Часть III
Помещица
«Дорогая моя матушка.
Спешу сообщить Вам новость, которая самого меня ввергла в радостное изумление, в коем имею счастье до сих пор пребывать…»
Ольга письмо дочитала.
Перечитала.
Поморщилась.
Вот уж и правда, этак и поверить недолго, что решение ее, казавшееся весьма разумным, на самом деле было ошибкой. Но кто знал, что эта ушлая девка воспользуется шансом?!
Бедный мальчик… так наивен… так искренне счастлив… не понимает, что в его положении дети – лишние неудобства. Нет, естественно, долг будущей графини – продлить род Бестужевых, и ей-то наследник обязателен, а лучше, чтобы не один… Сама-то Ольга так и не решилась на второго ребенка, ей и с первым беспокойств хватало.
А тут…
Только уехали, и нате, беременна. Как это она раньше не сообразила объявить? Тогда бы, пожалуй, и услать девку не получилось бы… Небось напела б Давиду про врачей, про опасность дороги… Ничего, пускай… Как-нибудь сложится.
Авось еще не разродится. Или сделает услугу всем, померев родами… Дитя же, если останется живо, всегда отослать в деревню можно…
Однако надеждам Ольги Бестужевой не суждено было сбыться. Неугодная невестка разродилась в срок и легко, как сие бывает с особами простого происхождения, да и ребенок мужского полу оказался здоров…
Давид был счастлив.
Если порой и закрадывалась мысль, что подобная идиллия существует единственно в его голове, то Давид мысль эту гнал.
Ни к чему думать о плохом.
Все было… волшебно.
Старый дом, будто созданный для тихой и скромной жизни, которая, признаться, была Давиду куда больше по сердцу, нежели шумная столица. Он, по сути оставаясь человеком военным, готов был довольствоваться малым. Да и то, к чему держать большой штат прислуги? Разве бывают в поместье гости? Изредка, конечно, соседи появляются с визитом, но по-простому, по-свойски… и обеды с ними уютны своей местечковостью, лишены излишнего роскошества, без которого в Петербурге обойтись никак невозможно.
А Давида всегда раздражали эти безумные требования.
На кой ляд за стулом каждого гостя лакея ставить?
И держать в доме сотню слуг?
Ведь ясно, что и пары горничных довольно, а он сам вполне обойдется и без камердинера, небось, галстуки завязывать обучен… Мысли свои он доносил до супруги, которая слушала и вздыхала… Ей здесь нравилось.
Давиду хотелось бы думать, что нравилось.
Мирно.
Спокойно… и все дни словно созданы для них двоих, их любви, нашедшей наконец подтверждение в глазах божиих, иначе разве благословил бы он Давида наследником?
– Разве он не прелестен? – спрашивал Давид у престарелой няньки, которой случалось нянчить и самого Давида. И та, улыбаясь щербатым ртом, кивала, соглашалась, что не встречала в мире младенца краше…
Няньке помогали две девицы помоложе, но и они уставали с младенцем, который был по-младенчески криклив и по-графски требователен.
– В Матрену пошел… Вот вырастет…
Нянька поджимала губы. Матрену она недолюбливала, хотя Давид, сколько ни силился, не мог понять источника этой странной нелюбви.
– А на следующий год дочку… – Давид сделал младенцу козу, и тот скривился, закряхтел. Крошечное личико его сморщилось, предупреждая, что не следует подобным образом обращаться с наследником.
– Если эта, твоя, соблаговолит… – Нянька все же сплюнула и головою покачала. – Ох и выбрал ты себе, Давидушка…
– Красавица…
– Красотою сыт не будешь. Вот увидишь, не допустит она, чтоб еще одно дитя родилось… тем паче дочка… Дочки – они-то материну красоту забирают…
Нянька ворчала тихо, беззлобно. И будущего графа, прозванного Петром, баюкала.
– …а эта страсть до чего боится некрасивою стать…
Давид тихонько вышел из детской комнаты.
Супруга… спала.
После родов она изменилась, да и то, все ведь знают, что беременность меняет женщину, и сие естественно. Но Матрена Саввишна перемены воспринимала болезненно. И если поначалу она искренне радовалась своему положению, то постепенно, полнея, сделалась капризна и слезлива.
Доктор говорил, что это нормально.
Надо потерпеть.
Давид и терпел. И теперь, стоя на пороге, разглядывал супругу с нежностью: красавицей была, красавицей и осталась. Полнота уйдет, уже почти ушла, пусть корсеты и не затягиваются до желаемых объемов, но разве в том дело? Ее тело сделалось мягко и округло. И запах… столь удивительно мягкий молочный запах… Правда, Матрена Саввишна отказалась кормить дитя, к преогромному неудовольствию няньки, но ведь и матушка в свои годы выписывала кормилицу.
Это естественно.
Матрена открыла глаза и улыбнулась.
Мягкая и теплая со сна, она манила, но стоило подойти близко, слишком близко, коснуться ароматной кожи ее губами, как Матрена отстранилась.
– Погоди, – шепотом попросила она. – Еще нельзя… доктор…
Она выскользнула из объятий мужа, спеша набросить халат, спрятаться за тканью. Давид вновь позволил ей отступить.
– Матушка прислала письмо. – Давид пересел в кресло. – Пишет, что счастлива за нас…
– Сомневаюсь.
Матрена взялась за щетку.
Ах, как ей хотелось высказать… Все высказать, на душе накипевшее, нагоревшее… и про матушку его, и про дражайшую Амалию, поместье которой по удивительному совпадению оказалось по соседству, что и позволило толстухе являться в гости еженедельно.
Подруга…
А Давид не видит, что подруга эта готова из кожи вон вылезти, чтобы гадость сделать… Ее муж вообще и слеп, и глух… Истукан бесчувственный! Запер Матрену в этой глухомани и счастлив! Неужели он при всей своей показной заботе не способен увидеть, что здесь, в поместье, Матрена чахнет?
Пожалуй, если бы он сразу привез Матрену сюда, а не в Петербург, она бы, вырвавшись от Мизюковой, была бы счастлива и такой свободе… дому, слугам, которые готовы исполнить любой каприз. Но побывав в столице, увидев краем глаза настоящую жизнь, Матрена не могла отделаться от мысли, что ее обманули.
Поманили леденцом.
А подсунули пустую бумажку… Она красива? Пускай. Но кому здесь нужна ее красота? Престарелой няньке, что в глаза называет Матрену самозванкой? Хорошо хоть не холопкой… Унылому местечковому обществу?
– Когда мы уедем? – Она слишком устала, чтобы притворяться и дальше. Порой ей казалось, что еще немного, и она закричит, вцепится в волосы глупенькой горничной, тайно влюбленной в Давида… или в его темные кудри… Главное, что устроит скандал.
– Куда?
– В Петербург. – Матрена расчесывала волосы сама. Горничная, мерзавка, так и норовила выдрать клок-другой… И все причитала, что, дескать, после родов волос этот сделался слаб и тускл, сам сыплется.
– Зачем нам ехать в Петербург? – Давид поморщился.
– Не знаю… Зачем все едут в Петербург?
Он обещал сезон, но потом случилась беременность, нежданная и все же нужная – теперь никто не посмеет заявить, что Матрена не исполнила свой долг…
– Не знаю, – тон в тон ответил Давид. – Пускай все едут… А мы останемся… или тебе здесь плохо?
Матрена стиснула щетку.
Плохо.
И так плохо, что душа не выдерживает.
– Здесь очень… тихо… – Она старалась подбирать слова, не насторожить его, такого беспредельно счастливого. – Тоскливо… признай.
– Но Петр еще мал…
– И пускай остается… – Вот уж не было докуки, тащить в столицу младенца. – Ребенку там и вправду делать нечего…
– А ты?..
– Можно подумать, я ему нужна. Меня только и допускают, что раз в день на него взглянуть. На руки брать и то не дают. – Матрена смахнула невидимую слезу. – Эта твоя… старуха…
– Она меня вырастила.
– Если ты так уверен, что она вырастит и Петра, то… ладно… Я не мешаю ей! Я никому не мешаю! Но, господи, Давид! Я скоро с ума сойду от тоски!
И это было правдой.
А он ушел…
…И больше не появлялся, словно правда, вырвавшаяся против воли, оскорбила его. Чем? Или он думает, что, освободив Матрену, он получил полное право распоряжаться ее жизнью? Если так, то чем он лучше Мизюковой?
…Неделю спустя, прерывая установившееся молчание – супруги Бестужевы не ссорились, но и идиллия, выстроенная Давидом, дала трещину – появилась Амалия.
– Боже мой, ты все так же хороша! – сказала Амалия с явным неудовольствием, которого не дала себе труда даже скрыть.
Ей нравилось дразнить Бестужеву. И та вспыхнула счастливой улыбкой, вскинула голову, одарив Амалию снисходительным взглядом. Пускай… В этой игре пострадают обе, но Амалия хотя бы готова к потерям.
– А ты, дорогая, не собираешься выходить замуж? – Неумелая шпилька. Но место болезненное.
– Увы, никак не найду достойного. – Амалия улыбнулась Давиду, который на улыбку улыбкой же ответил.
– Мне так жаль… Если бы я знала других… достойных мужчин, то всенепременно познакомила бы вас…
Матрена смотрела на мужа.
И не могла понять, что нашел он в этой толстухе, которая ведет себя в поместье хозяйкой? И почему прислуга, Матрену не то чтобы вовсе не принявшая – нет, приняли, куда им деться-то? – но относившаяся с холодком, Амалию обожает.
– Не сомневаюсь, дорогая…
Некрасива.
Нагла, порой чрезмерно… и не боится говорить, что думает… и ей все прощают, хотя самой Матрене не спустили бы и малой дерзости.
Несправедливо.
И все-таки в семью Бестужевых вошла она, Матрена. А Амалия, несмотря на всеобщую любовь, так и останется старой девой.
А вот это как раз-то и правильно, и справедливо.
Амалия же, напрочь игнорируя неписанные правила, подошла к Давиду… говорят… о чем говорят? Сколько Матрена ни спрашивала, супруг лишь отмахивался. Мол, о пустяках всяких, внимания не стоящих. А если и вправду пустяки, то почему тогда он выглядит столь сосредоточенным?
Слушает внимательно.
Матрену вот никогда не слушает, разве что когда она читает по вечерам… Еще одна ненавистная обязанность, от которой избавиться не вышло. И пусть раньше слушала Мизюкова, а теперь супруг, но для самой Матрены ничего не изменилось…
Как ей все это надоело!
– Твоя жена выглядит несчастной.
– Это нервы…
Амалия фыркнула. Вот уж эти мужчины… Самое простое – списать все проблемы на хрупкие женские нервы или же натуру, которая вечно чем-то недовольна. Пожалуй, именно сейчас она испытывала некое слабое сочувствие к молодой графине, которая задыхалась в поместье. А дорогой супруг старательно этого не замечает.
И конечно, в любом ином случае Амалия оставила бы все, как оно есть, удовлетворившись ролью наблюдателя, но ныне… Эта сельская идиллия могла длиться годами, что Амалию категорически не устраивало.
А вот столица… Яркая столица с ее искушениями и, что куда важнее, искусителями, которые слетятся на эту красоту, что пчелы на мед…
– Дорогой. – Амалия хлопнула старого приятеля веером по руке. – Нервы здесь совершенно ни при чем… и роды… Она молода и красива, а ты замуровал ее в сельской глуши.
Давид нахмурился.
– Понимаю, что здесь ты счастлив. Но только ты. Не она.
– Я думал…
– Сомневаюсь.
– Амалия!
– Что? – Она усмехнулась, и Давид махнул рукой: что взять с этой невозможной женщины? С другой стороны, ее общество было не то, чтобы желанно – Давид обошелся бы и без него, – но рядом с ней он чувствовал себя свободным от условностей.
– Ты думал, что если ты счастлив, то и она тоже. – Амалия приняла предложенную руку. – Это довольно распространенное заблуждение…
Он вывел ее на балкон. Почти недопустимое уединение, с другой стороны, здесь-то никто не подумает о них дурно…
– Она хочет в Петербург, – вынужден был признать Давид. – А я не понимаю, зачем ей?!
Амалия приподняла бровь.
– Ну да, конечно… балы… рауты… театры… Господь милосердный, разве это может быть кому-то интересно?
– Твоей матери интересно же…
– Так это мать, а Матрена, она другая…
– Или ты решил, что она другая, – поправила Амалия. – Давид, ты… ты вообще когда-нибудь спрашивал ее о том, чего она хочет?
Давид отвернулся.
Проклятье… Она не права! Она не может быть права!
Но Амалия никогда ему не лгала. Порой была резка, иногда ее резкость граничила с откровенным хамством, но… вот не лгала. Давид ценил эту честность. И тогда получается, что он сам виноват? Решил за обоих… привез Матрену сюда, надеясь, что именно здесь они будут счастливы, а вместо этого… Вместо этого его жена несчастна. А он не удосужился узнать, что именно ей нужно.
– Не переживай. – Амалия всегда знала, когда стоит утешить. – Здесь не только твоя вина. Она вполне могла бы сказать, что именно ей нравится… В конце концов, не немая ж.
Она и говорила.
Заводила робкие беседы, намекала, только Давид упорно не желал намеки слышать и понимать.
– И что мне делать?
– А это уже тебе решать. – Амалия раскрыла веер, провела мизинцем по пластинам из слоновой кости. – Ты можешь оставить все как есть…
И тогда Матрена будет несчастна.
– Возможно, она привыкнет… смирится…
– А возможно, и нет.
– Да.
– Остается Петербург…
Амалия пожала плечами: мол, это решение целиком за Давидом.
– Чего ты боишься? – спросила она и, прежде чем Давид успел ответить, продолжила: – Прекрати. Я слишком хорошо тебя знаю. Никогда прежде ты не избегал столицы столь настойчиво… И эта тяга к сельской жизни совсем для тебя не характерна. А значит, дело не в тебе. Дело в ней.
Можно было бы промолчать.
Или солгать.
Или просто сказать, что некоторые вещи Амалии не касаются, она бы не обиделась, приняла все, как есть…но Давид ответил.
– Она так… красива.
– Красива, – согласилась Амалия, скрывая усмешку за веером.
– И ты понимаешь, что многих… привлекает эта красота…
– Естественно. – Амалия поморщилась. Вот уж и вправду, мужчины нелогичны. Сначала выбирают в жены красивую женщину, а потом удивляются, что на ее красоту хватает охотников…
– И что мне делать?
– А что ты можешь сделать? Запереть ее? Лет на двадцать… или тридцать, пока она не превратится в уродливую старуху?
Давид рассмеялся, только смех этот был нервным.
– Или принять все как есть…
А вот эта мысль была ему не по вкусу. Амалия же, спрятавшись за веером, осторожно спросила:
– Ты же доверяешь своей жене?
– Конечно!
Сама мысль о том, что Матрена способна на измену, казалась невозможной.
– Тогда все замечательно… съездите… выведи ее в свет… сделай ее счастливой…
Ольга перечитала письмо.
Сложила лист бумаги. Вновь сложила. Задумчиво воззрилась на камин, испытывая преогромное желание отправить послание в огонь. В конце концов, именно того оно и заслуживало… С другой стороны, она отдавала себе отчет, что бумага никоим образом не виновата в нынешних ее проблемах.
Проблеме.
Они возвращаются… Давид и эта девка, которую не получилось удержать в деревне… на сезон… и нет ни малейшего повода отказать…
Нет, Ольга была бы рада увидеть сына. Она сама не единожды писала ему, умоляя вернуться. Но не его, с позволения сказать, жену…
Ах, до чего неудачно все… или наоборот?
Она развернула лист.
Пробежалась по строкам, поморщилась – сухие, вежливые слова… Такое ощущение, что, встретив эту девку, Давид потерял способность любить кого-то, кроме нее… А это его обожание, почти преклонение перед своею Матреной Саввишной… Оно ведь совершенно неестественно. Тем более, что сама девка Давида не любит.
В этом графиня Бестужева была совершенно уверена.
И все-таки…
Быть может, если Давид поймет, что она из себя представляет… Истинное ее лицо… Ребенок, конечно, многое осложняет, но при желании развод получить можно…
А желание появится.
Несомненно.