Следующий рейд происходит шестью днями позже, снова во Францию, на этот раз мы против четырнадцати Охотниц. Все проходит гладко: никто из нас не ранен. Греторекс быстро идет на поправку, но тот рейд пропускает, и следующий за ним, который оказывается еще проще, тоже. Но есть одна большая разница, которая меня совсем не радует: в третий рейд с нами идут Анна-Лиза, Сара и еще двое из отряда фуражиров, помочь тащить все, что мы захватим после нападения. Они ждут далеко и не видят боя, одна из новеньких приводит их уже после того, как все кончилось. Но мне неловко от того, что меня увидит Анна-Лиза. Все наши пользуются пистолетами, я один дерусь ножом и в конце боя выгляжу как злодей из фильма ужасов. Мне надо найти, где помыться, но сначала я хочу прикрыть тела, еще до прихода фуражиров. Обычно мы ни о чем таком не заботимся.

Убитых всего десять, и я начинаю накрывать их одеялами, принесенными из палатки. Укладывая одеяло на самую дальнюю из лежащих, я замечаю, что глаза у нее закрыты, но никаких ран на теле не видно. Тут мне приходит в голову, что она только притворяется мертвой. Не знаю, может, в кармане у нее пистолет, но я все же накрываю ее одеялом. Я оглядываюсь на наших, но они даже не смотрят в мою сторону, каждый занят своим делом.

Я вытаскиваю нож, отбрасываю одеяло и говорю:

— Открой глаза.

Не знаю, говорит она по-английски или нет, но ведь хоть что-то должна понимать, и я повторяю:

— Открой глаза немедленно, или я сейчас вырежу тебе левый. Ну!

Она открывает глаза. Они карие с серебристыми искрами — такие бывают только у Белых Ведьм.

Я зову остальных. До сих пор не знаю, есть у нее какое-нибудь оружие или нет. Через несколько секунд появляется Маркус, сразу за ним подходит Габриэль.

Оказывается, что пистолета у нее нет, только два ножа. Она француженка. Ее зовут Блондин, на остальные вопросы отвечать она отказывается. Тут подходит Селия, и я уже хочу бросить девчонку на нее и пойти по своим делам, как вдруг она говорит:

— Натан, она твоя пленница. Останешься с ней, пока мы не будем готовы уйти из лагеря.

Я ищу глазами Несбита — он все еще мой партнер, — чтобы он посторожил ее, пока я схожу и помоюсь. Но Несбита, как обычно, нет рядом, его никогда не сыщешь, особенно когда он нужен.

Мне еще ни разу не случалось брать кого-то в плен. Правда, в плен брали меня, и не один раз, но это не значит, что я теперь знаю, как с ней поступать. Остальные расходятся по своим делам, и я вижу, как на меня смотрит Анна-Лиза.

Маркус единственный, у кого после боя нет никаких дел. Он остается со мной. Смотрит на Блондин, и не по-доброму. Я встаю между ними, загораживая ее.

Он говорит:

— Лучше убей ее сейчас. Она заслужила смерть. Как все они.

Блондин начинает скулить. Я говорю:

— Нет, она моя пленница. — И хватаю ее за руку, так как у меня плохое предчувствие, что она может кинуться наутек. Я чувствую, как она дрожит. И говорю ей:

— Стой со мной рядом.

Блондин будет целее, если мы вернемся прямо в центр охотничьего лагеря. Я говорю ей:

— Сейчас мы пойдем к остальным. Держись ближе ко мне. И молчи.

Она прижимается ко мне так близко, что чуть не спотыкается о мои ноги на ходу, и все время плачет и тихонько постанывает.

Маркус тоже идет с нами, не спуская с нее глаз. Нам надо пройти всего сотню метров, а кажется, будто сотню миль. И на каждом шагу мне кажется, что он вот-вот кинется на нее и пырнет ее ножом.

Я иду туда, где собрались все. Похоже, что еще пара минут, и мы отправимся обратно, на базу. Я останавливаюсь. Блондин тоже. Ее рука касается моей. Маркус подходит к ней очень близко. Похоже, что, если я не отвлеку его как-нибудь, он ее зарежет.

Несбит с трудом натягивает на плечи рюкзак, полный награбленного барахла. Я говорю ему:

— Побудь с ней. Она наша пленница. — Потом показываю на Несбита Блондин и говорю: — Делай, что он скажет.

Затем я поворачиваюсь к Маркусу, но не успеваю я раскрыть рта, как он говорит:

— Охотники поймали моего отца, твоего деда, и замучили его до смерти. Моего отца. И его отца. И его. И его. А если бы они нас поймали, что бы они сделали?

— Это не значит, что и мы будем делать то же самое.

Я прохожу мимо него, надеясь, что он пойдет за мной. Его надо увести от нее подальше. Я поворачиваю голову и говорю ему через плечо:

— Не трогай ее. Пожалуйста. Больше я у тебя ничего не прошу.

И я продолжаю идти, а он спрашивает мне в спину:

— Почему? — Но, кажется, он тоже идет за мной. Я не сбавляю шаг. Точно, он здесь. Снова спрашивает: — Почему?

Лагерь Охотников расположился на пахотной земле, и я перемахиваю через изгородь и ухожу в соседнее ноле. Дохожу до его дальнего края и останавливаюсь.

Он смотрит на меня.

— Мне нетрудно вернуться и убить ее.

— Знаю. — Я пожимаю плечами. — Но не думаю, что ты это сделаешь, теперь, когда ты ее не видишь.

— С глаз долой, из сердца вон?

— Что-то в этом роде.

Маркус садится на траву.

— А почему ты сам ее не убьешь?

— Я не хочу быть тем, кто убивает пленников.

— Когда я гляжу на нее, я вижу не пленницу. Я вижу Охотницу. Я вижу врага. — И добавляет: — Мы по-разному смотрим на вещи. Сегодня я впервые увидел твою другую сторону.

— Мою Белую сторону?

— Ту сторону, которой ты похож на свою мать. Не думай о ней как о Белой. Я никогда о ней так не думаю. Я думаю о ней, как о добром человеке, чего о многих Белых не скажешь. Да и вообще о людях.

Я смотрю на него и тоже вижу его иначе. Не как великого Черного Колдуна, а просто как человека. Человека, чьего отца замучили до смерти; чью мать, Сабу, затравили и убили Охотники. Человека, которому не дали жить с женщиной, которую он любил, и чьего сына посадили в клетку.

— Как ты думаешь, а ты мог бы стать добрым? Ну, при других обстоятельствах, конечно.

Он смеется и отвечает:

— Вся суть доброты в том, чтобы быть добрым, когда это трудно, а не когда легко. Твоя мать это могла.

Все вместе мы возвращаемся в базовый лагерь, таща на себе все, что можно. На Блондин надели капюшон, руки связали за спиной. Ее стережет Несбит. Я остаюсь с Маркусом. У лагеря Селия забирает Блондин, и я невольно задаюсь вопросом, готова ли уже для нее клетка. Хотя, по правде говоря, мне все равно, что с ней будет, я только рад, что Маркус ее не убил.

Мы все до жути голодные и сразу идем в столовку. Время уже обеденное, и там собралось много желающих перекусить. Получая свою порцию, я слышу жалобы. Рагу жидкое. Хлеба нет. Фруктов тоже нет. Того нет. Другого нет.

За мной пристраивается Несбит. Он говорит:

— А они что думали, тут летний лагерь, что ли?

Габриэль шутит:

— Если они узнают, что последний кусок хлеба взяла Блондин, без кровопролития точно не обойдется.

Несбит отвечает:

— Если это правда, то я убью ее своими руками.

Я оглядываюсь по сторонам и вижу, что мы, разведчики и бойцы, по-прежнему единственная здесь смешанная группа. Остальные даже за столами сидят со своими: Белые с Белыми, Черные с Черными, а полукровки с полукровками. Слышу, как кучка Белых рядом с нами обсуждает пленницу: одни за то, чтобы пытать ее и потом казнить, другие за то, чтобы просто казнить.

— Эта девчонка уже проблема, — говорит Несбит. — И с каждым новым пленником проблем будет становиться все больше. Их ведь надо кормить, охранять. — Он приканчивает свое рагу и добавляет: — Проще уж убивать.

— Думаю, что Селия расспросит Блондин и отошлет ее обратно, — говорит Габриэль.

Что? — вытаращиваемся на него мы с Несбитом.

— Это же логично. Как ты сам сказал, с пленниками большая морока. Если мы будем их отпускать, то наш альянс будет производить хорошее впечатление, и, когда все это закончится, люди об этом не забудут. Так что прощать важно.

— Сохранять здравый смысл тоже. Этой Блондин просто сунут новый пистолет в зубы и опять пошлют убивать нас, — говорю я.

Габриэль отвечает:

— Думаешь? А я не уверен, да и Селия лучше нас знает, как у Охотников работают мозги. Они убивают дезертиров. Они терпеть не могут всего, что хотя бы отдаленно смахивает на предательство, а попасть в плен для них почти то же самое, что сдаться: любой Охотник должен предпочесть отдать жизнь в бою за своих товарищей. Так что героиней ее не назовут, это точно. Могут даже казнить. Предполагаю, что, будь у Блондин выбор, она предпочла бы остаться пленницей у нас, чем у своих.

Его объяснения кажутся мне вполне логичными, но не думаю, что такими же они покажутся и Маркусу.

Той ночью мне впервые удается увидеть Анну-Лизу наедине. Она приходит ко мне под дерево, когда заканчивает свои дела, и мы проводим ночь вместе.

Но на этот раз я хочу поговорить. Мне надо рассказать ей о Киеране; я уже слишком долго ждал, и Анна-Лиза должна узнать о смерти брата. Но, как всегда, первые слова даются мне с трудом. Она спрашивает:

— А почему ты меня не поцеловал?

— Я думаю.

— О чем?

— О том, как сказать тебе одну вещь. Серьезную.

Она перестает целовать меня и отодвигается.

— Я должен был сказать тебе это еще давно. Но не сказал. Все откладывал, ждал подходящего времени, в таком духе. Но время всегда неподходящее, а значит, надо сказать тебе сейчас.

Она смотрит мне прямо в лицо, а я смотрю ей в глаза и говорю:

— Это насчет Киерана.

Она ждет. Думаю, она уже догадывается, к чему я клоню.

— Что насчет Киерана?

— Ты помнишь, я говорил тебе, что, пока я ждал в Швейцарии Габриэля, я убил Охотника. В коттедже Меркури их было двое. Они нашли мой след. Пошли по нему. И напали на нас с Несбитом. Несбит убил партнера Киерана.

Анна-Лиза ждет.

— Я убил Киерана.

Анна-Лиза глядит на меня. Ее глаза полны слез.

— Я давно должен был тебе об этом сказать. Мне жаль, что я не сделал этого раньше.

— А Киерана тебе жаль?

Лгать я не могу.

Анна-Лиза встает, я тоже. Кажется, она сейчас уйдет. Я говорю:

— У меня был шанс убить его еще раньше, но тогда я этого не сделал. Только когда он сам напал на меня.

Она говорит:

— Ты должен был сказать мне раньше. — И снова садится на землю. — Он был жестокий человек и Охотник. Но он был мой брат. — Она вытирает глаза и говорит: — Как бы я хотела, чтобы мир был устроен по-другому. Чтобы все в нем было по-другому. — И она опять начинает плакать.

Я обнимаю ее, прижимаю к себе и баюкаю, а она плачет, но постепенно слезы останавливаются, дыхание делается ровным. Я ложусь с ней рядом, гляжу на нее, целую ее щеку так нежно, как только умею, шепчу, что я люблю ее и никогда ее не обижу. Так я и засыпаю, обнимая ее.

Я посыпаюсь. Стало холодно. Анна-Лиза сидит рядом. Я беру ее за руку, но ее ладонь выскальзывает из моей, когда она говорит:

— Киеран был отличный боец. Лучший, так все говорили. Отец говорил, что его никто не сможет убить, из-за Дара. Так как же ты его убил?

Я рассказывал Анне-Лизе про свой Дар, но без подробностей. Каждый раз, когда она начинает расспрашивать меня о нем, я меняю тему. Я никогда не описывал ей, что я чувствую, когда убиваю кого-то или когда бываю зверем.

— Ответь мне, Натан.

— Это трудно объяснить.

— Постарайся.

— Я превратился в зверя. Я слышал Киерана. Чуял его звериным чутьем, хотя он и был невидимкой. Мы стали драться. Он ударил меня ножом в бедро.

— А что ты с ним сделал?

— Анна-Лиза, не спрашивай меня об этом, пожалуйста.

Она опять плачет.

— Отец говорил мне однажды, что Маркус превращается, когда хочет убить. Украсть чей-то Дар. Точной такой же Дар, способность становиться невидимым, он похитил у какого-то Белого Колдуна. Это очень удобный Дар.

— Я не брал Дар Киерана, Анна-Лиза.

Она смотрит мне в глаза, и я вижу, что она сомневается.

— А ты бы сказал мне, если бы взял его?

— Да! Я не стал бы тебе лгать.

— Ты неделями скрывал от меня правду.

— Я же сказал, мне жаль, что я так поступил, Анна-Лиза. И снова говорю, мне жаль, прости меня. Я должен был сказать тебе про Киерана раньше.

— Да, должен. А еще ты должен был рассказать мне все о своем Даре, ведь это самое важное в жизни любой ведьмы; мы с тобой всегда думали, что Дар отражает истинную природу человека, но ты никогда не говоришь о своем. Вот и теперь ты мне почти ничего не сказал. С каждым днем ты становишься все больше похожим на своего отца. — Она встает и говорит: — Мне надо побыть одной. Подумать. — И уходит.

Я тоже сажусь, ворошу костер, чтобы он разгорелся снова, а потом сижу, смотрю в огонь и жду Анну-Лизу, но она так и не приходит.