Я бросил свою машину на парковке симферопольского аэропорта, распорядился прислать сюда кого-то из людей Уайдбека и перегнать ее обратно в Лугано. Потом купил билет на ближайший самолет и еле-еле дополз до своего гейта. Это последнее, на что меня хватило, потом голова перестала мне служить. Перелет Симферополь-Стамбул-Милан я почти не помнил. Два раза я садился в самолет и тут же отключался. Два раза приземлялся и долго не мог понять, откуда и куда лечу. Пару раз мне звонил Альцедо, но я с трудом мог припомнить, о чем мы говорили.

Около полудня я прилетел в Милан, нашел машину, которую прислали за мной из Уайдбека, и обнаружил в салоне белокурого ребенка, нетерпеливо барабанящего пальцами по баранке. То, что это Альцедо, до меня дошло только спустя несколько долгих секунд.

– На тот случай, если ты подзабыл, то напоминаю, это я, твой замечательный во всех отношениях братишка, – ухмыльнулась «девочка», обнажая ряд белоснежных маленьких зубов.

– Да, теперь вспомнил, – проворчал я, заползая в машину. – Не поверю, что ты вытащил свою задницу из кровати, чтобы навернуть сюда за мной сотню километров.

– Сам в шоке. Но раз уж это чудо свершилось, то мне не терпится услышать все подробности о «миссии спасения». Судя по твоему видочку, мамочка с дочкой мяли тебя в объятиях сутки без остановки, – ржет Альцедо, выводя машину на оживленную трассу.

«Объятия» – это слово тут же съездило мне по нервам.

– Даже не знаю, с чего начать.

– С себя. Ты выглядишь так, как будто тебя всю ночь мололи через мясорубку. Интересно послушать…

– Просто не выспался, – отмахнулся я, изо всех сил пытаясь задавить иронию в голосе: обо всем, что произошло в Симферополе, мне не хотелось думать, не говоря уже о том, чтобы болтать. – Все прошло нормально, все остались довольны.

Альцедо оборвал мою реплику взрывом хохота.

– Сегодня ночью, – сказал он, как только перестал клокотать от смеха, – ты в не самых приличных выражениях сообщил мне по телефону, что вся эта поездка была несусветной ошибкой, что я в очередной раз оказался прав и что давно ты не чувствовал себя так дерьмово.

Сначала мне показалось, что Альцедо попросту разыгрывает меня, но где-то в подкорке шевельнулось воспоминание, что я действительно говорил нечто подобное, пытаясь перехватить минуту-другую сна в стамбульском аэропорту.

– Ладно, – сдался я. – Твоя взяла.

– Я весь внимание, – защебетал он.

– С одним условием. За руль сяду я.

– Это еще зачем? – хихикнул Альцедо, но, изучив мою физиономию, молча остановил машину у обочины и пересел на пассажирское место.

Я рассказал ему обо всем, включая похищение Лики и убийство одного из ее похитителей. Альцедо молчал, выкатив глаза и приоткрыв рот.

– Именно такой реакции я и боялся, когда попросил тебя пересесть на пассажирское. Но это не самое страшное.

– Только не говори, что силентиум не сработал. Этого я точно не переживу!

Едва сдерживаю улыбку. Да, у него, бестии, углеродное волокно вместо нервов…

– У меня сверхсильные остаточные реакции, вплоть до потери контроля над телом. Я убил человека, когда потерял с телом связь.

– Я же говорил тебе! Говорил! С чего все это началось?

– С этой девушки, которая свалилась под нашу машину в Киеве. Феликс был влюблен в нее. Сдвинут на ней так, что был готов убивать каждого, кто прикоснется к ней. Он узнал одного из тех, к кому она села в машину, а дальше… как секундное помешательство: я чувствовал все, что когда-то чувствовал Феликс, мыслил, как он, и не испытывал никаких сомнений, когда без остановки жал на спусковой крючок. Всадил в жертву всю обойму транквилизатора.

Молчим. Есть о чем помолчать.

– Хм… Ну а ты что?

– Что я?

– С его остаточными все ясно. А как насчет твоих реакций? – в голосе Альцедо больше не было иронии и веселья. Кажется, он был не на шутку встревожен. – Или все это время ты был так занят борьбой с реакциями Феликса на нее, что ни разу не задумался о своих собственных?

Его вопрос застал меня врасплох. Я не сразу нашелся, что сказать.

– Разумеется, я не испытываю к ней того, что испытывал он. Это просто невозможно. Его чувства остаются его чувствами, если ты об этом. И да, большую часть времени, проведенного рядом с ней, я только и делал, что боролся с чужими реакциями. Этот омут просто кишит чертями…

– Тогда, думаю, ты будешь рад составить мне компанию. Я начинаю экспериментальный прием Силентиума, – заявил Альцедо, принимая эстафету в гонке шокирующих откровений.

– С чего вдруг?

– Да я проклял все на свете, когда понял, что домой из Киева придется добираться поездами! – воскликнул он. – Я хочу снова летать на самолетах! Хочу смотреть на землю с высоты птичьего полета и не блевать при этом последним желудочным соком. С конвейера вот-вот сойдет специальная партия силентиума: в той концентрации, что подходит для борьбы с остаточными. Хочешь отведать этого зелья?

– Не откажусь, – отвечаю я.

Я смотрю вперед, и мне мерещится овал лица с серыми, как предгрозовое небо, глазами. Скоро эти глаза потеряют надо мной власть.

Сразу из аэропорта, не заезжая домой, с букетом нарциссов, завернутых в бумагу, я рванул в клинику к сестре. Мне не терпелось сжать ее в объятиях, заговорить ее таинственное горе, отвлечь. Сидеть с ней рядом, изучать ее новую оболочку. Смотреть на женщину, которую я не видел никогда прежде, но узнавать в ней близкого человека. Магия, которой нет равных…

Приехал, ткнулся носом в стеклянную дверь палаты и замер. На кровати, укрытая одеялом до самого подбородка, лежала черноволосая смуглая женщина и неотрывно смотрела в потолок. Я открыл дверь и тихо просочился внутрь.

– Дио? – позвал ее я, вытянув перед собой букет пронзительно-желтых цветов.

– Крис, – отозвалась та со слабой улыбкой, привстала на локтях и медленно села. Темные кудри рассыпались по плечам. Я сел рядом и обнял ее.

– Как ты?

– Как эти цветы. Надрезали, накачали питательной химией и поставили в вазочку. Но они все равно обречены…

Черт, угораздило меня купить этот несчастный букет.

– Никто тут не обречен. Понятно? Чем темнее ночь, тем ярче звезды. Что бы там ни было, ты перешагнешь через все это и пойдешь дальше. Точно не хочешь рассказать мне, что…

– Тс-с, не хочу об этом, – поморщилась Дио. – Лучше скажи мне вот что: я красивая?

Ох уж эти девушки. Даже на смертном одре найдут время посмотреться в зеркальце.

– Очень, – кивнул я, рассматривая ее смуглое, пропорциональное личико с полными губами и черными, как уголь, ресницами.

– Оно… не хуже моего родного тела, так?

– Еще как не хуже. Тебе сам бог велел быть брюнеткой.

Я впервые вижу улыбку на этом лице и в душе страшно доволен собой.

– А эти волосы, а губы… М-м-м, только посмотри на себя. Все парни в этой клинике твои.

Диомедея улыбается еще шире.

«О, господи, продолжай в том же духе!» – мысленно приказываю я себе.

Я вытягиваю руку в направлении стеклянной двери нашей палаты, за которой в это время, едва переставляя ноги, проходит какой-то престарелый пациент.

– Включая даже вон того очаровательного старикана. Смотри, как бы он не приударил за тобой, не зря он тут ошивается. Папа вряд ли одобрит этот союз, имей в виду. Слишком стар для тебя, – несу я первое, что приходит в голову, только бы этот веселый огонь в глазах сестры разгорался все ярче и ярче… Но он исчезает так же быстро, как появился: улыбка тает, карие глаза наполняются слезами.

– Ну-ну, если тебе очень захочется, папа не будет против, – бормочу я, обняв сестру. – Хоть и жениху сто лет в обед…

– О боже, Крис, прекрати, – морщится Дио, касаясь лба слабой ладонью.

– Окей, – вздыхаю я. – Я просто очень волнуюсь за тебя.

– Я знаю, знаю… Прости…

– День добрый.

Мы разом оглядываемся: в палату заглядывает высокая, коротко стриженная блондинка лет пятидесяти с огромными зелеными глазами и двумя рубинами в мочках ушей. И вот она уже целиком просачивается в палату, постукивая каблуками лакированных туфель. На ней деловой костюм, шелковый галстук и татуировка, выглядывающая из-под строгого воротника: кончик птичьего крыла.

– Ну и видок, – заявляет женщина, глядя на нас.

Я перевожу взгляд на Диомедею, собираясь опротестовать это заявление…

– Да не она, а ты, Крис. Выглядишь, как будто всю ночь сражался с драконом.

Знала бы она, что почти попала в точку. Только у этого «дракона» прелестное личико и серые глаза.

– Чего не скажешь о вас, госпожа, – дурачусь я.

Никтея в самом деле выглядит прекрасно. Что не так-то просто при теле, которое досталось ей в этом прыжке. Сто восемьдесят сантиметров роста, анорексичная худоба и множество татуировок, покрывающих ее спину, плечи и руки. Однажды тетушка Ники заявилась на торжественный прием в платье с открытой спиной, было на что посмотреть. Не знаю, почему она не стала удалять их. Низкий болевой порог? Солидарность с панк-культурой?

Ники протягивает мне тонкую ладонь в черной перчатке: легкая, холодная, немая ладонь. Я знаю, что под тканью перчатки – биопротез, идеально имитирующий форму кисти. И такой же протез – вместо кисти другой руки. Никтея заполучила тело, у которого не было кистей обеих рук, но, судя по всему, эти неудобства не пугали ее: она использовала это тело уже почти три года и выглядела вполне довольной.

– Мне нужно поговорить с Диомедеей. Оставишь нас?

– До вечера, – подмигиваю я сестре. – Ваше желание для меня закон, госпожа.

– О, небо, Крис, прекрати этот официоз, – фыркает та и закрывает дверь, послав мне ослепительную улыбку.

Я понятия не имел, что, наспех распрощавшись с сестрой, в следующий раз увижу ее только через два месяца.

Больше никаких цветов, я усвоил намек. Теперь будет плюшевый зайчик с глазами-бусинками, который никогда не умрет. Я вошел в палату к Дио и онемел: выглаженная, заправленная кровать и никаких признаков того, что пациент все еще обитает здесь. Я направился прямиком в приемную, где чуть не наорал на молоденькую медсестру в голубой форме.

– Где пациентка из сорок второй палаты?!

– Синьора Фальконе распорядилась о перемещении пациентки в другую реабилитационную клинику. Три часа назад ее увезли…

– Куда?

– Нам не сообщили.

Сестру вот так вот наспех отправили черт знает куда, не сказав мне ни слова? Я вытащил телефон и позвонил Никтее.

– Знаю-знаю, ты в бешенстве, – сказала Никтея вместо «здравствуйте». – Я этажом ниже в кафе, спускайся и постарайся не орать на меня при всем честном народе.

Я спустился в ресторан клиники, быстро выцепил взглядом блондинистый затылок Никтеи и в две секунды добрался до ее столика.

– Где она?

– В Дании, – ответила Никтея, вылавливая из тарелки с салатом оливку и отправляя ее в рот..

– В Дании нет реабилитационных центров Уайдбека, – прищурился я.

– Есть. Небольшая клиника на тридцать человек. Совсем маленькая.

– Учитывая ее состояние, ей требуется куда более серьезное заведение.

– Не требуется, поверь мне. Свежий воздух, вид из окна на пристань и датские булочки на завтрак.

Я прищурился. Она что, не в своем уме?

– Хочу съездить к ней и убедиться, что все в порядке. Скажи адрес этой клиники и…

– Нет, – Никтея забросила в рот еще одну оливку и упрямо посмотрела на меня. – Это лишнее.

– Лишнее? – переспросил я. – Близкий человек рядом – это лишнее?

– Ага, – твердо ответила Ники, откладывая вилку. – В данной ситуации это абсолютно излишне.

– Родители знают?

– Конечно.

– Тогда я сейчас поеду домой и устрою допрос с пристрастием.

Никтея перестала жевать и наконец сосредоточила на мне свой взгляд – зеленый, как зелье колдуньи.

– Крис, я знаю, что с ней. Сегодня она выложила мне все, что происходит. Я все взвесила и уверена, что эта клиника в Дании – наилучшее место для нее на всей земле. Если ее не поставят на ноги там, то больше не смогут нигде.

– Я тоже хочу подробностей всей этой истории.

– Извини. Секретная информация. Все, что касается твоей сестры в настоящий момент, – больше не разглашается.

– Ой, да ладно! – взорвался я.

– Посмотрим на результат лечения, и если он будет положительным, то, возможно, я сниму гриф «Секретно» с этой истории, – подытожила Никтея, игнорируя мое возмущение.

Бесполезно. Все равно что стучать головой в глухую стену.

– Мне нужен Неофрон. Не подскажешь, где его найти? Его телефон вне зоны сети.

– Взял отпуск, так что понятия не имею, где он, – ровно ответила Ники и снова взялась за салат. – А зачем он тебе?

Но Неофрона я так и не нашел. Его не было ни на тренировочной базе, ни в одном из заведений Уайдбека, и никто понятия не имел, куда он подевался.

Потянулись долгие, монотонные дни. Все похожие один на другой, как два крыла одной птицы. Меня не покидало ощущение, что девушка с глазами цвета предгрозового неба вложила мне в грудную клетку бомбу замедленного действия, чью тяжесть я постоянно ощущал с момента нашего расставания. Каждое чертово утро начиналось с мыслей о ней, каждый проклятый день заканчивался мыслями о ней, каждая невыносимая ночь не прибавляла ни сил, ни уверенности в том, что я все сделал правильно. Наоборот, меня не покидали навязчивые мысли о том, что было бы, останься я там еще на день или хотя бы на несколько часов. Что бы она сказала, проснувшись и увидев, что я все еще нахожусь в ее комнате? Что бы я сказал ей? Сколько секунд ей потребовалось бы, чтобы убедить меня в том, что в моей жизни нет и не было ничего более важного, чем принадлежать ей?

Я пытался забыться в работе. Приезжал в госпиталь рано утром и уходил тогда, когда на парковке не оставалось никаких других машин, кроме моей. Потом ехал домой и остаток вечера просиживал за ноутбуком с запущенной программой слежения. Маячок каким-то непостижимым образом все еще был на Лике. Она должна была давно выбросить этот клочок бумаги – ведь для нее это всего лишь клочок бумаги, на котором я когда-то нацарапал ей пару строк. Но она не только не выбросила его, но и стала носить с собой. Маячок перемещался по городу, и я следил за ним, как зачарованный. Голос рассудка требовал, чтобы я исключил его из системы слежения и прекратил эту муку. Но, ей-богу, мне было проще отрубить себе руку, чем лишиться последней возможности видеть, что она каждую ночь возвращается домой и с ней все в порядке. Меня сводила с ума мысль, что Лика снова может попасть в беду. Что Вано мог быть не единственным ублюдком, у которого были претензии к ее гребаному брату, а значит – и к ней. Более того, ублюдками мне теперь казались все ее потенциальные ухажеры. Теперь я узнал, что такое ревность. Когда Кор в деталях рассказывал мне об этом чувстве, я с трудом верил. Теперь же готов был сам передушить всех парней, реальных и воображаемых, которые подходят к ней ближе чем на метр. И тем более тех, кто прикасается к ней. Этих я готов душить с особенным упоением.

Теперь я уже не пытался разобраться в том, чьи чувства переполняют меня – мои ли или все это остаточные реакции мозга Феликса. Теперь меня больше интересовало, как избавиться от этого «наследства», как перестать думать о ней, как унять в голове все эти голоса, на разные лады повторяющие ее гладкое, холодное, блестящее, как лезвие ножа, имя. Еще никогда я не жаждал тишины так сильно.

Альцедо обещал привезти новую партию силентиума сразу же, как только та сойдет с конвейера, и только это обещание держало меня на плаву.

Я открыл дверь, и в квартиру, источая аромат Miss Dior, держа металлический чемодан в одной руке и стаканчик дымящегося латте в другой, впорхнул Альцедо.

– Принес?

– Ты как нарк, который наконец выцепил дилера в переулке.

Он и представить не может, как близок к истине.

– Прижало? – спрашивает Альцедо, внимательно всматриваясь в мое лицо.

Вместо ответа я начинаю молча закатывать рубашку выше локтя. «Прижало», – это слово только очень приблизительно описывает то, что я чувствую; это слово – всего лишь жалкий намек на истинное положение вещей. Альцедо швыряет в угол куртку, кладет на стол металлический бокс и откидывает крышку. Чемодан доверху забит ровными рядами ампул с красной жидкостью.

– А теперь слушай сюда. Могут быть ощутимые побочные эффекты со стороны центральной нервной системы: самые вероятные – сонливость, головокружение, нечеткость зрения и головная боль.

– Ерунда, – говорю я, пересчитывая ампулы и прикидывая, на сколько дней хватит этого богатства.

– Это не все. Нервозность, возбужденность или, наоборот, заторможенность, необычная усталость или слабость…

Я улыбаюсь. Этого добра у меня и так навалом. Альцедо достает из бокса ампулу, встряхивает ее и продолжает:

– Это была лирика. А теперь то, что я своими глазами наблюдал у лабораторных животных на фоне приема силентиума: мозговые кровоизлияния, онемение конечностей, гепатит и отказ печени, массивные некрозы кожи, синдром Лайелла и… кома. Вероятность таких побочек незначительна, но все же… Безмолвие может дорого стоить. Что думаешь?

– Открывай эту чертову ампулу.

Альцедо щурит глаза, сует ампулу обратно в бокс и захлопывает крышку.

– Оке-е-ей, Крис, – он неторопливо тащится к бару, открывает дверцу, достает пару стаканов. – Что-то в горле пересохло.

Он плеснул себе «Лафройга» и, повертев стакан в руках добрых несколько минут, повернулся ко мне.

– Ты все-таки подумай еще минуточку.

– Я уже подумал. Вскрывай ампулу.

Альцедо нервно ухмыльнулся, тряхнув кудрями.

– Я соврал про побочки.

– Что? – моргнул я.

– Только что я соврал про побочные эффекты, Крис, черт тебя дери. Хотел проверить, насколько все серьезно. И судя по тому, что вероятность остаться без конечностей, печени и кожи тебя не пугает, я делаю вывод, что все совсем дерьмово. Да? Что с тобой происходит?

– Налей мне тоже, – говорю я после долгой наэлектризованной паузы.

– Я надеюсь, ты не возьмешь пример с этой невротичной глупышки, которая теперь с большой натяжкой смахивает на нашу сестру, и не станешь играть в молчанку. По-моему, пора поговорить.

Альцедо протягивает мне стакан. «Хрен ты от меня сегодня отделаешься», – говорят его пронзительные, полные ослиного упрямства глаза.

– Ладно.

Чувствую легкое головокружение и катастрофическую усталость. Мне в самом деле стоит с кем-то поделиться всем этим. Альцедо пьет вискарь и выжидательно смотрит на меня.

– Помнишь, я рассказал, как потерял контроль над телом? Это был не единственный раз. Был еще второй. И этот второй подкосил меня куда серьезней, чем первый. Перед тем как уехать, я накачал эту девушку успокоительным и снотворным: жаль было ее психику после всего, что произошло, и я не хотел, чтобы она мешала мне уехать. Не хотел сопротивления и истерик. Хотел тихой, безболезненной капитуляции. Оставить ее так, чтобы она не испытала очередной эмоциональной перегрузки. Но на самом деле успокоительное нужно было колоть себе самому… Как только она оказалась рядом, в этом, черт бы его побрал, доме, в этой комнате, где каждая вещь дышала прошлым, справиться с бурей остаточных реакций не было никаких шансов. Все равно что попытаться совладать с машиной, разогнав ее до двухсот миль в час. Она потянулась ко мне и – я потерял над собой контроль. Но не это было самым пугающим. Самым пугающим было то, что я не хотел владеть собой в этот момент. Доводы, принципы, убеждения – все это стало просто словами. И словами не более важными, чем самые невзрачные междометия. Мне хотелось просто держать ее в своих руках и больше никогда не отпускать, мне хотелось обладать ею, мне хотелось взять у нее все, что только можно взять, и отдать ей все, что у меня есть. О небо, только чудо помогло мне остановиться. А потом бежал из этого дома, как от чумы. Как только она начала засыпать прямо на моих руках, я уложил ее в постель, сел в машину и рванул подальше. Не столько от нее, сколько от самого себя. В страхе, что воспоминания Феликса снова возьмут надо мной верх. Я был уверен, что как только окажусь здесь, вдали от источника раздражения, – все закончится. Но это тело словно взбесилось. Я не могу ни есть, ни спать. Душат остаточные реакции, одна убедительней другой, и сны, в каждом из которых – она, она, она… Я знаю, что такое безумие. Иногда вспоминаю кое-что о своей жизни на Тибете в теле чокнутого старика. Но то, что я испытываю сейчас, – это хуже чем безумие. Я никогда не чувствовал ничего подобного. В Катрине было много черт, которые мне нравились, но это был просто набор черт, просто набор компонентов, который никак не складывался в наркотик, словно этой химической реакции не хватало какого-то стороннего компонента…

– А на этот раз, я так понимаю, наркотик вышел отменный? – прищурился Альцедо, молчаливо подпирая стену.

– Отменный. Я больше не в состоянии воспринимать ее трезво – мне нравится в ней все. Она невероятная, Альцедо. Умная, проницательная, смелая… В день знакомства у меня не поднялась рука вколоть ей силентиум, потому что перед тем, как потерять сознание, она шикарно врезала мне в переносицу! А людей, которым это удавалось, я могу пересчитать на пальцах одной руки. Я уже тогда чувствовал, что она достойна большего, чем инъекция препарата, стирающего память. А потом… До сих пор не до конца верю, что она в одиночку расправилась с двумя вооруженными ублюдками, разбила машину, в которой ее попытались увезти, и выбралась невредимой из мясорубки, из которой выбраться практически не было шансов. Когда это проделывает кто-то из десульторов, воспринимаешь это как нечто само собой разумеющееся. Но когда это совершает семнадцатилетняя девочка, которая до того ни разу в жизни не держала в руках оружие и не дралась насмерть, в голове не остается ничего, кроме немого восхищения и желания предложить ей работу в Уайдбеке, – восторженно подытожил я.

Альцедо оторвался от стены, которую неподвижно подпирал все это время, сел рядом и, отбросив на спину ворох золотых кудряшек, спросил ангельским голоском:

– Кристиан Габриэль Фальконе-Санторо. Почему бы тебе просто не вернуться в тот город и не трахнуть ее? Может быть тогда все это дерьмо, разъедающее твой мозг, поутихнет и перестанет так бурлить?

Бесконечно долгую минуту я не мог произнести ни слова. Одна часть меня в ответ на это предложение начала потирать потеплевшие ладони, другая – ни с того ни с сего захотела влепить Альцедо затрещину.

– Не поутихнет.

– Сколько времени ты уже не трахался а? После Катрины у тебя кто-нибудь был?

– Дело не в сексе. Верней, не только в нем.

Черт. Я мучительно соображал, как объяснить Альцедо то, чего он еще никогда не испытывал? Как рассказать слепому о радуге? Как описать глухому Токкату и фугу ре минор?

– Ты прав, я хочу ее. Хочу делать с ней то, чего еще никто не делал. Хочу чтобы утром она краснела только об одном воспоминании о том, что было ночью… Но ее тело – это не первый пункт в списке того, чем я хочу обладать. Я хочу ее душу, ее сердце, ее мысли, всю ее без остатка, включая ее проблемы и фобии, болезни и странности. Хочу быть центром ее Вселенной. Знать каждую секунду, что она думает обо мне, нуждается во мне, как в кислороде. Быть для нее наркотиком, без которого она не сможет жить. Чтобы нити, связывающие нас, завязались в такие узлы, что ни развязать, ни разрезать…

– Ни фига себе, Крис, – Альцедо смотрит на меня так, словно у меня только что вместо головы выросло дерево. – Испытывать столько дерьмовых ощущений только потому, что рядом нет девочки, которая краснела бы от смущения и делилась своими фобиями? О небо!

Меня передернуло от его формулировок, но возразить, по большому счету было нечего.

– Что ты будешь делать со всей этой дрянью?

– Для начала попытаюсь выжечь силентиумом все остаточные реакции на нее. И надеюсь, это сработает.

Альцедо садится за стол, распахивает металлический бокс и вытаскивает ампулу, полную красной, как вино, жидкости. Я протягиваю ему руку.

– Я тоже, – говорит он.

Несколько секунд мы безотрывно смотрим друг на друга. И я знаю, о чем думает он, а он знает, о чем думаю я. О том, что будет, если силентиум не сработает.

– Так что там с побочными? – спрашиваю я, застегивая рукав.

– Забудь все, что я наплел. Возможны только сонливость, ухудшение аппетита и яркие сны. Все эффекты бесследно исчезают после отмены.

Я сидел на силентиуме уже месяц. Месяц, полный опасений и надежд. Каждое утро начиналось с инъекции. Аппетит исчез напрочь – пришлось настроить себе электронные уведомления о приеме пищи, потому что без них я мог не вспомнить о еде целый день. Ко всему прочему, меня начало преследовать постоянное неотступное желание спать: вместо шести часов в сутки теперь приходилось тратить на это занятие по десять-двенадцать часов, но, черт возьми, кажется, и этого было мало. А засыпая, я практически каждую ночь видел пугающе реалистичные сны – сны, которые заставляли меня просыпаться в холодном поту.

Я был готов на что угодно в надежде, что однажды это тело перестанет встряхивать при одной только мысли о Лике. Что однажды я проснусь и обнаружу, что она – всего лишь человек, всего лишь один из семи миллиардов, что ее имя – всего лишь слово из четырех букв и что все, что нас связывает, – это угасающие реакции мозга человека, чья душа уже давно покинула этот мир.

Альцедо обещал мне, что эффект будет и не заставит себя ждать. Так оно и вышло. Уже через несколько дней приема я с трудом вспомнил имя той женщины, которая приходилась Феликсу матерью. А еще через неделю обнаружил, что не могу вспомнить имена и лица приятелей Феликса, важные для него события, воспоминания о тех местах, где он побывал, – все то, что раньше кружило в мыслях утомительной каруселью. Груз воспоминаний стремительно уменьшался под действием силентиума. Он работал. Но…

Святые Небеса!

Едва справляясь с нарастающей паникой и разочарованием, я начал медленно осознавать, что моя тяга к Лике не становится меньше. Воспоминания Феликса превратились в пепел, но те пугающие желания, от которых я так отчаянно пытался избавиться, – остались со мной. Голос, звучащий в голове и призывающий вернуться в ее город (и будь что будет!), не стал тише. Сны не стали реже. И – самое обескураживающее – она не стала казаться мне ни на йоту менее восхитительной, чем казалась в день моего отъезда.

Я проснулся от громкой барабанной дроби в дверь. С трудом вылез из кровати, натянул футболку и штаны и пошел открывать.

На пороге стоял Альцедо и чуть ли не трещал по швам от радости, размахивая увесистой упаковкой «Карлсберга».

– Угадай, что! Угадай! Это потрясающе!

– Ты сделал эпиляцию зоны бикини, – зевнул я и поплелся на кухню за стаканами.

– Дуралей, – хохотнул брателло. – Сегодня я сел в вертолет и – Ave Maria! – прокатился над Альпами. И мой завтрак остался на своем месте, даже когда земля качнулась и ушла из-под ног. Если ты понимаешь, к чему я клоню. Я чист, fra! Силентиум сработал! А… У тебя как дела? – добавил он, буравя меня глазами-сапфирами.

Блондинка живо вскрыла бутылку и начала наливать пиво в стакан. Крышечка упала на пол. Я смотрел, как та катится по полу, выписывая идеальный полукруг…

Призрак Феликса покинул меня. Все, что он знал о Лике, все что он чувствовал к ней, – истлело в сиянии силентиума, но…

– Dio сапе, – все что смог сказать я, запуская пальцы в волосы, не в состоянии скрыть обрушившееся на меня потрясение.

– Малышка не идет из головы, да? – спросил Альцедо.

Я изумленно помотал головой.

– Значит, это не остаточные реакции, Крис. Это Инсанья. Твоя собственная.

Звонил телефон, но я не мог подняться и ответить. Альцедо глотнул пива из бутылки и снял трубку.

– Не может быть, – сказал он. Бутылка выпала из его рук, глухо ударилась о паркет и покатилась по полу, разливая пену.

Я как будто очнулся, подошел поближе и тоже придвинул ухо к трубке. Альцедо даже не пришлось пересказывать мне ни слова: я все услышал сам. Звонила мама. Взволнованно сообщила, что отец ушел в прыжок. Неофрон уже в курсе, срочно возвращается из Дании в Швейцарию, чтобы быть наготове.

– Что он делал в Дании? – ошалело переспросил я у Альцедо, когда тот закончил разговор.

– Он оттуда родом. Неофрон – наполовину датчанин. Ты не знал?