В гостинице Юзиков первым делом справился, в каких номерах проживают Константин Лапин, Иван Якимов, Сергей Савушкин, Иван Данилов и Григорий Трофимов.

— Вам всех сразу или можно по одному? — деловито осведомилась регистраторша.

— Можно по одному, — ответил Юзиков.

Оказалось, что Лапин остановился в номере семьсот сорок девятом. Сначала Юзиков хотел забежать к себе, умыться, переодеться с дороги, но потом махнул рукой и, как был с чемоданом, поднялся на пятый этаж.

Еще внизу, стоя у окошечка дежурной, он приготовил сердитые слова, которые скажет каждому из этих шалопаев. Прежде всего скажет, что разочаровался в них, что на фронте был о них лучшего мнения и что вообще со старыми друзьями так не поступают… Но у самой двери 749-го передумал. Пожалуй, так будет слишком… Еще неизвестно, почему они молчали. Лучше так: войдет и скажет «здравствуйте» и будет ждать, что скажут они и как станут себя вести. В конце концов и у него своя гордость имеется…

Дрогнувшими пальцами Юзиков поправил ворот рубашки, одернул пиджак, застегнул его на все пуговицы и только тогда позвонил.

Дверь открыл пожилой, почти квадратный человек с головой, похожей на хорошо вымытое гусиное яйцо. С минуту или больше оба молча смотрели друг на друга. Потом человек сказал:

— Что-то не узнаю. Может, Золотайко из второй палаты?

— Мне нужен Лапин, — сказал Юзиков, — Костя Лапин. Он здесь живет.

— Лапин — это я, — сказал мужчина, — только почему Костя? Меня Григорием зовут. Григорием Степановичем.

— Извините, — сказал Юзиков, — должно быть, в регистратуре чего-то напутали…

— Ничего, — сказал мужчина, — нынче все друг друга ищут. Да ты заходи, чего стоишь? Посиди, отдохни, до завтра успеешь найти своего Костю. Чемоданчик-то поставь, нечего его держать. Так, значит, моего тезку разыскиваешь? А в какой части служил?

— В семнадцатой дивизии, сто шестьдесят четвертом полку.

— Что ты говоришь? У меня ведь там приятель был! Ну, не то чтобы приятель, а хороший знакомый, командир полка Овсянин. Он у меня в госпитале лежал. Ты-то его помнишь?

— Как не помнить! — сказал Юзиков, и брови его грозно нахмурились. Лапин не заметил, обрадованно хлопнул Ефима Григорьевича по плечу.

— Вот видишь, и нашли общего знакомого! За это стоит выпить!

Юзиков остановил его движением руки.

— Обожди. Овсянин — не тот человек, чтобы об нем вот эдак… радоваться, что ли…

Он виновато поднял глаза на Григория Степановича.

— Ты уж извини, тебе Овсянин, может, и друг, а мне нет.

Лапин покраснел.

— Видишь ли, на гражданке все субординации…

— Не в этом дело. Виновным его считаю в одном… — он запнулся, подыскивая нужное слово, — в одной неприятной истории. В напрасной и глупой трате людей, а может, и в преступлении.

Лапин растерянно потер подбородок, прошелся по комнате.

— Может, это другой Овсянин? Тот — Яков Юрьевич.

— Он!

— Высокий такой, с большим носом…

— Да он, чего там!..

— Странно, — Григорий Степанович закурил. — У меня о нем сложилось впечатление, как об очень умном и волевом человеке.

В молчании он несколько раз прошелся по комнате, часто и сильно затягиваясь папиросой.

— Если не секрет, что же все-таки произошло?

Юзиков пожал плечами.

— Сам толком не знаю, а врать не хочу. Вот выясню до конца, тогда уж…

— Но у тебя есть основания не верить своему бывшему командиру полка?

— Есть!

— А свидетели этого его… проступка имеются?

— Имеются.

Лапин буравил его маленькими сердитыми глазками. Коротко приказал:

— Рассказывай!

Юзиков понимал, что Лапин имеет право не доверять ему, хотя и считал, что Григорий Семенович не мог узнать Овсянина настолько, чтобы стоять за него горой. Скорее всего, Лапину просто не хочется слышать плохое о человеке, с которым сдружился в тяжелое время.

Путаясь в излишних подробностях, Юзиков, как мог, рассказал все, начиная от той самой пыльной дороги, которая снилась ему по ночам, и жестокого боя у моста. Труднее всего достался конец, поскольку именно здесь для него начиналось самое непонятное, и Юзиков уже не раз пожалел, что начал этот разговор.

— Когда мы переплыли Великую, на том берегу нашего полка не было. И дальше… тоже никого не оказалось.

— Совсем никого? — удивился Лапин. — Были же наверное убитые, раненые?

Юзиков упрямо помотал головой.

— Раненых не было, а убитых… Убитый был один. Мой связной Василь Галузя, которого мы так ждали. Костя Лапин его в кустах обнаружил. Подходит ко мне и этак тихо говорит: «Давай, командир, обещанную махру. Первым связного увидел я». Смотрю, в самом деле наш Галузя. Должно быть, шальной пулей. Только вот к кому шел Галузя, когда его смерть подобрала, — от нас к Овсянину или от него — к нам? Трое суток блуждали мы по правому берегу, потом у одной деревни — забыл как она называется — напоролись на немцев. Мотоциклисты и пехота на автомашинах. Я кричу: «Всем за мной!» И — в овраг, а оттуда — к лесу. Немного не успели. У самой опушки выскочили наперерез мотоциклисты. У них пулеметы, у нас винтовки. Кричу: «Бросай гранаты!» Кое-как отбились. Костю ранило, еще двоих убило. Осталось нас четырнадцать. Отсиделись в болоте, покуда стемнело, и пошли искать выход. На какую дорогу ни сунемся — всюду немцы. На этот раз мы долго бродили. С неделю, должно быть. Потом понял я: они на всех тропинках, что из болота ведут, охрану выставили. Вроде как обложили нас. А ребята мои, между прочим, от голода шатаются, почернели. Питались-то грибами да ягодами. Решил я прорваться. В одном месте нашел слабинку… Там у них в пикете полицейские стояли. Молодые еще, должно быть, и не служили никогда. Их человек десять, но у них пулемет. И еще: они на взгорке, а мы перед ними как на блюдце…

— Ну и как же? — спросил нетерпеливо Лапин.

Глаза Юзикова впервые блеснули по-молодому.

— Да уж так! Хитрость, дорогой товарищ! Без нее не было бы и разведки! Значит, так: когда до пикета осталось немного, вскочил я, замахал наганом, а сам говорю своим тихонько: «Вяжите меня, братцы! Ведите к пикету!» Они сначала обалдели вроде, потом сообразили. Навалились на меня скопом. Я, конечно, отбиваюсь, последний патрон в воздух выпалил… Со стороны посмотреть — настоящая драка. Наконец повалили меня ребята, вяжут… Я шепчу: «Как только крикну „Гады!“, — режьте их кинжалами!» Подняли они меня. Вперед толкают, раза два по шее съездили. Ну, натурально, ведут комиссара или командира… Полицаи, как суслики, приподнялись, гогочут, матюгаются. Срезать бы их, да у нас патронов нет, а гранатой не докинешь. Подошли мы. Ребята меня вперед толкнули. Упал я. Полицаи ко мне. Обрадовались. Старший меня сапогом в бок… Смотрю, мои ребята стоят вплотную к полицаям. Игнат Бузин даже у кого-то из них закуривает… Чувствую, пора. Только я крикнул: «Гады!» — как ребята мои словно тигры кинулись на полицаев. Минута — и все! Пленных, сам понимаешь, не было… Ну, забрали мы автоматы, пулемет, поели плотно. Дальше уж легче. Вышли к деревне, зашли в домишко. Хозяйка, знать, солдатка, не испугалась. «Бейте, говорит, их, родимые! Они в том конце села в крайней хате у Изотихи стоят. Сейчас, должно, спят. Вечером-то уж больно шумели. Перепились, наверное». — «Сколько их?» — спрашиваю. «Полную машину привезли». Послал я Савушкина с Якимовым узнать. Вернулись, говорят: точно, автомашина грузовая и двое часовых при ней, а боле никого не видно. Пошли мы… Одного часового снял я, другого — Данилов. Тогда, в сорок первом, немцы непуганые были. Диво еще, что двоих оставили. Да… Савушкин сел за руль, остальные в кузов попрыгали. На прощанье мы им пару гранат в окно кинули и подались своих искать.

— Мне не понятно, при чем здесь Овсянин? — не выдержал Лапин.

— А при том, что он был обязан обеспечить наш отход там, на Великой, тем более что сам обещал оставить справа пулеметчиков, слева — минометы Кожевникова. А оказалось, ни тех, ни других. Выкручивайся сам как можешь. Мы свой долг выполнили: продержали немцев, сколько могли!

Оба долго молчали, потом Лапин спросил:

— В боевом донесении ты об этом писал?

— А как же! Только без пользы. Свой полк мы так и не нашли. К чужому пристали. Даже не нашей дивизии А о нашей никто и не слыхивал. Всех, в том числе и меня, в стрелковую роту зачислили. До выяснения… А потом весь полк, в котором мы оказались, перевели на юг. Там я снова разведроту получил. А про Овсянина я, честно говоря, нарочно не вспоминал и ребятам своим наказал, чтоб ни гугу… По Уставу мне не положено критиковать действия начальства. К тому же бои шли тяжелые и не до того было. Вот сейчас хочу с ребятами посоветоваться: то ли бросить все это дело, то ли продолжать и довести до конца.

— А может, лучше поговорить сначала с самим Овсяниным?

Юзиков удивленно вскинул брови.

— Думаешь, и он приехал?

— А почему нет?

— Что ж, если не откажется, то и с ним…

В дверь постучали. Вошел Петухов.

— Насилу нашел вас! Хорошо фамилию запомнил! Что ж, будем знакомы! Петухов.

— Лапин.

Петухов чуть задержал руку Григория Степановича в своей.

— Очень рад! Очень! Ваш друг мне такое рассказывал!..

— Андрей! Это не тот Лапин! — вяло сказал Юзиков и поднялся.

Петухов растерянно переводил глаза с одного на другого. Не розыгрыш ли?

— Так просто я вас не отпущу, — сказал Лапин, доставая коньяк и разливая его в чайные стаканы. — Тот — не тот, какая разница? Все мы советские солдаты, а значит, друзья. Верно я говорю?

Петухов ответил: «Так точно!» Они выпили. Лапин, нюхая апельсиновую корочку, спросил:

— А ты, Ефим Гордеевич, не согласен?

— Отчего ж? Наша дружба — дело святое.

— А правду все-таки будешь искать?

— Если ребята поддержат — будем вместе.

— И за давностью лет не простишь?

— Если не виноват — простим. Друзьями станем. А насчет давности лет… Ты уж меня извини, что я так прямо… Больно много мы прощаем! То за давностью лет, то по доброте душевной, а подлость ведь как пырей! У нее корни знаешь как глубоко сидят! Бывает, конечно, кто и по дурости дров наломает, так ведь с него какой спрос? Дурак — он дурак и есть. Тут спрос с того, кто его поставил на высокий пост. А Овсянин ведь дураком не был. Как же тогда его поступок понимать?

Лапин молчал. Юзиков рассказывал теперь больше Петухову.

— Каких ребят я потерял тогда! Каждый из них стоил целого батальона! Я ж их одного к одному подбирал, как патроны в обойме! Собрал, думал, не разорвать никому вовек!..

Он налил одному себе, выпил, потом обвел всех глазами и, поняв, что пьет один, покраснел.

— Что ж это я? Никогда не бывало…

Лапин, задумчиво вертя в руках пустой стакан, произнес:

— Ты говоришь о том времени, которое от нас пока еще слишком далеко. Дальше, чем война с Наполеоном. Ты говоришь о сорок первом годе. Трудное было время. Но еще труднее о нем рассказывать. Документов сохранилось мало. Свидетелей становится все меньше. И тут уж никто не поможет. Слишком много у них взяла война. А поэтому, Ефим Гордеевич, те, кто остался в живых, должны быть предельно объективными. Ведь каждое их слово в конце концов — история! Вот ты говоришь, виноват Овсянин… А что скажет он сам? Возможному него были какие-то свои причины для такого решения, о которых ты мог и не знать. Может, то, что случилось с твоей ротой, еще не самое страшное. Вспомни: неудачи преследовали нас до самой зимы!

Он долго ходил по комнате, курил одну папиросу за другой.

— Что же касается вашего сто шестьдесят четвертого, то, мне думается, я могу вам кое-чем помочь. В августе или в начале сентября, точно не помню, нашу армию, попавшую в окружение, спас какой-то пехотный полк. Всего один полк! Говорили, что он сам находился в частичном окружении, но сумел внезапным ударом во фланг, опрокинуть немецкую моторизованную дивизию и разорвать кольцо вокруг нас. Было это севернее города Острова. Я хорошо помню потому, что сам через этот коридор эвакуировал раненых. Вот только, какой полк нас выручил, не могу припомнить. Сдается все-таки, сто шестьдесят четвертый!

— А если не он? — быстро спросил Юзиков.

— Тогда откуда в моем госпитале появиться Овсянину? — ответил Лапин. — Ведь мы с ним как раз в это время познакомились.

Помолчали.

— Где он сейчас? — спросил Юзиков.

— Понятия не имею, — ответил Григорий Степанович, — одно знаю наверное: в строй вернуться не мог. Мы отправили его в тыл в тяжелом состоянии.

Юзиков простился, взял пальто, чемодан и спустился вниз к дежурной.

— Больше Лапиных нет, — ответили ему, — и Якимовых нет, и Савушкиных. Обратитесь в другую гостиницу.

Ночь Юзиков провел плохо. Окно его комнаты выходило на людную даже в ночные часы улицу. Мимо на большой скорости проносились машины, громко смеялись девушки, орали транзисторы.