Мы вдвоем сидим на плите из песчаника, наши ноги свешиваются с края. Анне-Лизе пятнадцать, мне еще четырнадцать. Мое колено совсем рядом с ее коленом, но они не соприкасаются. Стоит поздняя осень. Мы уже два месяца встречаемся здесь каждую неделю. За все это время мы лишь раз коснулись друг друга, во вторую нашу встречу. Я взял ее руку и поцеловал. До сих пор не могу поверить, что я это сделал. Наверное, я был тогда слегка не в себе. Теперь я только об этом и думаю, то есть я на самом деле думаю только о том, как это было, но повторить такое я не в силах. Анна-Лиза и я разговариваем, карабкаемся на камни, бегаем друг за другом, но даже гоняясь за ней, я никогда ее не ловлю. Подбираюсь совсем близко, но не ловлю. И себя поймать не позволяю.

Она болтает ногами. Ее серая школьная юбка аккуратно отглажена, на ней ни пятнышка. Ноги у нее гладкие, чуть загорелые, выше колен покрыты тонким светлым пушком. Моя нога в миллиметре от ее ноги, но я знаю, что ни за что не смогу его преодолеть. И я заставляю себя повернуть голову и посмотреть в другую сторону.

Под нами крутой обрыв, довольно высокий, но спрыгнуть все-таки можно — внизу песок. День ветреный, но там, где мы сидим, это не чувствуется. Деревья качают макушками и шелестят, словно говорят друг с другом, сплетничают, с них небольшими стайками срываются листья. Вдруг одну стайку подносит прямо к нам; Анна-Лиза еще не успевает пошевелиться, а я уже знаю, что сейчас она попытается поймать лист. Она вскидывает руку, вытягивает ее и сама вытягивается над обрывом. Она вытянулась слишком далеко, но с ней ничего не случится, даже если она потеряет равновесие, и хотя мне, наверное, следовало бы обхватить ее, чтобы не дать ей упасть, но я не двигаюсь. Она смеется, вытягивается еще дальше и все-таки ловит лист, но тут же хватается другой рукой за рукав моей рубашки, а я все не прикасаюсь к ней. Тяну на себя руку, чтобы она не упала, но ее не трогаю.

Лист у нее. Коричневый березовый треугольничек. Она держит его за стебелек и вертит им у меня перед носом.

— Поймала! Но не благодаря тебе. Я чуть не свалилась.

— Я знал, что ты будешь в порядке.

— Неужели? — И она проводит листком по моему носу, ее пальцы скользят в миллиметре от моих губ. Я отодвигаю голову немного назад.

— Держи, это тебе. На, возьми.

Я говорю:

— Обычный лист. Таких кругом много.

— Протяни руку. Этот листок особый. Я поймала его сама, рискуя собой, специально для тебя.

— Тогда это действительно совсем особенный лист, — говорю я и протягиваю руку.

Она роняет листок мне в ладонь.

— А ты когда-нибудь говоришь «спасибо»?

Я не знаю. Никогда об этом не задумывался.

— И никогда меня не касаешься.

Я пожимаю плечом. Не могу же я сказать ей, что считаю разделяющие нас миллиметры. Вместо этого я говорю:

— Я сохраню этот лист. — Отталкиваюсь от камня и прыгаю вниз, на песок.

Вот я уже у подножия скалы и не знаю, что делать дальше. Я надеялся, что она прыгнет вместе со мной. Я поднимаю голову и говорю:

— Можно, мы поговорим о чем-нибудь другом?

— Если ты вернешься сюда и вежливо попросишь, то можно.

Я карабкаюсь по утесу наверх со всей скоростью, на какую способен — выделываюсь, — но у самой вершины останавливаюсь. На том самом месте, где я обычно переваливаю через край, сидит она. Загораживает проход. Есть другой путь, он сложнее, и я опускаюсь на пару шагов вниз, а потом поднимаюсь в другом месте, но она уже передвинулась туда и снова сидит у меня на пути.

— Привет, — говорит она и с улыбкой наклоняется ко мне.

У меня остается лишь один способ забраться наверх — перелезть прямо через Анну-Лизу.

— Прошу прощения, — говорю я. — Не могли бы вы немного подвинуться?

Она мотает головой.

— А если я скажу «пожалуйста»?

Она снова мотает головой, широко улыбаясь.

— Для мерзавца половинного кода ты не такой уж и мерзавец.

— Пожалуйста, Анна-Лиза. — Мне неудобно держаться: пальцы рук затекли, ботинки вот-вот соскользнут с утеса. Долго я здесь провисеть не смогу.

— Не понимаю, за что тебя выгнали из школы. Ты же такой паинька. — Она говорит это учительским голосом.

— Ничего я не паинька.

Она снова наклоняется ко мне, усмехаясь.

— Докажи.

Я должен буду либо перелезть через нее, либо спрыгнуть вниз, причем совсем скоро, мои ноги уже начинают дрожать от напряжения. Думаю, я смогу перелезть через нее, если упрусь рукой в землю справа от ее коленей, но тогда мне надо будет как-то перевалить через сами колени, и…

— Жду не дождусь, когда я смогу рассказать моим братьям, какой ты, оказывается, трусишка, — продолжает дразнить меня она. Я смотрю ей прямо в лицо, и хотя я знаю, что она шутит, сама мысль о том, что она вообще может о чем-то говорить с этими придурками, сводит меня с ума. Улыбка в секунду сходит с ее лица. Я отпускаю камень, на котором вишу, поворачиваюсь в воздухе и падаю на землю. Меня трясет, когда я встаю на ноги, а она кричит мне сверху:

— Натан! Прости! Я не должна была… — И она опускается рядом со мной на землю, также легко и грациозно, как всегда. — Зря я это сказала. Глупо.

— Если они только узнают, что мы встречаемся. Если…

— Ты же знаешь, что я ничего никому не скажу. Просто я глупо пошутила.

Я понимаю, что реагирую слишком сильно и порчу нам встречу, поэтому, ковыряя носком ботинка песок, я говорю:

— Знаю. — Потом я улыбаюсь ей и возвращаюсь к шутливому тону. — Только не говори никому, что я на самом деле слабак, ладно? А я никому не скажу, какая ты хулиганка.

— Я хулиганка?! — Она снова широко ухмыляется и тоже начинает скрести землю туфлей. Каблуком она проводит в песке длинную линию и говорит: — На шкале от хулиганки вот здесь… — она делает отметину на одном конце, — до милой, воспитанной, робкой девочки вот здесь… — и она переходит к другому концу, втыкает там каблук в землю и поворачивается ко мне, — где я, по-твоему, нахожусь?

Бормоча:

— Анна-Лиза, Анна-Лиза, Анна-Лиза, — я прохожу вдоль черты сначала в одну сторону, потом в другую. Не дойдя до робкого конца примерно на три четверти, я останавливаюсь и пячусь назад, останавливаюсь и снова пячусь, и так до тех пор, пока до хулиганки не остается всего одна десятая пути.

— Ха! — говорит она.

— Ты для меня слишком плохая.

— Большинство моих школьных друзей поставили бы меня сюда! — рявкает она и прыгает куда-то рядом с робким концом.

— Все твои школьные друзья — фейны, — говорю я.

— Ну и что, зато они способны отличить хорошую девочку от хулиганки.

— А куда бы они поставили меня?

Я отхожу с дороги, когда Анна-Лиза, шаркая по земле ногами, пятится к тому концу прямо туда, где стоял я, — почти к самому хулиганистому краю.

— А твои братья? Куда бы меня поставили они?

Она немного мешкает, потом уверенно шагает мимо хулиганистого конца, доходит до самого утеса и там останавливается. Она говорит:

— Фейны в школе тебя боялись, потому что ты мог побить кого угодно. У тебя была плохая репутация, но они почти каждый день видели тебя в классе и знали, что если к тебе не лезть, то ты никого не тронешь.

— Но твои братцы до этого не додумались. Не лезть ко мне, я имею в виду.

— Не додумались. Но они тоже тебя боялись.

— Они избили меня до полусмерти! Бросили одного, без сознания.

— А сначала ты их избил! Но дело не только в этом. — Помедлив немного, она продолжает: — Дело в том, кто ты. Точнее, кто твой отец. Причина в Маркусе. Его боятся. Его все боятся.

Она, конечно, права, но я-то тут при чем: можно подумать, он в любую минуту появится и накостыляет кому-нибудь за меня по шее.

И тут она спрашивает:

— А ты его боишься?

Я не знаю: он же мой отец. Он опасен, он убийца, но он все-таки мой отец. И я хочу с ним встретиться. Я не хотел бы, если бы боялся. И я говорю:

— Анна-Лиза, тебе я верю больше, чем кому-либо другому, и все же, если Совет узнает что-нибудь о моих чувствах к нему, и вообще что-нибудь… Я просто не могу говорить о нем. Ты же знаешь.

— Извини, зря я спросила.

— Но я могу сказать, кого я боюсь: Совета. И твоих братьев. Если… — Но я не хочу продолжать. Мы оба знаем — если они узнают о наших встречах, нам обоим грозит большая беда.

Анна-Лиза говорит:

— Знаю. Такой паршивой семейки, как моя, еще поискать.

— Ну, моя не намного лучше.

— Намного. У тебя есть Арран и Дебора. Они хорошие люди. А у нас хороших людей нет. Ну, Коннор еще ничего, когда он один, без Лайама или…

— Ты хорошая, — говорю я.

Она улыбается, а я вдруг соображаю, как ей, должно быть, грустно и одиноко и как повезло мне, что у меня есть Арран, и Дебора, и бабушка. И, без всякой задней мысли, я вдруг беру ее за руку и чувствую в своей ладони ее ладонь. Я снова касаюсь ее! Я немного удивлен, но это случилось, и я не хочу раздумывать об этом слишком долго. Наши руки почти одинакового размера: моя чуть шире, а у нее пальцы длиннее и тоньше. Кожа на ее руке мягкая и такого цвета, какого бывает кожа, а не грязь.

— Почему у тебя всегда такие чистые руки? — Я поворачиваю ее ладонь из стороны в сторону, осматриваю ее. — Я весь в красной пыли, а на тебе и на твоих ладонях ни пятнышка.

— Я же девочка. А мы, девочки, славимся своими способностями в таких областях, о которых мальчики даже мечтать не смеют. — Ее голос дрожит, рука едва касается моей.

Мне становится страшно, но останавливаться я не намерен. Кончиком пальца я обвожу в воздухе ее ладонь, палец за пальцем, а она держит ее, не опускает. Большой палец, ложбинка между ним и указательным, указательный, опять ложбинка, палец, ложбинка, палец, опять ложбинка, и вот, наконец, мизинец, а потом и запястье.

Она говорит:

— Я всегда удивляюсь тому, какой ты нежный. Это так не похоже на хулигана, каким тебя считают.

Мне хочется сказать что-нибудь в ответ, но в голову не приходит ничего путного.

— Ты опять притих, — говорит она.

— Что в этом плохого?

— Ничего, наверное. Тебе даже идет. — И она начинает пальцем обводить мою ладонь, как я обводил ее. — Просто иногда мне хочется знать, о чем ты думаешь. — Ее палец продолжает скользить вдоль края моей ладони. — О чем ты думаешь?

Я думаю о том, что мне нравится то, что она сейчас делает. Мне приятно. Сказать ей об этом? Не знаю. Я говорю:

— Я… ты…

Она смотрит на меня, наклонив голову набок.

— Ну вот, теперь ты прячешь лицо, — жалуется она. — Ты что, краснеешь?

— Нет!

Она берет меня пальцем за край подбородка и поворачивает мою голову к себе.

Мне становится немного жарко, но я бы не сказал, что я краснею.

Она говорит:

— Какой ты милый.

Милый!

Я отвечаю:

— А я всегда думал, что я мерзавец.

Она хихикает и встает на ноги.

— Ты милый, и ты медленно бегаешь. Ты никогда меня не догонишь.

И она убегает, а я догоняю, и в тот день я впервые ее ловлю.