Булькнула старая верная «Моторола», и автор «Кентавра желаний», не допив приютский кофе, пахнущий почему-то сожженным автомобильным сцеплением, распечатал конвертик.

Слово «почти» уязвило бедного литератора, как ядовитая колючка, выпущенная злым индейцем из духовой трубки. Полчаса Кокотов сидел неподвижно, будто парализованный, обдумывая ответ. Он хотел, соблюдая мужское достоинство, переходящее в легкую самоиронию, намекнуть на сокровенные обстоятельства, повредившие полноценной взаимности. Вконец измучившись, писодей послал Наталье Павловне краткий шедевр деликатной развязности:

Одевшись, Андрей Львович посмотрел на себя в зеркало и постарался придать лицу выражение отрешенной добропорядочности, какое обычно напускает на себя прохожий, справив скорую нужду и вернувшись из кустов на оживленный тротуар. После нескольких попыток это ему удалось.

В коридоре писодей нос к носу столкнулся с Владимиром Борисовичем. Дантист, напевая марш дроздовцев, нес в плевательнице яблоко и кусок хлеба с маслом. Он был, как обычно, в белом халате и галифе с лампасами, но на этот раз почему-то не в начищенных гармошчатых сапогах, а в замшевых тапочках с помпонами.

— Ну, как дела над Понырями? — вежливо спросил Андрей Львович.

— Да что там Поныри! Говорят, вы ночью такую тут Прохоровку устроили!

— Ну, уж и скажут… — зарделся автор «Сердца порока», ощутив прилив незаслуженной половой гордости.

— А я ведь грешным делом и сам к ней клинья подбивал. Влекущая дама! Несколько раз предлагал бесплатный осмотр ротовой полости. Звал полетать над Понырями. Нет! Гордая! Чем же вы-то ее взяли? — Доктор посмотрел на соперника с уважительным недоумением. — Не смею, конечно, расспрашивать, но все-таки, как мужчина мужчине, откройтесь! Если оценивать по десятибалльной шкале… Как она, а?

— М-м… Э-э-э… Девять целых и девять десятых, пожалуй…

— Я примерно так и думал. — Грустно улыбнувшись, дантист крутанул казачий ус. — А зубик-то вам залечить все-таки надо. Женщина серьезная, может неправильно понять!

— Конечно, обязательно… — закивал Кокотов, нащупывая языком кариесное дупло.

— В любое время!

На лестничной площадке ему встретились ветераны: Ящик шел под руку со Златой, а следом брели вдова внебрачного сына Блока в шляпке с вуалью и архитектор Пустохин с бамбуковой тростью. Увидев героя своих шептаний, они выстроились вдоль стены и, почтительно поздоровавшись, смотрели на него во все глаза, как пионеры на старшеклассника, про которого говорят, что он уже целуется с взрослыми тетями.

— Вас Бездынько ищет… — доложил Ящик.

— Он про вас стихи написал… — смущенно добавила Воскобойникова.

— Я знаю… — важно кивнул писодей и проследовал далее.

Удивительное дело, но ему вдруг стало казаться, будто минувшей ночью он и в самом деле совершил многократный подвиг любви и довел Наталью Павловну до той степени счастливого изнеможения, когда женщине хочется превратиться в прикроватный коврик своего мужчины. Эта версия пока еще существовала в его душе в виде желательной фантазии, но уже стремилась к тому, чтобы стать воспоминанием.

В приемной Андрей Львович, конечно же, столкнулся с Валентиной Никифоровной. Она усмехнулась и состроила гримасу равнодушного презрения к тому, о чем судачит теперь все «Ипокренино». В ответ он, вспомнив «муравьиную тропку», скроил блудливую мину вольно-амурного стрелка, не отвечающего за пронзенные им дамские сердца. Оскорбленная женщина вспыхнула лицом, тряхнула прической и гневно вышла из приемной, обозначая полный разрыв. Лишь легкое подрагивание ягодиц намекало на возможность прощения, которое надо еще заслужить.

Глядя ей вслед и дивясь своей нарастающей аморальности, Кокотов нахально подумал: прежде чем снова идти на взятие Обояровой, хорошо бы во избежание повторного конфуза испытаться на бухгалтерше. Так, для спокойствия. А что? Тестируют же пилотов перед ответственным полетом на специальных тренажерах! В конце концов, Валентина ему не чужая! О, если бы автор «Заблудившихся в алькове» знал, к каким невообразимым жизненным сдвигам приведет эта фривольная мыслишка, блуднувшая в его мозгу, он бы тут же срочно затоптал ее, как окурок, брошенный возле бензоколонки.

Но он этого не сделал! Нет, не сделал…

— Вас ждут! — прошелестела секретарша с тихим восторгом.

Андрей Львович одарил бедняжку взглядом, не исключающим посильного участия в ее скудной женственности, и вошел в кабинет. Пахнуло пряным табачным дымом: это Жарынин развалился в кресле и курил трубку, держа ее в ладони, как любимую птицу. Огуревич, завидя счастливого соперника, напряг щеки, поджал губы и, едва кивнув, отвернулся к полкам с бесконечными томами Эзотерической энциклопедии. Однако Кокотов успел-таки ответить ему сдержанным полупоклоном, исполненным нескрываемого мужского превосходства. У окна скромно стоял Меделянский. Он сильно изменился: постарел, заморщинился и усох, став ниже ростом. По всему, случилось это с ним недавно: ярко-клетчатый пиджак мешком висел на скукожившемся теле, а щегольской галстук выглядел нелепо на шее, обвисшей, как у мастифа. Обычно печальное превращение в старика влечет за собой неизбежные перемены в одежде, но на это требуются время и смирение.

«М-да, доконал тебя Змеюрик!» — сочувственно подумал писодей.

— А вот и мой соавтор! — воскликнул Жарынин, указав дымящимся влажным мундштуком на вошедшего.

— Кокотов?! — Меделянский усмехнулся какому-то странному, только ему понятному совпадению.

— Ну да, Кокотов, прозаик прустовской школы! А разве я вам не говорил? — удивился игровод.

— Что прустовской — говорили, но фамилию не называли.

— Могли бы догадаться! — хохотнул Дмитрий Антонович. — Разве много у нас прозаиков прустовской школы?

— К сожалению, много, — вздохнул отец Змеюрика. — Ну, здравствуй, Андрей, — и осторожно, точно ожидая отпора, протянул руку.

— Здравствуйте, Гелий Захарович!

— Значит, ты теперь в кино подался?

— Да вот мы… с Дмитрием Антоновичем… пишем сценарий по моему «Гипсовому трубачу».

— Неплохая повестушка, читал, — отечески одобрил Меделянский.

— Он у нас не только сценарии писать успевает! — подмигнул режиссер.

Жарынин был слегка развязен, как человек, чей организм почти трезв, но окончательно алкоголем еще не покинут. Аркадий Петрович от этих слов покраснел и дернул головой, отгоняя ревнивые видения. Писодей же напустил на себя скромную многозначительность, подтверждая самые невероятные подозрения. Впрочем, он с тревогой подумал еще и о том, что ревнивец директор может сгоряча заглянуть в свои торсионные поля, узнать позорную правду и осрамить его на весь дом ветеранов.

— Ну и что же вы тут еще успеваете? — спросил Меделянский.

— Мы за «Ипокренино» боремся! — потупившись, объяснил автор «Преданных объятий».

— И чего хотите?

— Справедливости…

— Справедливости? Хм. В России справедливость невозможна. Ее даже в Европе нет. Я вот прямо из Брюсселя. Слыхали, как они там все повернули?

— Читали. В «Артефактах недели», — кивнул Жарынин.

— Не любит нас Европа, — согласился Огуревич, с осуждением посмотрев почему-то на Кокотова.

— Европа не любит Россию, как уродливая коротышка — рослую красавицу! — изверг вместе с клубами дыма игровод.

— А если конкретнее? — поинтересовался Меделянский.

— Конкретнее? — насупился режиссер. — Про Ибрагимбыкова вы, надеюсь, слышали?

— В общих чертах… — поджал губы Гелий Захарович.

— Он оказался непростым парнем. Я его недооценил. Сюда приезжал Имоверов со съемочной группой…

— Ого! И сколько же это стоило? — вскинул седые брови создатель Змеюрика.

— Нисколько. Мой однокурсник — заместитель главного редактора. Помог по дружбе. Смонтировали роскошный сюжет про беззащитных стариков и наглого рейдера. Я сказал спич… неплохой, по-моему… — Жарынин сделал продуманную паузу, оставляя другим оценить его ораторский талант.

— Да, Дмитрий Антонович хорошо выступил! — подтвердил Огуревич.

— Особенно про тихую гавань талантов, — добавил Кокотов с сарказмом, тонким, как художественная резьба по рисовому зернышку.

— В общем, после такого сюжета просто бери и сажай! — подытожил игровод.

— Умный ход, — согласился Меделянский.

— Но Ибрагимбыков сработал на опережение. Он заплатил главному редактору, и тот вместо нашего сюжета пустил в эфир «джинсу» про доброго кавказского дядю, бескорыстно влюбленного в «Ипокренино». Заодно показали всей стране обвалившуюся штукатурку и сосиски размером с птичий пенис…

— Ну, вы уж скажете! — вяло возмутился директор.

— Не спорьте, Аркадий Петрович, хозяйство вы, прямо скажем, подзапустили. Я, конечно, понимаю: Сверхразум и все такое, но и на грешную землю надо хоть иногда спускаться, голубчик! — нестрого попенял ему Гелий Захарович.

— Но вы же знаете, — захныкал Огуревич, — после катастрофы с «чемадуриками» мы живем в долг. Старики с жилплощадью к нам почти не поступают. Корпоративные заезды из-за кризиса — редкость. Мемориальные скамейки почти не берут. Даже на ночь никто не останавливается — далековато от Москвы…

— Ой ли! — усмехнулся игровод.

— Ну, так… иногда… — потупился торсионный скиталец.

— Но вы же менеджер. Придумайте что-нибудь!

— Я и хотел за хорошие деньги гастарбайтеров во врачебные кабинеты и пустые номера заселить. По шесть таджиков в комнату. Но ветераны бунт подняли, собрали совет старейшин…

— Знаю, они мне телеграмму в Брюссель отбили.

— Правильно деды возмутились! — похвалил Жарынин. — Вы бы еще вьетнамцев сюда завезли. Они маленькие — их и по десять в комнату можно напихать.

— Почему сразу вьетнамцы! — обиделся Огуревич.

— Ну хорошо, с телевидением не получилось. Что вы еще предприняли? — глянув на часы, довольно строго спросил Меделянский.

— Вы к нам из Брюсселя с ревизией? — насупился игровод.

— Нет-нет… Я просто хочу понять ситуацию.

— Мы вышли на Скурятина! — мрачно объявил Жарынин.

— Ого! — оживился Гелий Захарович.

— Он очень хорошо нас принял, обещал помочь, — вставил Кокотов.

— Клипы показывал?

— Конечно!

— «Степь да степь»?

— «Средь шумного бала…»

— Добрый знак!

— Мы сыграли на его патриотизме, — добавил писодей.

— Ну, если сам начальник Федерального управления конституционной стабильностью обещал помочь, тогда о чем мы здесь говорим? Мне, кстати, в Москву пора, у меня переговоры с наследниками Шерстюка. Такой тихий, скромный, талантливый был дедушка — и такие наглые, ненасытные внуки! А кому именно Скурятин вас поручил?

— Дадакину.

— Скверный знак.

— Вы знаете Дадакина?

— Еще бы! Сколько же он взял с вас за доступ к телу?

— С нас? Нисколько, — гулко рассмеялся Жарынин. — Один хороший человек провел нас бесплатно.

— Друг Высоцкого! — уточнил Кокотов, волнуясь, что его вклад в спасение «Ипокренина» недооценят.

— Бесплатно? Странно! — промямлил Гелий Захарович, и на его морщинистое лицо легла лиловая тень тяжелой финансовой утраты. — И что же Дадакин?

— Оказался предателем.

— Что вы говорите? — У создателя Змеюрика явно отлегло от сердца.

— Увы! Как сказал Сен-Жон Перс, «космополитизм начинается там, где деньги, а патриотизм заканчивается там, где деньги». В общем, наш бдительный Андрей Львович пошел на романтическое свидание и застал Дадакина у дальней беседки…

— …С Ибрагимбыковым. Они о чем-то договаривались! — живо перебил писодей, понимая, что настал его звездный миг. — Был еще и третий, по-моему, главный, но он не выходил из машины, и лица я не видел. Ибрагимбыков явно что-то пообещал Дадакину…

— Что именно?

— А тут и к гадалке не ходи: землю пообещал, — усмехнулся Жарынин. — Земля-то золотая! Оттяпают, как «Небежин луг», и построят именье. Места заповедные, лес, пруды, минеральная водичка…

— А при чем тут «Небежин луг»? — хором вскричали Огуревич и Меделянский.

— Но ведь вы же его продали?

— А на что было кормить стариков? — горестно напряг щеки директор.

— Попросили бы помощи у Союза служителей сцены! — предложил Кокотов.

— У ССС? — нервно вскрикнул Аркадий Петрович.

— У Борьки? — скривился игровод. — Ха-ха!

Андрей Львович вспомнил лицо председателя ССС Бориса Жменя, круглое, холеное, нежно-жуликоватое, и понял, что ляпнул глупость.

— Ну, а вы пытались хотя бы связаться с Дадакиным? — спросил Меделянский.

— Разумеется. Он был холоден и сказал, что Скурятин внимательно ознакомился с проблемой и послал всех нас в суд, — ответил Жарынин. — Сначала я решил, что это самодеятельность Дадакина, и позвонил Тамаре…

— Оч-чень интересная женщина! — Сатирическая улыбка озарила морщины Гелия Захаровича.

— Вы ее знаете?

— Конечно! Я бывал у Эдуарда Степановича, предлагал сделать моего Змеюрика эмблемой зимней Олимпиады в Сочи.

— Ну и? — насторожился Огуревич.

— В целом идея ему понравилась, но этот мерзавец Дадакин сказал, что зимой змеи обычно спят. Если бы летняя Олимпиада — тогда другое дело. А что вам ответила Тамара?

— Ничего.

— Понятно.

— А потом еще и Вова из Коврова…

— Минуточку, так вас Мохнач провел к Скурятину? — озаботился Гелий Захарович. — Бесплатно?

— Нет, не бесплатно. Я обещал снять его подружку в нашем фильме.

— Боже, как мелко!

— Ну почему же мелко? — возразил, багровея, игровод, — Не всем, как вам, удаются вечные образы! Иные довольствуются массовкой на заднем плане. Кстати, на Марс хотят отправить платиновую пластину с изображениями главных достижений земной цивилизации. Я бы на вашем месте добивался, чтобы там обязательно оттиснули Змеюрика!

— Я подумаю, — процедил Меделянский.

— Ну и что ваш Вова? — спросил Огуревич.

— Вова рыдал, — вздохнул режиссер, — жаловался, что у него из-за нас болит сердце, а ему утром играть в футбол с Самим! В общем, и дела не сделали, и хорошего человека подвели, — сурово подытожил Жарынин.

— А может, нам тоже пообещать Дадакину землю? — предложил Кокотов.

— Нет, не получится, — покачал головой Дмитрий Антонович.

— Да, не выйдет. Они берут только у себе подобных… — согласился Меделянский.

— И что же нам делать? — всхлипнул директор, явно тяпнув от безысходности внутреннего алкоголя.

— А нельзя ли напустить на Ибрагимбыкова ваших энергетических глистов? — с нарочитой серьезностью спросил игровод.

— Издеваетесь?

— Неплохая мысль! — поддержал отец Змеюрика.

— В принципе, конечно, можно, но ведь это же фактически убийство!

— Нет, к убийству я еще не готов… — покачал головой режиссер и принялся чистить трубку.