный Друг, Закадычный Друг…
– Все, что ли?
– Да нет. Есть еще с полсотни просто Друзей. Но они обычно не поднимаются на Престол. Их место ниже, у его подножия.
Вновь взвыла одинокая дудка – звук был настолько высок, что у меня заломило в висках. Еще трое людей поднялись на Престол и установили что-то похожее на пюпитр и положили на него довольно объемистый сверток.
– Письмена вынесли! – Яган заметно волновался. Все происходящее явно бередило его душу. Это был уже не колодник, гнивший вместе со мной в проклятом рву, и не узник подземной тюрьмы, втихомолку пожиравший мокриц. Сейчас это был совсем другой человек, и место его было на самой вершине Престола, никак не иначе.
А ведь он добьется своего, вдруг подумал я, глядя на искаженное вожделением и ненавистью лицо Ягана. Непременно добьется, а значит, и мне стоять на этой шаткой, наспех и неумело сляпанной пирамиде. Если сейчас последует какое-нибудь затмение, быть мне владыкой Вершени, с отчаянной решимостью загадал я.
Толпа, до этого молчавшая, взорвалась торжествующим воплем, заглушившим даже варварскую какофонию дудок. Четверо из Друзей спустились вниз и с видимым напряжением поволокли на Престол внушительных размеров короб, обтянутый коричневой кожей.
– Реликвии! – вскрикнул Яган. – Реликвии Тимофея! Такое не каждый день увидишь!
На узкой, лишенной перил лестнице тем временем произошла непредвиденная заминка. Один из Друзей, поддерживавший короб сзади, оступился. Его напарник предпринял отчаянную попытку в одиночку удержать груз, но ему не за что было уцепиться, кроме воздуха. Гвардейцы, построенные в каре вокруг Престола, хладнокровно наблюдали за всем происходящим точно так же, как и стоящие внутри этого каре второстепенные Друзья. Короб скользнул по лестнице вниз, и спустя секунду до нашего слуха донесся глухой удар. Толпа ахнула.
– Растяпы! – злорадно сказал Яган. – На кол надо сажать за такие дела!
У подножия Престола происходила какая-то суета. Главные Друзья, сбившись в кучу, совещались. По толпе волнами распространялись противоречивые слухи: «Лестница была подпилена злоумышленниками!» – «Да нет, просто Друзья оказались пьяными!» – «Плохая примета, такой случай был накануне Великого Мора!»
Лучший Друг, отличавшийся от своих соратников только чрезвычайной худобою, подошел к краю Престола и объявил:
– Ничего страшного не случилось, братцы. Реликвии не пострадали. Добрый Друг, да будет с ним благосклонность Тимофея, подставил под них свое собственное тело. Прорву он предпочел бесчестью.
– Одним меньше! – сквозь зубы процедил Яган.
– Однако все мы считаем, что столь зловещее событие не может быть простой случайностью, – продолжал вещать с Престола Лучший Друг. – Здесь чувствуются чьи-то злые козни. В ряды добрых друзей и верных слуг Тимофея затесался лютый враг. Уверен, он присутствует здесь. Уверен также, что Письмена без труда изобличат его. Заодно и проверим, кто из нас чего стоит. Отделим достойных от недостойных, преданных от предателей, зерна от плевел, правду от лжи.
– Что-то не нравится мне все это, – сказал Яган. – Здесь попахивает ловушкой. Давай лучше уйдем.
Он двинул плечом влево, вправо, напрягся изо всех сил, но никто из окружающих нас людей не тронулся ни на один миллиметр. Более того, они даже не заметили попыток Ягана вырваться из толпы. Мы были прочно замкнуты в живое кольцо. На Престоле между тем началась мрачная мистерия, похожая одновременно и на средневековой «Божий суд», и на воровскую «правилку». Служивых и чиновников, вне зависимости от их рангов, по одному вызывали на Престол и ставили перед пюпитром. Затем Лучший Друг ласковым и прочувственным голосом начинал задавать простые и ясные вопросы. Иногда в этом ему помогали и другие Друзья. Вот как это выглядело.
– Тебя, кажется, зовут Верк? – спрашивал Лучший Друг. – Ты старший над гонцами?
– Неужели это неизвестно тебе, угодный Тимофею? – отвечал допрашиваемый. – Не ранее как вчера ты соизволил распить со мной бадью браги.
– Много чего изменилось со вчерашнего дня, братец Верк, – скорбно изрек Лучший Друг. – Доволен ли ты своей службой?
– Доволен.
– Блюдешь ли ты верность законам? Чтишь ли Письмена? Исполняешь ли указы?
– Блюду. Чту. Исполняю. А как же еще?
– Вот и проверим. Раскрой Письмена там, где тебе подсказывает судьба.
– Раскрыл. – Старший над гонцами Верк полистал что-то, разложенное на пюпитре (очевидно, те самые знаменитые Письмена).
– Бросай Дырявое Железо. Когда-то его держал в руках сам Тимофей.
– Хвала ему! – Верк принял из рук Лучшего Друга и осторожно бросил на пюпитр какой-то мелкий предмет, не то монету – не то пуговицу.
Затем оба склонились над Письменами.
– Ты выбрал слово УКСУС. Тут следует понимать нечто едкое, опасное для здоровья, особенно в больших дозах. Ты, конечно, еще не злоумышленник, но со временем можешь принести вред. В сердце твоем кроется сомнение. Изведи его и можешь приходить сюда снова. Пока же послужи простым гонцом. Твой преемник будет объявлен позднее.
– Благодарю тебя, угодный Тимофею.
– И я благодарю тебя, братец… Позовите следующего!
Следующим оказался некто Лоча, сотник Стражей Площади. Службой он был доволен, все что положено исполнял, чтил и соблюдал. В последних ошибках, совершенных его Стражей, полностью раскаивался, хотя никакого отношения к ним не имел. Слово, выпавшее ему в Письменах, было КИЛЬКА. Лучший Друг прокомментировал это следующим образом: «Ты, Лоча, человек мелкий и заурядный, зато верный и бескорыстный. Пора воздать должное и таким людям, ведь их большинство на Вершени. Быть тебе отныне Главным Стражем Площади и Другом, Допущенным к Столу. Служи на совесть!»
Подобным образом решалась судьба каждого, кто поднимался на Престол. Повар назначался губернатором, губернатор – сборщиком нечистот, правда, не простым, а первостепенным. Лекаря отправляли в глашатаи, глашатая производили в тысяцкие и направляли в действующую армию. Место погибшего геройской смертью Доброго Друга занял рядовой соглядатай, неизвестно чем приглянувшийся Лучшему Другу (выбранное им слово КОСТЬ было определено как высшая степень преданности, деловитости и компетентности). Несколько человек были осуждены на смерть, но не за покушение на реликвии Тимофея, а за куда более мелкие проступки, якобы случайно всплывшие по ходу дела. Все это напоминало хорошо подготовленный, заранее отрепетированный спектакль.
Лишь однажды Лучший Друг оказался в затруднительном положении. Взобравшийся на Престол звероватого вида гигант оказался не Свиром, смотрителем крутопутья, а Троилом, знаменитым разбойником.
– Здоровья тебе и долголетия, угодный Тимофею! – рявкнул он. – Есть у меня намерение разграбить завтра этот вонючий город. Что скажут об этом Письмена?
– Открой их и сам выбери вещее слово, – не растерялся Лучший Друг.
– Это мы запросто. Давай свое железо. Только чтоб без обмана!
– ФРИТЮР! – объявил Лучший Друг, в очередной раз склонившись над Письменами. – Смысл этого слова скрыт от нашего понимания. Это нечто такое, чему еще не пришел черед. Выходит, и замысел твой преждевременный.
– Неужели ты собираешься отпустить этого невежду с миром? – возмутился тот из Друзей, который, по словам Ягана, командовал Гвардией.
– Почему бы и нет, если так определено в Письменах. Но, если ты настаиваешь, я гляну еще разок. – Лучший Друг, как дятел, ткнулся носом в пюпитр. – После слова ФРИТЮР здесь стоит запятая. А запятая – это знак ограничения, усечения. Раз так, значит, ты можешь укоротить нашего гостя Троила с любого конца, хоть сверху, хоть снизу.
– Слышишь, разбойник? – Друг-гвардеец шагнул вперед.
– Слышу, кровопийца, – тяжко вздохнул Троил. – Велика премудрость Слова.
– Тогда топай к плахе.
– Придется, пожалуй.
Уже давно перевалило за полдень, но никто не покидал площадь, кроме осужденных на казнь да свежеиспеченных губернаторов, немедленно выбывавших к новому месту службы. Тысячи человек прошли проверку на лояльность, возвысились или получили отставку, а преступники все еще не были обнаружены. Голод и жажда мучили меня, нестерпимо ныли ноги, разламывалась голова. То, что происходило на Престоле, совершенно перестало занимать меня. Неожиданно мое внимание привлекло знакомое имя, произнесенное громко и без издевки:
– Яган, Бывший Друг, клейменый преступник и беглый колодник. Здесь ли ты? Не хочешь ли поведать нам о своих злоключениях? Поднимись сюда, сделай одолжение.
– Нас выдали! – с трудом выговорил Яган. Голос его неузнаваемо изменился, как будто кляп мешал внятной речи. – Ну что ж, я не буду виноват в том, что сейчас случится…
– Иди, тебя зовут! – зловеще сказал один из окружавших нас молодцов. Все они теперь глядели на нас. – А ты, – на плечо мне легла тяжелая лапа, – подожди.
Как ни велика была скученность людей на площади, но Ягана к Престолу пропустили беспрепятственно. Единым духом одолев лестницу, он встал у пюпитра с Письменами, спиной к Друзьям, лицом к народу. Всяким мне доводилось видеть его: перепуганным, отчаявшимся, лгущим, юродствующим, но таким, как сейчас, – никогда! Злое вдохновение совершенно изменило его лицо. Он выглядел библейским пророком, попавшим в общество тупоумных пастухов.
– Вот он я! – крикнул Яган на всю площадь. – Смотрите, люди! Многие еще помнят, как меня, подло оклеветав, изгнали из столицы! Вы, – его указующий перст нацелился в кучу Друзей, – надеялись, что я сгнию в колодках! Но мне суждено было уцелеть! Я познал каторгу, плен болотников и мрак лабиринта! Я сражался с кротодавами и шестирукими! Фениксы и Незримые не посмели причинить мне вред! Судьба хранила меня! Ибо я шел к вам с благой вестью!
– Какой же, скажи на милость? – деланно удивился Лучший Друг. Рядом с Яганом он выглядел форменным недомерком.
– Я вернул на Вершень Тимофея!
Толпа, до этого настроенная довольно скептически, онемела на секунду, а потом разразилась криками – протестующими, восторженными, издевательскими, ликующими, недоумевающими. Вскинув над головой руки, Лучший Друг потребовал тишины.
– И ты уверен, что это именно Тимофей? – елейным голосом спросил он.
– Да! – отрезал Яган.
– А тебе известно, что будет, если он окажется самозванцем?
– Известно!
– Но ведь казнят не только самозванца, но и всех его приспешников.
– Я не боюсь! Он истинный Тимофей. Его признали вожди болотников, Фениксы, Незримые. Многие из тех, кто находится на этой площади, уже беседовали с ним. Не пройдет и дня, как он воцарится на Вершени. И тогда все хулившие его жестоко поплатятся!
Захваченный происходившей на Престоле сценой, я совершенно забыл о собственной безопасности. К действительности меня вернул резкий толчок. Один из типов, только что с ненавистью дышавший мне в затылок, рухнул с проломленным черепом. Его рука, сжимавшая нож, все еще тянулась ко мне. Человеческое кольцо, окружавшее меня, распалось. Никто из наших недоброжелателей не ушел живым, да в такой тесноте это было бы невозможно. Их вопли и предсмертный хрип растворились в новом взрыве приветствий и проклятий.
– Где же он, твой Тимофей? – с притворной лаской спросил Лучший Друг. – Мы так давно ожидаем его. Пусть явит нам свой светлый лик.
– Иду! – крикнул я изо всех сил. – Иду!
Лучший Друг дернулся, как от удара, и обернувшись на мой голос, стал шарить взглядом по толпе. Он явно не ожидал такого поворота событий. Какая-то ошибка вкралась в его расчеты.
– Не сметь! – взвизгнул он. – Не сметь подпускать к Престолу самозванца!
– Не тебе судить, самозванец он или нет! – возразил Яган. – Любой человек имеет право на испытание.
– Он осквернит Реликвии! Он испоганит Письмена! Он не достоин коснуться даже того места, где стоял Тимофей!
– Нам следует поступить по закону, – сказал один из Друзей, и я по голосу узнал Гердана. – Заветы Тимофея требуют, чтобы испытанию был подвергнут каждый желающий, пусть даже он выглядит сумасшедшим. Не так ли, братцы?
Никто из братцев, топтавшихся на Престоле, открыто не выразил согласия с Герданом, но никто и не возразил ему.
Я был уже совсем рядом с лестницей. Дурманящий, ослепительный восторг, знакомый всем тем, кто под барабанную дробь шел в сомкнутом строю на неприятельские редуты, кому случалось рисковать жизнью на войне или охоте, кто пил вино среди чумного города, гнал меня сквозь бушующую толпу. Тело мое словно утратило болевую чувствительность – я не ощущал ни щипков, ни ударов. Многое из происшедшего в те минуты начисто стерлось из памяти, но я помню руки, протянутые ко мне со всех сторон; помню перекошенные лица, оскаленные рты, выпученные глаза; помню гвардейцев, застывших как статуи у подножия Престола (ни единый мускул на лицах, ни единый взгляд не выдал их отношения к происходящему); помню шершавые, грубо обтесанные лестничные ступени, по которым я взбирался на четвереньках; помню Друзей, которых впервые увидел так близко – сначала их ноги, потом животы, потом растерянные лица. Лучший Друг предпринял попытку сбросить меня вниз, но Яган встал между нами.
Замешательство готово было перейти в свалку, и еще неизвестно, кому это могло пойти на пользу. Надо отдать должное Лучшему Другу. Он опомнился первым. Сокрушительный удар, которым должен был завершиться бой, пришелся в пустоту, и он сразу ушел в глухую защиту, намереваясь измотать нас финтами и ложными выпадами.
– Кто ты, братец? – как ни в чем не бывало спросил он. – И что привело тебя сюда?
– Я человек из рода Тимофея. А пришел сюда, чтобы занять его место. – Едва эти слова были произнесены, как сотни глоток подхватили их и разнесли в разные концы площади.
– Ты хочешь сказать, что тебя прислал Тимофей? – В вопросе Лучшего Друга был какой-то подвох. Он явно знал нечто такое, чего не знали другие. И я решил не кривить душой.
– Нет. Я даже никогда не видел его. Но он был уверен, что я должен прийти. И его надежды сбылись.
Наши глаза встретились, и я невольно содрогнулся. В этом тщедушном теле жила могучая, но увечная душа, все помыслы и устремления которой были сконцентрированы только на себе самой. Мир существовал для него только в том смысле, что он сам существовал в этом мире. Он единственный был наделен свободой воли, лишь он один мог испытывать боль, голод, страх и радость. Все остальные люди вокруг были не чем иным, как иллюзией. Они мешали ему, суетились где-то под ногами, путали планы, отвлекали от вечных истин. Их можно было без труда извести, уничтожить, а можно было оставить в том виде, как они есть. Нетрудно представить, что ощутил этот чистой воды эгоцентрик, когда события внезапно перестали подчиняться его воле и неодушевленный манекен, марионетка, лишь по нелепой случайности схожая обликом с человеком, вдруг встала вровень с ним.
И тем не менее он сумел овладеть собой, здраво оценил обстановку, изменил тактику. Он не стал экзаменовать меня в знании Настоящего Языка – видимо, был уже наслышан о моих способностях. Не рискнул он также прибегнуть к гаданию на Письменах – любая осечка могла погубить его. Поэтому Лучший Друг решил сразу использовать свой главный шанс – Испытание.
Никто еще не сумел пройти его, и я не должен был стать исключением. Дьявольская проницательность подсказывала ему – нельзя решить задачу, условия которой неизвестны. Что же такое необыкновенное должен был совершить преемник Тимофея, дабы все сразу уверовали в его подлинность? Все! Сразу! И без колебаний!
– Итак, приступим! – сказал Лучший Друг голосом сухим и деловитым. – Смотрите, Друзья! Смотрите, Судьи! Смотрите, Знающие Письмена! Смотрите, народ! Испытание начинается!
С предельной осторожностью короб был подан наверх и после пышных, малопонятных для меня церемоний – вскрыт. Но еще раньше короба на Престоле появились палач и его ассистенты с полным набором допросных орудий. Гердан, занявший стратегически важную позицию в центре Престола, присматривал одновременно и за мной, и за Лучшим Другом – ждал, чья возьмет. Не хочу винить его в двурушничестве, такие уж тут бытовали нравы. Он и так сделал для меня более чем достаточно – и от наемных убийц спас, и доброе слово замолвил, когда все висело на волоске.
– Иди! Иди же! Подойди к реликвиям! – крикнул мне Яган.
Несколько дюжих приспешников палача тут же оттерли его в сторону.
Я приблизился к коробу. На его дне лежала засаленная телогрейка, давно утратившая свой первоначальный цвет. Нечто подобное я и ожидал. Обувка здесь долго не выдержит, штаны и исподнее давным-давно превратились в лохмотья, сохраниться могли только пальто или бушлат, редко надеваемые по причине мягкого климата Вершени.
– Испытание началось! – звенящим голосом напомнил мне Лучший Друг. – Действуй. Мы ждем.
Я взял телогрейку в руки и встряхнул ее. В нос ударил затхлый, тлетворный запах, столбом взметнулась пыль. Что делать дальше? Элементарная логика подсказывает, что я должен надеть телогрейку на себя. Но неужели никто раньше не додумался до этого? Вряд ли – руки сами тянутся в рукава. Тут и дурак догадается. В чем же загадка? Я еще раз внимательно осмотрел телогрейку. Два кармана, в левом – дыра. В подкладке нет ничего, кроме крошек. Никаких штампов, никаких подписей. Если что-то и было, то давным-давно стерлось. От вешалки и следа не осталось. Пять пуговиц, пять петель для них, нижняя пуговица висит на ниточке. Все.
– Не надейся, что Испытание может продолжаться до бесконечности, – сказал Лучший Друг. Скрытое торжество ощущалось в его голосе. – Время твое истекает.
Все во мне словно выгорело – и злой восторг, и жажда борьбы, и жертвенное вдохновение. Я ощущал себя маленьким, опустошенным, постаревшим на много-много лет. Ничего не хотелось мне, даже жить. Уж скорей бы наступил конец этого жуткого спектакля.
Действуя совершенно машинально, я натянул телогрейку. Полы ее едва прикрывали мой пуп, зато в плечах оставался приличный запас. Пятьдесят четвертый размер, второй рост, подумал я. И еще я подумал: неужели эта дурацкая мысль будет последней мыслью в моей жизни?
Тысячи глаз напряженно следили за мной. Толпа ждала. Ждали Друзья, ждал палач. Тишина установилась такая, что было слышно, как на досках помоста слабо трепыхается сбитый кем-то мотылек.
Каждую секунду ожидая сзади удар топора, я тяжело, со всхлипом, вздохнул и – опять же совершенно машинально – застегнул телогрейку на все пуговицы.
И удар не заставил себя ждать. Воздух содрогнулся от ликующего вопля. Ветвяк затрясся от топота людей, бросившихся к Престолу.
– Тимофей! – возопил Яган. – Тимофей с нами!
– Тимофей! – еще громче заорал Лучший Друг. – Тимофей вернулся!
Ну и реакция у этого лицемера, подумал я, одергивая полы телогрейки. Такой нигде не пропадет. Мысли по-прежнему едва ворочались в моей голове. Все тело покрывала испарина, коленки тряслись. Я спасся. Я победил. Но в душе не было ни радости, ни облегчения – одна пустота, как и прежде.
Господи, как все просто, как примитивно. Человек, никогда не носивший одежду, может при желании кое-как напялить ее на себя. Но уж пуговицы застегнуть – это выше его разумения. Такой акт для него сродни божественному откровению. Интересно, что бы здесь творилось, если мне пришлось бы еще тесемочки на кальсонах завязать?
– Тимофей! Тимофей! Тимофей! – ревело все вокруг.
С трудом, как будто все мои члены одеревенели, я повернулся к Друзьям. Пора было отдать кое-какие распоряжения, а главное – прекратить этот шабаш.
Помост был залит чем-то красным, густым, остро и неприятно пахнущим. Я не сразу догадался, что это свежая кровь. От человека, по жилам которого она еще совсем недавно разносила жизнь, не осталось уже почти ничего. И все, кто в этот момент находился на Престоле: Яган, палач, прислужники палача, Гердан, Друзья, судьи – все старательно рвали, топтали, растирали по доскам кровавые ошметки. Предпринимать какие-либо меры спасения было уже поздно.
– Ты оскорблял Тимофея! Ты хотел извести его! Все беды из-за тебя! Ты во всем виноват! – орали они, с собачьей преданностью оглядываясь на меня.
Вот так началось мое царствование на Вершени!
– Кровь, пролитая сегодня, будет последней невинной кровью, – сказал я, когда все посторонние, кроме Друзей, удалились.
С таким же успехом я мог проповедовать вегетарианство среди волков. Никто, похоже, не воспринял моих слов всерьез, только Яган огрызнулся:
– Это кто же невинный?! Лучший Друг? Ты разве забыл, что он с тобой хотел сделать?
– Вину его должен был определить суд, – попытался я разъяснить им эту элементарную истину. – В строгом соответствии с законами.
– Для тебя же старались, – буркнул кто-то. – А ты про закон… Люди законы придумывают.
– Ладно, отложим этот разговор… Я устал. Соберемся вечером.
– Никаких указов не будет? – разочарованно спросил Яган.
– Будут. Указ первый – пусть мне принесут поесть. Указ второй – немедленно освободите Головастика. Указ третий – разыщите Шатуна. Я хочу его видеть.
– Надо бы назначить Лучшего Друга, – посоветовал Яган. – Кто-то ведь должен бдеть, пока ты спишь.
– Надо, надо! – загалдели остальные. Чувствовалось, что любой из них не прочь стать Лучшим Другом.
– Хорошо. Какие будут предложения?
– Какие тут могут быть предложения! – обиделся Яган. – Я же для тебя столько всего сделал!
– А я, по-вашему, в кустах сидел? – возмутился Гердан. – Если бы не мои люди, вас обоих давно прирезали бы. Мне быть Лучшим Другом.
– Нет, мне! – подал голос очередной претендент. – Ведь я Близкий Друг. По закону в случае смерти Лучшего Друга я заменяю его.
– Утрись ты своими законами! Где ты был, когда мы заговор готовили?!
– Я-то был там, где надо. А вот ты все время пьяный валялся.
– Зато я Лучшего Друга первым ударил! Значит, мне вместо него быть!
– Ударил ты его за то, что он твою жену увел!
– Врешь, гад!
– А в морду за гада не хочешь?
– Ну дай, попробуй!
Еще минута – и началась бы общая потасовка. Припоминались старые обиды. Развернулись бурные дискуссии относительно умственных способностей и мужских достоинств соперников. Кое у кого в руках уже блеснули ножи.
– Прекратить спор! – В голову мне вдруг пришла гениальная мысль. – Пусть все решат Письмена!
– Верно! Правильно! Так тому и быть! – загалдели все. – Чтоб без обиды!
– Но этим мы займемся позже, после того, как я отдохну. А сейчас оставьте меня наедине с реликвиями.
Ватник я сразу засунул в короб – с глаз подальше. Зато Письменами занялся всерьез. Как я и предполагал, это была книга, основательно затертая и замусоленная. Обложка и добрая половина страниц отсутствовали. Зато на титульном листе имелась выцветшая надпись чернилами: «Дорогому Тимофею Петровичу в день рождения от сотрудников столовой № 1».
Сама книга называлась довольно витиевато: «Сборник рецептур и кулинарных изделий для предприятий общественного питания». Еще я узнал, что издана она Госторгиздатом в 1955 году. Из краткой вступительной статьи я почерпнул сведения о том, что в своей практической работе повара должны руководствоваться исключительно данным справочником. Те же блюда, рецептур которых в сборнике нет, можно вводить в практику работы столовых и ресторанов только после одобрения кулинарными советами трестов столовых и ресторанов и утверждения руководителями вышестоящих организаций, заведующими городскими и областными отделами торговли.
Поля великой книги были сплошь исписаны корявым неровным почерком. С трудом разобрав первые строчки, я едва не подпрыгнул от радости. Через пропасть лет землянин по имени Тимофей передавал мне весточку.
«Если ты читаешь эти слова, значит, ты свой человек. Дикари написанного от руки не понимают.
Не знаю, как ты попал сюда, но скорее всего ты мой земляк. Дырка, через которую я сюда провалился, находится в Ребровском районе. Точное место указать не могу, поскольку дело случилось ночью, я был слегка выпивши. Пару лет назад недалеко отсюда поймали курицу – зверя, в этих краях невиданного. Я как глянул, сразу определил, наша, ребровская. Впоследствии, правда, она занемогла, и пришлось сварить из нее суп, согласно имеющейся рецептуре. Правда, без лапши и соли.
Книгу эту береги, она единственная память о нашем родном доме. В трудные минуты я читаю ее и нахожу ответы на все вопросы. Дикари чтят эту книгу как нечто святое. Некоторых я учу по ней чтению.
До моего появления здесь были бардак и неразбериха. Можешь убедиться, какой я навел порядок. Хотя пришлось мне несладко. Особенно в первое время.
Чтобы тебе было проще управлять этим народом, запомни следующие правила.
Никогда ничего никому не давай. Твою доброту сочтут за слабость. Впрочем, в хорошем государстве и давать-то нечего. Поступи по-другому. Сначала отбери что-то. Древнюю привилегию, праздник, традицию. Потом верни. Прослывешь справедливым и добрым повелителем.
В одиночку управлять нельзя. Каждую щель не заткнешь. Передавай власть на местах особо доверенным людям. Этим можешь дать вдвое против обычного. Но не больше. Остальное они все равно украдут. Будь с ними строг, но справедлив. Они за тебя любую глотку перегрызут. Но к себе никого не приближай. Особенно людей способных. Если поднял кого-то, то вскоре и опусти. Но сделай это чужими руками. Чем выше птичка залетела, тем больше у нее врагов.
Наибольший вред государству доставляют умники, много о себе возомнившие. Это лишние рты, будь с ними беспощаден. Хотя бывают исключения. Одного-двух можно приблизить. Кто-то же должен рисовать гербы и придумывать для народа сказки.
У государства должен быть враг. Это один из залогов его существования. Враг может быть как внешний, так и внутренний. Внутренний даже еще лучше. Если нет врага – придумай. Наличие врага будет держать народ в повиновении и оправдает всякие чрезвычайные меры. На врага можно многое списать. К врагам могут быть причислены сверхъестественные силы и явления природы.
Ни один человек, в идеале, не должен оставаться без внимания государства. Отбившаяся овца становится добычей волка. Или просто бесполезной овцой, от которой ни шкуры, ни мяса. Чем больше люди работают, тем меньше остается у них времени для излишних размышлений. Ничего страшного, если работа эта будет бесполезной. Главное, чтобы она утомляла.
Государство не может существовать без законов. Поставь дело так, чтобы все законы свято соблюдались. Закон необязательно должен быть понятным, но он всегда должен быть строг. Неплохо, если законы допускают различные толкования. Ведь толковать их все равно будешь ты или назначенные тобой судьи. Постарайся, чтобы за один и тот же проступок человека можно было и наказать, и наградить. Казней не бойся. Бабы тут рожают, как кошки. Будь тверд. Но не уничтожай всех виновных подряд. Прощенный смертник может стать преданным помощником.
Людей, а следовательно, и государство губит корысть. Человек, обремененный скарбом, неохотно идет в военный поход и плохо работает. Домом для человека должно быть все государство, а не конкретная берлога. Поэтому постоянно тасуй людей, не давай им засиживаться на месте. Если мне не удастся до конца извести корыстолюбие и скаредность, заверши это дело. Для воина достаточно боевого бича, для кормильца – рабочего топора. Не поощряй торговлю, она развращает народ. Военная добыча и урожай – достояние государства. Каждый пусть получит столько, сколько ему надо, то есть чтобы только не умереть с голоду.
Еще в большей мере государству мешает семья. Человек всегда будет любить своих детей больше, чем начальников. Чадолюбие является причиной воровства, служебных злоупотреблений и даже измены. Понятно, что искоренить деторождение невозможно, да это и повредит интересам государства. Установи такой порядок, чтобы люди растили не своих, а чужих детей. А дабы у них не возникла привязанность к чужим детям, пусть все время этими детьми обмениваются.
Ходить без штанов неприлично. Сделай так, чтобы штаны стали предметом зависти. Пусть люди стремятся к обладанию ими. Отучи их жрать разную гадость, особенно жаб. Мало ли что им нравится!
Мозги у этих людишек еще не забиты всякой ерундой. Веди их в будущее прямым путем, не позволяй плутать. Не бойся трудностей. Любое дело доводи до конца. Пусть даже сейчас погибнет каждый второй, неминуемо наступит такое время, когда счастливы будут девяносто девять из ста. Так что пусть потерпят.
Помни о том…»
На этом месте записи обрывались. Поскольку рецепты вторых блюд и напитков отсутствовали, можно было предположить, что в книге недостает почти половины листов. Какие еще откровения Тимофея остались для меня тайной, можно было только догадываться. Самое печальное, что никаких указаний относительно местоположения пресловутой «дыры» я не обнаружил. Да и попал я сюда не из Ребровского района. Про такой я даже и не слышал. Надо обязательно выяснить судьбу второй половины книги. С минуту я внимательно рассматривал Дырявое Железо – до блеска истертую шайбу миллиметров двенадцать в диаметре. В этот мир она попала скорее всего в кармане Тимофея. Трудно было даже представить, сколько человеческих судеб определила она, скольких сделала счастливыми, а скольких погубила. Вот уж воистину реликвия так реликвия!
Размышления мои как-то сами собой перешли в дремоту. Это был мой последний спокойный сон на Вершени.
Не имея никакого представления о порядке ведения государственных советов, я все же не стал перекладывать эту обязанность на чужие плечи – такой знак внимания мог быть истолкован присутствующими превратно. Не составив себе хотя бы минимального представления о будущих соратниках, я никого не хотел раньше времени выделять.
– Где остальные Письмена? – спросил я, положив руку на книгу. – Тут нет и половины страниц.
Реакция на мои слова была странной: кто-то вздрогнул, как от удара, кто-то удивленно выпучил глаза, кто-то, наоборот, опустил их. В задних рядах послышался возмущенный шепот. Яган разинул было рот, но так и не решился ничего сказать.
– Может быть, я допустил какое-то кощунство? – снова спросил я. – Если так, то поправьте меня. Но ответ на свой вопрос я все же хотел бы получить. Кто тут самый смелый?
– Разве Письмена можно делить на части? – откашлявшись, осторожно сказал человек, в котором я узнал Лочу, вновь назначенного Главного Стражника Площади. То ли он был смелее других, то ли просто еще не поднаторел в дворцовом этикете. – К Письменам ничего нельзя прибавить, так же как и отнять. Если человека разъять на половины, он уже не будет человеком… Возможно, ты оговорился?
– Возможно. – Я уже хотел оставить эту явно шокирующую тему, но, вспомнив наставления Тимофея, решил проявить твердость. – Однако я хотел бы выслушать все, даже самые невероятные сведения о Письменах. Тот, кто захочет завоевать мое расположение, найдет, что сказать.
– Рассказывают, – не очень уверенно произнес Гердан, – что после того, как Тимофей покинул нас, между Друзьми произошел разлад. Вот тогда-то Вершень и разделилась на две враждующие силы. Отступники утверждают, что истинные Письмена у них, но это, конечно, ложь. Тимофей принес только одни Письмена, те, которые ты созерцаешь. Все остальные подделка и ересь. Когда мы победим Отступников, это будет окончательно доказано.
Так, подумал я. Скорее всего книгу разорвали в потасовке, и теперь ее вторая часть находится у Отступников, злейших наших врагов. И точно так же, как здесь, там ищут в поварском справочнике ответы на все загадки бесконечного мироздания. Научи дурака Богу молиться…
– Что известно об Отступниках? – спросил я. – Где их армия?
По этому вопросу докладывал Душевный Друг, нечто среднее между министром связи и шефом разведывательного ведомства. Доклад был составлен в таких уклончивых и обтекаемых выражениях, что толком из него ничего нельзя было узнать. То ли Отступники окончательно разгромлены, то ли они вот-вот ворвутся в Ставку. То ли наша армия умножается и крепнет, то ли от нее остались рожки да ножки.
Выступивший следом Закадычный Друг сообщил, что, пока я почивал, против меня составлен заговор, главные роли в котором играют Близкий Друг, Душевный Друг, Главный Страж Хором и еще несколько присутствующих здесь лиц. Заявление это, впрочем, довольно слабо аргументированное, было выслушано с большим вниманием, точно так же, как и скупая, лишенная патетики и эмоций информация Главного Стража Хором, обвинявшего в заговоре и попытке узурпации власти Закадычного Друга, Ближайшего Друга, его тестя и шестерых тысяцких, в настоящий момент выводящих свои войска из казарм. Окончательную ясность внес Лоча, Главный Страж Площади. По его словам, тысяцкие поспешили в казармы не для того, чтобы побудить служивых к мятежу, а единственно с целью испробовать сваренную накануне брагу. Однако, прежде чем это обстоятельство уточнилось, тысяцкие для верности были казнены. Впрочем, туда им и дорога, закончил он.
Так и не выяснив до конца, кто же конкретно хочет меня свергнуть (обвинения в злом умысле были выдвинуты против всех присутствующих, не исключая Ягана и Гердана), я распустил Совет, не назначив Лучшего Друга.
– Где же твоя охрана? – спросил Головастик, как будто мы с ним только вчера расстались.
– Откуда я знаю… А разве меня должны охранять?
– Когда мы скитались с тобой по Вершени и ночевали под первым попавшимся кустом, за твою жизнь никто не дал бы и драной рогожи. Зато сейчас, думаю, найдется немало людей, которые не пожалеют за это и тысячи железных ножей.
– Где ты был все это время?
– Сидел вместе с разбойниками и ворами.
– Может, ты голоден?
– Если угостишь, не откажусь.
