Глава 1. СЫНОВЬЯ
В 1916 году вместе с женой Еленой Ивановной и маленьким сынишкой Женей я бежал из ссылки. Много лишений и опасностей довелось испытать нам, прежде чем мы добрались из Сибири до Петрограда.
Затяжная ненастная осень сменилась холодной зимой.
С большим трудом удалось мне устроиться слесарем-механиком на завод «Русский Рено». Работали по двенадцать часов в сутки. Придешь с работы усталый, голодный, а дома нечего есть. Жена ночами стояла в очередях за осьмушкой хлеба на человека. И это в мороз, вьюгу. Трудно было моей Геле: дома не на кого оставить малыша Женьку — полтора года было ему тогда, к тому же мы ждали второго ребенка.
Наш второй сын, Валентин, появился на свет в канун великих событий. В феврале семнадцатого года рухнул царизм, а в октябре свершилась Великая социалистическая революция.
Первые годы жизни наших мальчуганов совпали с годами гражданской войны. Мы с женой вели в ту пору походный образ жизни, и нашим сыновьям приходилось терпеть наравне с нами все ее тяготы и лишения.
Далеко не каждый день были они сыты, а уж о домашнем уюте они, конечно, не имели никакого представления. Случалось и так, что мы были вынуждены оставлять их у чужих людей без родительского присмотра.
Женя был сдержанным, внутренне собранным мальчуганом. Он рано научился читать, пристрастился к книгам и мечтал лишь о том, как бы поскорее поступить в школу.
Совсем другим был Валентин: маленький человек с буйной, безудержной натурой и неугомонной душой. Видя, что старший брат хорошо и упорно учится, он из самолюбия не хотел отставать от Жени, хотя учение и давалось ему с большим трудом.
В августе 1923 года, когда мы жили в Железноводске, Жене исполнилось восемь лет. Почти ежедневно он напоминал то мне, то матери, чтобы мы не забыли записать его в школу. Беспокоился он напрасно. Когда пришло время, он был принят в школу.
Узнав об этом, Валя тотчас же бросился к матери.
— А меня записали?
— Тебе еще рано, — объяснил я. — Пойдешь в школу через год.
— Нет, нет, совсем не рано! Не буду я ждать целый год!
Никакие уговоры на него не действовали.
— Буду учиться! Все равно буду! — упрямо твердил он. — Пусть тогда и Женька подождет до будущей осени.
Пришлось мне идти в школу и упрашивать, чтобы Валентина зачислили в первый класс вместе с братом. Не знаю, как решился бы этот вопрос, если бы перед самым началом занятий с Валей не стряслась беда.
Любил он лазить по деревьям. Ловкий и цепкий, как кошка, заберется, бывало, на такую высоту, что у нас с матерью дух захватывало. Одергивать, останавливать его было бесполезно. Сегодня отругаешь, а завтра он снова где-нибудь на самой макушке дерева. Особенно полюбился ему огромный тополь, раскинувший ветки над крышей нашего дома. Откуда-то сверху то и дело слышался его звонкий голос:
— Матросы! Живо на мачту!.. Ставь паруса!
Видимо, в те минуты он чувствовал себя «морским волком», стоявшим у кормила сказочного парусника.
И вот однажды наш «морской волк» сорвался с тополя и, угодив на узловатые корни, торчавшие из земли, сломал ногу у бедра. Пришлось его отвезти в больницу. Для такого непоседливого мальчика, как Валя, оказаться прикованным на долгое время к постели было тяжким испытанием.
Вот тут-то особенно проявилась дружба братьев. С разрешения врача Женя каждый день после школы приходил в больницу и проводил там все свободное время до вечера. Теперь у него были две главные заботы: школа и Валя. Вернувшись с занятий и наскоро пообедав, он брал с собой книжки, бумагу (краски и карандаши имелись в избытке у Вали в тумбочке возле койки) и отправлялся «на дежурство» — читал брату вслух, рисовал. Вместе они вырезали из бумаги солдатиков, клеили крепостные форты и башни.
Но, о чем бы ни говорили, чем бы ни занимались братья в больнице, Валя прежде всего интересовался школьными делами Жени. Он уже понял, что ходить этой осенью в школу ему не придется, что брат «обскакал» его на целый год.
А время шло.
Недолго задерживалась зима на кубанской земле. Наступила ранняя, дружная весна. Неоглядные степные просторы одевались в яркие цветные наряды.
Нога у Вали срослась хорошо, и он к весне был уже дома.
Мне приходилось много разъезжать по делам службы. В мое отсутствие Женя и Валя были главными помощниками матери: ходили в лавку за продуктами, пилили и кололи дрова, носили воду. И надо сказать, всеми этими хозяйственными делами они занимались с большой охотой.
В доме у нас всегда поддерживался образцовый порядок. Каждая вещь, каждая книга имели свое место, все было вымыто, вычищено, нигде ни пылинки. Это приучило мальчиков к аккуратности, к строгому соблюдению уклада жизни, сложившегося в нашей семье.
По вечерам Геля посещала совпартшколу. То, что мать учится, что она, как и они, школьники, готовит дома уроки, производило на сыновей, особенно на Валю, большое впечатление. Когда она занималась, ребята старались не шуметь, чтобы не мешать ей.
Помню, однажды, вернувшись из школы, Женя застал мать за учебниками и, усевшись рядом с ней, принялся делать свои уроки.
Валя занял место у свободного края стола и долго молча наблюдал за матерью и братом, затем сказал:
— Нам с Женькой надо учиться, потому что мы еще дети. А вот ты, мама, уже взрослая, а тоже учишься… Зачем это тебе… книги, тетради?
Геля оторвалась от книги, взглянула на него с улыбкой:
— Учиться, сынок, никогда не поздно. Человек всю жизнь стремится знать как можно больше, хочет быть образованным.
— Но ведь ты уже училась, когда была маленькой!
Геля грустно вздохнула.
— Училась, но очень мало. Нужда заставила меня оставить школу. Надо было на хлеб зарабатывать. А учиться хотелось. Я мечтала о школе. И вот только теперь я могу наверстать упущенное.
— И тебе не тяжело? Целый день работаешь и еще учишься.
— Конечно, нелегко, — ответила Геля. — Но учение приносит мне радость, а радость придает человеку много сил, и то, что делаешь с большой охотой, не утомляет.
Женя отложил в сторону ручку, прикрыл промокашкой тетрадный листок и попросил:
— Мама, расскажи о своем детстве.
— Я уже рассказывала.
— Ну еще, пожалуйста!
Для них, наших сыновей, казалось, не было большего удовольствия, чем слушать рассказы о Гелином и моем детстве, столь непохожем на их жизнь, о революционных боях в Питере, о героическом походе Таманской армии, о славных красных полководцах, таких, как Чапаев, Котовский, Ковтюх и Жлоба. Слушая эти рассказы, они забывали обо всех своих мальчишеских делах…
В марте 1925 года у нас родился третий сын — Геня.
Помню солнечный, по-летнему теплый день. Снег уже сошел почти полностью.
Под окном в кустах сирени оглушительно щебечут птицы.
Мы, трое мужчин — я, Женя и Валя, — собираемся ехать за Гелей и новым членом нашей семьи — маленьким Геней.
Встав чуть свет, ребята принялись за генеральную уборку в квартире. Не осталось ни одного уголка, куда бы они не заглянули с веником и тряпкой. Начищенные щеткой полы выглядели полированными. В тщательно вымытые стекла окон глядело веселое весеннее солнце.
Окинув взглядом убранные комнаты, Женя вдруг сказал:
— Нужны цветы. Без цветов никак нельзя.
Я дал мальчикам рубль, и они помчались на окраину города, к садовнику, который выращивал цветы в оранжерее. Через час на столе красовались розовые примулы в аккуратных глазурованных горшочках…
Сколько радости и веселья было в нашем доме в тот вечер, когда вся семья снова оказалась в полном сборе! У стола стояла колыбелька, задернутая легким кисейным пологом. Там спал малыш — смешной, крохотный человечек.
Новый член семьи стал предметом общих трогательных забот.
Женя и Валя сразу полюбили младшего братишку, и через всю их жизнь прошла эта нежная, искренняя Любовь старшего к младшему.
Рос он здоровым, крепким мальчуганом. В раннем детстве — круглолицый, румянощекий, с белокурыми бьющимися волосами — он очень походил на девочку, и Геля, давно мечтавшая иметь дочку, нередко обряжала его в пестрые платьица и завязывала ему в волосы голубой бант… Позже Геня всегда сердился, когда кто-нибудь в доме напоминал ему об этом переодевании. Видимо, в нем говорил голос уязвленного мужского самолюбия.
Как-то в конце учебного года Женя вернулся из школы гордый, сияющий, с красным галстуком на тонкой шее.
— Меня приняли в пионеры! — радостно объявил он с порога.
Мы с женой от души поздравили его. Этот торжественный день мы отметили праздничным обедом с пирогом.
Валя, конечно, сгорал от зависти к брату, но в то же время безмерно гордился им.
— Я тоже буду скоро пионером! — заявил он за обедом.
— С отметками у тебя не все ладно! — напомнила Геля. — И с дисциплиной тоже. Надо еще заслужить право называться пионером.
Валя вспыхнул.
— Вы думаете, я хуже Женьки, да?
— А как ты сам думаешь об этом? — спросила Геля.
Вопрос матери застал Валю врасплох. Он растерялся, не знал, что ответить, но тут ему на выручку пришел Женя, который сказал:
— И ничуть Валька не хуже меня. Немного подтянется с отметками, и его примут в пионерский отряд. Я уже говорил о нем с вожатым.
— А вожатый что? — вырвалось нетерпеливо у Вали.
— Летом вместе поедем в пионерский лагерь…
И вот наконец наступил тот долгожданный летний день, когда Женя и Валя собрались в лагерь. Колонна школьников и пионеров выступила из города с восходом солнца. Ребята шли налегке. Им предстоял дальний путь в один из живописных высокогорных уголков Кавказского заповедника, где был разбит лагерь. Шумная, звонкоголосая колонна ребят все дальше уходила от города. За ней тянулись три подводы, доверху нагруженные вещами: рюкзаками, постелями, продуктами, палатками.
Места в Кавказском заповеднике были действительно сказочно прекрасны. Вокруг лагеря стоял густой, напоенный смолистым духом пихтовый лес. На склонах гор высились вековые кедры, могучие дубы, а вдоль стремительной речки теснились тенистые карагачи. Солнечные лужайки пестрели цветами. Неугомонно день и ночь шумела река. Вода в ней была ледяная, но ребята не могли побороть в себе соблазна окунуться в ее прозрачные, быстрые струи. И тогда молчаливые чащи леса оглашались визгом и смехом купальщиков.
Не раз пионеры и школьники совершали походы по высокогорным маршрутам, побывали на альпийских лугах, покрытых высокими травами и яркими коврами цветов.
Домой Женя и Валя вернулись загорелые, возмужавшие. Полтора месяца жизни в палатках, среди гор, закалили их, научили все делать своими руками: и палатку поставить, и костер разжечь, и кашу сварить, и выстирать себе одежду.
А сколько новых впечатлений накопилось у ребят! Наперебой, без умолку рассказывали они нам о своих друзьях, о забавных приключениях, о памятных происшествиях. И только об одном случае умолчали, не зная, очевидно, что вожатый Георгий Иванович уже успел сообщить об этом случае мне и Геле.
— Ну а как прошел ваш поход к Волчьим скалам? — спросил я в конце ужина, когда, казалось, было уже переговорено обо всем и ребята поклевывали носами.
Переглянувшись, они опустили головы, решив, очевидно, отмолчаться.
— Нет, уж вы извольте выложить все! — сказала Геля. — Признавайтесь, что натворили.
И ребятам пришлось рассказать о том, что они хотели утаить от нас.
А случилось следующее.
Женино звено получило задание обследовать берега реки на три километра вниз по течению, считая от лагеря. Шестеро ребят переправились по камням через реку и пошли левым берегом. Шестеро двинулись по правому. Валентин шел с Женей. На левом берегу громоздились огромные камни, и перебираться через них было очень трудно. А между камнями то и дело попадались густые заросли ежевики, переплетенные лианами, свисавшими со скал. Поэтому Женя, Валя и их товарищи, шедшие по правому берегу, намного обогнали ту шестерку, которая двигалась по левому.
— Подождем их немного, — предложил Женя.
Ребята разлеглись на камнях у самой воды. Полуденное солнце припекало вовсю. Камни были теплые, зато вода казалась ледяной.
— Эх, окунуться бы! — сказал Витя, веснушчатый, шустрый мальчишка, один из лучших лагерных друзей Жени.
Звеньевой и сам был не прочь побарахтаться в воде, но, помня строгий наказ вожатого, ответил:
— Георгий Иванович запретил купаться в незнакомых местах. — В его голосе, однако, на этот раз не было необходимой твердости.
— Да ведь здесь совсем мелко, — заметил Витя. — Самое большее — по пояс.
Валя, лежавший на плоском камне, приподнялся, смахнул рукой пот со лба.
— Фу, ну и жарища! Витька прав, надо малость освежиться.
Женя сдался, и ребята начали плескаться в воде у самого берега. Витя сделал несколько шагов в сторону и вдруг погрузился в воду по грудь. Его нога соскользнула с подводного камня, поросшего склизким мхом. Он упал, и сильное течение тотчас же подхватило его, потащило к середине реки. Над водой прозвучал отчаянный вопль:
— Спасите! Тону!
Оглянувшись в сторону Вити, ребята увидели, как он скрылся под водой.
Не раздумывая ни секунды, Женя с разбегу бросился в реку, мгновенно настиг Витю и крепко схватил его за руку, едва удерживаясь на подводном камне. А утопающий цеплялся за Женю, тянул его за собой вглубь. Женя чувствовал, как возрастает напор воды, бьющий в спину. Плавал он еще неважно, но 6 те мгновения даже не подумал об опасности, угрожавшей ему самому, и продолжал сжимать руку друга. Силы мальчика таяли. Еще немного — и течение собьет его с ног… Но вот кто-то крепко обнял его за плечи. Это был Валя, бросившийся с двумя другими мальчиками на выручку брату и Вите. Вчетвером, растянувшись цепочкой и держа друг друга за руки, ребята справились с силой потока, вытащили Витю на берег. Обессиленный, бледный, полузахлебнувшийся, он дрожал как в лихорадке, чихал и кашлял и минут десять отлеживался на камнях, пока не пришел в себя…
Мне очень понравилось, что ни Женя, ни Валя не выпячивали своих заслуг в спасении товарища. Так, и только так, должны поступать люди, выручая друг друга из беды, а потом, когда опасность уже позади, не хвастать своим геройством…
Прихожу однажды вечером с работы домой, меня встречает обеспокоенная Геля.
— Ну что мне делать с этим мальчишкой? Уже ночь скоро, такая темень, а его все нет… И к обеду не являлся, Где его только носит?
Не спрашиваю, о ком идет речь. И без того ясно — о Валентине! Уже не первый раз исчезал он из дому на целый день. Заявится поздно вечером усталый, голодный, заглядывает матери в глаза смущенно, заискивающе. Сознает все-таки свою вину!
Я был уверен, что и на этот раз все закончится так же, ждал, что вот-вот распахнется дверь и перед нами предстанет Валентин.
Поужинали, пора было ложиться спать, а Валя не появлялся. Беспокойство все больше охватывало меня. Геля обошла всех соседей. Женя, встревоженный не меньше нас, побывал у школьных друзей брата, живших поблизости. Никто ничего не знал о Валентине.
В одиннадцатом часу вечера я отправился в милицию. Там тоже ничего не знали о сыне. Желая, видимо, успокоить меня, дежурный сказал, что сведений о каких-либо несчастных случаях за истекший день не поступало, Словом, ничего утешительного выяснить мне не удалось.
Тревожную ночь провели мы. Никто не спал. Геля плакала. Женя непрерывно ворочался в постели, вскакивал, прислушивался к каждому шороху, к шагам поздних прохожих с улицы, Чуть свет снова начались поиски.
Примерно в девятом часу утра выяснилось, что пропал не он один. Его дружок Мишка Панкратов тоже не ночевал дома. Минувшим днем в обед их обоих, видели у реки. Они купались вместе. Страшная мысль о том, что ребята могли утонуть, к счастью, была быстро отвергнута: один из наших соседей видел Валю перед вечером в городском парке.
И все же ребят не было. Кто-то высказал предположение, что они, начитавшись всяческой приключенческой литературы, сбежали куда-то вдвоем. Через милицию были разосланы розыскные телеграммы в другие города, в черноморские порты и на железнодорожные станции, а нам оставалось одно: пребывать в тревожном ожидании. Мучительно потянулись дни.
И вдруг на пятые сутки мне на работу позвонили из железнодорожной милиции.
— Товарищ Игнатов, ваш сын нашелся. Он здесь, у нас на вокзале, Просим зайти забрать его!
Я забежал домой за Гелей, и мы вместе отправились на вокзал. Только переступили порог отделения милиции — видим: сидят оба — Валя и Миша, грязные, оборванные, и мирно беседуют с дежурным.
По пути на вокзал Геля грозилась наказать Валентина строжайшим образом, но, едва увидев его, сразу позабыла о своих угрозах. Дома, пожалуй, не менее радостно, чем мы, брата встретил в первые минуты и Женя. Обнял, поцеловал, но затем вдруг оттолкнул, крикнул гневно:
— Эх ты, свинья бесчувственная! Видеть тебя не хочу!
Валентин стоял будто пришибленный. Казалось, он готов был провалиться от стыда сквозь землю.
И вот, вымытый, переодетый во все чистое, он предстал перед нами, ожидая семейного суда.
— Докладывай, где ты был? — спросил я жестко.
Валя шмыгнул носом, но ответил совсем не по существу дела:
— Ужасно есть хочется…
— Успеешь! — оборвал я его. — Отвечай на вопрос.
До этого мы никогда не повышали голоса в разговоре с сыновьями, но тут я не мог сдержаться. От строгого окрика Валя вздрогнул.
— Я— я не хотел огорчать вас… — пробормотал он, заикаясь. — Знаю, меня нужно наказать… Но я не мог иначе… Дал слово… во имя дружбы…
И мы услышали удивительную историю его похождений.
Он очень дружил с Мишей Панкратовым, учился с ним в одном классе, не расставались они и в пионерском лагере. У Миши был строгий отчим. В тот день, когда исчез Валентин, ребята в обеденную пору пошли на Кубань купаться. Долго возились в воде, плавали, ныряли, а тем временем кто-то стащил Мишину одежду. Вышли мальчики на берег — Мише не во что одеться, только трусы на нем.
Что делать? Как идти Мише домой, к отчиму? Обязательно будет порка. Видя, в каком отчаянном положении находится друг, Валя сказал:
— Ты посиди здесь, на берегу, а я сбегаю домой, принесу Женькины штаны и старую рубаху: они будут тебе в самый раз по росту.
Миша безнадежно вздохнул.
— Все равно изобьет меня отчим. Глазастый он, сразу заметит, что на мне чужое и старое. — И, подумав немного, промолвил решительно: — Не пойду домой. Не пойду — и все!
— Где же ты будешь жить? — спросил Валя.
— Уеду.
— Куда?
Миша пожал плечами, ничего не ответил.
— А может, у нас поживешь пока? — предложил Валя. — Я поговорю с отцом и матерью.
— Нет! — мотнул головой Миша. — Отчим сразу найдет меня, и тогда совсем крышка. Надо уезжать. Сейчас на вокзал подамся. На бочкаре или товарняке укачу куда-нибудь.
Валентину было жаль расставаться с другом, а тем более отпускать его одного, без копейки денег, в неизвестное.
— Если так, то и я поеду с тобой, — заявил Валя.
— Тебе-то зачем бежать? — удивился Миша. — У тебя дома все в порядке.
— Ради дружбы! — ответил Валя. — Отец мой всегда говорит: «Сам погибай, а товарища выручай!» Так что едем вместе.
Ребята начали совещаться, куда уехать.
— Давай на Кавказ двинем! — предложил Валя. — Отец рассказывал мне, что в Минеральных Водах есть гора Кинжал. Называется она так, потому что на ее вершине зарыт золотой кинжал в ножнах, усыпанных драгоценными камнями. Сто лет тому назад его зарыл там знаменитый абрек. Найдем этот кинжал, продадим, тогда уходи от своего отчима навсегда, ну его! Денег у тебя будет много, сможешь жить один, учиться!
План, предложенный Валентином, захватил Мишу.
Сказано — сделано. Валя тайком пробрался домой, прихватил старую одежду старшего брата и вернулся к другу, на берег Кубани. Одежда пришлась Мише впору.
В тот же день друзья покинули город. То на площадках цистерн, то в товарных вагонах, то даже в «собачьих ящиках» под пассажирскими вагонами они все же добрались до Минеральных Вод. Первым делом, конечно, слазили вдвоем на гору Кинжал, но напрасно: золотого кинжала не нашли.
Ребята приуныли. До этого все шло строго по великолепному плану, и вдруг полнейший крах. Неизвестно, какие мытарства довелось бы испытать беглецам-кладоискателям, если бы их не задержала милиция…
Чувство товарищества, руководившее в этом случае Валей, смягчило мой гнев. Я не наказал его, но тут же взял с него честное слово, что впредь он никогда не будет поступать так опрометчиво и никогда больше не будет приносить нам подобных огорчений.
— А с Мишей как же? — спросил Валя. — Ведь ему теперь не будет житья дома.
Я пообещал поговорить с родителями Панкратова, в первую очередь с его отчимом, чтобы тот относился к пасынку по-человечески.
— Не поможет это! — сказал Валя.
— Поможет! — заверил я его. — А если не подействуют мои слова, то найдем управу на грубияна через милицию и горсовет.
Весной, в пору буйного цветения садов, Женю приняли в комсомол. Помню, вечером мы с нетерпением ждали его возвращения из райкома. Геля испекла сладкий пирог, празднично накрыла стол.
— Какой сегодня праздник? — допытывался маленький Геня, наблюдая за всеми этими приготовлениями. — Первый май? Да?
Валя подхватил его на руки.
— Нет, малыш, не май. Брата нашего Женю в комсомол принимают! Понимаешь, в ком-со-мол!
В это время на пороге появился Женя, раскрасневшийся, сияющий.
— Бот, папа, смотри! — Он протянул мне комсомольский билет. Мы обняли Женю.
— Поздравляю, сынок! — промолвила взволнованно Геля.
Валя тормошил брата, кричал:
— Ура! Наш Женька комсомолец, ура!
Геня тоже кричал «ура» и заливался громким смехом.
— Ох, и волновался же я, — рассказывал Женя. — Поначалу казалось, что все слишком уж строго смотрят на меня, но секретарь райкома оказалась доброй, веселой.
— Разве секретарь девушка? — удивился Валя.
— Вот чудак! Что же тут удивительного? — пожал плечами Женя.
— О чем же она спрашивала тебя?
— Говорит мне! «Школьный комитет комсомола дал тебе хорошую характеристику. А теперь скажи, почему ты хочешь быть комсомольцем?» Я ответил: «Комсомольцы — самые передовые ребята, помощники партии, и я хочу в рядах Комсомола помогать партии и народу строить новую жизнь». Потом она про пятилетку спрашивала. Я все рассказал.
— На стройку просился?
— Конечно! Как только получил билет, говорю: «Прошу меня как комсомольца послать на любое, самое трудное строительство».
— А она что?
— Спрашивает: «Ты с речью Ленина на Третьем съезде комсомола знаком?» — «Знаком», — отвечаю. «О чем говорил Ильич в этой речи?» — спрашивает. «Что комсомольцы должны овладеть наукой, учиться!» — ответил я. «Правильно! — сказала она. — Вот ты и должен в первую очередь овладеть знаниями. Будешь хорошо учиться, будешь хорошим комсомольцем, тогда и пошлем тебя куда нужно!»
Мы переехали в Краснодар. Сыновья наши быстро росли. В семье, конечно, не обходилось без маленьких огорчений, но радостей и согласия было больше, чем огорчений…
После окончания средней школы Евгений поступил в химико-технологический институт. Младший, Геня, учился в школе, а Валентин, подготовившись за семь классов, сдал приемные экзамены и был принят в учебный комбинат Ростсельмаша, на отделение инструментальщиков, где работал и учился. Жил он не с нами, в Ростове.
Как-то в середине лета Валя приехал к нам в Краснодар. Все, разумеется, рады его приезду. Мать старается его подкормить, братья не отходят от него — соскучились. А Валентин непохож на прежнего, будто подменили его. Нет в нем былой веселости, живости, ходит скучный, старается уединиться. Уйдет с утра на Кубань. вернется только к вечеру.
Причина его угнетенного состояния вскоре выяснилась. Мне-то он побоялся сказать, а матери и старшему брату признался, что бросил учебный комбинат. Подбил его один парень поехать на работу в совхоз мастером-инструментальщиком. Валя загорелся: наконец-то до «самостоятельной» работы дорвался! Проработал он в совхозе немногим больше двух месяцев, потом начались у него там какие-то недоразумения, неполадки. Хотел было вернуться в Ростов продолжать учебу в комбинате, а его уже отчислили оттуда. Вот он и подался домой, не зная, как быть и что делать дальше.
Женя, услышав его покаяние, возмутился:
— Какой же ты комсомолец после этого? Ни дисциплины, ни порядка. Надо же придумать такое: сбежать из училища! Позор!
Валя побледнел.
— Я не сбежал. Заявление там мое есть: просил, чтоб отпустили. Хотелось на работе себя показать. Но теперь вижу: совершил ошибку.
— Глупость это несусветная, а не ошибка, — бросил Женя.
— Пусть даже глупость, — покорно согласился Валентин и, помолчав немного, добавил с огорчением: — Но я не думал, что станешь хлестать меня так. Рассчитывал на твою помощь и поддержку. Все выложил тебе начистоту, а ты…
Он умолк, отвернулся.
Женя почувствовал, как остывает гнев.
— Да ты, пожалуй, прав, — кивнул он. — Возмущаться и отчитывать, конечно, легче, чем помочь. Но вот как помочь тебе? По-моему, ты должен рассказать обо всем отцу. А потом тебе надо как-то искупить свою вину. Так ведь?
— Так!
— Хочешь, я поговорю с отцом, если ты не решаешься? — предложил Женя.
Валентин протестующе мотнул головой.
— Нет, я сам…
Об этом разговоре между братьями я узнал от Гели. Горько и обидно стало мне, что Валентин не откровенен со мной, хуже того — боится меня. Но виду, что мне уже все известно, я не подал, решил подождать, пока Валентин сам поговорит со мной.
В тот день после обеда я лег немного отдохнуть, лежал, а сам прислушивался к шагам на террасе, ждал, что на пороге вот-вот появится Валентин.
Мои ожидания оказались ненапрасными.
Вошел Валентин, остановился у двери.
— Папа, мне обязательно нужно поговорить с тобой, — произнес он негромко, но твердо, не пряча от меня глаза.
— О чем же это? — спросил я, выжидательно глядя на него.
И Валентин поведал мне неприятную историю, приключившуюся с ним. Нелегко было ему рассказывать. Голос его то и дело срывался от волнения, но лицу катились крупные капли пота.
— Я очень виноват перед всеми вами, — сказал он в заключение. — Мне стыдно и горько за свой необдуманный и опрометчивый шаг.
— Да, дело действительно серьезное! — проговорил я после долгой и, видимо, очень мучительной для Валентина паузы. — Ты виноват не только перед нами. Ты запятнал комсомольскую честь…
Валентин опустил голову.
— Я понимаю, папа! Об одном прошу: прости меня! Я сделаю все, чтобы смыть с себя позорное пятно.
Прошло недели две.
Однажды после вечернего чая Валентин снова заглянул ко мне в комнату.
— К тебе можно, папа?
— Опять что-нибудь случилось? — спросил я.
— Нет, нет, — улыбнулся Валентин. — Хочу посоветоваться. Работа нашлась, не могу без дела сидеть… — И он рассказал, что встретился на пристани с одним знакомым из Ростова и что тот уговорил его поступить учеником механика на пароход.
— А не сбежишь ли ты и с парохода, как с комбината? — спросил я колко.
Мои слова задели Валентина за живое.
— Значит, ты не веришь мне? А вот я докажу, что стану хорошим моряком.
— Что же, собственно, привлекает тебя в профессии моряка?
— Все! — выпалил Валентин. — Это смелые, отважные, сильные люди. И жизнь у них интересная. Плавают по всем морям и океанам, в далеких странах бывают.
— Но ведь они не туристами плавают, — напомнил я. — Труд моряка тяжел, сопряжен с опасностями.
— Знаю, — кивнул Валентин. — Я уже все обдумал и ничего не боюсь. И потом ведь я не палубным матросом буду, а при машинах.
Мы не заметили, что в саду, у раскрытого окна моей комнаты стоял Женя. Он слышал наш разговор и неожиданно для меня и Валентина, усевшись на подоконник, сказал:
— Я, например, одобряю выбор Вали. Думаю, что ты, папа, разрешишь ему учиться на судомеханика.
Валентин благодарно улыбнулся брату за поддержку и снова просительно обратился ко мне:
— Ну, так как, папа?
— Обсудим все на семейном совете, тогда видно будет! — ответил я.
Через неделю Валентин снова отправился в Ростов-на-Дону и поступил учеником механика на каботажное судно «Талла». Это был незавидный пароходишко — старый, облупленный, с хриплым гудком, В дальние страны он, разумеется, не плавал, а ходил только в порты Азовского моря и крымского побережья. Но Валя был счастлив; ему очень хотелось хорошей работой оправдать себя в наших глазах.
Геля сердилась на меня за то, что я отпустил его в море.
— Можно было бы получше и, главное, поспокойнее устроить судьбу нашего мальчика! — сказала она мне с упреком, когда Валентин написал нам о своем зачислении в команду «Таллы». — Не зря ведь говорят: «Кто в море не бывал, тот горя не видал». Теперь я все время буду волноваться о Вале…
Волновался, конечно, и я, но скрывал от нее свои тревоги и опасения. Знал, что Валентину будет трудно, и в то же время считал, что суровая жизненная школа при его беспокойном характере пойдет ему на пользу. Валя выносливый, настойчивый и волевой юноша, и поэтому меня не оставляла уверенность в том, что он сумеет найти свое место в жизни.
Я не ошибся. Как ни тяжело бывало порой Валентину, он ни разу не подумал списаться на берег и работал на новом месте с увлечением, брался за любую, даже самую черную работу. Заменял кочегаров, вместе с матросами драил палубу шваброй, но основное рабочее время проводил у машин и, как неплохой слесарь, помогал машинистам в текущем ремонте двигателей. Старший механик по достоинству оценил его пытливость, старательность и рабочую сметку и постепенно стал поручать ему работу машиниста. В следующую навигацию Валентин уже плавал третьим механиком, хотя в ту пору ему было всего шестнадцать лет…
С нетерпением все мы ждали его приезда на первую побывку. И вот он появился перед нами — с сундучком, в котором лежали подарки для всех: матери — шкатулка, оклеенная ракушками, мне — термос, старшему брату — книга Грина «Алые паруса», младшему — «матросский» нож. Честно говоря, это был обыкновенный перочинный нож, но стоило Валентину сказать, что нож матросский, как он сразу приобрел в глазах Гени новые, неоценимые качества.
Рассказам не было конца. Геня не отходил от нашего «морского волка». Еще бы! Валентин был участником таких необыкновенных приключений!..
Как-то ночью «Талла» стояла у берега. На большом судне, шедшем в это время по реке, неожиданно лопнула цепь рулевого управления. Вильнув в сторону, судно со всего хода наскочило на маленькую «Таллу», и та сразу начала тонуть. Изо всей команды в момент аварии на «Талле» были только Валентин и двое матросов, остальные ночевали в городе.
Спасаясь от духоты, Валентин перебрался спать из кубрика на палубу. Очнулся он уже в воде, куда его сбросило сильным ударом. Валя обо что-то расшиб себе голову и едва не захлебнулся. Вынырнул на поверхность и увидел, что «Таллы» нет: она лежала на дне, и только ее труба и мачты торчали из воды. Кругом тьма, какой-то грохот, мечущиеся по волнам блики отраженных береговых огней. Валентин закричал. Его тотчас же заметили с судна, потопившего «Таллу», вытащили на палубу. И тут он вдруг вспомнил, что в кубрике «Таллы» остались два матроса — его товарищи. Забыв о голове, не раздумывая, он тотчас же ринулся за борт, добрался под водой до кубрика «Таллы», из последних сил схватил одного матроса, потерявшего сознание, и выплыл с ним на поверхность; затем, немного отдышавшись, снова нырнул и вытащил тело второго матроса, убитого при столкновении пароходов…
«Таллу» вскоре подняли из воды. Команда приступила к ремонту, но Валентину уже не пришлось плавать на ней. В награду за смелый поступок управление речного пароходства выдало ему премию и перевело его на большой пароход «Феодосию» вторым механиком…
На следующую побывку он приехал к нам через год. Это уже был настоящий моряк, крепкий, мужественный юноша, выглядевший не по годам взрослым. Забавно было смотреть, как солидно сидит он за обеденным столом, положив на него загорелые мускулистые руки. Из-под расстегнутого ворота рубахи видна полосатая тельняшка, плотно облегающая широкую грудь. В правой руке коротенькая трубка, набитая душистым табаком.
Против него, подперев голову руками, сидит Геня и будто завороженными глазами, раскрыв рот, глядит на брата, слушает его рассказы о службе на «Феодосии».
— Мама, разреши закурить! — спрашивает Валентин.
— Кури уж! — отвечает Геля. Она недовольна, что он пристрастился к табаку, но тут уж ничего не поделаешь. А Валентину очень к лицу эта прокуренная, видавшая виды трубка, подаренная ему старым моряком — боцманом «Феодосии».
Валентин закуривает. К потолку поднимаются белые колечки дыма.
— Так вот, значит, навигация подходила к концу, — продолжает Валентин свой рассказ, посасывая мундштук трубки обветренными губами. — Получили мы распоряжение идти на зимовку. «Феодосия» вышла в последний рейс — из Керчи в Ростов. Тяжелый был рейс. Ты, Генка, и представить себе не можешь, каким лютым бывает ветер. Будто ножами режет лицо, руки, насквозь пронизывает. Палуба обледенела. Море — черное, гривастое, злое. И чем дальше от Керчи, тем хуже. Под Таганрогом море уже замерзло. Шли за ледоколом, прокладывавшим нам путь. Ветер свистит, завывает. Льдины бьются о борт, треск, скрежет. И вдруг слышим…
Валя делает паузу, раскуривает погасшую трубку. Геня от нетерпения ерзает на стуле, но не решается поторопить брата и только шмыгает носом.
— И вдруг слышим вой сирены! — продолжает Валентин. — А уже темно было: смеркается-то зимой рано. Сирена не умолкает, воет, воет, прямо за душу хватает вопль этот. Сигнал бедствия подавало небольшое суденышко. Затертое льдами, оно стало тонуть. Люди перебрались на лед, и только один старый механик остался на судне, у сирены. Как назло, ветер разъярился пуще прежнего, начал ломать лед.
«Феодосия» вовремя подошла к месту аварии. Задержись она немного — и было бы поздно. Весь экипаж «Феодосии» спасал людей, барахтавшихся в ледяной воде. Спасли всех, кроме механика, который пошел на дно вместе с судном.
— И ты тоже спасал? — спрашивает Геня.
— А как же! Смотреть мне, что ли, как другие спасают?
— Страшно было?
— Страшновато! — отвечает Валя. — Обвязали меня веревкой, спрыгнул я за борт. Льдины под ногами так и пляшут. Скользко, мокро, холодно. Один раз не удержался на ногах, ушел с головой под воду, а она, как кипятком, тело мое обожгла. Веревка оборвалась. К счастью, рядом был наш боцман. Услышал он мой крик и выхватил меня из воды.
— Я бы, наверное, сразу утонул, — говорит, поеживаясь, Геня. — Меня в холодной воде судорога за плечи хватает.
— Это потому, что ты слабенький! — Валентин обнимает брата сильной рукой. — Мускулы у тебя как у цыпленка. Куда это годится! Каждое утро обязательно делай гимнастику, тогда окрепнешь, наберешься силы и никакая судорога не будет тебе страшна.
Поплавав механиком на разных судах Азово-Черноморского флота, Валентин решил закончить техническое образование и поступил в машиностроительный техникум на Смоленщине, при Людиновском машиностроительном заводе.
Случилось так, что он опоздал к началу занятий в техникуме. Его приняли сверх нормы, но стипендию дать не могли.
Это не остановило Валю. Он, конечно, мог бы обратиться за помощью к нам, и мы с матерью помогли бы ему. Но самолюбивый юноша решил, что он сам сможет заработать себе на жизнь. Долгое время мы даже не знали, что он остался без стипендии. Много позже, когда я спросил его однажды, почему он скрыл от нас это, Валя ответил:
— Ведь тебе-то, папа, никто не помогал. Больше того, после смерти отца ты кормил мать и сестру. Ну а мне одному, молодому, здоровому, много ли надо? Вот и обошелся.
Пролетели годы учебы. Валентин получил диплом теплотехника и направление на работу: руководить монтажом новой электростанции в Белоруссии, недалеко от границы.
В те годы мы жили так, как и большинство советских людей: дружно, в полном достатке, весело, стараясь своим трудом сделать жизнь социалистической Отчизны еще более счастливой.
Разумеется, мы не были слепы и глухи к тому, что происходило за рубежами Советской страны — в мире, потрясенном войной, но в те дни мы едва ли представляли себе, сколь тяжкими будут испытания, через которые доведется нам пройти в ближайшее время…
Как сейчас помню утро двадцать второго июня 1941 года, утро, когда фашистская Германия бросила свои войска на Советский Союз.
Мне показалось, что небо сразу помрачнело и что солнце стало вдруг кроваво-багровым. Воздух, казалось, наполнился удушающей гарью военной грозы, уже бушевавшей на западных границах нашей страны.
— Война!
Здесь, в глубоком тылу, пока еще тихо. За окнами все так же звонко, безмятежно щебечут птицы, а там, на западе, враг топчет нашу землю. Там льется кровь наших людей.
Вечером собралась вся семья. Пришел Евгений с женой Машей. Я смотрел на самых близких, самых дорогих мне людей и думал, что ожидает каждого из них в ближайшем будущем.
— Где-то сейчас Валя? — тихо промолвила Геля.
Никто не ответил ей, но каждый думал о Валентине, о том, что, возможно, сейчас, находясь вблизи границы, он уже успел ощутить на себе смертоносное дыхание войны…
В ноябре гитлеровцы захватили Ростов-на-Дону. Угроза вражеского вторжения нависла над Кубанью.
Евгений, работавший инженером на комбинате «Главмаргарин», договорился с секретарем парткома о создании партизанского отряда из работников комбината для ведения миннодиверсионной борьбы в тылу врага. Горком партии предложил мне возглавить этот отряд, как имеющему опыт такой борьбы на Дону в гражданскую войну. Мы подбирали надежных людей, обучали их минному делу, готовили все необходимое для диверсионных действий на территории, оккупированной немецко-фашистскими войсками.
Вскоре гитлеровцы были выбиты Советской Армией из Ростова-на-Дону, но они укрепились на подступах к городу, и угроза их прорыва на Кубань осталась. Шли ожесточенные бои в Крыму. Учитывая эту обстановку на фронте, мы продолжали форсированными темпами готовить наш будущий партизанский отряд…
В ту пору в нашей семье нежданно произошло радостное событие: приехал Валентин.
Дело было под вечер, когда все мы случайно оказались дома. Смотрим, идет по дорожке сада к террасе военный — худой, загорелый, с вещевым мешком за плечами.
— Да это же Валя! — вскрикнула Геля и бросилась навстречу сыну.
Он обнял ее одной рукой, другая плохо слушалась его.
Много пришлось пережить ему за последние полгода, много тяжких утрат испытал он с начала войны. Уже находясь в действующей армии, он узнал, что фашисты дотла сожгли заводской поселок, где оставалась его семья. Тяжелым был и боевой путь Валентина. Не знаю, то ли ему просто везло, то ли слишком сильна была в нем воля к жизни, но ему всегда удавалось находить выход из самых затруднительных положений.
Чего только он не испытал, куда не забрасывала его солдатская судьба! Не раз был ранен, лежал в госпиталях. После очередного ранения ему дали кратковременный отпуск, и он отправился к нам.
Вечером мы сидели в комнате, служившей нам столовой и гостиной. Так, бывало, сиживали мы в мирные дни, когда случалось сойтись вместе. Сколько тогда было веселья, шуток, смеха!
Теперь мы слушали рассказы Валентина о его фронтовом житье-бытье.
А через неделю мы проводили его на фронт. Елена Ивановна слезинки не пролила, прощаясь с сыном.
Но, когда мы встретилась с нею взглядом, я понял, что стоило ей сдержать слезы.
Валентин писал нам довольно часто, затем, когда гитлеровцы захватили Краснодар и ринулись к нефтеносным районам Кавказа, наша переписка прекратилась. Мы всей семьей ушли с партизанами в горы.
В то время как мы, партизаны, уходили из Краснодара, погрузив на тракторный прицеп последнее партизанское имущество, в городе громыхали взрывы: подрывники нашего партизанского отряда под руководством Ветлугина выводили из строя комбинат «Главмаргарин», другие подрывники — нефтеперегонный завод, электрическую станцию. Все это делалось по строго и точно разработанному плану.
У развилки дорог, где к шоссе вплотную подходит густой лес, группа легла в засаду. Евгений выставил в дозор сигнальщика, отправил в условленное место на шоссе одного партизана — в засаду. Чуть в стороне оставил группу прикрытия — на тот случай, если немцы, оправившись от первого удара, перейдут в наступление.
Кроме всех этих приготовлений, на шоссе был устроен завал из деревьев, а около завала партизаны выкопали большую яму и тщательно замаскировали ее.
Теперь оставалось запастись терпением и ждать.
Лежать и ждать было тяжело. Мучила жажда. Опали по очереди. И так — ночь, день, еще одна ночь. Стали уж подумывать о том, что фашисты отказались от попытки перевалить в этом месте через горы.
Утром сигнальщик передал сообщение о приближении неприятеля.
Первым показался броневик. Он шел на разведку. Идет и на всякий случай простреливает придорожные кусты из пулемета. За ним, чуть отстав, тяжело катились две трехтонные машины с автоматчиками.
Броневик проскочил вперед. Лес молчал… Вот появились трехтонки. Евгений и по его команде Геня быстро поднялись во весь рост и швырнули гранаты. Следом за гранатами в моторы машин полетели бутылки с горючим.
Взрывы, вспышки огня, трескотня выстрелов, крики…
Фашисты бестолково метались по дороге, пытались укрыться в кустах, куда тут! Их настигла у обочины дороги пулеметная очередь.
Броневик промчался вперед. За поворотом дороги его ждал завал. Пытаясь повернуть обратно, броневик застрял в яме-ловушке. У фашистского пулеметчика или кончилась лента, или что-то случилось с пулеметом. Броневик стоял в яме, накренившись набок, и молчал.
Тогда вступил в бой один из партизан, сидевший в засаде на шоссе. Он начал бросать из кустов бутылки с горючим в мотор, в башню, в смотровые щели.
Броневик окутался дымом, на нем появились языки пламени. Открыв дверцы, гитлеровцы выскакивали наружу и тут же падали, сраженные пулями…
Операция закончилась. Надо было спешно уходить. Со стороны Смоленской слышался гул приближающихся машин основного фашистского отряда. Позже разведка донесла нам, что фашисты повертелись, повертелись на месте боя, собрали убитых да и вернулись в станицу. Преследовать партизан они не решились…
Гул машин со стороны Смоленской нарастал. Геня не сводил глаз с машин, подбитых разведчиками: увезти бы хотя одну из них в лагерь!.. Впрочем, машины казались безнадежно изуродованными. А Евгений уже дал сигнал отходить.
Геня выбежал на дорогу, вывел моторы из строя, чтобы их не использовали фашисты, и бросился догонять своих…
Во время разбора первой боевой операции я отметил успех ее, но указал и на один важный недостаток.
— Должен поставить нашим разведчикам на вид серьезную ошибку, допущенную ими в сегодняшнем бою, — сказал я. — Можно ли было на полсотню немцев извести столько патронов, сколько извели сегодня вы? Этак через месяц-другой придется ходить на операции с одними финскими ножами…
Евгений огорчился не на шутку: ведь и верно, об экономии боеприпасов он не подумал!
В боевых делах отряда важное значение имела хорошо организованная разведка. Добрую половину наших успехов надо отнести за ее счет.
Разведчиками руководил Евгений. Большую помощь разведке оказывал Геня. У него были свои «методы» да и свои возможности, подчас недоступные взрослым разведчикам.
Бывало, оденется как деревенский парнишка, пристроит на боку холщовую сумку, с которой обычно ходят пастухи, положит в сумку ломоть кукурузного хлеба и пару луковиц. Смотришь: будто бы и не Геня, а заправский станичный подпасок! Но у этого подпаска где-то хитро запрятан пистолет, с таким расчетом, чтобы его не нашли при обыске и чтобы он был под рукой.
Так, однажды нам стало известно, что гитлеровцы стягивают крупные силы в станицу Георгие-Афипскую, подготовляя переброску их к Новороссийску. В это время захватчики особенно зорко следили за всеми, кто появлялся в станице. И все-таки необходимо было уточнить полученные нами сведения. Кроме Гени, послать было некого. В разведку он отправлялся не один, а с Гришей — молодым пареньком из соседнего партизанского отряда.
Я строго-настрого наказал ребятам соблюдать осторожность.
Пропадали они три дня. На третий день глаза у Елены Ивановны стали красными… В ночь на четвертые сутки мальчики благополучно вернулись из Георгие-Афипской. Геня коротко доложил о результатах. На мой вопрос отвечал, что разведка прошла гладко.
Сведения были настолько важны, что мы ночью же переправили их высшему командованию.
Дней через пять, да и то случайно, от спутника Гени — Гриши я узнал во всех подробностях об этой разведке в Георгие-Афипскую.
Оказалось, разведка прошла далеко не так гладко, как можно было понять из краткого рассказа Гени. Не желая беспокоить мать, он о многом умолчал. К тому же он боялся, как бы ему не запретили ходить на опасные операции.
Дело было так.
Как всегда, из лагеря ребята вышли ночью. Идти по шоссе опасно. Отправились по проселочной дороге, что ведет с предгорий на равнину. Шли с оглядкой, то и дело останавливались, прислушиваясь к каждому подозрительному шороху.
На рассвете подошли к хутору Рашпилев. Здесь их остановил румынский патруль.
Обыск сошел благополучно. Начался допрос. Допрашивал румын, кое-как говоривший по-русски.
— Куда идете?
— Из Новоалексеевки мы. Скот туда гоняли по приказу господина коменданта.
— Кто такие?
Ребята, перебивая друг друга, стали называть имена станичников Георгие-Афипской, описывали их дома. Словом, привели столько мелочей и подробностей, что начальнику патруля надоело слушать. Он махнул рукой и приказал пропустить их.
В Георгие-Афипскую проникли осторожно, стараясь не попасть на глаза полицейским. Пробрались к друзьям.
К вечеру все стало известно: какие части прибыли в станицу, сколько там танков, машин, пулеметов, какого калибра орудия, где расположен склад боеприпасов. Геня даже зашел на железнодорожную станцию и побродил по путям, наблюдая, как и чем грузятся составы.
Из Георгие-Афипской вышли в сумерки. Пробирались задами, прислушиваясь к каждому шороху. Шли всю ночь. Когда подошли к Смоленской, близился рассвет. И здесь, у табачного сарая, ребята не убереглись. Раздался громкий окрик:
— Стой!
Ребята шарахнулись в сторону. Но было поздно: двое полицейских, лежавших в засаде, направили на них дула винтовок.
— Кто такие? Откуда? Почему шляетесь по ночам?
Ребята попытались вывернуться: у них-де пропали лошади, не свои, немцев, искали их всю ночь, не нашли, а теперь боятся идти домой — без коней в станицу возвращаться не велено.
Полицейских это не убедило.
— Руки вверх! Подходи по одному.
У Гени был револьвер — маленький бельгийский браунинг, который он раздобыл еще в Краснодаре. Геня долго возился с ним (револьвер требовал починки), набрал и патроны. Он гордился своим браунингом, который действительно бил неплохо.
Геня, незаметно зажав в правой руке маленький револьвер, поднял руки. Он подошел первым. Резко опустил руку — хлопнул выстрел, другой…
Полицейские упали. Один из них закричал, пытаясь подняться с земли, схватил винтовку. Ребята бросились в кустарник.
В станице поднялась тревога. В предрассветных сумерках замелькали огни, послышались крики, выстрелы.
Стреляли часовые, с околицы бил ручной пулемет. Фашисты кинулись в погоню. Пули свистели над головами ребят, а они неслись стрелой, падали, поднимались, снова падали и снова бежали, стараясь не отрываться друг от друга.
Что я должен был делать? Поругать Геню! Но он с Гришей совершил смелую диверсию. Население не только Смоленской, но и соседних с нею станиц воспрянуло духом: видно, сильны партизаны, если они бьют врага в самом логове его!
Но и хвалить ребят я остерегся. Спокойно выслушал рассказ Гени, а потом так же спокойно сказал:
— Вот и молодец, что донес мне о разведке со всеми подробностями! Поступай так и впредь!
Отважные краснодарские подпольщики сообщили нашему отряду через связных, что к фашистам прибыло свежее подкрепление для прорыва на Черноморье. Вскоре и наши разведчики донесли, что гитлеровцы восстановили железнодорожное движение между станцией Георгие-Афипской и Новороссийском. Ясно было: фашисты готовят большое наступление и вот-вот начнутся переброски под Новороссийск. Необходимо во что бы то ни стало сорвать планы захватчиков. И сделать это должны мы, партизаны!..
Послали командованию запрос с просьбой разрешить нам взорвать поезд на участке Северская — Георгие-Афипская. С помощью этой операции можно было бы, хотя и на время, преградить фашистам путь на Новороссийск.
С нетерпением ждали мы ответа. Евгений нервничал, волновался. Он считал, что задуманная нами операция с новой, сконструированной им и Ветлугиным автоматической миной, получившей у нас название «волчий фугас», должна определить всю дальнейшую работу нашего отряда. Теперь могла начаться новая работа в отряде: железнодорожные диверсии с применением усовершенствованной автоматической мины и, наконец, создание «минного вуза» для окрестных партизан.
Евгений мечтал сам заложить первую мину и увидеть, как впервые на Кубани взлетит на воздух фашистский поезд.
После болезни он был еще очень слаб, но я знал: ничто не удержит его.
Пятого октября мы получили разрешение на железнодорожную диверсию. Все у нас было готово: схема «волчьего фугаса» выверена, обязанности заранее распределены. В тот же день, поздно вечером, отряд минеров отправился в путь.
Нас было четырнадцать человек. Конечно, пошел и Евгений.
В лагере не знали, куда и зачем мы уходим: у нас не принято было много говорить о предстоящей операции.
Прошли годы, но я помню каждую минуту этой страшной ночи. Был холодный вечер. Мы вышли из леса. Впереди — разведка во главе с Евгением, по бокам — дозорные, сзади — прикрытие.
Перед нами открылось поле — голое, неприютное. За ним, чуть различимое в сумерках, темной лентой тянулось железнодорожное полотно с высокими тополями по бокам. За полотном — шоссе и дорога.
Неожиданно в стороне, над станицей Георгие-Афипской, а затем и над Северской, вспыхнул и мгновенно погас белый свет. Его сменил зеленый, потом красный. Огни перемежались, гасли, снова загорались. Было что-то зловещее, тревожное в этих быстрых разноцветных вспышках, озарявших низкое темное небо. Это действовал световой телеграф. Но разве могли мы отгадать, какое сообщение передают по линии фашисты?
Таинственная пляска разноцветных огней продолжалась минут пятнадцать. И все эти пятнадцать минут мы стояли неподвижно, молча всматриваясь в небо. Но вот «телеграф» перестал работать, и снова стало темно.
— Надо торопиться! — сказал Евгений. В голосе его послышалась необычная тревога.
Разведка вышла вперед — искать проходы в кустах терновника — и будто провалилась в сгустившуюся темноту.
Но вот у полотна заквакала лягушка: Евгений давал знать, что путь свободен.
Подошли к краю насыпи. На руках подняли на шпалы переднего. Он втащил другого. Каждый поднимался осторожно, стараясь не коснуться ногой песка насыпи. Тем же способом спустились вниз. Группа прикрытия расположилась в кустах. Дозоры заняли свои места. Минеры приступили к работе.
Через час мы должны были все кончить…
Помню, как Геня вместе с Янукевичем финскими ножами копали ямку на дороге. Землю Геня выгреб на разостланную стеганку, а лишнюю, собрав в шапку, унес и высыпал в кусты. Помню, как он стоял перед Янукевичем, протягивая ему минный ящик. Тот зарядил мину взрывателем и осторожно опустил в землю. Геня тщательно замаскировал ямку…
Потом, закинув карабин на плечи, Геня, веселый, оживленный, ходил по дороге, выполняя распоряжения Янукевича.
Он пробежал мимо меня к железнодорожному полотну, где работал Евгений, задержался на секунду, спросил:
— Ты не озяб, папа? Смотри не простудись…
На полотне, под рельсовым стыком, уже была вырыта ямка, и в нее уложены две противотанковые гранаты. Геня добавил свою, третью.
— Пусть и от меня фашисты получат подарок!..
Под шпалу, рядом с гранатами, легли толовые шашки. Евгений замаскировал полотно, подровнял и отделал насыпь «под елочку».
Мина на полотне была готова. Оставалось только выдернуть шпильку предохранителя. Это должен был сделать один из минеров, когда все отойдут в степь. Евгений поспешил на профилированную дорогу.
Я спокойно ждал, когда работа на дороге будет закончена.
Пока все шло так, как было задумано.
Шоссе решили не минировать — оно было так разбито, что фашисты им не пользовались.
«Закончим минирование дороги и отправимся в горы, домой», — думал я.
И вдруг со стороны Георгие-Афипской возник еле слышный в ночи звук. Он становился все громче. Быть может, самолет вылетел на ночную бомбежку?..
С каждой секундой шум становился отчетливее, яснее.
Поезд!
Из-за поворота, набирая скорость, под уклон на всех парах шел тяжелый состав.
Так вот о чем передавал своими разноцветными огнями «телеграф»! Фашисты пустили поезд не утром, а ночью!..
И это еще не все: по старому шоссе, очевидно, спутав его в темноте с профилированной дорогой, шли вражеские броневики, а по дороге тяжелые автомашины. Они приближались к нам.
Не теряя ни секунды, нужно было принять решение. Уходить в горы! Но в «волчьем фугасе» на полотне еще не была снята шпилька предохранителя. И шоссе было не заминировано…
Мимо меня стрелой пронеслись Евгений и Геня. Заряжая на бегу последние две мины, они побежали к шоссе. Быстро заминировали обе колеи и повернули к полотну.
Состав приближался. Видно было в темноте, как из поддувала паровоза вырвалось пламя. Слышался свист пара, размеренный стук колес…
Евгений и Геня бросились навстречу поезду.
— Что они делают? — крикнул над моим ухом Ветлугин. — С ума сошли! Остановите их!..
Поезд был уже в нескольких метрах от заложенной мины. Где было в этой спешке, да еще ночью, найти крошечную шпильку-предохранитель под рельсом в заложенной мине! И братья, не сговариваясь, решили поступить так, как только и можно было поступить в этой обстановке, — бросить противотанковые гранаты, чтобы ими подорвать мину и поднять поезд на воздух.
Не знаю, понимали ли они в ту минуту, что это грозило гибелью им самим? Думаю, что понимали. Не могли не понимать!
Я выхватил противотанковую гранату, побежал за сыновьями…
Поздно!
Одна за другой разорвались две гранаты. И тотчас же со страшным оглушительным грохотом взорвался «волчий фугас».
Огнем полоснуло по глазам. Обдало нестерпимым жаром. Перехватило дыхание. Взрывная волна, будто ножом, срезала крону тополя, стоявшего передо мной, отбросила меня далеко назад, придавила к земле.
И сейчас, через годы, вижу я, как лопнул котел паровоза, как паровозные скаты летели выше тополей, как, падая под уклон, вагоны громоздились друг на друга, разбиваясь в щепы, погребая под собой фашистов…
Громыхнул новый взрыв. На воздух взлетел броневик на шоссе. Объезжая его, ярко вспыхнул фарами и тут же взорвался второй.
Взрывы, взрывы, взрывы… грохот, огонь, дым… Мины взрывали машины на дороге, разбрасывая искалеченные тела гитлеровских автоматчиков.
Пылали обломки взорванного поезда, продолжали грохотать мины, но ждать больше не было сил. Ни секунды!..
Я бросился к полотну железной дороги. За мною бежали Ветлугин и Янукевич.
У полотна, освещенный заревом пожара, лежал под обуглившимися обломками мертвый Евгений. Друзья сейчас же подняли его, унесли.
А Гени я не видел… Где же он? Может быть, жив… Может быть, успел отбежать… Лежит где-нибудь раненый…
— Геня! — закричал я. Мой голос потонул в шуме разгоравшегося пожара, в криках раненых фашистов.
— Геня! — Я шел, спотыкался, падал и все звал: — Геня!..
…Нашел я его чуть поодаль в кустах. Тело было теплым…
Шевельнулась надежда: жив…
Поднял Геню, положил его руку себе на шею, как будто он мог еще обнять меня…
Я бережно нес его через минированную дорогу. Навстречу мне кинулся кто-то из партизан — хотел взять Геню. Не помня себя, я сказал:
— Уйди! Не отдам…
Подошел Ветлугин. В первый раз после того, как мы ушли из Краснодара, он назвал меня по имени:
— Петр Карпович, положите Геню рядом с Евгением…
За доблесть и геройство им было посмертно присвоено звание Героя Советского Союза. Их подвигам посвящена моя трилогия «Записки партизана».
Останки Евгения и Гени были перевезены и погребены в освобожденном Краснодаре. Только тот, кто испытал подобные потери, сможет понять всю глубину нашего родительского отчаяния.
К счастью, весть о смерти Валентина оказалась ошибочной. В конце войны он вернулся домой.
В последующих главах излагаются записанные мной его рассказы о тех боевых делах, которые совершал он со своими друзьями-разведчиками во вражеском тылу.
Ведутся они от лица Валентина.
Назад: Петр Игнатов ГОЛУБЫЕ СОЛДАТЫ
Дальше: Глава 2. ВЕРОЛОМСТВО
