В 1962 году полковник Дэнис Линкер совершил ошибку, познакомив сына с Цунетомо Акинагой. Николас долго ломал себе голову, пытаясь понять, зачем он это сделал. Но узнать подлинную причину поступка своего отца ему так и не удалось, потому что в 1963 году полковник был убит.

Тогда, летом 1962 года, Цунетомо Акинага был сильным, крупным человеком, из него брызгала энергия, как сок из персика. Уже много лет он был оябуном клана Сикей. «Сикей» в переводе означает «строгое наказание», и Николас часто думал в те дни, как может у семьи быть такое предназначение. Объяснить это ему, казалось, не готов был никто, и меньше других — сам Цунетомо, обладавший чувством юмора профессионального комика. Старик — он был значительно старше, чем это казалось на первый взгляд, — способен был без конца сыпать шутками, от которых мальчишки просто заходились от смеха.

Мальчишки — это Оми и Хачи, его младший и средний сыновья, а также Николас. Тецуо, старший сын, который со временем должен был заменить отца на посту оябуна, в то время отсутствовал. По словам Цунетомо, он «оттачивал зубы», возглавляя ветвь клана Сикей в Кобе.

Трудно сказать, любили ли Оми и Хачи Николаса; по крайней мере, они вполне мирились с его обществом, благодаря его успехам в айкидо. Что же касается Цунетомо, он уважал Николаса — во-первых, как сына полковника Линнера, во-вторых, за несомненный ум, которым отличался молодой человек.

— Ты — полукровка, — как-то сказал Николасу Цунетомо за чаем и соевыми сладостями. — Так что не жди легкой жизни.

Они сидели на коленях на татами одни в комнатке, что выходила в маленький сад, в котором ничего не было, кроме азалий и камней. Азалии были обрезаны по форме камней, так что сад являл собой сложную комбинацию природы и рукотворного искусства.

Оябун любил проводить послеполуденные часы — когда уроки и занятия боевыми искусствами были позади — с одним из мальчиков. Он говорил, что это заменяет ему медитацию, способность к которой он утратил лет десять назад, когда отец его был убит в стычке кланов.

— Только не думай, молодой человек, что я тебя буду жалеть, — сказал Цунетомо, отправляя в рот кусок сладости. — Тебе это не нужно. Со своей ношей ты справишься сам. Трудности твоей жизни и происхождения научат тебя иметь дело с людьми и дадут необходимую для этого закалку.

Тут же оябун рассказал анекдот о крестьянине и странствующем монахе, заставив Николаса скорчиться от смеха.

— Смех полезен моим азалиям, — улыбнулся Цунетомо. — Они пьют его, как воду и солнечный свет. Когда мои азалии начинают увядать, я знаю — им не хватает смеха.

— Вы шутите именно поэтому?

— Отчасти, — кивнул Цунетомо. Он жестом предложил Николасу еще чаю. — Мой отец был великим озорником. Я еще не рассказывал тебе, как он наведался в гостиницу, где мы с женой проводили медовый месяц? Ну так слушай! Он подложил под наше окно рачку шутих. Ха-ха! Да, на такие штуки он был великий мастер. Для многих было трагедией, когда его убили. Понимаешь, мои шутки — это возможность сохранить живую частицу отца. В твоем смехе, в смехе других он вновь возвращается в этот дом, возвращается подложить шутиху под мое окно.

Этот разговор особенно запомнился Николасу, так как он состоялся в первую весну после гибели полковника. Несколько месяцев Цунетомо не приглашал его к себе, хотя тот постоянно встречал Оми и Хачи в доджо. Правда, тогда Николасу было не до размышлений, почему оябун от него отстранился, но были моменты, когда ему отчаянно недоставало этих послеполуденных встреч с Цунетомо. Только тогда он понял, как много они для него значили.

Конечно, мальчик любил и уважал отца. Но при все этом полковник оставался западным человеком, и это отдаляло его от сына, как бы ни старался отец проникнуться восточным образом мыслей. Цунетомо давал Николасу то, чего не мог дать полковник Линнер: подлинное восточное восприятие мира. Возможно, именно поэтому полковник и познакомил сына с оябуном.

Весной 1964 года Цунетомо неожиданно появился в доджо, где занимался Николас. Он провел полтора часа, наблюдая за тем, как испытывает Николаса сенсей. К этому времени Николас имел неплохую подготовку, к тому же в другом доджо он занимался еще и ниндзютцу. Эта тайная древняя борьба отличалась нестандартными, а порой и поразительными приемами, с которыми он отражал атаки сенсея айкидо.

Оябун спокойно ждал мальчика, а телохранители Цунетомо держались поодаль — чтобы не нарушить гармонию, с такой тщательностью созданную в классе сенсеем. Николас, обрадованный встречей с оябуном, был счастлив получить приглашение на чай с соевыми сладостями.

Позже, вспоминая слова Цунетомо, Николас понял, насколько глубоко он переживал смерть полковника. Быть может, это разбередило в его душе рану, ведь отец оябуна тоже был убит, правда, много лет тому назад, но рана все еще кровоточила. Оябуну и Николасу требовалось время для исцеления душевных ран, прежде чем они смогут возобновить свои встречи, поэтому Цунетомо и отдалился на время от мальчика. Кроме того, сыграли свою роль соображения этики — оябун не хотел, чтобы Николасу показалось, будто он старается каким-то образом занять место отца в сердце мальчика.

— Я — Цунетомо, — сказал он в тот день, глядя на набухшие бутоны нежных азалий. — А ты — сын полковника. Я — оябун, а твой отец был зодчим грез. Знаю, ты не поймешь этого сейчас, нужно время...

Чайная церемония у Цунетомо могла длиться довольно долго. Это было священное время — в эти часы все его люди и советники знали, что оябуна нельзя беспокоить. Таким образом Цунетомо отгораживался от житейских забот.

— Посмотри, — сказал он. — Этот сад окружен с четырех сторон. С трех сторон — фусума — раздвижные двери в дом; четвертая — ограда участка. Все растения в саду невысоки: никакой ветер не тронет кусты, зато солнце и тень заключены в него, словно кораблик в бутылку. Сидя здесь утром или в полдень, глядя на игру света и теней, начинаешь понимать природу жизни и времени — ведь в конце концов здесь ничего не меняется. И на исходе каждой ночи освеженный сад готов к новому витку жизни.

Николас, так долго живший лишь воспоминаниями об отце, почувствовал, как что-то открывается в его душе.

— Я вижу здесь отца.

— Да, в этом саду рано или поздно найдешь все, — сказал откровенно польщенный Цунетомо. Расправляясь со сладостями, он смотрел, как Николас потягивает крепкий зеленый чай. Некоторое время они сидели и молчали, оба думали о полковнике. Наконец Цунетомо сказал:

— Я расскажу тебе старинное предание. А когда закончу, хочу, чтобы ты сказал мне, что ты об этом думаешь, — он прокашлялся. — В дни, когда первый сёгун из рода Токугава еще не объединил Японию, жил один любвеобильный феодал. Впрочем, в остальном это был достойный человек, и все вассалы уважали его. Наложницы народили ему много сыновей, но законный сын был только один. Отец полюбил его еще тогда, когда тот сам вырвался из материнского чрева, хотя лежал там в неправильном положении. «Он должен был умереть, — сказали отцу пораженные доктора, — и ваша жена с ним. Но воля к жизни младенца оказалась сильнее».

На глазах у отца сын вырос и повзрослел. В боевых схватках отец охранял сына своими латами и своим сердцем. Но случались времена, когда он не мог брать сына с собой в дальние и небезопасные поездки; тогда он оставлял его на попечение молодого вассала, которому сёгун доверял как члену собственной семьи.

— В день, когда сыну исполнился двадцать один год, он заболел, и, несмотря на все мольбы и угрозы сёгуна, доктора ничем не могли помочь ему. В день похорон юноши, когда курились благовония, а все монахи из владений сёгуна собрались на месте погребения, молодой вассал, на попечение которого отец часто оставлял сына, подъехал к храму, спешился и совершил ритуальное самоубийство перед алтарем Будды.

В сад залетели три ржанки: две уселись на остриженный куст азалий, а третья — поодаль, на круглую верхушку самого высокого валуна.

Николас с минуту смотрел на птицу, потом сказал:

— Ваш рассказ говорит мне, что долг — не только семейное дело. Все зависит от времени и места, но прежде всего — от собственного выбора, — он поднял глаза на Цунетомо. — Я правильно понял смысл предания?

Старый оябун улыбнулся.

— Я не монах-ринсей, И не могу судить, верен ответ или нет. Мне больше хотелось знать, затронули ли мои слова твою душу.

Долгие годы Николасу вспоминалась эта легенда из феодальных времен. Конечно, основы кодекса чести были заложены в нем полковником-американцем и матерью-японкой. И все же именно Цунетомо развил эти чувства в то время, когда Николас взрослел.

Осенью 1971 года Николас был уже юношей. На протяжении восьми лет он приходил в дом Цунетомо раз в две недели. Но однажды в комнате для чайной церемонии он оказался не один. Там была девочка, почти ребенок, и Николас очень удивился, узнав, что она его ровесница.

До сих пор его опыт общения с девушками сводился к нескольким бурным увлечениям, которые он трагически переживал, так как не умел вызвать ответного чувства, поэтому решил впредь держаться от женщин подальше. Юноше не очень-то понравилось, что Цунетомо пригласил в гости эту девчонку.

— А, вот и ты, Николас. Я хочу познакомить тебя с дочерью моего старого друга. Ее зовут Коуи. — Оябун поднялся с татами. — Мне хотелось, чтобы ты приготовил ей чай. Извини, меня на час вызывают по делам. Постарайся развлечь ее в мое отсутствие.

Коуи не была красавицей, особенно если рассматривать черты ее лица в отдельности. У нее был маленький вялый рот, большие глаза не отличались выразительностью, скулы казались слишком жестко очерченными. Только ее кожа отличалась удивительной белизной, как у легендарных чесёси прошлого столетия, никогда не выходивших на солнце без зонтика.

Когда девушка опустилась на колени, прижав локти к бедрам, она выглядела немного болезненной и неуклюжей. Николасу даже показалось, что она страдает каким-то увечьем.

Юноша занялся чаем. Церемония приготовления по традиции проходила в строгом молчании, но за чаепитием он завел разговор о садике, стриженых азалиях, камнях, птицах и солнечном свете, словом, о том, о чем обычно говорят незнакомые люди в таких случаях.

— Должно быть, это тебе нелегко, — произнесла Коуи, не поддержав разговора о садике. Она старательно избегала взгляда Николаса.

— О чем это ты?

— О том, что нелегко оставаться с кем-то, кого не знаешь, да еще развлекать его.

— Ну...

— Особенно если учесть, что Цунетомо не из тех, кому отказывают.

— Верно, — улыбнулся Николас. — Но если бы он и не был оябуном клана Сикей, я бы все равно выполнил любую его просьбу. Это мне не в тягость.

Девушка все еще сидела на коленях, опустив глаза. Когда она говорила, губы ее почти не двигались, а волосы, собранные в тугой узел, светились на солнце, словно лампада. Ее застывшая невозмутимость походила на ту, что он видел у опытного сенсея, но была и разница, которую он не мог уловить.

— Я не хочу быть никому в тягость.

— С чего ты это взяла?

— А кто я такая? — Коуи поставила чашку на столик. — Я не умна и не красива. Мне трудно представить, чтобы кто-то искал моего общества.

— Но это же не так. Например, Цунетомо точно заботится о тебе.

Девушка вскинула голову; выражение лица у нее стало удивленным, словно у попавшей в свет фар лани.

— Ты действительно так думаешь?

— Ну разумеется. Он пригласил тебя на чайную церемонию. А этой чести удостаивается далеко не каждый.

— Тебя тоже пригласили, — сейчас Коуи походила на улитку, высунувшую голову из раковины после того, как опасность миновала.

— Цунетомо мне почти как отец, — Николас рассказал девушке о полковнике Линнере и о его смерти. Странно, но это ее, похоже, не тронуло, словно он рассказывал ей о пролетавшей над садом птице.

Коуи передернула плечами.

— Мне здесь, неуютно.

Цунетомо все не возвращался. Николас решил проводить девушку домой — она казалась слишком беззащитной, чтобы отпускать ее одну. Они миновали кольцо охранявших дом оябуна телохранителей. На улице Коуи ожидал лимузин с шофером и двумя угрюмыми молодцами из якудзы. Значит, девушка была дочерью другого оябуна. Как сказал Цунетомо, «старого друга». Ладно, пусть будет так.

Коуи каменным изваянием стояла на тротуаре, глядя в открытую дверцу лимузина, словно в раскрытую могилу.

— Не хочу туда.

— Пошли пешком. Я провожу тебя.

Минуту-другую она не двигалась с места и даже не подавала вида, что услышала его слова. Ему сразу понравилось то, что ей откровенно неприятен род занятий ее отца. Общаясь с Цунетомо, попадая под обаяние его ума, благородства и юмора, Николас как-то забывал о роде его деятельности. В конце концов, среди лучших друзей полковника были и оябуны якудзы. Но при всем этом внутренний голос настоятельно советовал Николасу быть осторожным. Правда, чаще всего он не обращал на этот голос внимания.

Дом Коуи походил на тот, в котором жил Цунетомо. Ее отец, Токино Каеда, массивный мрачный мужчина, был главным младшим оябуном клана Ямаути, в котором со времени смерти Катсуодо Кодзо не прекращались распри. Старшему сыну Катсуодо, Томоо, было чуть за тридцать, но он считался слишком неопытным для поста оябуна. Благодаря этому отец Коуи, как старший по возрасту из младших оябунов, стал главой клана — до той поры, пока Томоо сможет занять этот пост. Одной из его обязанностей было передавать молодому Кодзо все свои знания.

Мать Коуи оказалась красивой маленькой женщиной, почти такой же хрупкой, как ее дочь. Однако на лице ее уже появились ранние морщины, волосы поседели, а взгляд был обращен внутрь себя. Угощая гостя чаем, она болтала о цветах — мать Коуи занималась икебаной. Когда дочь представила ей Николаса, она не обрадовалась, но и не огорчилась, скорее слегка удивилась: стеснительная Коуи избегала общества юношей. Беседуя, мать не обращалась ни к гостю, ни к дочери, а говорила как бы сама с собой.

Токино Каеда был, видимо, поборником жесткой дисциплины. Он вернулся домой с одним из сыновей, бросил взгляд на дочь, передал свой кейс сыну и приказал отнести его в кабинет.

— Работай, пока не получится как надо, — сказал он юноше. — Еще раз ошибешься — будешь примерно наказан.

Произнося эти слова, он ни разу не посмотрел на сына, но не сводил глаз с Николаса и дочери. Жена поспешила на кухню приготовить ему обед.

— Кто это? — спросил отец Коуи.

Девушка уставилась на дно пустой чашки.

— Это хороший друг Акинаги-сан, — торопливо сказала она. — Мы встретились в его доме.

— Ты не из якудзы, — обратился Каеда к Николасу. — По виду, так ты даже не японец.

— Я полуяпонец, полуамериканец. Мой отец — полковник Линнер.

— Сдается мне, называя это имя, ты надеешься, что перед тобой откроются все двери. — Мужчина бросил взгляд на дочь. — Я не Акинага. Тебе нечего здесь делать.

Николас промолчал.

— Мне не все равно, с кем проводит время моя дочь.

— Папа, как ты можешь?..

— Я все понимаю, — попытался исправить положение Николас. — Большинство оябунов чувствуют себя так же. Это же их территория.

— Я — не большинство оябунов. И моя дочь — не обычная девушка.

— Я только хотел быть ей другом.

Каеда фыркнул и ушел на кухню.

— Прости, — прошептала дрожащая Коуи.

— За что?

— За его поведение. Он вырос на улице. Я его единственная дочь. И вся его жизнь проходит среди крови и смерти... — Она осеклась. — Я боюсь этого. Что, если его убьют? Среди Ямаути столько распрей — все так завидуют друг другу. Кто-нибудь воткнет катана ему под ребро. Ужасно!

Дыхание девушки участилось, речь ускорилась — Николас знал, что страх оказывает такое воздействие на людей. Страх может оживить даже стоящего одной ногой в могиле. От этой мысли Николас вздрогнул — уж не так ли он думал о Коуи?

Через несколько дней юноша встретился с девушкой еще раз и вскоре они стали неразлучны. Единственное, что он мог утверждать с уверенностью, это то, что вся она — абсолютная загадка. И еще — он влюбился в нее. Быть может, это была не идеальная любовь — свою роль сыграла таинственность. Но что такое юношеская любовь без таинственности, без ощущения угрозы?

Истиной было и то, что чем больше времени проводили они с Коуи, тем прекраснее она становилась. Эта девушка была подобна камелии, распускавшей покрытые росой лепестки навстречу солнцу. Николас больше не замечал ее черт по отдельности — он видел целое. И образ ее был прекрасен.

И все же оставалась какая-то темная тайна. Она пряталась в ее нахмуренных бровях, когда они проходили вдвоем по улицам сквозь метель золотых кленовых листьев, подгоняемых ветром. Тайна была с ними всегда, и она направляла Николаса на тропу, с которой тот, казалось бы, сошел давным-давно.

Коуи подняла лицо к затянутому тучами небу.

— Ты никогда не задумывался, почему жизнь такая? Почему в ней столько боли и страданий? Почему люди не могут жить в мире?

— Мне кажется, это в природе человека. Иначе не было бы нужды в религии. Людям нужна борьба. Без нее они бы зачахли и умерли.

Коуи очень часто погружалась в меланхолию. В этом она напоминала старую женщину, на закате жизни оглядывающуюся на пройденный путь. С любой другой девушкой Николасу было бы проще — он бы, не раздумывая, обнял ее. Но не Коуи. Она не любила прикосновений. Даже то, что они сидели рядом, было для нее необычным. То, что Коуи была недотрогой, Николаса не тревожило — всему свое время.

— Когда я пытаюсь заглянуть в будущее, я не вижу ничего, — вдруг проговорила девушка.

— Ты хочешь сказать, что у тебя нет профессии? Ну и что, ты выйдешь замуж, у тебя будет семья, дети...

Она вздрогнула и бросила мрачный взгляд на пожухлые листья, гонимые ветром по мостовой.

— Я не думаю, чтобы когда-то... — девушка мотнула головой. — Я даже не люблю общество мужчин. Кроме тебя. С тобой мне спокойно, Николас. Я... — она умолкла, словно не в силах продолжать. Николас чувствовал ее дыхание, биение ее пульса.

— Обними меня.

— Коуи...

— Прошу тебя.

Он повиновался. Коуи закрыла глаза. Грудь ее часто вздымалась под плащом. На глаза навернулись слезы.

— Что с тобой, Коуи?

Она открыла глаза и посмотрела на него в упор.

— О, Николас, мне так хорошо с тобой!

Николас потом с трудом вспомнил момент, когда их губы встретились в первый раз. Ночь была безлунной; безоблачное небо усыпано звездами. Где-то вдалеке, в полях, заухала сова. Здесь, в токийском пригороде, вдалеке от дома, они чувствовали себя свободными, словно путешественники, впервые ступившие на новый материк.

Тело Коуи трепетало в его объятиях, в горле родился сдавленный стон. И тут она перестала сдерживать себя — дыхание ее было частым и глубоким, как после марафонского забега.

— Любимая!

— Да, милый. Поцелуй меня еще.

Хотя с окончания войны прошло немало лет и город отстроился заново, в Токио до сих пор можно было найти пустыри, разрушенные при бомбежках, или полусгоревшие дома. Девушку влекли к себе эти шрамы, нанесенные ее родному городу войной. Обыкновенно она приводила Николаса в такие места ближе к вечеру. Здесь она чувствовала себя свободнее; позволяла приоткрыть створки раковины, в которой пряталась ее душа. Возможно, приводя Николаса сюда, она неосознанно напоминала ему о ранах, нанесенных ей жизнью.

Он чувствовал, что в прошлом ей кто-то нанес тяжелую душевную травму. Нет, это была не просто отвергнутая или обманутая любовь. Николас не сомневался в том, что травма была сексуального характера. Ему часто казалось, что Коуи стремится к близости с ним, но все ее существо противится этому желанию. Она рвалась на части, это были два человека в одном теле, пытавшиеся восстановить подобие равновесия после какого-то потрясения.

— Ты мой спаситель, — прошептала она ему однажды ночью. Они лежали обнявшись, завернутые в брошенное на траву одеяло. С неба на них смотрели звезды, невдалеке печально ухала сова. Их губы встретились снова.

— Спаси меня!

— Но от чего, любимая?

Девушка молчала.

Самое страшное, что Николас подозревал, в чем дело, Он не хотел знать этого и вместе с тем отчаянно стремился понять причину ее раздвоенности, ибо для него не было ничего важнее, чем успокоить ее боль, облегчить страдания. Он был молод, и его вера в то, что он может это сделать, была неколебимой.

— Спаси меня!

«Спаси» звучало как «возьми меня». Он знал это, и она знала, что он это знает. Она сама хотела этого. Значит, все будет хорошо...

Он осторожно расстегнул ее блузку. Она прогнулась, и он расстегнул крючки на лифчике. Голова его опустилась, и он прижался губами к соску. Она вздохнула и пригладила его густые волосы. Он слышал биение ее сердца, и это разжигало в нем огонь. Больше всего на свете он жаждал быть в ней и тем самым и согреть, и защитить ее. Он хотел положить конец ее страданиям.

Николас целовал ее молочно-белые груди, расстегнул юбку и стащил ее вместе с трусиками. Но в тот момент, когда он хотел опуститься на нее, Коуи с криком откатилась в сторону и замерла, сжавшись в комок.

— Боже мой, Боже мой, — всхлипывала она.

— Ну, что ты, успокойся, все хорошо, — прошептал Николас.

— Нет, нет! — ее голова бессильно качалась из стороны в сторону. — Все пропало, все, о чем я мечтала неделями. — Ее плечи содрогались. — Я не могу объяснить, не могу!

— Все в порядке, — повторил он, осторожно поворачивая ее к себе лицом. — Не волнуйся. Все будет хорошо.

— Нет. — Ее пальцы отыскали его плоть и сомкнулись вокруг нее. — Не все в порядке. — Она начала осторожно двигать рукой.

— Коуи, не надо...

— Нет, нет, я хочу. — Ее рука двигалась все настойчивей. — О, Николас, я хочу того же, что и ты, поверь мне. Но я не могу... — Она вздохнула, когда его семя взорвалось на ее пальцах и ладони. — Хочу, — вздохнула она, прижавшись головой к его груди. — И не могу...

Собрав все свое мужество, чтобы сказать то, что он должен был сказать, Николас крепко обнял Коуи.

— Я знаю, сама ты не скажешь мне. Хочешь, я скажу это за тебя?

— Нет, — она прикрыла ему рот ладонью. — Пожалуйста, не надо.

Он отвел ее пальцы.

— Ты знаешь, так будет лучше, Коуи. Если я не скажу этого, ты не исцелишься, и между нами возникнет пропасть, и мы никогда не преодолеем ее. Перестанем доверять, возненавидим друг друга, а я не хочу, чтобы это произошло.

Он помолчал минуту, слыша только ветер да дикое биение их сердец. И он понял, что она согласилась, но неохотно.

— Тебя изнасиловали, да? — Николас почувствовал, как по телу ее пробежала судорога. — Когда это случилось?

— Три года пять месяцев шесть дней назад, — девушка глядела в ночное небо, голос ее был сух, как у профессора экономики. Завеса ее тайны наконец приоткрылась.

— Твои родители знают, верно?

— Да.

Это объясняло безразличие матери и почти параноидальную осторожность отца в том, что касалось отношений дочери с Николасом: мать до сих пор не отошла, а гнев отца — не остыл.

— Кто это сделал?

Она откатилась в сторону, но он притянул ее к себе снова и заставил посмотреть ему в глаза.

— Пойми, ты должна все рассказать мне. Этот яд должен выйти наружу. Пойми, он же убивает тебя! Ты счастлива, только когда мы вместе, и то не всегда. — Николас вспомнил искалеченные, изнасилованные войной кварталы Токио, от которых она не скрывала собственное увечье. — Мы знаем, где рана и что гной вытекает из нее, но если мы не залечим эту рану, болезнь будет прогрессировать, пока не убьет тебя или пока ты не утратишь волю к жизни. Я не верю, чтобы ты хотела этого.

Некоторое время девушка молча смотрела ему в глаза, хотела что-то сказать, но, видимо, не решалась. Но он все же видел, что последний барьер рушится.

— Кто изнасиловал тебя? — продолжал настаивать Николас.

— Пожалуйста, не заставляй меня говорить!

— Это же для тебя! Ты знаешь это так же хорошо, как и я.

— Это был... друг, Ясуо Хидеюке. Мой... мальчик из школы... на класс старше, — Коуи уронила голову и зарыдала так горько, что Николасу оставалось только обнять ее, легонько покачивая.

Чуть позже, выплакавшись, она продолжала дрожащим от давнего ужаса голосом:

— Он был... старше меня. Я искала у него... защиту, понимаешь? Я верила ему. Я и представить не могла, что он способен на такое, но все случилось так быстро... Я спала, я даже не поняла сначала, что происходит. От него пахло спиртным, и он навалился на меня... Это было как палка или копье, я... я не знала, что делать. А потом я как отключилась. Это не могло быть со мной, это была не я... Я молчала. Я помню, как он хватал меня руками между ног, — ее пальцы впились в Николаса, словно она боялась, что воспоминания захлестнут ее. — Было очень больно, я кричала, а его это как будто возбуждало; он стиснул меня и вжимался в меня — вверх, вниз... В этом было что-то агрессивное, словно им двигала не страсть, а ярость. Понимаешь, страсть я могла бы понять. Но ярость? Как мое доверие могло разбудить в нем ярость? Я пыталась освободиться, и он меня ударил. И это ему как будто тоже нравилось — бить меня, пока он... был во мне, и... Боже! Нет, не могу больше!

На следующий день Николас присутствовал на уроках, но ничего не видел и не слышал вокруг себя. Он не мог понять, что говорил ему сенсей, и, когда какой-то ученик, занимавшийся айкидо всего второй год, швырнул его на татами, он вдруг осознал, что больше так нельзя. Надо было что-то предпринимать.

К концу занятий он уже знал, что хочет увидеть человека, сломавшего жизнь девушке, так и не дав ей расцвести.

Николас нашел Ясуо Хидеюке, кончившего школу лишь затем, чтобы стать рыбаком. Он унаследовал отцовскую лодку и содержал ее как образцовый мичман. Как и говорила Коуи, это был здоровый парень с мускулатурой тяжелоатлета. Угрюмый, неразговорчивый тип, занимающийся делом не из-за любви к нему, но из-за нужды.

Он сразу же проникся антипатией к Николасу и ясно дал ему это понять.

— Трогал я Коуи или нет, не твое дело, — заявил он, загородив Николасу дорогу. — И не лезь на палубу, эта лодка — моя собственность.

— Прошлое не должно умереть, — сказал Николас. — Прошлое Коуи — не твоя собственность.

— Я занят, — отрубил Хидеюке. — Пошел вон.

Николас поставил ногу на борт.

— Сначала я должен получить ответы на некоторые вопросы.

— От меня ты получишь только один ответ, — Хидеюке схватил рыбацкий багор и взмахнул им, целясь прямо в лицо Николасу.

Реакция Линнера была чисто рефлекторной. Вместо того чтобы уклониться от нападения, он сам бросился в атаку. Пригнулся — багор просвистел над его головой, — и врезал Хидеюке в живот классическим атеми.

Здоровяк охнул, но тут же с силой опустил древко багра на шею Николаса. Голову пронзила боль, и Линнер рухнул в просвет между бортом лодки и причалом, но сумел уцепиться обеими руками за фальшборт. Лодка качалась на привязи, угрожающе придвигаясь к бревнам причала.

— Такой ответ тебе нравится? — взревел Хидеюке, нацелившись острием багра в левую кисть Николаса. Тот успел отдернуть руку, и багор вонзился в деревянный борт.

Это дало Николасу передышку, достаточную для того, чтобы подтянуться и прыгнуть в лодку. Хидеюке колебался, ударить ли Николаса или сначала выдернуть багор. Он выбрал последнее. Отчаянным усилием он вырвал его из доски, но в этот момент Николас ударил его ногой по коленке. Здоровяк упал, увлекая за собой своего противника.

Они свалились на палубу и перекатились за борт. Николас ухватился за скользкий от тины трос; Хидеюке, не выпуская своего оружия, схватил свободной рукой левую ногу Николаса и поднял багор для нового удара. Тогда Николас сделал единственное, что ему оставалось, — изо всех сил ударил Ясуо правой ногой по макушке. Не успев размахнуться, Хидеюке отпустил руку, полетел вниз и рухнул прямо в темную воду. И тут же лодку ударило о причал в том месте, где только что была голова Ясуо.

Полиция три часа допрашивала Николаса, но в конце концов он был освобожден. Свидетели не поняли, почему началась драка, но все как один отмечали отвагу, с которой Николас бросился в воду, пытаясь спасти Хидеюке. Кроме того, он как-никак был сыном полковника Линнера.

— Я должен тебе сказать кое-что, — сказал он Коуи, когда они на закате этого дня встретились на одном из городских пустырей. — Сегодня я виделся с Ясуо Хидеюке.

Девушка не двигалась и, казалось, даже не дышала. Краски сбежали с ее лица, а глаза стали как у загнанного зверя.

— Ты говорил с ним?

— Он отказался отвечать.

Похоже, сковывавшее ее напряжение чуть ослабло, и на минуту Николасу показалось, что она с облегчением вздохнула. Он обнял ее.

— Коуи, он умер.

— Кто умер? — глаза девушки наполнились тревогой.

— Хидеюке.

— Что? Как?

Николас долго смотрел на нее.

— Мы подрались.

— Он дрался с тобой? Ты... Боже, я видела, ты прекрасно умеешь драться. — Она тихо застонала. — Зачем ты был там?

— Ты знаешь, зачем.

И тут она закричала на него.

— Ты отомстить хотел, да?

— Нет, я... — Николас не знал, что ответить на этот вопрос. Пошел ли он на встречу с Хидеюке ради ссоры? Зачем? Чтобы выслушать его признание и потребовать удовлетворения? Или наказать того за совершенное злодеяние? Нет, не может быть. Он не способен на такое... Тут он вспомнил беседу с Цунетомо, когда старый оябун рассказал ему легенду о верном вассале, совершившем сеппуку из-за смерти сына его господина. «Долг — не только семейное дело, — сказал он тогда Цунетомо. — Все зависит от времени и места, но прежде всего — от собственного выбора». — Не знаю, — сказал Николас.

— Ты не знаешь! — повторила за ним Коуи. — Кто тебя просил мстить? Лицо ее исказилось от гнева — он ни разу не видел ее такой. — Ясуо ни в чем не виноват. Раз-другой мы держались за руки, больше ничего.

Николас был потрясен до глубины души.

— Но ты же сама сказала...

Коуи зажала уши руками.

— Я знаю, что говорила тебе, но что я еще могла сказать? Ты сам заставил меня говорить об этом. Возможно, ты был прав, часть меня тоже хочет этого. Но я не могла сказать тебе правду!

— Какую правду? — Николас с силой встряхнул девушку. Во рту у него стояла горечь, ноги подкашивались. Он снова представил себе, как Хидеюке падает в щель между лодкой и причалом. — Какую правду?

Увидев, как потрясен Николас, Коуи крикнула:

— Это был мой отец! Меня изнасиловал мой отец!

Словно пелена спала с его глаз. Все мелочи, которые он истолковывал неверно, получили объяснение: Коуи, глядящая в отцовскую машину как в могилу, безразличие матери, ревность отца, странное возбуждение девушки, когда она говорила о том, как иногда представляет себе, что отца ее ждет страшная смерть... «Я спала, я не поняла, что происходит...» Она была изнасилована у себя дома!

Коуи ничком упала к его ногам, закрыв лицо руками. Николас даже не пошевелился, чтобы поднять ее. Эта девушка уже не могла исправить прошлое и настоящее.

— О, Будда, спаси меня!

Но Николас, смотревший на нее с жалостью и гневом, знал: им обоим не будет спасения. Его сердце разбито, но какое это теперь имеет значение! Он совершил ошибку гораздо раньше, чем встретил Коуи: спутался с якудзой и оказался запачканным в крови.